Сумеречная Одиссея

Путник продолжал идти. Малиновое солнце, обходительное и ласковое вечером и не менее беспощадное в зените, уже зашло за горизонт. Замокли певчие птицы, по своим норам расползлись звери и зверьки. Небесное светило наконец уступило своё место.. не луне, но тяжёлым, свинцовым облакам, готовым тотчас же разразиться неистовым дождём. Сонную тишину нарушал лишь ритмичный звук шагов по кочковатой дороге. Долина погрузилась в слепую темноту, непривычную мужчине. Иные огни в Городе не гасли сутками – разного рода кабаки и заведения существовали как будто бы вечно, как будто бы вне времени. Не от них с каждым метром отдалялся путник – ему претила духовная тьма: невежество, которому он покорялся годами. С каждым встречным деревом Танхум вспоминал о своих грехах; они, как и корни, произрастали из глубин его натуры
 
Он был свободным портным в господском доме, когда случайно повстречал на рынке мужичка, больно языкатого для рождённого прислуживать. Бритоголовый и одноглазый старик вызывал холодное презрение. На его шее висела невольничья бирка, говорящая сама за себя. Раб нарочито выворачивал её наизнанку, дабы проходящие мимо люди видели выцарапанную на обороте надпись. Покупая у него персики, Танхум заинтересовался этими таинственными символами, сильно отличающимися от его языка. Поборов отвращение, он заговорил:
 
– Что за буквы у тебя на ошейнике, раб?
– Это имя моего господина, – смиренно ответил старик. Его глаза источали полную покорность.
– А что же, он иноземец, раз ты нарёк его каким-то странным языком?, – не без любопытства спросил Танхум
– Нет, он из этих земель. Вернее.. он был рождён здесь, но теперь вознёсся туда.., – после этих слов невольник многозначительно указал пальцами вверх, на небеса.
– Стало быть, твой господин – какой-то очередной божок?, – перебил мужчина
 
Раб посмотрел на своего собеседника и улыбнулся. Любопытство – это всегда первый шаг на пути к просветлению.
– Не божок, – улыбнулся он, – а сын Божий. Он учил нас любить ближнего и молиться. Пускай жизнь нашего брата тяжела, но каждый получит за свои тяготы в Раю..
 
Танхум разговаривал с продавцом фруктов ещё с полчаса. Убогий, презренный и трепетный старикашка вмиг показался мужчине умнее и степеннее всякого учителя, всякого мудреца. Много новых мыслей он поселил в голове случайного собеседника. Мужчина и раньше слышал о неведомом добром боге – эти качества резко расходились с языческими небожителями – суровыми существами, насмехающимися над простыми смертными. Теперь же Танхум был как никогда близок к тому, чтобы уверовать в Единственного.
Однажды он подошёл к своему грамотному приятелю, дабы спросить о Боге. Портной обладал хорошей памятью, и в точности запомнил закорючки, выцарапанные на бирке невольника, тогда, на рынке. Он начертил их на пергаменте и показал товарищу.
«Тут по-гречески... Иисус Христос. Это кто, атлет, что ли?», – без задней мысли спросил друг. Танхум, в свою очередь, махнул рукой, мол, ничего важного.
Вечером того же дня он попросил расчёт у господина. Хозяин был добр и щедро наградил Танхума за несколько лет верной службы, искренне понадеясь, что ремесленник скоро вернётся в дом.
 
И вот теперь он, перекинув торбу через плечо, шёл в поисках Храма Божьего, покинув Город навсегда. На нём были надеты старый бесформенный балахон, накинутый поверх рубахи, и высокие сапоги с голенищами. Несколько раз мужчина останавливался, падал на колени и в слезах начинал молиться Господу, прося его о прощении за неведение, за звериные языческие нравы внутри себя, за то, что на ближнего Танхум смотрел, как на соперника по яростному танцу жизни.
Ударил гром, и путник ощутил на своём лице дождевую влагу – она смешивалась со слезами и покрывала коротко стриженные волосы, грубую и смуглую кожу, косматые бакенбарды. Он продолжал идти навстречу Господу, совершенно не зная правильного пути. «Возможно, дорога просто скрыта провидением от моих грешных глаз», – в мыслях бичевал себя Танхум.
 
Перед его взором на считанные секунды предстали патетические пейзажи: Райский сад, полный чудесных животных и сладких плодов; Тайная вечеря Христа; Голгофа; всё то, о чём он слышал от невольника на рынке, от всех тех, у кого по крупице он узнавал о Господе. Путнику казалось, что, вот-вот, он уже близок к искуплению и познанию.
Спустя час ливень прекратился, и в воздухе застыл чистый, почти пьянящий аромат. Танхум остановился на привал у каменного родника. Из торбы он достал краюху хлеба, приправленную хумусом. Он с аппетитом набросился на скромную снедь, забыв при этом помолиться. Испив сладостной ключевой воды, путник вздохнул с облегчением и сразу же погрузился в сон.
 
На утро недолгой была дорога Танхума. Он прошёл всего с дюжину метров. Не веря своим глазам, путник остановился. Напротив стоял Барух, его давний друг, чьи подковы много лет любимы всеми лошадниками Города. Он походил на карикатурного льва из детских побасёнок – всю суровость внешности перекрывал добродушный характер. Обладая гривой нечёсаных каштановых волос, густой бородой и ростом в добрых два метра, «великан» часто улыбался до зубов. Барух в каждом круге был душой и отдушиной. Весел он был и сейчас:
– Здоро;во, братец!, – сказал он привычным грудным баритоном, – куда же ты в такую рань собрался? Неужели, куда и я?
– Мир твоему дому, Барух, – спокойно произнес Танхум, – я ищу Храм Божий, вот и скитаюсь вокруг да около Города.. а ты куда путь держишь?
– У Натаньэла первенец родился, он в соседнем селе справляет пирушку. Пошли со мной, а? Он гостеприимный малый, тебе точно понравится!, – Барух настолько убедительно говорил, что на доли секунд даже мог затмить печально известного Змея-Искусителя, – да и Сара тоже обещала приехать...
 
Почти всё время, что друг говорил, Танхум чувствовал себя колоссом на глиняных ногах, с виду непреклонный, он разрывался внутри. Все меньше чувств и вдохновения у него вызывали таинственные христианские мотивы: к чему, все таки, ему это счастье Рая, если земное счастье ценнее настолько же, насколько жареная перепёлка ценнее гордого орла, парящего где-то в небесах. Слова о Саре, девушке дикой, неукрощенной красоты и мечте каждого мужчины Города, стали последней каплей.
 
«Да уйдёт оно все туда, откуда пришло!, – воскликнул Танхум, – к дьяволу грехи, к дьяволу этот храм! Идём скорее, Барух, твой Натаньэл может и гостеприимный хозяин, но испытывать его терпение я не хочу...»