Заговор слепых. 42

Глава XXXVIII. ЗАПЯТАЯ ЗРЕНИЯ (продолжение)

Из мемуаров генерала Тотлебена.

Последнее, что я увидел в этой жизни – след резинки от трусов.
Такая нелепица!

В клинике у Блюментроса медсёстры халатов не носят: юбочка, блузочка – вот их наряд. Разумеется, всё белоснежно-стерильное, но без больничной казёнщины.
Таков регламент заведения.

Как сейчас помню: лежу на прокрустовом ложе ничком.
Томлюсь душой.
Трепещу в ожидании финальной развязки.
На меня уже и намордник напялили, дали вдохнуть испарений дурманящих. В голове туман, в крови хлороформ закипает (или чем там они усыпляют клиентов?).
Но ещё бодрячком!
И глаза нараспашку - зыркаю по сторонам, цепляюсь за частности зримых деталей, как утопающий за обломок соломины.
Понимаю - не долго осталось очам ликовать.
Последний раз, он сладкий самый…

Ближе прочих, под самым прицелом моим, вертелась сестричка одна милосердная, сподручница живореза в щепетильных делах: скальпель подать, пинцет, тампон оприходовать.
Словом, правая рука.
И вот, отвлеклась она на секунду чего-то там, обернулась к столу с хирургической утварью, нагнулась над ним, демонстрируя тыл. Блузка от поясничного сгиба слегка задралась, а юбка, напротив, чуток приотстала.
Такая, стало быть, мизансцена.
 
И в этой прогалине, невольной и казусной, узрел я фрагмент соблазнительной плоти – кусочек спины, эпизод оголённой телесности.
Кожа…
Друзья мои, какая плескалась в той проруби кожица!
Упругая, золотисто-румяная, гладкая. Не кожа, а кожура наливной абрикосинки.

Однако на этой божественной глади имелся один утончённый изъян: малюсенький шрам, деликатная вмятина – след от резинки, фривольный оттиск нижнего белья.
Куда делись сами трусы, я так и не выяснил - амнезия настигла меня, и я провалился в беспамятство.

И смех, и грех!
След резинки от трусов стал пограничной межой, отделив четыре минувших жизни от пятой.
Пикантная ватерлиния, должен заметить. Не каждый может такою похвастаться.
Прежний Бобринский был отправлен в отставку. На сцену выбралась новая личность - незрячая, но приметная.
 
Да, я осмелился.
Ослепил себя.
Сам!
Я сделал выбор.
Я принял решение.

Точнее, не я, а он – халхин-гольская бестия.
Мой внутренний и потаённый глаз – вот истинный виновник фатальных событий. Это он уложил меня под хирургический нож, возжелав единоличного царствия.
Ревнивая тварь. Узурпатор и деспот.

Как бы то ни было, я на око своё не в обиде.
Ему тоже не сладко пришлось: лишившись поддержки природных собратьев, бедолага вынужден был радеть за троих. Ничего, охота пуще неволи.
Тем более что с задачей он справился. Хотя и не сразу – сперва мы изрядно помучились. Оба, на пару.
Но больше досталось, конечно же, мне!

Пятая жизнь начиналась весьма не безоблачно.
 
Новичкам всегда тяжело. Особенно новичкам-старичкам.
Тьма – коварная штука.
В одно мгновенье ослепшего ока родные пенаты вдруг стали чужими. Дом предал меня. Предметы быта объявили войну. На меня ополчился вещественный мир: столы и стулья подставляли мне ножки, мебель бодалась рогами углов.
Я изучил дурные привычки карнизов и плинтусов, коварство пуфиков, подлые нравы дверных косяков.

Даже еда перестала казаться едой. Я кушал на ощупь. Лизал и принюхивался, пытаясь склеить услуги рецепторов в единое целое.
Удивительно, стоит изъять из постройки частицу привычного, всё здание рушится, точно карточный дом.

Просыпаясь, я готовил себя к предстоящей баталии. Отходя ко сну – подводил баланс побед и разгромов.
И всё же я выиграл схватку: как ни крути – отставной генерал!
Опыт. От него никуда, брат, не денешься.
Искра Тотлебена тлеет во мне до сих пор. Теплится боевой огонёк, несмотря на все пожарные меры.
Ну, и чёрт с ним, и пусть…

Чего лишился я, освободившись от зрения?
Легкомысленной пестроты бытия. Красочных впечатлений и ярких эмоций.
Что приобрёл?
Глубину первозданного мрака.

