– Первая Железнодорожная
– Чугунка
– Девчонкам с Первой Железнодорожной
– Директор школы № 10
– Интеллигенты первого поколения
– Уроки французского
– Уроки рисования
– Школьные вечера
– Трио
– Поэзия нашего детства
– Мельничнова церковь
– Гена Серебряков
– Подругам и одноклассницам
– Труженицы колхозного фронта
– Школьный друг Славчик Егоров
– Славчику Егорову – дорогому другу детства
ПЕРВАЯ ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНАЯ
(Глава из книги «Шуйские зори»)
Наша улица располагалась вдоль железнодорожного полотна и тянулась на запад, заканчиваясь Буровским заводом. Дальше простирались малые и большие поля, мои любимые «кустики» – вплоть до самого леса. С другой стороны железнодорожной линии располагалась Вторая Железнодорожная. Она заканчивалась тоже на уровне завода и упиралась в «кустики», расположенные по правому берегу речки Безымянной (названия её мы не знали).
Все дома обеих Железнодорожных были деревянными, одноэтажными, за исключением нашего (№ 82), выделявшегося своим мезонином и известковой белизной кирпичного фасада. Перед всеми домами росли деревья – тополя и липы. В основном они были ещё молодые и ежегодно подрезались, чтобы сильно не затеняли окна и не грозили электропроводке. И только перед нашим домом росли большие дубы и огромная, в несколько обхватов липа, наверное, видевшие само зарождение нашей улицы. Сразу за деревьями через всю улицу проходила довольно глубокая канава, по которой паводковая и ливневая вода текла до конца квартала, устремляясь затем по перпендикулярно идущей канаве к речке Сехе.
Между домами и железнодорожной насыпью располагалась лужайка, претерпевшая за время моего пребывания здесь ряд метаморфоз. Вначале это был просто луг, пестревший луговыми цветами и одуванчиками. В военные и послевоенные годы лужайку перекопали под картофельные участки. Затем земля была заброшена и снова заросла одуванчиками и сорной травой. В пятидесятые годы железнодорожную линию отгородили от домов лесозащитной полосой из каких-то лиственных деревьев, занявшей чуть ли не половину свободного пространства – вплоть до проезжей дороги, проложенной как раз посередине между домами и железнодорожной насыпью.
Дорога была достаточно широкой, хорошо утрамбованной и очень пыльной. Но, по-моему, утрамбовыванием её занимались в основном мы, мальчишки с улицы, поскольку какого-то иного серьёзного движения по ней не наблюдалось. Лишь изредка, по нескольку раз в день, здесь курсировали телеги (или сани – зимой) на конно-гужевой тяге, да проходили редкие пешеходы. Мы, мальчишки, любили эту дорогу. Устраивали по ней прогулки и пробежки босиком, поднимая за собой высокий шлейф белесоватой пыли. Иногда устраивали перестрелку друг с другом комками земли, но чаще играли на ней в футбол, в самой широкой её части, в конце нашего квартала, у железнодорожного перехода.
Железнодорожная насыпь тоже привлекала наше мальчишеское внимание. Здесь мы собирали щавель и просто отдыхали. На насыпи ловили майских жуков, почему-то всегда летящих с севера на юг. Тут же мы (совсем в юном возрасте) устраивали вечерние шествия («гномов») с исполнением общеизвестных куплетов и прибауток из отечественного фольклора.
Не менее интересно мы проводили время и по ту сторону железнодорожной линии. Параллельно насыпи там шла утоптанная песчаная тропинка. На ней мы играли «в чеканку», отрабатывая точность глазомера и меткость рук, стараясь попасть битой в виде плоского камня или железяки в поставленные в ряд десяти-, пятнадцати- и двадцатикопеечные монеты, а потом били по ним согласно очереди, стараясь перевернуть с решки на орла. Тут уж у каждого была прямая финансовая заинтересованность, и каждый старался вовсю.
Играли мы и на самой железнодорожной линии. Прыгали по шпалам, ходили по стальным путям, стараясь сохранить равновесие. Пытались попасть под белое паровое облако маневренного паровоза, когда машинист гудел и свистел перед нами, стараясь согнать с верхней части насыпи перед приближением поезда. А иногда ставили на рельсы монетки с целью их расплющивания колёсами проходящего состава. Зимой катались с насыпи на санках, на коньках и на лыжах. Порой же серьёзно рисковали, пролезая под вагонами или платформами останавливавшегося вдруг товарняка. Он останавливался перед нашим кварталом довольно часто перед тем, как перейти на обратное движение, к станции. К счастью, нам удавалось избегать несчастных случаев, которые редко, но случались в нашу бытность.
Первый такой случай произошёл с нашим красавцем-петухом, вздумавшем по какой-то причине покончить жизнь самоубийством под колёсами товарного поезда. Это произошло, естественно, летом. Второй несчастный случай был уже зимой. И это случилось с незнакомой женщиной на переходе через линию. Поговаривали, что это было неслучайно. Якобы, у женщины украли то ли хлебные карточки (в войну дело было), то ли ещё что-то ценное, и она бросилась под приближающийся поезд. Но не рассчитала (к счастью или, наоборот, к несчастью), и поезд только отрезал ей обе ноги. Странно, но она долгое время не теряла сознание, пока ходили за санками, укладывали её на них и везли до ближайшей больницы (с обрубками ног, положенными сверху покрывала)…
А ещё в предвоенные годы в районе переезда произошло два крушения поезда – одного товарного, другого пассажирского. Мама рассказывала, что были серьёзные жертвы. Последствия падения товарных вагонов и цистерн видел даже я сам, когда с мальчишками ходил к переезду смотреть на огромные жёлтые лужи из масла и мазута, разлившиеся у насыпи. Даже помню, как кто-то из мальчишек ковырял в них палкой и подымал образовавшуюся сверху густую плёнку… Это видение и разговоры о крушении, видимо, сильно подействовали на мою неокрепшую психику, так как мне оно неоднократно снилось, и мерещились почему-то игрушечные вагончики, катящиеся с насыпи прямо к моим ногам. А я собирал их и нёс домой, чтобы потом играть «в паровозик»…
Я помню годы, когда нашу железнодорожную насыпь расширяли и укрепляли. Тогда напротив нашего квартала, где насыпь была особенно высокой, останавливался поезд с добрым десятков платформ с песком, и рабочие вручную выгружали его в основном на нашу, более высокую сторону. И мы валялись и рылись в горах песка, отыскивая красивые полированные камушки, а потом хвастались своими находками друг перед другом. Затем подъезжали новые платформы, и с них сбрасывали уже большие квадраты зелёного дёрна, и другие рабочие вбивали их колышками в песок с целью укрепления насыпи. Отсюда, по всей видимости, и пошли в рост щавель, земляника и полевые цветы: ромашки и колокольчики.
Мне очень нравилась также наша лужайка – когда она ещё не была вскопана под картошку. Это был настоящий цветущий луг, не испорченный городской цивилизацией. И мы резвились на нём с утра и до вечера. Катались, кувыркались, носились – то друг за другом, то за бабочками, то пытались сдвинуть с места огромный валун, имевший постоянное место рядом с нашим дубом. Под камнем обитали интереснейшие существа: жужелицы, чёрные жуки, мокрицы, двухвостки, сороконожки, розовые черви, муравьи и прочая мелкая живность. За ними интересно было наблюдать и складывать к себе в коробочку. А потом устраивать баталии, соединяя «клещами» друг с другом. У всех жуков были мощные челюсти. И ещё они выделяли какое-то желтоватое содержимое изо рта, возможно, для усиления поражающего эффекта.
Много насекомых водилось и на нашем столетнем дубу, с которого почему-то в одном месте была содрана кора, и рана постоянно заполнялась сладковатым соком. На него слетались осы, бабочки, различные жуки, приползали большие муравьи с массивной головой и мощными челюстями. И все лакомились этим нектаром, мирно соседствуя друг с другом. Очень красивы были бабочки – чёрные, большие острокрылые махаоны, яркие крапивницы, чёрно-белые «берёзовки». Не менее красивы были и осы, – огромные шершни с длинным жалом и мощными челюстями. Но я почему-то не любил их с самого начала, даже сбивал иногда комком земли и прятал к себе в баночку. Однако потом всё равно отпускал, когда они приходили в себя и начинали грозно жужжать и ползать. Муравьи же, видимо, имели свою обитель где-то под дубом. Они путешествовали по стволу и веткам, забираясь порой на самые верхние его листочки. Это я обнаружил позднее, когда стал постарше и тоже мог совершать подобные восхождения.
Дубы представляли собой прекрасный тренировочный полигон для нас, мальчишек. Освоение их начал наш старший товарищ Берочка Платонычев. Имея удивительную цепкость в руках и ногах, он всё время бегал босиком, что давало ему огромные преимущества в лазании перед остальными «сандалишными», в том числе и передо мной. Я помню его, семилетнего, взбирающегося на самую верхушку своего высоченного тополя, а также и на все длиннющие ветки нашего дуба. В те предвоенные годы только он один из всех мальчишек с улицы мог совершать подобную акробатику и одаривать остальных, малолетних, ветками с желудями, к которым мы почему-то очень стремились.
Мои жалкие попытки взобраться по гладкому стволу до первых веток долгое время ни к чему не приводили. И только когда я стал постарше и мог самостоятельно распоряжаться своими сандалиями, сбрасывая их при необходимости, подобные древесные восхождения стали доступны и мне. К этому времени семья Берочки продала дом и переехала в другой район города, и я остался во всём нашем квартале самым старшим из мальчишек и взял управление мальчишеской командой в свои руки. Конечно, требовались доказательства своего авторитета, и одним из них стала способность залезать на оба наших дерева.
Сначала я освоил ветерана. Выбоины в коре позволяли за что-то цепляться и ставить в щели ноги. Добравшись же до нижних веток, можно было чувствовать себя уже увереннее. Труднее пришлось с более молодым, гладкоствольным красавцем. Залезть метра четыре по стволу до нижних веток я долгое время был в не состоянии. Можно было перебраться на это дерево по диагональной большой ветке великана. И этот приём в своё время нам тоже демонстрировал Берочка. Но данный элемент тоже был непростой, ибо требовалось умение соблюдать равновесие на ветке, когда над головой не было дополнительной опоры. Я многократно делал попытки преодолеть эту четырёхметровую дистанции, но каждый раз с полдороги возвращался обратно. И это тоже было непросто.
Почему надо было лезть на меньшее дерево? – Ведь жёлуди росли и на большом. Однако все они висели на свежих, молодых ветках, а те, в свою очередь, находились далеко от главной, «магистральной», по которой тоже приходилось карабкаться метров на пять в высоту. На втором же дереве ветки с желудями были сосредоточены по всей его кроне, в том числе и у самого ствола дуба. Помогли мне преодолеть неуверенность девчонки. Им тоже очень хотелось желудей, а мне не хотелось предстать перед ними трусом.
Однажды, собравшись под деревом, они особенно настойчиво стали требовать от меня желудёвых подношений. И я, преодолев страх, рискнул, устремившись вверх по диагонали. И вскоре испытал истинное счастье наконец-то схватиться за крепкие ветки меньшего брата, а затем и целиком перебраться на него с его более старшего соседа. Конечно, на радостях я сразу обломал с десяток веточек и сбросил их своим созерцательницам. А потом долго наслаждался, сидя в тени густой зелёной кроны. Спуститься же по ровному стволу этого дерева уже не представляло особой сложности… Подъём по нему был освоен мною только в следующем древолаза-тельном сезоне.
Что касается нашей липы, то ствол её был настолько широким и гладким, что обхватить его руками и ногами не было никакой возможности. Это дерево так и осталось для меня недосягаемым в юном возрасте. В последующем же интерес к подобным «древесным восхождениям» у меня почему-то пропал. Липа радовала нас своим цветом в июле месяце. В эту пору вся она покрывалась как бы ажурными кружевами, одна из ветвей с которыми опускалась на нашу крышу. И вот там-то я и добирался до этих нежных цветов и зарывался в них всей физиономией, втягивая в себя их медовый аромат и ощущая нежные прикосновения светло-жёлтых опахал. А вместе со мной липовым нектаром лакомились многочисленные пчёлы, слетавшиеся сюда невесть из каких краев. И я гадал, сколько же они соберут с дерева мёда за месяц цветения, и радовался, что именно у нас выросло такое великолепное творение природы. Нет, липы ещё росли на нашей улице – у Корольковых, у их соседей, но деревья те были уже полузасохшие и не имели такой великолепной кроны.
От нашего дома было совсем недалеко до рынка, именовавшегося почему-то «Хитрым». Там, став постарше, я частенько «отоваривался» молочными продуктами и некоторыми деликатесами в виде орехов, яблок (зимой – когда собственные уже кончались), молочным сахаром. А летом там продавали ещё и удивительно вкусное мороженое – в виде небольших кругляшков, покрываемых с двух сторон вафлями. Иногда мне доверялось принести их на всю нашу семью – на десерт, и я с радостью бежал с пятью порциями (пятую – для себя), чтобы успеть принести их нерастаявшими к обеду или ужину.
Недалеко от нашей улицы находилось Загородное кладбище. И с ним тоже было связано немало воспоминаний.
ЧУГУНКА
Ещё одной достопримечательностью на нашей 1-ой Железнодорожной улице в г. Шуе была железнодорожная насыпь – «чугунка», – как ее называли жители нашего района. Несколько раз в день по ней, строго по расписанию, громыхали товарные и пассажирские поезда. Меня, двухлетнего, поражало это диво технической цивилизации, и я, услышав приближение поезда, моментально мчался к окну, с желанием еще и еще раз запечатлеть это восторженное зрелище. Это было в 1938-1939 годах. А в сороковые я уже созерцал поезда с более близкой дистанции, – играя с ребятами на лужайке перед домом. А вскоре стал забираться с мальчишками и на саму насыпь. Как на ней было интересно! Можно было ходить по шпалам, по рельсам (отрабатывая равновесие). Можно было кидать с высоты мелкие камушки. А можно было и прокатиться по осыпающемуся песку до самого основания насыпи. Она вначале было песчаной, и только с сорокового года ее стали уплотнять дерном, прибивая его маленькими колышками. С одной стороны, для нас, мальчишек, это было хорошо, поскольку вместе с травой на насыпи стали появляться щавель и даже земляника.
С другой – деревянные колышки заметно снизили здесь нашу мальчишескую активность, порой обдирая нам коленки и руки, терзая наши нежные мальчишеские бока и спины.
Порой на склонах насыпи происходили и наши мальчишеские баталии. Как сейчас вижу трёхлетнего Вовку Карцева, бутузившего на насыпи более старшего Стаську Платонычева, а потом спустившего его, ревущего, «под откос», не переставая осыпать его камнями. А ведь Стаська первым начал ссору, не давая Вовке обогнать себя при движении в гору. Стас всё время хватал Вовку за штаны и каждый раз стягивал его, впереди ползущего, вниз. И в какой-то момент оторвал проймы, ненадолго обнажив незагорелую часть его юного тела. Это, естественно, вызвало справедливое возмущение пострадавшего. Последующая часть событий развивалась уже за пределами железнодорожной насыпи и не стоит нашего внимания, хотя мощные вопли Стасика отлично слышались, я думаю, далеко за пределами железной дороги.
Став постарше, мы ходили по шпалам за город. Вначале – только за Буровский завод, к пруду, Безымянной речке (мы не знали, как она называется), и к нашей любимой Сехе, протекавшей у Мельничновой церкви. Купались, собирали землянику, рвали цветы, носились босиком по песчаным дорогам... Годам к восьми стали добираться до ближайшего леса. Там были ягоды, грибы и густые заросли черемухи, так привлекающие нас к себе в весеннюю пору.
Железнодорожная насыпь была не широкой, и нам приходилось уступать дорогу идущему поезду. Иногда встреча происходила у речки Безымянной, или дальше, у Китова, где тоже под насыпью в бетонном желобе протекал ручеек, видимо, раньше бывший небольшой речушкой. И мы специально забирались в содрогающееся под тяжестью вагонов забетонированное пространство, чтобы услышать над собой громыхание несущегося на всех парах поезда.
Действительно, в те годы поезда тащили только паровозы. Иногда, для тяжёлых составов, их было несколько. Они нещадно дымили и порой обдавали окружающее пространство белым паром, когда машинисту приходилось снижать давление (в котлах). На улице мы специально бегали у самой чугунки за маневренным паровозом, чтобы попасть в это охлаждающее белое облако.
А ещё мы ставили на рельсы под колеса поезда всякие железки, чтобы сделать из них ножички, или монетки – для каких целей, уже не помню. А потом хвастались ими перед мальчишками из других районов города, лишённых, волею судьбы, железнодорожной привилегии.
На железнодорожной насыпи мы ловили майских жуков, которые заметно снижались здесь, и их можно было ловить, не бросая в высоту фуражку. И мы носились по насыпи за этими жужжащими пропеллерами, соревнуясь с ними (и друг с другом) в ловкости и сноровке.
Кроме всего, на насыпи мы отрабатывали наш мальчишеский песенный репертуар (чаще всего запретного содержания). Им существенно обогатил нашу уличную гвардию мой ровесник Генка Серебряков, влившийся в нашу дружную уличную бригаду на восемь месяцев в 1946 году. Его знания отечественного поэтического фольклора поражали всех нас, и мы старались перенять хоть небольшую часть из его разностороннего репертуара. Именно он, Генка, (вечный выдумщик) придумал способ довести наши творческие достижения до ушей старших слушателей – бабусь с улицы, собиравшихся по вечерам на завалинках, – посредством многоголосого исполнения куплетов в вечерних сумерках. Подслеповатые старушки, конечно, издалека не могли разобрать личности особо голосистых исполнителей, принимая нас за «шпану с Ивановской», у которой нет «ни стыда, ни совести»! И мы в азарте маршировали по насыпи, с несколько приспущенными панталонами (что тоже придумал Генка) – в основном напротив домов Анисимовых и Корольковых, где собиралось особенно много слушателей.
Развлекались мы на насыпи и зимой. Катались с горы на лыжах, на коньках, на санках. Мастерили трамплины – перед домом деда Фёдора. Утопали в сугробах. Били себе носы о телеграфные столбы у протоптанной через насыпь дороги... Последнее – как исключение. В целом же было очень весело!
Чугунка помнит и трагические моменты своей истории. В конце тридцатых годов на ней (у переезда) произошло два крушения. Одно – пассажирского поезда, второе товарного, когда с рельсов сошли цистерны с горючим. Лужи мазута видели и мы, малыши, бегавшие к переезду (без спроса!) просмотреть на последствия аварии. Разговоры о крушении пассажирского состава так разволновали мою юную психику, что оно мне даже приснилось. Я до сих пор отчетливо вижу, как напротив нашего дома (№82) катятся с насыпи вагоны и подкатываются к самой канаве, почему-то превращаясь в игрушечные, которые я собирал для своего пассажирского поезда.
Ещё одна трагедия случилась в войну. Под поезд попала женщина (у перехода через линию – по дороге от Ивановского магазина). Поговаривали, что она специально бросилась под колеса – после того, как у неё украли хлебные карточки и что-то ещё ценное. Несмотря на тяжелейшие травмы, она оставалась в сознании, – когда ее везли на санках в больницу (дело было зимой). А что стало с ней потом, мы уже не знали.
Произошла на насыпи и наша личная (семейная) трагедия, когда под паровоз попал наш бесстрашный петух – гроза соседских куриных стай. Для наших кур это, конечно, была трагедия. А вот соседские петухи злорадно орали, восседая на своих заборах, явно радуясь произошедшему событию.
Нам с бабушкой приходилось ходить в 10-ую школу через эту линию. Шестидесятилетней бабушке уже трудно было подниматься в крутую гору у общего перехода, и она обходила линию стороной, справа, где дорога уже равнялась с насыпью. Я часто сопровождал бабушку и всегда боялся идущего от станции в это время поезда, перед которым мы обычно успевали перейти на ту сторону... Представляю, каково было ей ходить на работу в одиночестве, в пятидесятые годы, когда я перешёл для завершения учебы в школу № 1.
С началом войны движение по железнодорожной линии резко участилось. По ней в обе стороны то и дело двигались поезда с горючим, воинской техникой, тщательно закрытой брезентом, «теплушками» с военнослужащими. Мы провожали их, выходя на улицу, стоя перед своими домами, махали бойцам руками, кепками, порой бежали за составом вдоль железнодорожного полотна. Уезжающие на фронт улыбались нам, тоже махали в ответ руками и пилотками... Сколько из них не вернется потом в родные края, – об этом мы не задумывались.
В 1943 году мы провожали на фронт и эшелон эвакогоспиталя № 1895, в котором всю войну проработала моя мама. До взятия нашими войсками Курска эвакогоспиталь базировался в Шуе. После Курской битвы он почти непрерывно двигался за частями Первого Украинского фронта вплоть до Восточной Пруссии. Точное время движения эшелона не было известно, и мы по очереди дежурили на улице, чтобы не прозевать его отъезда. Но так и не дождались. Возможно, он прошёл ночью, а может быть, просто двигался по другой дороге – в противоположном направлении...
Вот такой была для нас наша «железка» («чугунка») – близкой и привлекательной, давшей нам много радостей в нашей мальчишеской жизни. Сейчас вид на насыпь изменился. Появилась широкая «лесозащитная» полоса перед домами. Думаю, что она только добавила возможностей для мальчишеских игр и шалостей...
ДЕВЧОНКАМ С ПЕРВОЙ ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНОЙ
Разве можно забыть наше послевоенное детство, нашу веселую уличную компанию, наши игры, забавы и развлечения, наши добрые отношения! Может, кто-то и забыл, но я помню многое, и в мельчайших деталях. И игры в лапту, в классики и догонялки на улице, а также «в прятушки» у нас во дворе; купания в любимой Сехе, походы за цветами и за ягодами в кустики, и даже в лес за черемухой… Ловля майских жуков, вечерние посиделки на завалинках. Зимой катание на санках, на коньках, на лыжах, а летом – на моем велосипеде: сначала вместе со мной на раме, потом, выучившись, уже самостоятельно – вокруг улицы.
Удивительно дружная, жизнерадостная компания! И в первую очередь, девчонки! Анисимовы (Галина, Алевтина и Валентина – так звала их мама, тетя Римма), Сошниковы Аза и Юрка, Мозохины Аля и Вовка («Цузмер»), Корольковы Неля и Вовка, Арефьевы Нина и Валерка, Хромова Тамара, приезжавшая на лето из Иванова, Рита – моя соседка, Валерка «маленький». А также Генка Серебряков, сверкнувший перед нами своей индивидуальностью в течение нескольких месяцев 1946 года (будущий известный советский поэт)…
Судьба разбросала нас по стране. И лишь несколько встреч (в 1974 и в 1986 годах) позволили мне реально вернуться в прошлое, ощутить чувство трепетной радости и вместе с тем томительной и нежной грусти…
Дорогие девчонки! Ваши чистые и светлые образы порой встают передо мной во сне, или когда пишу свои воспоминания о нашей «железнодорожной» жизни. И все вы по-прежнему юны и прекрасны, жизнерадостны и беззаботны, веселы и остроумны. Как бы хотелось встретиться с вами, обнять вас, пожелать вам нашего ветеранского счастья и подарить оставленные для каждой из вас мои скромные литературные воспоминания…
Радости и счастья вам – в ваших детях, внуках и правнуках, в вашей настоящей и будущей жизни!
ДИРЕКТОР ШКОЛЫ № 10
Не знаю точно, кто был директором школы № 10, когда мы учились в первых классах (1944-1948 г.г.). Но вот когда мы были уже в 5-7 классах, директорствовал точно Петр Федорович Щедриков. Тогда наш класс располагался на втором этаже, и мы каждую большую перемену видели его, контролирующего школьный порядок вместе с другими учителями. Приходил он и в класс во время занятий – знакомиться с нашими знаниями. И разбирался с нерадивыми учениками, типа нашего Б., который с трудом отбывал «ученическую повинность», выживая в каждом классе по два-три года. Обязательно присутствовал Петр Федорович и на экзаменах, задавая нам вопросы, и не только по своей дисциплине.
Почему-то именно ему, Петру Федоровичу, всегда приходилось спасать «нечаянно потерпевших». Хорошо помню, как зимой наш любопытный третьеклассник Вовка Никитин в виде эксперимента «примерз» своим длинным языком к железной ручке входной школьной двери и громко орал от страха, опасаясь совсем лишиться языка. И тогда Петру Федоровичу пришлось долго отогревать эту ручку горячей водой, чтобы освободить от нее потерпевшего. Не меньше старания ему пришлось приложить, вытаскивая застрявший палец моего друга Юрки Керженцева (второй класс), который хозяин засунул в дыру, проделанную в крышке парты. Операция прошла успешно только благодаря обильному количеству растительного масла, раздобытого директором, видимо, где-то на кухне.
Много времени Петр Федорович уделял и нашему культурному досугу. Сколько впечатлений осталось у меня от велосипедной экскурсии, совершенной под его руководством в Палех, в каникулы после окончания 6-го класса! Велосипедисты были все из нашего 6-б: Стасик Сухов, Коля Горбунов, Коля Сатов, Дима Крупин, Валя Слоев. И я уверен, что и у них впечатления о поездке остались надолго. И пустынная грунтовая дорога, петляющая между зеленых колхозных полей. И поляны созревающей земляники, на которых мы делали очередные привалы. И преодоление водной преграды по узким лавам с велосипедами за плечами. Остановка на ночь в деревне. Топленое молоко с деревенским хлебом. Затем ночевка на сеновале… А после – закрытый почему-то музей в Палехе, который мы так хотели посетить… На обратном пути – место впадения Тезы в Клязьму. Быстрое, мощное течение, полузатопленная баржа. Счастливые рыбаки у плотины с огромными сазанами и карпами в садках.
Запомнились и наставления директора нам, выпускникам седьмых классов, в 1951 году. Пожелания дерзаний и творчества! Думаю, что кое-какие из них нам удалось выполнить в жизни…
ИНТЕЛЛИГЕНТЫ ПЕРВОГО ПОКОЛЕНИЯ
Их давно уже нет среди нас. Это были люди нашей родины, родившиеся в конце девятнадцатого – в начале двадцатых веков, в основном выходцы из дворянского сословия. Всесторонне образованные, воспитанные, люди высокой культуры и нравственности, глубоких убеждений и твёрдых жизненных позиций, преданные своему гражданскому долгу, своему народу и своей родине. Кому удалось в жизни общаться с ними, или быть рядом с ними, тот не мог не поражаться их высокому творческому потенциалу, поразительной внутренней духовной монолитности, стремлению в годы наших испытаний сделать всё, от них зависящее, ради быстрейшего возрождения любимой Отчизны. Многие из них погибли на фронтах войны, многие были уничтожены во время репрессий, кого-то выслали из страны, иные всю жизнь трудились где-либо далеко в провинции, находясь на невысоких должностях, до конца выполняя свой гражданский долг и не меняя своих высоких морально-нравственных убеждений.
Мне посчастливилось быть рядом с такими людьми в годы моего далекого детства. Перенять у них знания, обычаи, нормы поведения, кое-что из их бесконечно глубокого духовного мира. Это были мои бабушка с дедушкой (Морган-Жуковская Мария Алексеевна и Морган Леонид Николаевич), а также наши учителя в пятых-седьмых классах школы №10 города Шуи Ивановской области (моя бабушка – учитель истории, и Дербенёв Владимир Алексеевич – учитель русского языка и литературы).