Слово «внешность» перестало существовать для меня.
Лица людей из прошлого живы. Я помню их. Пока ещё помню.
Но каждая новая личность – дыра. Прореха, из которой доносятся звуки и запахи. Внешность стёрлась, как ворс на ковре, облысевшем от постоянного шарканья.
Зато я знаю изнанку и чувствую внутренность.
Чутьё – вот что я приобрёл, распростившись с поверхностной зоркостью.
Настоящее, прочное, коренное чутьё.

Внешность… Унылое словечко.
Мне кажется, его придумали скучные и не очень умные люди.
«Обличие» - куда как сочней. Просто слюни текут!
Внешность одна, а обличий – тьма-тьмущая.
Внешность рисуется, обличие изобличает.
Обличие – экстракт естества. Личины личности вызревают из худородных личинок обличия.
Личинки-причинки...
Причина есть у всего, даже у самой беспочвенной и бестолковой наружности.

Мусоля в мыслях эти замысловатые тезисы, я отчего-то всегда вспоминаю о дочери.
О старшей, умершей.
Самой любимой и самой несчастной.
Как стряслось, что у человека, нормального во всех отношениях, родилось ненормальное во всех отношениях потомство? И не одно дитя, а целая двоица!
Что это? Прихоть природы? Каприз судьбы? Гримаса случайности?

Или урод – порождение отродья?
Расплата за грех? Родовое проклятье? Возмездие за провинность отцов до седьмого колена?
Похоже, дочь моя именно так и считала. И в бедах своих винила меня, беспутного и шебутного родителя.
Нелепица! Роковая фатальная чушь.
Откуда взялась эта душная мысль?

Я мистик в душе.
Я верю в судьбу.
Но я не верю в проклятия!
 
В одном права моя дочь: у всего есть причина.
Но где обитает корешок подоплёк? Где его логово? В генах? В семени? А может в мозгах? В исподних складках сознания?

И ещё: в чём мерзость и прелесть уродства?
Что заставляет нас стыдливо коситься на телесный изъян, содрогаясь от отвращения и любопытства?
Где гнездится наш собственный страх перед странностью?

Вопросы, вопросики…

Скользкая тема – уродство. Но жутко занятная!
Многих выродков повидал я на своём веку, много дум передумал, размышляя о безобразных материях.
Даже камеру чудовищных редкостей учредил для углублённого изучения феномена.

Словом, в делах патологических я отнюдь не проходимец, знаю предмет.
И вот что мне кажется: уродство – клеймо и примета отверженных, обратная сторона одиночества, если угодно.
Ребёнок, даже самой отвратной наружности, ещё не урод, пока его любят. Родители, бабушки-дедушки, братья и сёстры.
Хоть кто-нибудь!
Уродом становится он, когда остаётся один, тет-а-тет со своею судьбой и своею личиной.
Каждый, кто одинок, несёт в себе семя уродства.
Печальное семечко…

А впрочем, я отвлёкся. Заболтался по стариковской привычке судить и судачить о праздных материях.
Вернёмся к нашим баранам.
Точнее, баронам.
 
Итак: пятая жизнь, третий глаз и второе дыхание.

Вскоре столичный бомонд прознал о моём одиозном проступке. Новость наделала шуму в светских кругах. Любители скоропалительных выводов и легковесных суждений заявили, что Бобринский спятил, поддавшись маразму.
Смешные людишки! Что смыслят они в порывах души и происках духа?

Но нашлись и поклонники категорических мер.
Самые прозорливые смекнули, что к чему, и кинулись в клинику.
Коррекция зрения стала сезонным хитом. Добровольная слепота обрела респектабельный статус.
Постепенно сфабриковался немногочисленный, но надёжный костяк.
Незримое братство. Могучая кучка. Элитный клуб.
«Клуб Любителей Египетских Шашек».

Название – дань заслугам почтенного Белгина, реверанс в его усердную сторону. Но не в имени дело, а в сущности.
Сущность же - игра. Игра вслепую, по правилам, сочинённым незрячими.

Не все удостоились чести почётного членства, лишь лучшие из лучших - отборная партия, первосортный товар.
Много званых, да мало избранных. Кое-кто так и остался торчать на безглазой обочине.
Ничего не попишешь – селекция. Отбор!
Пусть не совсем естественный, но вполне натуральный. Без него, родимого, наш сказочный мир прозябал бы на прозаическом уровне инфузории с туфелькой.
 
А чтобы подсластить пилюлю разочарованных чаяний, для аутсайдеров воздвиг я Дом Культуры – утешительный приз.
Дело благое, тем более звёздный луч пустовал.
Непорядок! Природа астральных догматов пустоты не выносит.