О своей семье я уже много написал в воспоминаниях (в книгах и отдельных публикациях в интернете). Здесь хочется побольше сказать о Дербенёве. Как он попал в провинциальную Шую со своими богатейшими знаниями и творческим потенциалом? – об этом, вероятно, знала бабушка. По-видимому, он, как и мой дед, покинул одну из наших столиц в тридцатые годы, опасаясь начавшихся в то время репрессий. Но скромная должность педагога в 5-7-х классах его, вряд ли, удовлетворяла. Зато нам, сорванцам из 5-б, он запомнился на всю жизнь.
Я до сих пор отчётливо помню его уроки, его стихи и прибаутки для лучшего запоминания правил и исключений правописания, его прочтение классиков отечественной и зарубежной поэзии. Он читал нам в подлиннике Шиллера, Гёте, Гейне, Гюго, Верлена, Ламартина, Лафонтена, Готье, Бодлера... Приводил, для примера, изречения на латыни... И ... безжалостно ставил нам двойки и единицы. Помню, как он поставил мне единственную в моей жизни двойку за то, что я привел недостаточно примеров образования множественного числа от существительных мужского рода, посредством добавления окончания "а" – "учитель-учителя, профессор-профессора, стул-стулья"... На этом мои познания этого параграфа категорически заканчивались, и последующие полминуты я трагически молчал, с надеждой взирая на моих собратьев, тоскливо уткнувшихся носом в парты. Педагогу, не привыкшему терять время понапрасну, это всё быстро надоело, и он с удовольствием вывел мне на всю страницу жирную, запомнившуюся надолго, "красавицу".
Она в последующем постоянно стимулировала меня на дополнительную, самостоятельную работу. И я даже смог удивить невозмутимого учителя, когда через несколько дней сам вызвался к доске, чтобы привести несколько десятков примеров на данную тему: животные (котёнок-котята и т.д.), грибы (масленок-маслята и пр.), и много других слов, которые я сумел выкопать из "глубин" своих скромных знаний. Особенное Ему понравилось слово "кол" с ответом "колы". Но у меня было заготовлено и другое – "колья", которые мы в те годы часто видели в деревенских заборах...
Именно под влиянием Дербенёва у меня возникла тяга к французскому. И я постоянно читал французские адаптированные тексты, потихоньку познавая красоту и этого языка. Бабушка с удовольствием помогала мне в этом. Разучивала со мной стихи французских классиков, многие из которых сохранились в моей памяти до сих пор. Любовь к родному языку и определённое владение им – это тоже во многом результат работы с нами этих прекрасных педагогов.
А как работала с нами моя бабушка! Она была нашим классным руководителем и придумывала массу интересного. Здесь были и литературные вечера, на которых мы читали не входящие в программу обучения стихи Тютчева, Фета, Алексея Толстого, Жуковского, поэтов серебряного века. Были и географические путешествия – прежде всего, по нашей стране. Помню, как я рисовал карту с открытым совсем недавно Среднеазиатским оросительным каналом, орошавшим плодородные земли Ферганской долины. А потом рассказывал про эту грандиозную "Стройку Коммунизма" всему классу.
Проходили у нас и музыкальные вечера. И я аккомпанировал Герке Воронину, исполнявшему старинные романсы. Кстати, в те годы романсы не были популярны, но бабушка решилась на это, проведя с нами много часов в зале за старинным роялем. На классных уроках мы говорили и о науке, и об искусстве, о культуре. Помню свой доклад об отечественной музыке XIX века. Рассказывал о Чайковском, о Даргомыжском, о Могучей кучке Балакирева. Но больше говорил о М.И. Глинке. Я как раз разучивал его "Жаворонка", и этот композитор мне в то время нравился больше других. И справедливо со мной спорил Валька Слоев, доказывая, что П.И. Чайковский сделал больше для развития отечественного музыкального искусства...
Да, те годы нашей учебы и нравственного воспитания были прекрасны! Главное же в них было то, что в это время очень многое было заложено в нас на будущее, в том числе, и возможно, в первую очередь, ветеранами нашей педагогики, Людьми с Большой буквы – представителями Первого поколения нашей русской интеллигенции.
УРОКИ ФРАНЦУЗСКОГО
В послевоенные годы в шуйских школах, в основном, учили французский язык, и только в некоторых классах – немецкий. Иностранный язык начинали изучать с пятого класса. Я же познакомился с ним намного раньше – когда бабушка читала мне французские книжки и учила со мной французские стихотворения. Сама она многое знала из французской классической литературы. Читала в подлинниках французские романы, а в переводах имела в домашней библиотеке основную литературную французскую классику.
Мне же, в мои юные годы, очень нравились детские французские книжечки. Они были прекрасно иллюстрированы, и я с удовольствием рассматривал эти цветные картинки, а позднее пытался срисовать их в свои художественные альбомы. Непонятно почему, но мне нравились и французские стихотворения. И я, со слов бабушки, с детства запомнил французские считалки, а также отдельные стихотворения французских классиков – В. Гюго, П. Верлена, Т. Готье. И когда в пятом классе мы стали учить этот язык в школе, я уже был готов к его восприятию.
Учили нас французскому в те годы для домашнего чтения. Жизнь 40-50-ых годов и позднее не предполагала возможности встреч и общения с французами. Читал же адаптированную иностранную литературу в классе лишь я один. Так что все эти знания в школах того времени оставались чаще всего не востребованными.
Я же постоянно приобретал в книжном магазине, который располагался напротив кинотеатра «Родина», всё новые и новые французские книжки, которые в определенной степени обогащали меня знаниями этого языка. А ещё я с удовольствием слушал нашего учителя русского языка и литературы Дербенёва Владимира Алексеевича, который порой в пылу творческого литературного экстаза переходил от отечественной классики к иностранной (французской, немецкой), и мы с восхищением слушали его лирические отступления, когда он цитировал по памяти отрывки из шедевров Т. Готье, Ламартина, Лафонтена, Гейне, Шиллера, Гёте и др. классиков. Я мог бы в те годы показать учителю и всему классу и свои знания в этой области (больше десяти стихотворений). И, наверное, удивил бы всех. Но я страшно стеснялся выступать перед аудиторией. И это было серьёзным недостатком моего домашнего воспитания, осложнявшим мою жизнь в течение многих десятилетий.
Старшие классы школы не дали мне практически ничего нового в освоении французского языка. Дополнение составило лишь знание французской грамматики, которая пригодилась разве что при сдаче государственного экзамена.
Новым этапом в освоении любимого иностранного стали уроки французского на первом курсе Военно-морской медицинской академии, где занятия с нами вел доцент Костельянц... Он сумел увлечь своей дисциплиной юную курсантскую братию и даже организовал кружок любителей французского, который с удовольствием посещали и я, и Петя Терехов, и самый юный и талантливой из нас курсант Баранчиков. Последний, к сожалению, вскоре выбыл из нашей троицы, поскольку был отчислен из академии в связи с несогласием с ее внутренними порядками и постоянным нарушением военной дисциплины. Мы же с Петей занимались у любимого педагога более семестра, и, безусловно, он добавил нам знаний в области французской классики и разговорной французской речи. Видя мои увлечения французской поэзией, преподаватель подарил мне в конце занятий небольшой сборник стихов французских поэтов XIX века, который сыграл в последующем существенную роль в изучении французского моими сыновьями и внучкой.
Детям я читал эти стихи, а также французские рассказы и сказки, начиная с их трех-четырехлетнего возраста. И, безусловно, это оставило след в их дальнейшем образовании и в изучении иностранных языков. Куда более серьёзно и последовательно проходили наши занятия французским с внучкой Оленькой. В четырех-пятилетнем возрасте ей доставляло большое удовольствие читать вместе с дедом хорошо иллюстрированные французские книжки про белочек, зайчиков, уточек, про Рикики и Рудуду, и даже учить французские стихотворения. Особенно она любила их декламировать, восседая на плечах у деда, бегающего по комнатам и коридорам новой квартиры, в поисках и укрощении некой Бабы Ежки, придуманной нашей юной красавицей для наших игр и развлечений.
Таким способом годам к шести Лёлёка выучила около двадцати пяти французских стихотворений, в том числе и классических: Поля Верлена, Теофиля Готье, Ш. Бодлера, Ламартина, Лафонтена, Шарль-Леконт-Де-Лиля, Виктора Гюго и др. Нельзя сказать, что декламировала она их на настоящем французском (огрехи деда), но они всё же были доступны для понимания истинным французам (из самой Франции!). В этом мы убедились, когда Лёлечка декламировала их по телефону нашей доброй знакомой из Франции – Марине, с которой познакомился сын Евгений во время своих творческих научных командировок за рубеж в период нашего всеобщего застоя в лихие девяностые. Прослушав в исполнении Лёлёки Sur une barricade (V. Gugo) и La lune est rоuge... (P. Verlen), Марина воскликнула:
– Как это, – она уже читает?!..
– Да нет, она не может ещё читать! Она наизусть декламирует!! ... И знает более двадцати стихотворений!! ...
– Наши французские лентяи и двух-то выучить не могут. А русская малышка читает их с истинным французским выражением! Значит, всё понимает!
Безусловно, эти знания принесли внучке несомненную пользу. Прежде всего, в освоении этого языка, а потом и других (английского, испанского). Да и знания французской литературной классики обогатили ее культурный уровень.
А сейчас иностранные языки «вживую» осваивает моя двухлетняя правнучка Сашенька: русский, английский, французский, персидский... И какой из них для неё будет роднее, покажет время...
УРОКИ РИСОВАНИЯ
Из всех уроков в пятом-седьмом классах (в школе № 10, г. Шуя) мне больше всего нравились уроки рисования и французский. Нравились потому, что здесь у меня кое-что получалось, и на них не нужно было особенно напрягаться. (Честно говоря, и на других уроках мы сильно не напрягались, но там приходилось всё же работать). О французском может быть разговор особый. Здесь всё о рисовании.
Рисовали мы в основном натюрморты - мертвую натуру. Учились передавать светотени, перспективу. Педагог приносил нам то какую-либо плошку, то просто книгу, то муляж птицы, или животного. Меня это не удовлетворяло, и я дополнял занятия рисунками с натуры, изображая нашу улицу (1-ую Железнодорожную), наш сад с сараями и деревьями, а также копиями картин известных художников. В основном у меня были карандашные эскизы и акварельные рисунки. Вроде, получалось ничего, и мне ставили пятёрки.
Однако, лучшими "художниками" в классе у нас были Витя Морозов и Коля Кузнецов. Самый маленький, слабо развитый физически, Витя был, безусловно, одарен. Он рисовал легко и свободно, и как-то всё по-особенному, по-своему. Педагог чувствовал его художественную индивидуальность и дополнительно занимался с ним. Витя много рисовал и дома. Его семья жила в небольшой комнатушке, непосредственно в школе – рядом с котельной, в которой его отец работал истопником. И все стены их квартиры были увешаны Витиными творениями. Он рисовал маслом, и я постоянно восхищался его работами.
Но еще больше своим творчеством меня поразил Коля Кузнецов. На уроках он ничем особенным не выделялся - рисовал, как и мы все, неплохо. Как-то обмолвился, что он ещё и маслом рисует. Это поразило меня, и я сходил к нему домой. И был просто потрясен увиденным. Передо мной предстало огромное полотно (холст) с великолепной копией "Трех богатырей" Васнецова! Какими мелкими и ничтожными на его фоне казались мои собственные жалкие усилия на альбомных страницах. Ко всему, я не умел работать маслом. Правда, Коля писал картину "по клеточкам". То есть это было чисто механическое копирование без особого творчества. И наш педагог в последующем не советовал этого делать... Да, но каждый творит по-своему. И мы были счастливы своими достижениями...
ШКОЛЬНЫЕ ВЕЧЕРА
Почему-то в 10-й школе в сороковые годы я мало интересовался школьными вечерами и всего лишь два раза выступал на них. Один раз аккомпанировал однокласснику Гере Воронину, исполняющему старинный романс. Второй – на вечере младших классов сыграл на рояле небольшую пьесу «Утро» – кого-то из французских композиторов. Видимо, мой духовный интеллект в те годы еще не дорос до понимания (и чувства) необходимости высокого искусства. Любовь к искусству, в частности к музыке, появилась у меня чуть позднее, – во время учебы в школе №1.
Должен сказать, что художественному творчеству здесь уделялось большое внимание. Был прекрасный хор, которым руководил специалист с консерваторским образованием. Был струнный оркестр. Много было любителей вокального жанра. Но еще больше было поклонников игры на музыкальных инструментах: на аккордеоне, гитаре, мандолине, и даже на скрипке. Мне, как «пианисту», приходилось им аккомпанировать. Серьезные вещи мы играли только со скрипачом из параллельного класса (Вальс Грибоедова и «Сентиментальный вальс» Чайковского), а также со Славчиком Егоровым из нашего класса, с которым мы вместе начали осваивать домру и мандолину в струнном оркестре. С оркестром у нас не очень получилось, а вот в сольном исполнении Славчик преуспел, сумел через год занятий выучить вальс Вальдтейфеля «Эстудиантина». С ним мы в последующем неоднократно и с большим успехом выступали в нашей школе, а также в других учреждениях, в музеях и на предприятиях города.
Проходили в школе и литературные чтения, в которых я почему-то тоже принимал участие, но без особого энтузиазма. Не помню, чтобы на них хоть раз со своими стихами выступил Гена Серебряков, учившийся в параллельном классе, с интерпретацией современной классики он выступал блестяще.
По-видимому, в школе в те годы не было каких-либо кружков рисования и фотографии, – мы бы, любители этого творчества, об этом знали. Поэтому занимались тем и другим самостоятельно. Активно работали спортсмены в разных (прежде всего легкоатлетических) секциях, добиваясь призовых мест в городских межшкольных соревнованиях. И ещё были серьёзные шахматисты. Устраивались ежегодные турниры с присвоением взрослых разрядов. К сожалению, выше третьего разряда подняться мне в школе не удалось. Куда более высокие призы удавалось получать на городских и областных математических Олимпиадах.
ТРИО
В школьные годы многие ребята из нашего класса увлекались игрой на струнных народных инструментах, занимаясь в школьном оркестре. Я тоже играл в нём, одновременно иногда аккомпанируя на рояле домристам и скрипачам. Особенно запомнилось мне наше первое выступление с двумя домристами из нашего класса – моими друзьями, с полькой Дунаевского. Данное выступление произошло почти экспромтом, когда руководитель оркестра не решился выпустить нас на сцену в полном оркестровом составе. Основная сложность состояла в том, что в данный момент у меня не было с собой фортепианной партии, а без нот я мог играть эту вещь почему-то только в быстром темпе; при медленном же – часто сбивался. Риск, конечно же, был. Но, думаем, где наша не пропадала! И мы поехали.
Первые такты прошли довольно успешно и даже были похожи на задуманное автором произведение. Но вскоре что-то стало у нас разлаживаться. То ли от волнения, то ли от излишнего возбуждения, но пальцы мои вдруг стали заплетаться и попадать не туда, куда следовало. Пришлось срочно увеличить темп до того уровня, в каком я привык исполнять польку самостоятельно.
Некоторое время мои бедные домристы ещё выдерживали эту непривычную скоростную нагрузку, однако вскоре стали ощущаться сбои в отдельных фрагментах пьесы. Мальчишки мои, было, попытались издавать какое-то шипение в мой адрес в знак протеста, но мне уже было не до них, и я продолжал увеличивать скорость. В конце концов, наше трио не выдержало и развалилось окончательно. Вначале сдал большой Славка, безнадёжно отстав и полностью прекратив игру. Он только и смог выдавить из себя: «Эх, загнал!» и беспомощно опустил домру на колени.
Славка меньший ещё какое-то время держался, и наш разрозненный дуэт секунд двадцать издавал ещё что-то музыкально подобное. Но постепенно звук второй домры перешёл с мецце-форто на пиано, затем на пианиссимо и, наконец, замер на неслышимых флажелеттах. А оставалась не сыгранной ещё добрая четверть произведения, и мне было не ясно, как его завершить в одиночестве.
Тогда я ещё больше увеличил темп и сразу почувствовал облегчение, хотя полька стала походить скорее на бешеный галоп, чем на размеренный весёлый танец. При этом моя правая нога, стоявшая на педали, подпрыгивала в такт, каждый раз ударяясь о деревянную перекладину под клавиатурой, и, если бы не её солидная прочность, вряд ли клавиатура устояла бы от моего безудержного напора. Ко всему, тело моё непрерывно дёргалось на стуле в разные стороны, будто кукла на верёвочке, подчеркивая ритмическую новизну изображаемого мною танца. Но зато я быстро добрался до финала, чему был бесконечно рад. Оставалось совсем немного – выжать из инструмента несколько последних, заключительных аккордов. Но они-то как раз и таили в себе главное коварство.
Совершенно неожиданно, завершая пьесу, я вместо ре-мажорного аккорда попал на соль-мажор, прозвучавший удивительно фальшиво, даже на фоне моей и без того страшной мазни. «Боже! Что это я играю!», – подумал я, услышав этот невероятный диссонанс, и начал разрешать его совсем уже безумным соль-минорным пассажем, проходящим через всю клавиатуру.
Однако вернуться в основную тональность было уже выше моих скромных возможностей. Поэтому я не стал больше удивлять и окончательно запутывать слушателей, терпеливо ожидавших завершения моих фортепианных изысканий. Стукнул напоследок обеими руками по клавиатуре, изображая бравурный соль-мажорный финал, и поднялся со стула кланяться. При этом я почему-то громко захлопнул крышку рояля (будто сваливая на бедный инструмент всю вину за наше фиаско) и повернулся лицом не к зрителям, а к моим вконец обалдевшим домристам, преклоняя перед ними свою голову и как бы благодаря за доставленное мне удовольствие. Потом оторвал обоих от своих стульев и повернул лицом к залу, чтобы те тоже смогли получить причитающуюся им долю аплодисментов, и, показав на выход, сам поспешил удалиться с ярко освещённой сцены. К счастью, у ребят хватило сил преодолеть своё оцепенение и поскорее исчезнуть с глаз восторженной публики, провожавшей нас бурной овацией. Вероятно, слушатели приняли наш номер за новый вид юмористического представления в музыкальном жанре, и оно им пришлось по вкусу.
– Что ты играл сегодня?! – прошипел мне Славчик старший, когда мы оказались вне зала и немного отдышались.
– А что, я немного ускорил? – ответил я вопросом на вопрос с тайной надеждой на помилование.
– Так надо было хотя бы предупредить, что будешь танец с саблями изображать... мы бы барабан да бубен с собой прихватили... Ну, а своим финалом ты поразил не только знатоков, но и добрую половину зала. До сих пор гогочут и прийти в себя не могут. А у нашего шефа даже челюсть нижняя отвисла – смотрю, вот-вот отвалится!.. И мамзель-пианисточка не скрывала своей ехидненькой улыбочки, пока ты надсажался в последнем исступленном пассаже.
ПОЭЗИЯ НАШЕГО ДЕТСТВА
Когда я провожу в школах Уроки Красоты, то обязательно включаю в них живую фортепианную музыку и поэтическую лирику. Дети с интересом слушают и то, и другое и включаются в разговор о красоте со своими многочисленными вопросами. Лет пять-шесть назад я читал ребятам стихи (на разные темы), пытаясь определить уровень современных знаний отечественных литературных классиков XIX века. Знание получались «не очень». Сейчас такой вариант обмена знаниями уже не проходит – дети моментально узнают и автора, и само стихотворение с помощью современных планшетов. Сегодня они больше проверяет меня «на прочность» (конечно, без всякой техники), задавая ту или иную тему, освещённую в отечественной поэзии (природа, явления природы, птицы, цветы, животные, насекомые и т.д., и т.п.). Порой приходится напрягаться, чтобы не ударить в грязь лицом и показать уровень знаний нашей ветеранской гвардии. Иногда, правда, приходится прибегать к французской лирике, которая также сохранилась в моей памяти. Это ребят вполне удовлетворяет, и даже приводит в восторг – от неожиданности.
– А сколько Вы знаете французских стихотворений?
– А каких писателей и французских поэтов Вы знаете?
– А когда выучили эти стихи?
– А книги на французском читаете? и т.п.
Относительно отечественных поэтов и поэзии вопросов задают меньше – вроде как, о них они должны всё знать уже сами.
Кое-что знают. По крайней мере, учили. И когда напоминаешь им то или иное известное стихотворение, дети с радостью его вспоминают – хором. А так в жизни к поэзии не возвращаются, не видя, не чувствуя в ней особой необходимости.
Пытаюсь убедить их в важности этих знаний – лирики, поэзии, в необходимости учить стихи наизусть.
– А для чего мы учим стихи? – спрашиваю.
– Чтобы память развивать.
– Правильно. Ещё для чего?
– А они красивые!
– Отлично! И эта красота всегда с вами. И вы в любой момент можете ей воспользоваться... А ещё стихи наших прекрасных поэтов учат вас русскому языку, – настоящему, великому и могучему, без современных наслоений и искажений. А чистый русский (родной) язык дает вам возможность мыслить, думать, анализировать, принимать решения, обмениваться опытом и знаниями. Без языка невозможен мыслительный процесс. Поэтому чем больше вы будете читать классику, больше будете знать наизусть, тем легче вам будет заниматься творчеством, тем свободнее и доходчивее вы будете излагать свои мысли.
– А сколько вы всего знаете стихотворений?
– На французском – около двадцати пяти. На русском как-то пытался сосчитать – да разве все вспомнишь! Для этого надо все поэтические сборники пересматривать: поэзии золотого, серебряного века, современной поэзии и т.д. ... Где-то около двухсот. Должен сказать, что в пожилом возрасте постепенно начинаешь забывать отдельные слова, строки, целые четверостишья. Открываешь Тютчева, Фета, – смотришь, – ты уже свои слова вместо автора придумываешь. Так что перед цитированием обязательно проверяю в подлиннике.
– А как Вам удалось столько выучить? У меня не получается. Выучил всего шестнадцать!
– Это же здорово! Это прекрасно! Великолепных стихов многие тысячи! Надо учить особенно понравившееся. Да они и сами легко запоминаются.
...Примерно в таком варианте и проходят наши беседы – о красоте, о культуре, о поэзии, музыке, ... о духовности. И я очень рад, что имею такую возможность говорить с ребятами, рад что жизнь наделила меня необходимыми для этого опытом и знаниями, что дала мне наша советская школа в далёкие послевоенные годы, а также моя семья, явившаяся для меня примером высокой культуры и интеллигентности, – качеств, заложенных в бабушке с дедушкой в престижных частных гимназиях в конце XIX века.
...Но всё же почему так много? Откуда накопились эти знания поэзии? И почему сохранились в памяти до сих пор? Должен сказать, что в этом нет ничего необычного. По крайней мере для нас, ветеранов. Просто нас так учили, давали такой уровень общих, гуманитарных знаний. И они нам служат всю жизнь – не только для решения кроссвордов, но, прежде всего, для нашего собственного духовного обогащения, для общения с красотой, для внутреннего вдохновения. Помню, с какой радостью группа педагогов третьего возраста на одном из наших с Элеонорой Николаевной Софроновой концертов на тему о зиме стала вспоминать стихи. И мы вместе вспомнили их более двадцати, в том числе целые поэмы «Мороз – Красный нос» и «Генерал Топтыгин». И это было прекрасно! Мы вернулись в наше детство и юность, в школьные и студенческие годы, наполнившие нас этими знаниями.
Я не помню, чтобы мы прикладывали какие-либо героические усилия, чтобы запомнить поэзию Пушкина, Лермонтова, Никитина, Некрасова, требуемую по школьной программе. Нетрудно было запомнить и стихи Тютчева, Фета, А.К. Толстого, Плещеева, Майкова, Есенина, Брюсова и других поэтов, – помимо программы, но которые тоже вдохновляли нас своей красотой. Мы, школьники, были просто увлечены поэзией. Декламировали стихи друг другу, сами себе, тем самым обогащая себя знаниями и русского языка, и отечественной литературы. Любовь к поэзии не уменьшалась и в студенческие годы. Помню, как мы с другом Колькой Сатовым в каникулы ездили по лесным тропинкам на велосипедах и декламировали по строфам особенно любимого нами «Мцыри» – всего «Мцыри»! И с благодарностью вспоминали Владимира Алексеевича Дербенёва, который в пятом классе нещадно ставил нам двойки, пытаясь привить любовь к высокой поэзии и литературе. Привил в конце концов большинству из нас. А в шестом мы уже с упоением слушали в его исполнении переводы Шиллера, Гёте, Теофиля Готье и др.
Многое дала нам в приобщении к классической литературе и музыке наш классный руководитель – Морган Мария Алексеевна, моя бабушка. Вечера поэзии (и не только русской!), музыкальные занятия и выступления в зале, – думаю, что остались в памяти у ребят надолго.
Существенно обогатил меня знаниями в области классической французской поэзии преподаватель французского языка в Военно-морской Медицинской академии Костельянц Б.Л., который даже подарил мне сборник стихов французских поэтов. Часть из них я выучил в последующем со своими сыновьями и с внучкой, что существенно помогло последней в освоении этого прекрасного языка.
...Иногда меня школьники спрашивают, не жалко ли мне потраченного на поэзию времени? Не лучше ли было использовать его для других целей, например, для занятий спортом, или музыкой (даже математикой)? – Я успевал делать и то, и другое, и третье. И нисколько не жалею времени, потраченного на это. Тем более, что и то, и другое, и третье – всё это было творчество, всё делалось с интересом, и всё доставляло только радость как самим процессом приобретения навыков и знаний, так и его результатами. И вся последующая жизнь подтвердила правильность курса нашего многопланового гуманитарного образования. Это и часть нашей общей культуры, и наше духовное и физическое здоровье, и наша философия, и глубина мышления, – и многое, многое другое, необходимое для полноценной жизни...
Так что учите в детстве стихи! Возвращайтесь к поэзии вашего детства в зрелом и пожилом возрасте. Это великое счастье общаться с высоким искусством, культурой – и через них – с удивительной красотой и гармонией окружающего нас мира.
МЕЛЬНИЧНОВА ЦЕРКОВЬ
В военные и послевоенные годы Мельничнова церковь была единственной действующей церковью в Шуйском районе. И мы, жители 1-ой Железнодорожной улицы, каждый день слышали ее призывный колокольный звон, зовущий верующих на очередную молитву, а также на все церковные праздники. И по «чугунке» (железнодорожной линии) в сторону церкви тянулись поодиночке или группами бабуси в платочках, к ним присоединялись старушки с нашей улицы. А потом бабушка Королькова рассказывала нам, ребятам, о таинствах церковной жизни и угощала всех вкусными церковными просвирками.
Моя бабушка Морган Мария Алексеевна любила церковные праздники. В юности, до революции, она посещала церковь, и о ней у бабушки остались самые светлые воспоминания. В церкви она венчалась с дедом Морганом Леонидом Николаевичем в 1908 году во Владивостоке (Покровская церковь), о чём осталась запись в метрической книге, выписка из которой хранилась в семейном архиве...
Во время особенно отчётливо слышимого колокольного «мельничного перезвона» бабушка нередко отрывалась от своих многочисленных хозяйственных дел и выходила во двор послушать это чарующее колокольное многоголосье. Безусловно, оно создавало настроение, особенно у неё, вызывало ностальгическое воспоминание о ее далеком, юном прошлом. Я чувствовал, что ей хотелось на старости лет посетить это святое заведение, еще раз прикоснуться к церковным таинствам, наполнить свою душу христианской благодатью, соблюсти церковные обряды. Положение педагога не позволяло ей этого сделать, и она с грустью поглядывала на белоснежное церковное здание, с его характерной архитектурой и голубыми куполами, – когда мы проходили рядом с церковью, отправляясь на стоянку к нашей козе Зорьке...