К слову сказать, о существовании пентаграммы довольно быстро пронюхали.
У нас в державе «всё секрет и ничего не тайна». Народец по преимуществу ушлый, пронырливый. Совать нос в чужие дела почитает если не долгом, то правом и правилом.
По городу поползли какие-то хмурые слухи.
Кто-то шептался о заговоре татарских жидомасонов кавказкой национальности.
Кто-то – о нелегальном альянсе ревнителей подпольного шоу-бизнеса.
Нашлись даже сторонники версии тоталитарного сектантства.
Сам Государь Император пожелал ознакомиться с оперативными сводками тайных филёров, посланных зондировать почву.

Почва, как и следовало ожидать, оказалась надёжной, легитимной, а главное – лояльной режиму.
Оно и понятно: наше маленькое «королевство» ни в коей мере не желало соперничать с «королевством» глобальным. Как говорится, «у вас своя свадьба, у нас своя».
Власть успокоилась. Клеветники и клевреты облыжных инсинуаций прикусили язык и умерили прыть.

А тайна осталась!

Прельщающая и искусительная.
Туманное манит доверчивых ротозеев. Пароли, секретные знаки, конспиративные явки – это как понюшка кокаина: и ум будоражит, и дух бередит.
Наш шашечный клуб стал притчей во языцех.
Пикантный ломтик вожделенного лакомства – к нему устремилась и мошкара полусвета, и корпулентные мухи из высшего общества.
Ничего не попишешь - пришлось раскрыть приватные объятья, расширить членские ряды, учредив филиал для разной шушеры, зрячей, но прибыльной.

Привычка – вторая натура.
Умение извлекать выгоду из всего что угодно досталась мне от прежней жизни. Никак не могу приструнить в себе жилку торгашества.
Но звёздное капище воздвиг я не ради корысти и меркантильного профита.
Пентаграмма Белого Льва (очередной реверанс в сторону Белгина) стала основой нового строя, устоя и стройности – становой жилой моей пятой жизни.
На этом фундаменте утвердил я стропила и свод экзистенции: сияющий купол, лучезарный покров.

Надежда и опора – сиамские близнецы бытия.
Без надежды опора – груда мёртвых камней.
Без опоры надежда – цветок, срезанный под корень и обречённый зачахнуть.
Мечта о прочности, предвкушение надёжности…

Я ведь и в недра полез ради этого.
Самих метростроевцев ангажировал для подковёрных работ.
Капают почву, родимые, копошатся, усердствуют.
От чего не копать, коль уплачено?

Положа руку на сердце, практической осязаемой пользы от этих копаний – с воробьиный мизинец.
Но что есть польза по сравнению с мечтанием?!
Строители великих пирамид и грандиозных соборов не ради выгоды шкурной горбатились.
Есть в мире правда возвышенной логики. Есть!
 
Да, я наполнил недра земли паутиной подземных тоннелей.
Почему бы и нет?
Приятно, знаете, вековать, ощущая свои корневища.
Внешность обманчива, наружность коварна. Уверенность вселяют лишь углублённые чувства – тем и живу!
Если не хочешь, чтобы тебя сожрал метастаз хандры и уныния, стань метастазом сам. Напряги свои щупальца!
 
И не стоит бояться онкологических метафор.
Раковая клетка сама по себе ещё не смерть.
Напротив – это жизнь! Вопиющая, неуёмная, наглая.
Отбившаяся от рук и забывшая цели.
 
Я жизнелюб.
Я уважаю диктатуру витальности и гегемонию яростных чувств.
Однако предпочитаю держать это дело под строгим контролем.
У меня не забалуешь!
   
«Звезда пленительного счастья» - неплохо звучит!
Подходящий титул для сценической инсинуации, не находите?
 
Пятый акт прожиточной драмы вполне удался. Мы потрудились на славу – я и мой внутренний глаз. Редкая удача иметь такого союзника.
Я человек, я могу ошибаться: блуждать в потёмках неведения, сбившись с курса и оступившись с тропы.
А вот его не обманешь!
У меня одни предчувствия, у него же – чутьё.
Мой осмотрительный глаз не доверяет дорожным указкам, ему не нужна подмога зрячих советчиков. Он сам себе навигатор - знает подоплёку движения, осязает маршрут, ощущает препятствия.
 
И тупики он чует за версту.

А тупики попадаются!
Регулярно. Без них никуда.
Сколько верёвке не виться, всё равно в стену лбом упрёшься когда-нибудь.
Досадно, конечно - особенно, если с разбегу втемяшишься – но не смертельно.
Тупик – конец пути для тупого, а смекалистый лазейку отыщет.
С тупиками можно ладить. Главное, держать своё ухо востро.