Начав в детстве заниматься фотографией, я неоднократно фотографировал ее внешнюю красоту, и сейчас мы можем увидеть, как выглядела церковь в далёкие сороковые годы (1949 г.). В 1954 году я покинул родную Шую, поступив в Ленинградскую Военно-морскую Медицинскую Академию, и надолго потерял связь с родными краями. И только через 15 лет смог приехать сюда вновь. Посещая Шую, мы с сыновьями совершенно случайно оказались свидетелями крестного хода, спускавшегося с Ивановской улицы к церкви. И тогда мне снова удалось запечатлеть этот храм добра и духовной благодати, но уже с помощью более совершенной аппаратуры (1972 г.).
В последующие годы, приезжая в отпуск в Иваново из далекого Приморья, я несколько раз посещал Шую. И каждый раз, выезжая из Китова, старался хоть на несколько секунд увидеть из окна автобуса эту святую достопримечательность нашего Шуйского детства. И один вид ее давал мне частичку душевного умиротворения, столь необходимого в нашей непростой жизни...
Совершенно неожиданно я увидел Мельничнову церковь совсем недавно – 22.11.2017 г., когда приезжал из Иванова в Шую, в родную школу № 10 на встречу с педагогами и учениками. Тогда меня любезно довезли до конца Ивановской улицы встретившие меня педагоги, давая возможность хоть ненадолго окунуться в моё детское прошлое. И, конечно, я должен был взглянуть на церковь. Это стало ритуалом моих визитов в родной город. Святая Обитель как бы притягивала меня к себе, вдохновляла и напутствовала на дальнейшее творчество и новые воспоминания о чудесных (хотя и трудных) годах нашей молодости, о естественной и рукотворной красоте нашего удивительного Шуйского края. И я надеюсь, что это была не последняя наша встреча, и мне ещё удастся кое-что сделать в борьбе за наше Духовное Совершенствование.
ГЕНА СЕРЕБРЯКОВ
(Глава из книги «Шуйские зори»)
Этот мальчуган появился у наших соседей совершенно для меня неожиданно – где-то в конце 1945 года. Я увидел его катающимся с крыши их дома, в то время, когда сам испытывал прочность покрытия нашего ветхого сарая. Этот вариант развлечения мною был уже давно освоен и доставлял истинное удовольствие. Сарай был высокий, крыша очень крутая. Внизу, у сарая высился огромный сугроб, в который я погружался почти по пояс, совершенно не опасаясь ушибиться. Скатывался, быстро залезал по двери вновь и безостановочно продолжал эту карусель.
У моего нового соседа ловко так пока не получалось – чувствовалось отсутствие опыта освоения крыш, хотя он визжал и кричал не меньше меня. Крыша их дома была более пологой и выходила в наш сад с многочисленными кустами смородины, так что прыгать туда незнакомому мальчишке вроде бы было и неудобно. Поэтому он кое-как доезжал до карниза, затем останавливался и переваливался в свой двор, где тоже высились огромные сугробы. Чаще всего он летел в него, как и положено, ногами вперёд. Но бывали случаи, что терял ориентировку и приземлялся вниз головой. Как уж он потом умудрялся быстро выкарабкиваться из снежных объятий, мне было просто непонятно. Но он почти не отставал от меня в скорости. И был страшно доволен, как и я тоже.
Покатавшись вот так каждый на своей крыше минут пять-десять и показав друг другу свою удаль и бесстрашие, мы оба пришли к выводу, что развлекаться вдвоём на одной крыше было бы значительно веселее. Наш сарай куда более подходил для подобных занятий – это было видно невооружённым глазом. Поэтому мой новый сосед сразу согласился на моё предложение сменить свой железный полигон на крутой дощатый настил.
Перебраться в наш огород можно было бы и через калитку. Но он предпочёл нырнуть в него прямо с крыши – куда-то между кустами смородины. Решив проехаться с ветерком, сосед забрался на самый верх крыши и с восторженным воплем, набирая скорость, устремился вниз.
Однако в этой затее мы не учли одного важного обстоятельства – именно того, что наш Бобка не всегда сразу признавал моих новых знакомых, и для этого обычно требовались некоторое время и мои разъяснения. Пёс в данный момент отдыхал в своей будке. Но, вероятно, восторженные визги и крики нового соседа заставили его насторожиться и выйти в сад для выяснения обстановки. Увидев на соседней крыше незнакомого мальчишку, несущегося явно в наш огород, Бобка, не раздумывая, устремился ему наперехват, заранее предупреждая незнакомца о необдуманности этого поступка и о его возможных неблагоприятных последствиях.
Я в этот момент находился на самом верху сарая и с восторгом наблюдал за действиями своего нового знакомого. Увидев неожиданный выход на арену ещё одного действующего лица и предвидя возможные последствия его вмешательства, я закричал на собаку, призывая её к смирению. Но Бобка отлично знал свои обязанности по охране вверенной ему садово-огородной территории и не обратил на мой призыв никакого внимания, тем более что я находился далеко от него. Я понёсся что есть духу вниз, на помощь соседу, но, как на зло, в спешке зацепился ногой за выступающую доску сарая и улетел с этого трамплина намного дальше обычного, погрузившись чуть ли не целиком в соседний сугроб. Если учесть, что я влетел в него на сей раз вниз головой, то можно догадаться, сколько времени потребовалось мне на высвобождение из снежного плена.
Когда я, наконец, выбрался на поверхность, освобождая глаза и рот от наполнившего их снега, то пришёл в ужас от истошного крика, предвидя возможный оборот событий. Хотя Бобка и был небольшой дворнягой, хоть и любил иногда поиграть с мальчишками, но при случае мог и ухватить незнакомца за заднее место – тем более оказавшегося ни с того, ни с сего в наших владениях.
Я открываю залепленные снегом глаза и вижу, что мой новый приятель висит на краю крыши, ухватившись за что-то руками и лёжа на ней животом, в то время как ноги его болтаются в воздухе, но довольно высоко над землёй, так что Бобка не в состоянии до них добраться, хотя и прыгает изо всех сил в сугробе. Сосед, продолжая орать, прилагает неимоверные усилия, чтобы вновь взобраться на крышу, но это ни к чему не приводит, и его живот медленно, но верно соскальзывает с карниза. Я громко кричу ему, чтобы он держался, и спешу через сугробы на подмогу.
Сосед на какое-то время затормозил своё продвижение, уцепившись в крышу ещё и подбородком, а, возможно, и даже зубами (по крайней мере, на этот момент вопли с его стороны прекратились). Но зато Бобка, вероятно, подумав, что подмога идёт именно к нему и мы сейчас уже вдвоём будем «доставать» нарушителя, запрыгал ещё яростней и почти дотянулся до ненавистных валенок, которые вдруг стали болтаться из стороны в сторону, разбрасывая надетые на них непонятно для каких целей галоши.
Пёс сразу переключил внимание на одну из них и начал трепать её, вымещая на ней всю накопившуюся злобу. В это время валенки быстро поехали вниз, а за ними и всё остальное, что принадлежало моему соседу, и с истошным криком рухнуло как раз в центр огромного куста смородины, застряв в самой его середине.
Бобка, секунду поразмыслив, чем же ему сейчас важнее заниматься в первую очередь – продолжать ли трепать галошу, или же добывать новые трофеи у незваного пришельца, устремился всё же к нему, не выпуская, однако, галоши из пасти и тряся ею из стороны в сторону. Но я уже был на месте событий и показал псу, как надо вести себя в присутствии хозяина. Бобка отбежал в сторону, но сувенир свой мне не отдал. Я же поспешил на помощь потерпевшему, ноги которого торчали из куста, а всё остальное было надёжно спрятано среди снега и веток.
Я ухватился руками за одну из ног, стараясь помочь высвободиться из снежно-веточного плена, и... получил второй ногой в лоб, от чего в голове у меня странно потемнело, а в глазах засверкали молнии. Но я не оставил приятеля в беде и продолжал тянуть, пока не освободил его и от валенка. На какое-то мгновение в воздухе сверкнул серый, мокрый носок, норовя угодить мне прямо в нос, но я уже был начеку и успел увернуться от удара.
В этот момент с другой стороны куста показались высвободившиеся руки и голова с широко открытым ртом и мигающими глазами. Я поспешил в этом направлении и протянул соседу валенок. Тот смотрел на меня непонимающе, не зная, возобновить ли вопль, или можно обойтись без него. Я объяснил, что бояться уже нечего, так как знакомство с Бобкой состоялось. Оставалось только отобрать у него сувенирную галошу, что оказалось нелёгким делом, так как пёс явно считал её уже своей законной собственностью, добытой в честном поединке, и носился с ней по всему огороду. Наконец это мне удалось, и мы с новым приятелем смогли познакомиться поближе и заняться планировавшимися мероприятиями. Звали его Генкой.
По вечерам мы чаще всего собирались мальчишеской ватагой за железнодорожной насыпью, скрываясь от всевидящего ока родителей, и предавались нашим мальчишеским забавам. Играли в лапту, в ножички, а также и в запрещённые игры – в чеканку и орлянку, наполняя карманы медяками либо выворачивая их наизнанку перед более удачливыми товарищами. Иногда к нам присоединялись и незнакомые ребята. Однажды с нами захотели поиграть незнакомые девчонки с Кладбищенских улиц. Мы вначале даже обрадовались – вот где можно будет поживиться! А они вдруг так пошли щёлкать наши денежки, что, если бы не наши старания, ушли бы мы все с пустыми карманами. Вдобавок ко всему, эти восьми-девятилетние девчонки оказались такими матершинницами, что уши вяли. Правда, им ещё далеко было до нашей соседки – тёти Клуши, но их репертуар во многом превосходил все наши мальчишеские познания. Даже наш Генка, которого обычно трудно было чем-то поразить, порою, слушая их, раскрывал рот от удивления...
Когда солнце начинало клониться к закату, мы, устав от шумных игр, усаживались в густую траву на насыпи и начинали бесконечные рассказы, когда каждый придумывал всевозможные забавные или страшные истории, выдавая их за чистую правду. Непревзойдённым рассказчиком был Генка. Историй он знал великое множество, а может быть, и просто придумывал их по ходу дела, развивая тему, исходя из настроения слушателей. Героями его рассказов были либо он сам, или его старшие братья (которых никто из нас никогда не видел). То они кого-то спасали, пробираясь по лесам и болотам, то бились с фашистами, то переплывали реки и озёра; то бежали от бандитов; то ночевали в дремучем лесу, встречаясь со стаями волков и медведей. Мы только рты раскрывали, не зная, верить или не верить. Пытались сами придумать что-то подобное, но получался явный вздор.
А сколько Генка знал анекдотов, прибауток, куплетов и песенок явно не из школьной программы. Он мог рассказывать их часами, но предпочитал громкоголосое пение, несколько стушёвывая при этом особо неблагозвучные слова и фразы. Кое-что из Генкиного репертуара удалось перенять и остальным мальчишкам. И мы, уже все вместе, участвовали в хоровом исполнении его художественных произведений.
Этот вариант культурно-просветительной программы обычно осуществлялся на железнодорожной насыпи. При этом вся команда во главе с Генкой весело маршировала строем и орала во всю глотку запрещённые цензурой произведения отечественной фольклорной классики. Правда, мы решались на такое громкоголосое исполнение лишь с наступлением сумерек, справедливо полагая, что по голосам трудно будет разобрать личности особо ярких исполнителей.
И действительно бабуси с улицы, обычно оккупировавшие в эти часы скамейки и завалинки у своих домов, и представить себе не могли истинных участников этого многоголосья, рассматривая эту процессию не иначе как «шпану с соседних улиц, не имеющую ни стыда, ни совести». Но вот любопытные и всё замечающие девчонки частенько задавали нам потом нескромные вопросы по поводу особенностей нашего репертуара, а также некоторых деталей нашего вечернего туалета, оставлявшего почему-то не совсем прикрытой нижнюю половину тела. И если бы не всегдашние Генкины находчивость и остроумие, мы бы все чувствовали себя далеко не в своей тарелке.
Да, безусловно, Генка внёс в нашу мальчишескую жизнь много нового и интересного. Он всегда что-то придумывал, предлагал, но очень уж не настаивал на своих предложениях, соглашаясь и с аргументами товарищей. Поэтому в компании с ним было всегда легко, свободно и весело.
Взрослые соседи с улицы относились к нам с Геной весьма доброжелательно. Исключение составляли лишь двое – дед Фёдор и тётка Клуша. Отношение деда к нам, да и ко всем остальным мальчишкам, периодически менялось и имело явно выраженную сезонную зависимость. Зимой и весной он был даже приветлив, отвечая на наши поклоны кивком головы и непременным «Моё почтение». И даже то, что мы иногда пускали свои корабли в его канаве в мартовское половодье, сильно не портило наших взаимоотношений. Но вот когда зеленели деревья, отцветали яблони и наливался соком его чудесный «белый налив», наши отношения становились всё более натянутыми и переходили в явную конфронтацию к моменту полного созревания яблок.
В эту пору дед в каждом из нас видел потенциального агрессора, посягающего на его частную собственность, и с подозрением встречал каждое наше приближение к его владениям. Генке же приходилось ходить к себе домой через его проходной палисадник. Поэтому в его лице дед усматривал основную угрозу своему урожаю, вместе со мной, конечно, поскольку я чаще других бегал к нему в гости.
Надо признаться, что Фёдор не очень ошибался в своих опасениях, так как одна из его яблонь действительно привлекала наше внимание. Она росла у самого забора, широко раскинув густые ветки, сплошь усыпанные белоснежными, почти прозрачными плодами. Когда яблоки созревали и начинали опадать на землю под тяжестью своей спелости, мы только и ждали случая, чтобы ухватить по дороге несколько близлежащих плодов.
Но дед всегда бдительно охранял свои владения, постоянно находясь на наблюдательном пункте – у окна, завешенного занавеской. К тому же поутру он успевал собрать основную часть упавших за ночь яблок, лишая нас тем самым этого удовольствия. Создавалось впечатление, что он не мог допустить потери ни единого яблочка из своего урожая. Следует оговориться, что у нас в саду тоже росли отличные яблоки вместе с грушами, сливами, вишнями, смородиной, малиной. Однако яблоки Фёдора почему-то привлекали нас куда в большей степени и всегда возбуждали нашу творческую активность.
Надо сказать, что Фёдор охранял от нас не только свои яблоки, но даже липы, росшие перед его домом, на которые мы любили лазить. По всей видимости, он рассматривал эти наши «восхождения» как существенный элемент тренировок в освоении его яблоневого сада. Поэтому он непрерывно гонял нас со своих деревьев, часто заставая врасплох и иногда успевая пройтись веником или метлой по свисающим книзу объектам. А иногда нам доставалось и гибкими прутьями, оставлявшими на задних частях нашего тела весьма заметные и чувствительные отметины.
Конфликты с дедом Фёдором на этой почве происходили довольно часто, но всё же главный эпизод с его участием произошёл на его яблоне, на которую мы однажды всё-таки решились взобраться. В пылу творческого азарта по сбору наиболее спелых плодов мы даже не услышали, как открылась калитка, и в ней появился дед, значительно раньше положенного срока (он тогда уходил по воду на колонку). Последующее было довольно прозаично. Дед с явным удовольствием снимал нас с верхних сучковатых веток с помощью граблей, закреплённых на длинной палке (старик явно специально спроектировал и заранее заготовил этот нестандартный инструмент для подобного случая!). Удивительно ловко орудуя им, он быстро освободил нас от излишков и без того лёгкой одежды, прикрывавшей нижние части тела, чем вынудил к безоговорочной и немедленной капитуляции. Нет необходимости описывать все детали нашего расставания с этим «гостеприимным хозяином», но в данном случае одной крапивой мы не отделались. Особенно досталось мне – как налётчику-рецидивисту.
Недели две после этого мы бегали от деда, как от огня, не помышляя уже не только о его яблоках, но даже о безобидных липах. Между тем урожай дедом вскоре был полностью собран, и он вновь стал замечать наши дальние приветствия. Начинался очередной осенне-зимний период наших взаимоотношений, не предвещавший обеим сторонам серьёзных неприятностей.
Получая от деда Фёдора временами хорошую взбучку, мы, однако, не испытывали к нему явной неприязни, так как внутренне понимали справедливость его действий. И рассматривали наши взаимоотношения с ним, скорее, как соревнование в ловкости, проверяя одновременно себя на смелость. Но вот кого мы не переваривали по-настоящему, так это была тётя Клуша (так звали её на нашей улице) – соседка справа. Она непрерывно досаждала нашей семье, выкидывая всевозможные фокусы, порой далеко не безобидные.
Заодно доставалось и нам с Генкой, когда мы нечаянно попадались на пути этой взбалмошной старухи. Попадало нам буквально за всё – за то, что мы носимся, «как ошалелые» по улице, перед её домом, за то, что «лазаем» по деревьям, что «орём, как оглашенные» перед окнами, что мячами «пинаемся», играя в футбол. А когда наш мяч действительно угодил однажды в их огород в её присутствии, то шуму было на целую неделю. Мяч она, правда, через несколько дней вернула, выплеснув в ведре помоев на нашу сирень, но предварительно проткнула его в нескольких местах и измазала варом в назидание на будущее.
Естественно, находясь по соседству, Генка видел её некоторые «спектакли» и был поражён феноменальными способностями её голосового аппарата, а также уникальными знаниями чисто отечественного фольклора. Безусловно, кое-что мы с ним сумели тогда позаимствовать из её потрясающего лексикона. Однако использовать даже мелкие фрагменты её диалекта на практике оказалось нам совершенно не под силу, возможно, потому что в нём начисто отвергались логика и всякий речевой смысл. Мы тогда так и не смогли понять причин всепобеждающей силы её словесных аргументов.
Но ещё большее впечатление произвёл на Генку её так называемый «демонстрационно-показательный» метод убеждений (по украинскому варианту), который она временами (под настроение) ещё применяла в ту пору. Узрев как-то в щель забора необъятные размеры её демонстрационного аппарата, он вначале минут десять катался от хохота по нашим грядкам, не в силах остановиться. Потом сразу предложил вариант противодействия посредством использования её демонстрационного экрана в качестве мишени для наших стрел и других снарядов. И нам было очень жаль, что не удалось привести эту идею в исполнение, так как соседка вовремя прекратила свои демонстрации, убедившись в достаточности одного своего словесного превосходства над всеми окружающими её соседями, вместе взятыми. А жаль! Эффект мог бы быть впечатляющим!
Нет, как хотите, а всё-таки не правы те взрослые, которые говорят, что у мальчишек, якобы, нет и не может быть чувств по отношению к противоположному полу. Забыли они своё детство! А может, и не у всех чувства проявляются одинаково. Но вот у нас с Генкой они, уж точно, были выражены в высшей степени, и мы сами на этот счёт не имели никаких сомнений.
На улице девчонки были все как бы свои. С ними мы просто хорошо проводили время и веселились, как и с ребятами. В школе же я непрерывно влюблялся то в одну, то в другую, но почему-то только в отличниц. Именно это достоинство для меня всегда являлось определяющим (по крайней мере, до восьмого класса), и никакая, даже очень красивая, внешность в те годы не могла «пересилить» «высокие умственные качества» моих избранниц. Правда, особым умом наши девчонки (впрочем, как и все мальчишки того возраста, не исключая и меня) не отличались, но пятёрки по всем предметам в моём представлении говорили сами за себя. Поскольку же ни одна из наших отличниц не могла долго выдерживать груз первой ученицы класса, то и чувства мои постоянно переключались с одной на другую – ту, которая в данный момент занимала первенство по русскому, чтению и по математике (пение, рисование и физкультура для меня были не в счёт, поскольку я не придавал им существенного значения в нашем интеллектуальном развитии). Потерявшая же лидерство подружка сразу превращалась для меня в обычную, как и все остальные, девчонку, ничем особым не привлекавшую моё внимание.
К той же, которой я был увлечён в данный момент, чувства были весьма серьёзными. Её внешность, поведение, ответы у доски воспринимались мною как некое совершенство; в её присутствии я испытывал какое-то внутреннее томление, а дома грезил её обликом, желая скорейшей встречи с нею. Правда, вступать в единоборство с кем-то из мальчишек за свою избранницу (как Тому Сойеру) мне не приходилось, так как ни один из пацанов наших классов не питал к отличницам особых чувств – может, потому, что сами они особыми успехами в учёбе не блистали, считая общеобразовательный процесс делом не столь уж необходимым для их мальчишеского развития... Так и продолжались мои «страдания» в одиночку – то по Нинке, то по Шурке, то по Вальке, то опять по Нинке, которые, вероятно, и не догадывались о моих чувствах...
По-видимому, что-то аналогичное овладевало в тот период душой и моего друга, который неоднократно с восторгом рассказывал мне об одной из красавиц их второго «а» класса (только другой – тринадцатой школы), расписывая все её удивительные качества в самых ярких красках и выражениях. Я спрашивал Генку, удалось ли ему подружиться с ней, то есть поговорить, посидеть рядом, помочь в чём-нибудь. (Я почему-то не в состоянии был этого сделать). Генка хвастался, что и сидел с ней за партой, и на контрольных подсказывал и подарил ей два цветных карандаша. А однажды даже защитил её от какого-то «шпаны» из третьего класса, подбив ему глаз.
Как я завидовал ему тогда! Подарки я не решался делать, да и хвастаться особо перед своей избранницей мне было нечем. Мои отличные оценки на неё не производили впечатления, а то, что я однажды на физкультуре не смог залезть на пожарную лестницу (один из немногих в классе) явно не способствовало поднятию в её глазах моего авторитета.
Своих красавиц мне ни разу не удалось показать моему приятелю, а вот его таинственную фею однажды мне всё же посчастливилось увидеть. Дело было у нас на улице, где мы с Геной занимались всякими важными мальчишескими делами. Лазили на наши огромные дубы, с которых сбивали жёлуди и срезали ветки для луков; отрабатывали приёмы борьбы на мечах и на палках; искали жужелиц под огромным камнем, лежащим у дороги, который мы вдвоём еле сдвигали с места; кидались комками земли, пытаясь докинуть ими до железнодорожного полотна, либо попасть в ворону, глазевшую на нас с самой верхушки липы и сопровождавшую противными комментариями все наши боевые действия... Или же скрывались от взоров нашей соседки – тёти Клуши, совершенно не выносившей мальчишеских восторгов и поносившей нас на всю Железнодорожную.
В один из моментов нашего боевого единоборства, когда я с трудом увернулся от мощного Генкиного удара палкой, направленного точно по моему кумполу, и уже сам собирался ответить ударом в не менее чувствительное место, как тот вдруг остановился и уставился в направлении железнодорожного полотна. Я с трудом успел затормозить движение, чуть не слетев по инерции в канаву, и тоже устремил свой взор в ту же сторону. Ничего особенного не обнаружив, спрашиваю приятеля: «Ты чего?!» – «Она!» – только и сумел ответить Генка и, как ошалелый, помчался к железнодорожной насыпи. Я сразу же всё понял и, конечно, последовал за ним.
Мы резво взбежали на насыпь и замерли, будто в гипнозе, восхищенно глядя на девочку, двигавшуюся в нашу сторону. «Она не там живёт, – промолвил Гена. – К кому-то ходила...» Он, конечно, знал всё о своей красавице...
Тем временем фея приближалась. Она легко ступала по шпалам, то прыгая через них, то семеня мелкими шажками, то вдруг вскакивала на рельсу и пробегала по ней несколько метров... Конечно, она давно заметила нас, но делала вид, будто ничего особенного не произошло, и спокойно продолжала своё движение, весело поглядывая по сторонам. Поравнявшись с нами, красавица лишь чуть опустила головку, сделала несколько воздушных прыжков на одной ноге и снова засеменила, как и прежде. Мы же оба стояли, как истуканы, не в силах оторвать от неё взгляда и не в состоянии вымолвить ни единого слова.
Да, девочка на самом деле была необычная – каких я раньше ещё не видел: с огромными чёрными искрящимися глазами, с чёрными, как смоль, волосами, завитыми маленькими кудряшками, которые густой круглой шапкой покрывали её красивую головку. В её миниатюрной фигурке, во всех движениях ощущалась какая-то необыкновенная лёгкость, чего я до этого никогда не замечал у знакомых девчонок. От неё исходили удивительная жизнерадостность и озорной задор, что всегда так нравилось мне у девочек. По всей манере её поведения было видно, что она уже не раз сталкивалась на своём пути с такими же, как мы, обожателями и интуитивно чувствовала, как вести себя в подобных случаях...
Между тем, фея уже довольно далеко удалилась от нас, продолжая идти всё той же лёгкой и непринуждённой походкой. Мы же всё стояли и стояли, провожая её глазами, как заворожённые. Наконец Генка вышел из ступора и выдавил из себя: «Отличница! А какие волосы!» Да, она действительно была создана для покорения мальчишеских сердец...
Но почему Генка молчал? Почему стоял, раскрыв рот, не в силах что-нибудь сказать ей, спросить, пригласить к нам в гости?!. И это Генка, который один мог заговорить целую толпу острых на язык девчонок! И чего тогда стоят все его рассказы о подвигах во имя своей очаровательной принцессы и об их совместном времяпровождении!.. Значит, и ему, так же, как и мне, непросто подойти и заговорить с нравящейся девчонкой. Во всём этом есть какая-то тайна. Ведь с другими-то легко и играть, и разговаривать, и даже ругаться! А тут – на тебе! Чем-то будто околдовывает тебя, чуть ли не гипнотизирует!.. Ведь на самом деле стоишь, как дурак, и слова вымолвить не можешь! А без неё томишься в каком-то ожидании, и даже во сне видишь!.. И почему именно с ней?! Ведь есть и другие, и даже более красивые и весёлые, чем та же Шурка! А вот нет, не притягивают!..
Спросить бы у кого об этих тайнах. Да ведь засмеют же! Или застыдят, чего доброго! Нет, об этом лучше только с Генкой беседовать. Друг друга так хорошо понимаем... И мы беседовали, и не раз, и не два. Но так и не смогли разобраться в этой сложной научной проблеме. А потом, при встречах с избранницами, по-прежнему были немы и беспомощны...
…У нас с Геной оказалось много общих интересов, начиная с рисования, рассматривания книжек с картинками, посещения кинотеатра «Родина», любви к природе, желания творчества и пр. И это сразу объединило нас, и мы творили, созидали и развлекались уже вместе. Зимой по вечерам рисовали у меня дома, приготовив все домашние задания на завтра (оба мы учились во втором классе, только в разных школах – я в 10-й, а Гена в 13-й). Рассматривали великолепные издания «Жизнь животных» Брема, «Жизнь растений» Кернера, и «Жизнь земли» (так кажется) Неймайера. Делали зарядку с этими же книгами в руках, подымая их над головой и стараясь продержать дольше другого. Затем неслись в сад и катались с ледяной горки, сооружённой нами же в очередную оттепель и залитую водой. Или же катались на санках с железнодорожной насыпи.
Летом лазили по дубам, по крышам, читали там детские книжицы, мастерили луки со стрелами и упражнялись в стрельбе на точность и на дальность. Часто ходили в «кустики» и в ближайший лес за цветами. Когда поспел урожай ягод, значительную часть времени проводили у нас в саду, вкушая кисло-сладкую смородину, сладкую малину и великолепную владимирского сорта вишню. Пытались разнообразить нашу диету рано спеющими яблоками с яблонь деда Фёдора, но после того, как потерпели однажды на его дереве серьёзное фиаско, прекратили (на время) подобные «яблоневые восхождения».
Иногда нам разрешали ходить в кино, и мы с восторгом смотрели военные «боевики», где наши нещадно били фашистов. И нам сразу хотелось играть в войну и тоже уничтожать вторгшихся к нам захватчиков. Появлялись самодельные ружья, автоматы, пулемёты – в основном оружие индивидуального пользования и ближнего боя. Мы с другими мальчишками делились на две команды (естественно, никто не хотел быть «фрицами») и носились вокруг железнодорожной линии, прячась и разыскивая своих противников.
Определённый интерес у нас вызывали так называемые «запретные» игры: «в стеночку» и «в чеканку». Здесь была прямая материальная выгода, сулившая при благоприятной ситуации несколько стаканов семечек с Хитрого рынка, и даже стаканчик ряженки и молочный сахар, в широком ассортименте всегда находившиеся в торговых рядах.
Частенько мы с Геной обсуждали свои «любовные» проблемы. У каждого из нас были нравившиеся нам девчонки, и вопросы взаимоотношений с ними, конечно же, волновали нас обоих. Каждый восторженно расписывал красоту и иные достоинства своей избранницы, мечтая о встречах с ней и о подвигах, свершаемых для неё, на её глазах и в присутствии остальных мальчишек и девчонок. И каждый из нас хотел показать другу свою избранницу.
Июнь 1946 года. Приближается день моего рождения. Как обычно, готовимся отметить эту дату – всё-таки будет уже десять лет. Гена на полгода моложе. Его дата зимой. На день рождения решил пригласить друзей с улицы. Генка активно включился в подготовительно-организационный процесс. Прежде всего, нужны были угощения, а с ними было не густо.
Ну, на компот, чай (возможно, с сахаром) ещё можно было рассчитывать. Может быть, даже на яичницу с маслом – куры неслись отменно. Я хотел угостить всех гоголем-моголем, но столько сахару мы не смогли собрать. Надеяться на ягоды с огорода тоже не приходилось. Вишни висели ещё зелёные, клубника только цвела, о яблоках и говорить нечего. Оставались «хитро-рыночные» деликатесы. На это мне бабушкой с мамой было выделено аж целых пять рублей! Это было немало, но на всё желаемое не хватало.
Обещал помочь Гена. Правда, вместо ожидаемых трёх рублей он получил дома рубль с копейками. Но всё равно вместе с моими это был уже капитал. А мы приложили к нему и все наши выигрыши последней недели (в чеканку и стеночку) и в итоге собрали около восьми рублей наличными. Купили на них несколько красных яблок, на каждого по большому куску молочного сахара, несколько стаканов семечек и орехов. Остальное вызвалась приготовить бабушка. И на следующий день наш праздничный стол просто ломился от яств.
Праздновали во дворе, в вишнёвом саду. Там был оборудован деревянный столик с двумя скамейками по краям. Дополнительно вынесли нужное количество стульев и утрамбовались за столом все. Даже Бобка принял участие в этом праздничном мероприятии, надеясь получить со стола что-нибудь вкусненькое.
Как проходил сам процесс празднования, конечно, в деталях не помню. Помню только, что бабушка предоставила нам полную свободу действий, и мы, естественно, не стали произносить торжественные речи и читать стишки в честь юбиляра, а сразу принялись за основное дело – «дегустационно-поглотительную» процедуру, доставившую нам много приятных минут.
На «жаркое» нам были поданы по несколько жареных на растительном масле рыбёшек, наловленных нашей общей бригадой в течение последних дней и ожидавших своей участи в ванне с водой. И мы уплели их с превеликим удовольствием. Затем последовали макароны – и тоже с маслом и гарниром из квашеной капусты и солёных помидор, принесённых Анисимовыми. После небольшого перерыва был подан чудесный компот с абрикосовыми косточками (в каждом стакане), к которому мы приложили по кусочку молочного сахара. А на основной десерт всё-таки был мой любимый гоголь-моголь, и даже с сахаром! И каждый терпеливо сбивал его себе в чашке и тарелке, получая в итоге божественный нектар, который пробовали до этого далеко не все друзья из моего железнодорожного окружения.
А после начались рассказы и игры. И Генка снова рассказывал нам о своих героях-братьях, которые всю войну ходили по вражеским тылам и громили фашистов, совершая бесчисленные подвиги. Здесь, в присутствии девчонок, он не решался дополнять рассказ своим песенным репертуаром (военного и послевоенного времени), соблюдая кодексы нравственности и благочестия. Подобное он оставлял только для чисто мужского (то бишь, мальчишеского) коллектива, поражая меня знанием бесчисленного количества анекдотов, прибауток, куплетов и песенок далеко не из школьной программы.
Играли вначале в яме с песком. Потом оставили там маленьких девчонок, а сами (уже почти взрослые) пошли на улицу, где были простор и полная свобода для нашего творчества. И даже вездесущая тётя Груша не препятствовала на сей раз нашим забавам, тем более, что её младшая дочка Тамара тоже была сегодня на всеобщем приёме. Правда, она не принимала участия в наших развлечениях и в основном молчала, но от деликатесов всё же не отказалась.
Однажды вместе с Геной мне удалось сходить в лес за брусникой. И повели нас туда не кто иные, как Хромовы, с которыми (точнее, только с тётей Грушей) мы были в вечной конфронтации, в связи с её взбалмошным характером. Кто уж предложил мне тогда присоединиться к ним – наверное, не тётя Груша. Но она лично возглавила шествие. Пошли также Клава и Тамара. А я упросил допустить к походу и моего закадычного друга Генку Серебрякова. «Пошто его-то? – было воспротивилась соседка. – Чай вдвоём всю ягоду истопчете!» Но всё же согласилась под нажимом Тамарки – с ней мы всегда были в дружеских отношениях.
Помню, я запасся большой корзиной, Генка тоже захватил что-то существенное. Женская семейная дружина Хромовых вооружилась вёдрами, бидонами, корзинами, и мы в четыре утра тронулись в путь. Так рано я ещё не ходил в лес, и всё для меня было необычно. Поначалу хотелось спать и даже немного познабливало от утренней прохлады. Солнце ещё не взошло, и только-только начинал алеть восток. Женщины двигались довольно резво, и я скоро согрелся. Генка тоже чувствовал себя хорошо, и мы трусили в ожидании чего-то совершенно необычного, радостного. Я никогда ещё не ходил в лес за ягодами, а брусники и вообще не встречал в лесу. Как она растёт? Как её собирать? И сумею ли собрать хоть немного. Хромовы обнадёживали: «Сеча большая, вся в ягодах. Ягода уже поспела, крупная. Сейчас на сечу никто не ходит. Так что на всех хватит – только бери да бери…»
Вышли на окраину города. Миновали Буровский завод, пошли дорогой, а потом тропинкой вдоль железнодорожной насыпи. Ближе к лесу насыпь становилась всё ниже, хотя и там, недалеко от Китова, в ней был сделан очередной виадук, и через него протекал маленький ручеёк. Возможно, в былые времена это была и речка, впадавшая в Сеху. Вода в ручейке была чистая, струящаяся между камней. И мы с ребятами даже пили её, не ведая обо всех последствиях такого эксперимента.
Вскоре тропинка свернула направо, к опушке леса, и соединилась с проезжей дорогой, ведущей, видимо, к одной из ближайших деревень и далее к Тезе. К этому времени как раз показалось солнце, сверкнувшее золотым краешком из-за горизонта, и алые, яркие краски восхода стали быстро тускнеть, уступая место бледно-голубому небу. Светились только одни небольшие облачка, разбросанные по небосводу.
Вот мы и в лесу. Идём какое-то время дорогой, затем сворачиваем на зелёную тропинку, снова меняем направление. Идём уже довольно долго. Далеко же запряталась эта сеча. Наши проводницы о чём-то разговаривают. Это их места. Где-то неподалёку их бывшая деревня. Конечно, все места тут знают. За грибами, за ягодами часто ходили… Лес любят… Но что-то заставило их в город перебраться. Дедушка говорит, что это непросто было сделать… Мы с Генкой идём и болтаем. Точнее, больше говорит Генка.
Наконец пришли. Часа полтора, наверное, топали. Без отдыха. Да мы и не устали совсем. Тамарка вон моложе, но тоже быстро ходит… Сеча большая, широкая. А вокруг густой лес высится. Ёлки, берёзы, сосны. Солнца пока из-за них не видно. Сеча травой заросла, ягодником. А вон и красные ягоды, даже с краю виднеются. Огромные пни стоят, отдельные кустики, молоденькие ёлочки. Видать, давно уже вырублена. Так и сказали Хромовы – «старая сеча».
Оставили вещи все в одном месте – у большого пня, с краю сечи. Клавдия показала нам с Геной, где может быть больше ягод, сказала, что и розовую с белой можно брать, доспеет дома. Я взял свою корзину, Генка – сумку и стакан в качестве «набирки», и мы приступили к сбору.
Ягод было действительно много. И красных, и розовых, и белых. Они висели крупными кистями и были ещё влажные от утренней росы, как и вся трава вокруг. Так что сандалии мои сразу промокли, но я на это не обращал внимания – меня охватил азарт сборщика. Хотелось собрать как можно больше и не ударить лицом в грязь перед «профессионалами».
А сеча тем временем стала наполняться солнцем – сначала западная её часть, затем центральная, а вскоре и вся она заискрилась, заблестела, «задымилась» от восходящих с земли испарений, разукрасилась цветами – жёлтыми, розовыми, белыми, фиолетовыми. Из леса стали доноситься голоса птиц, из которых я узнал только кукушку. Рядом со мной попискивали комары, но лично мне они тогда не доставляли серьёзных неприятностей…
Собирать ягоду было легко. Горсточки так и сыпались в корзину. Сначала я брал только правой рукой; потом попробовал «доить» кисти обеими, и работа сразу пошла быстрее. Тётя Груша с Клавой, сидя на корточках, брали с другой стороны сечи. Тамара была недалеко от них, ближе к центру. И тоже работала, не разгибаясь. Да, тут не приходилось бегать за каждой ягодкой, как при сборе земляники… Генка то напевает вполголоса, то декламирует что-то из русского фольклора. Он не может молчать. Ему нужно общение. Поэтому он и разговаривает сам с собой. И считает собранные стаканы – «Три, четыре, уже пять». Нет бы сразу в сумку ягоды складывал… Но у него свой метод сбора.
У меня слой ягод уже покрыл дно корзины. Неужели меньше, чем у Генки? Да вроде он не так прытко работает. Всё больше встаёт, переходит с места на место, в сумку заглядывает… Может, и мне пройтись? Как у женской бригады дела продвигаются? Подошёл к Тамарке. У той уже почти половина бидончика собрана. Вот прыткая! Может, здесь ягода лучше? Да нет, такая же. Спросил, как у взрослых. «Хорошо, – говорят, – крупная ягода». Показываю им свою: «Такую можно брать?».
– Ох ты, сколько набрал! Бери, бери и розовую – вся доспеет.
В это время со стороны Генки слышится:
– Семь стаканов!
– Чего он всё орёт? – комментирует тётя Груша. – И на воле (на улице) всё мечется! Ягоды тихо брать надо. Не то накличешь чего!
Генка между тем уселся не пенёк и стал горланить свои бесконечные куплеты. Правда, он далеко не всё выговаривал чисто, учитывая возможные последствия со стороны взрослых. И это у него здесь особенно здорово получалось. И мощное эхо с четырёх сторон вторило ему ретушированным припевом.
Меня всегда поражали уникальные поэтические знания моего друга. Нет, школьную стихотворную программу я знал не хуже его. Но вот запретная часть отечественной лирики! Где он смог почерпнуть всё это? У старших братьев? Но они всё время были на фронте. Где-нибудь в эвакуации? Это вернее. У нас на улице всё было куда беднее. Разве что только тётя Груша существенно разнообразила наш городской лексикон деревенским жаргоном. Но у неё не было никакой лирики. Одна только проза с бесчисленным количеством междометий. Да и то она переходила на такой вариант только во время ожесточённых дискуссий с соседями, в том числе и с моей бабушкой, будучи не в состоянии совладать с ней логической аргументацией.
Генка немного перекусил захваченными бутербродами с компотом (по-моему, без косточек) и перешёл на исполнение известных военных песен, типа «Три танкиста» и «В атаку стальными рядами». Ну, эти вещи тогда знали все мальчишки моего возраста, и в этом не было ничего удивительного – патриотическая программа нашего воспитания действовала безотказно – в детских садах, в школах, на производстве. И мы на самом деле были тогда едины и беззаветно преданы и родине, и коммунистической идее, и долгу…
Между тем процесс сбора продолжался, и часа через два у меня уже была почти половина корзины. И когда мы все вместе собрались на обеденный перерыв, соседки аж ахнули от неожиданности: «Во берёт! Такой прыти и у наших девчонок нет!». И даже похвалили меня за старания. Потом добавили: «А этого крикуна в лес нельзя брать… Орёт и орёт. Чего ему неймётся?!» Генка как раз подошёл хвастаться: «Десять стаканов набрал!». Действительно, в сумке у него уже виднелись ягоды.
Обед у нас был скромный – без пирогов и деликатесов: чёрный хлеб с луком и солью, яйцо, простая вода (чай) без сахара. Хромовы предложили нам по солёному огурцу. И мы с Генкой не отказались. У меня для всех была морковь и яблоки – первые поспевшие – «анис». Но соседки почему-то отказались, в первую очередь Тамарка. Она вообще никогда ничего чужого не брала, хотя у самой ни игрушек, ни вкусностей никогда не было. Я поначалу думал, что это черта всех деревенских. Однако в последующем убедился, что в деревне живут и совсем другие девчонки – такие задиристые и разговорчивые, что палец в рот не клади! …Ну, не взяли и ладно. А мы с Генкой уплетали всё за обе щёки.
После обеда работалось почему-то не так споро. Да и жара действовала. Солнце пекло вовсю, тени на сече почти не было, приходилось терпеть. Хромовы повязали головы белыми косынками, а у нас с Генкой оказалась одна тюбетейка на двоих. Надевали по очереди. Но собирал ягоды уже один я. Мой друг больше восседал на высоком пне, как на трибуне и голосил на весь лес что-то из области нашей борьбы с самураями, затем художественное переложение неких огородных страданий, а также про ухаря купца, ехавшего то ли на ярмарку, то ли с ярмарки с бесконечным возвращением из конца к началу и т.д. и т.п. И периодически среди концертного представления ещё слышалось: «Двенадцать стаканов!.. Уже четырнадцать стаканов!.. Пятнадцать стаканов… Потом опять четырнадцать и даже тринадцать…». Оказывается, стаканы периодически падали, и ягода рассыпалась. Приходилось начинать всё сначала…
Я удивлялся, как долго Генка мог выдержать подобную лирико-повествовательную нагрузку. Меня обычно хватало всего на несколько минут, да и то тогда, когда учительница (Нина Васильевна) к доске вызывала. Я не любил выступать перед публикой. Это меня утомляло, сковывало, тормозило, стесняло. Не любил также читать или рассказывать с выражением. Я монотонно тараторил стихотворение, лишь бы не забыть слова да поскорее закончить это испытание. Генка же ничего и никого не стеснялся. Да ему нечего было стесняться. У него всё вылетало без задержки, логично и последовательно. И главное, его интересно было слушать. На улице мы все заслушивались его. И я недоумевал, почему Хромовым не нравится его лирика и почему они бросают в его сторону такие взгляды!
В конце концов, мы все (кроме Генки) собрали «по полной», распрямили уставшие спины, вытянули ноющие ноги и на какое-то время улеглись отдыхать в тени, с южной стороны сечи. Было, наверное, часа два или три, и скоро надо было трогаться в обратный путь. Я был страшно горд своим сбором! Не только Клава, но даже тётя Груша меня похвалила, сравнивая с деревенскими «лентяями-мальчишками». «Гляди-ка! корзину набрал! Да с верхом! Это пятьдесят стаканов будет! Что у тебя, Клава, – целое ведро!» Тамарка набрала поменьше. Но тоже полную тару. До дому добирались уже не так резво. Шли даже с остановками. Генка сетовал на больные ноги, на жару, на кусачих слепней. И много пил из ручейка, вытекающего из-под железнодорожного «виадука». Я на этот раз воздержался, следуя указаниям бабушки, знавшей об этой «луже»…
Дома у меня были одни восторги. Сколько собрал! Да какая спелая! И чисто как! Только вот не знали, что с ней делать. Часть отобрали на варенье. Большую же половину замочили с яблоками – так посоветовала Клава. Получился десятилитровый фарфоровый бочонок, который хранился в подвале и радовал нас зимой прекрасным брусничным морсом.
После того похода я «заболел» ягодами. Однако продолжения не последовало. Либо соседи не желали в последующем иметь дело с таким «конкурентом». Либо они серьёзно опасались вмешательства в этот процесс моего друга. Или ещё что. А может, и сами они больше не ходили в те края. И мы с Геной переключились на уличные развлечения. Друг же мой вообще не вспоминал об этом походе, разве что о развалившихся (от воды) сандалиях и о кусачих слепнях, досаждавших нам на сече. Мне казалось, что Генка совсем не создан для отдыха на природе, что она его мало волнует. Его стихия – шумные ребяческие компании, где может полностью развернуться его таланту общения и рассказчика.
Я оставался при этом мнении до тех пор, пока не стали выходить из печати его великолепные стихи о природе, в которых Геннадий Серебряков глубоко и всесторонне раскрыл её (природы) душу, показав читателю всю её красоту и одухотворенность. Писать так, «не любя», не чувствуя всего этого, было просто невозможно. Видимо, эти чувства до поры до времени просто дремали в его глубокой и многогранной душе и, конечно, рано или поздно должны были вырваться наружу. И я был счастлив увидеть это!
…Да, действительно, девять месяцев нашей дружбы на Железнодорожной были удивительным этапом в моей детской жизни. Этапом, давшим мне много радости и во многом обогатившим меня жизненным опытом. К моему огромному сожалению, Серебряковы осенью 1946 года переехали в центр города, получив собственную квартиру, и наши мальчишеские пути разошлись. Разошлись, несмотря на то, что мы порой случайно встречались в городе. А потом я даже узнал его адрес, увидев Генку сидящим на подоконнике своей квартиры и молниеносно делавшим карандашные наброски прохожих. Он всегда занимался творчеством и всегда был в первых рядах творящих (из числа лучших учеников нашей 1-й школы). И его имя можно видеть на доске почёта школы в числе лучших людей, много сделавших для нашего российского (советского) общества.
После переезда Гена так ни разу и не приходил к нам на Железнодорожную, видимо, сразу обретя новых друзей и переключившись на новую, уже чисто городскую жизнь. Таков был его характер – весёлый, жизнерадостный, без особых сомнений, глубоких переживаний, разочарований. Не знаю, вспоминал ли он о нашей дружбе. И дала ли она ему самому что-нибудь полезного, жизненно важного? По крайней мере, отдых и рыбалка на Сехе, совместные забавы, длительные беседы о нашей мальчишеской жизни могли бы запомниться надолго. Однако во всём его поэтическом творчестве я не нашёл ни единого упоминания об этом периоде его жизни, о Железнодорожной улице, о ребятах, с которыми он некогда проводил время… Я же возвращаюсь к той поре ещё и ещё и благодарю судьбу, даровавшую мне радость общения с этим жизнерадостным, никогда не унывающим мальчуганом.
ПОДРУГАМ И ОДНОКЛАССНИЦАМ
В преддверии чудесного весеннего женского праздника так хочется пожелать всем вам, нашим бесподобным, вечно юным школьным красавицам добра и счастья, семейного тепла и любви, а также светлых воспоминаний о вашей прекрасной юности. Сколько осталось памятных фотографий из того далекого прошлого! Вот они все передо мной, и я дарю их вам – эти мгновенные эпизоды счастья из нашей беззаботной жизни…
Первые студенческие каникулы летом 1955 года. Мы, прошлогодние выпускники 1-й школы (г. Шуя) встречаемся вновь и наслаждаемся совместным отдыхом – то на природе, то в городе, то у нас дома. Неразлучная троица с ивановской улицы: Сушина, Пуничева, Турукина – будущие врачи, учатся в Ивановском медицинском институте. Вот мы с Колей Сатовым вместе с сияющей радостью юной красавицей с той же Ивановской улицы Алей Береговой, будущим заслуженным учителем, и с Колиной подругой, совершаем заплыв вниз по Тезе с высадкой и отдыхом на «необорудованном побережье». Вот собрались у кого-то в саду. А вот делаем единственный (нелюбительский) снимок нашего класса: Сушина, Пуничева, Турукина, Горохова, Жерехова, Пучкова, Мишурова, а также Сатов, Масягин и я – два совсем еще «зеленых» курсанта, стремящиеся стать офицерами Военно-морского флота.
Где вы сейчас, очаровательные подруги из 10-б? Как прожили долгую и, как оказалось, такую короткую жизнь? Счастливы ли вы? Почему никого из вас не было на нашей юбилейной встрече в любимой школе (2004 г.)? Почему мы, оставшиеся, сейчас не пытаемся найти друг друга, когда общение стало таким доступным? Я все же не теряю надежду на встречу, – хотя бы виртуальную. Поэтому и делюсь своими чувствами на шуйской страничке интернета.
Поздравляю всех женщин (начиная с педагогов и учащихся) моего родного и любимого города с праздничным Днем 8 Марта! Желаю вам жизненных побед и душевного умиротворения.
ТРУЖЕНИЦАМ КОЛХОЗНОГО ФРОНТА
Как же далеко был заброшен ваш девичий десант для помощи не справляющимся со своей работой колхозникам! Но урожай (картофеля) надо было спасать, и, естественно, только женщинам городские власти доверили эту ответственную работу. Третий курс Шуйского пединститута (выпуск 1-й и 2-й школ, 1954 г.) – одни студентки! Хоть бы пару парней впридачу! Вот на ком держится наша педагогика (и, как оказалось, сельское хозяйство тоже).
В число этой великолепной девичьей бригады попали несколько моих знакомых: Михайлова Валя, Смирнова Лира, Бахарева Галя, Корягина Эля, Телегина Галя, Зуева Валя, Ларионова Рита, Медведева Нина, Ракова Шура и Берегова Аля, на фотогеничность которой я давно обратил внимание и мечтал о новых шедеврах своего фотографического творчества. Однако добраться до «колхозных амазонок» оказалось не так-то просто. Автобус до ближайшей от них деревни ходил раз в сутки. Поэтому пришлось использовать собственный двухколесный транспорт и тратить на дорогу в один конец не менее трех часов. Но старания мои не пропали даром, и за несколько встреч мне удалось составить настоящую хронику колхозной жизни этой жизнерадостной девичьей команды. Ее я и предлагаю сейчас вниманию возможных участников той колхозной эпопеи. А может, эта часть нашей тогдашней студенческой жизни покажется интересной и современному поколению юношей и девушек, уже лишенных счастья работы в студенческих стройотрядах, в том числе и на колхозном фронте… В общем же было весело. И месяц, проведенный на свежем воздухе, в прямом контакте с природой, большинству из нас был весьма кстати.
А сейчас мне хочется поздравить участников тех далеких событий с женским праздником! Пожелать всем счастья и теплых воспоминаний о нежарких неделях их сельскохозяйственного творчества, внесшего, безусловно, достойный вклад в решение продовольственной программы Ивановской области.
ШКОЛЬНЫЙ ДРУГ СЛАВЧИК ЕГОРОВ
Со Славой мы вместе учились в 5-7 классах школы №10. Но близкой дружбы у нас тогда не было. Дружба началась в восьмом классе школы №1, где мы также оказались вместе. И сблизила нас прежде всего музыка. У нас в классе был ещё один Слава - Слава Смирнов, который немного играл на мандолине. Приносил с собой этот инструмент и все перемены услаждал наш слух мелодией полонеза Огинского. На девчонок его игра не производила никакого впечатления (несмотря на его настойчивость), а вот на нас со Славчиком подействовала основательно, – до такой степени, что мы оба записались в организованный в школе оркестр народных инструментов. Я срочно купил себе мандолину и дома бренчал на ней по выходным с утра и до вечера. А Славчику руководитель оркестра выдал домру, и юный музыкант трудился на ней изо всех сил.
В школе в те годы поощрялось искусство, особенно занятия музыкой. Был прекрасный хор, которым руководил хормейстер с консерваторским образованием. Звучал оркестр народных инструментов – усиленный в 1951 году нашим классным трио. Выступали солисты-вокалисты под аккомпанемент наших школьных аккордеонистов. Среди старшеклассников было увлечение мандолиной, гитарой. Был хороший скрипач, с которым мы исполнили несколько популярных вещей (Грибоедова, Чайковского). Организовался инструментальный ансамбль и др.
Первые успехи к нам пришли примерно через год, когда мы стали выступать и с оркестром, и с фортепиано, пока я ещё не потерял навыков фортепианной игры. Слава быстро прогрессировал в освоении инструмента, и к десятому классу мы стали играть с ним уже достаточно серьезные вещи. В частности, выучили вальс Вальдтейфеля «Эстудиантина». В этом нам здорово помог мой учитель музыки Евгений Сергеевич Болдин, который с радостью принимал нас у себя дома, отрабатывая с нами детали.
Наши выступления с самого начала пользовались в школе большим успехом. И на самом деле, всё звучало прекрасно! Ни разу не было сбоев. Оба играли на полном вдохновении. Особенно мне запомнились выступления на новогодних праздниках в 1953-1954 годах. Выступали в нашей школе. Затем нас направляли из одной школы в другую. Играли в музее, на каких-то (уже не помню) предприятиях. И везде завершали выступление под гром аплодисментов. Для слушателей это было совершенно необычно и красиво. В основном же в Шуе в те годы привыкли к гармони и виртуозам гармонистам, открывающим уличные шествия по праздникам, да к духовому оркестру в Центральном парке. Всё остальное слушателям казалось некой экзотикой. Однако то, что мы выдавали со Славчиком за высокую классику (в 50-ых годах) не шло ни в какое сравнение с тем, что исполнял Евгений Сергеевич Болдин в свои школьные, тридцатые годы, учась в школе № 2. Он уже играл на рояле Вторую рапсодию Листа. Вместе со скрипачом, по его рассказам, его одноклассником, исполняли как-то на вечере целый скрипичный концерт Ридинга. Конечно, Славчик не стал виртуозом-домристом. Музыка осталась его хобби. После окончания школы он поступил в Николаевское летное училище, продолжал играть на народных инструментах. А через два года совершенно удивил меня, сыграв на фортепиано первую часть «Жаворонка» Глинки-Балакирева...
СЛАВЧИКУ ЕГОРОВУ – ДОРОГОМУ ДРУГУ ДЕТСТВА
Поздравляю с 83-летием!
О, юности далекой друг!
Не сетуй в старости печальной –
Не так уж много нас вокруг
осталось на дороге дальной.
Веди гитарною струной
Мелодию души глубокой,
Она напомнит нам с тобой
Мгновенья радости далекой.
И будут жить в иных сердцах
Об этих днях воспоминанья, –
И Глас Всевышнего Творца,
И наше вечное страданье...
23.06.2020.
Город моего детства
© Copyright: Виталий Бердышев, 2020
Свидетельство о публикации №220112000913
Свидетельство о публикации №220112000913
Рецензии