Звонок прозвенел пол года назад - вкрадчивый, но отчётливо пакостный звук.

Будильник, заведённый на восемь утра, внезапно сам собой заверещал среди ночи.
Сон старика и без будильников чуток, а тут – как обухом по голове.
Проснулся я, подскочил на месте, и понял – кирдык!
Звёздная жизнь подходит к концу, а вместе с ней кончаюсь и я.
Бобринский выдохся, обмелел, как слякотный пруд.
Не мудрено…

Я стар, а старый человек похож на подержанный аккумулятор - постоянно приходится подзаряжать. Не успеешь глазом моргнуть, батарейка села опять.
Каждая новая жизнь короче предшественницы.
И даётся она всё трудней и трудней.
Чертовски обременительно!

Иной бы решил - ничего не попишешь!
Всему своё время, свой срок и черёд. Пошалил, покуролесил – пора на покой.
Но не таков наш барон!
Он жуткий упрямец, любит кочевряжиться и фордыбачить. И имеет к тому основания - надёжный ресурс капитальных надежд.

Давным-давно один допотопный монгол обозвал меня шестипалым и посулил мне шесть жизней. Пока я истратил лишь пять...
Не так уж и мало по человеческим меркам, кое-кто и одну-то осилить не может.
Но я прожорлив. Я жаден до жизни!
Пяти биографий мне мало. Раз обещали пол дюжины – вынь да полож!
 
Быть шестипалым неплохо.
Дополнительный палец – отрадная вещь. Это шанс, а шансы я упускать не приучен.
От шестой своей доли не откажусь даже ради ангельских крылышек.

Увы, не всё так просто.
Начать новую жизнь тяжелей, чем оживить мопед, провалявшийся пятилетку на свалке.

Главная заковырка – не знаешь, с какого конца подступиться.
Новая жизнь потому-то и новая, что с прежней её ничего не роднит.
Каждый раз приходится изобретать велосипед, исходя из диспозиции и конъектуры. И опыт в этом деле отнюдь не подмога. Перед лицом новой жизни, опыт – ненужный балласт.
Не люблю умудрённых и искушённых.
У тёртых калачей есть опора, но нет перспективы. А, стало быть,  будущего.

Впрочем, всё это вздор.
Прошлое и будущее безразлично мне, неинтересно.
Прошлое – чугунная гиря, прикованная к ноге ностальгической цепью. С таким багажом далеко не уедешь.
Будущее? Ловушка для легковерных. Кусок пахучего сыра в тисках мышеловки. Мечтать, фантазировать, строить планы, витать в эмпиреях…
 
А ведь будущего может и вовсе не быть - все под Богом гуляем...
Свалилась сосулька - и весь разговор.
Нет уж, увольте! Меня возбуждает текущий момент.
В этой «текучке» вся сласть бытия.
Но…

Жить жизнью сегодняшней не всегда удаётся. Приходится идти на компромисс - выклянчивать завтрашний день у вчерашнего.
Отделаться от прошлого непросто – оно прилипчиво. Сколько не тужился я улизнуть от Тотлебена, тень его вечно плелась по пятам и настигала в моменты критических кризисов. Каждая новая жизнь моя была замешана на давнишних дрожжах.
Бобринским стал я с лёгкой руки Бедной Лизы.
Звёздный замок воздвиг на фундаменте оголтелых идей генеральского зятя.
Лунный век зачал на останках его самоубийственной дочери.
Стоит ли удивляться, что на исходе пятой жизни прошлое вновь накрыло меня своим матёрым крылом?

Выражаясь блатным языком эзотерических символов, трансмутация эликсира витальности предъявляла претензии и жаждала жертв.
Алхимия - штука серьёзная, ничего не попишешь. В ней нету места сантиментам.
Швырять за борт пожитки былого – вот секрет выживания. Так я и делал.
Марс, Венера, Сатурн и Меркурий – планетарные вехи моей одиссеи.
Все они потухли, перегорели, спалились дотла. Я же, посыпав голову искупительным пеплом, брёл наугад, ведомый чутьём потаённого глаза.

В ту роковую ночь, разбуженный внеурочным визгом будильника, я увидел роды затмения: покорёженный диск в пустыне кромешного вакуума.
Лунное око заплылось бельмом.
Пятая жизнь начала угасать, исчерпав лимит алхимической прочности.
Мрак отчаяния выполз из чёрного чрева моей слепоты.

Но халхин-гольский друг не оставил меня.
Он шепнул: присмотрись.
И точно – в зияющей рытвине лунной глазницы я разглядел нору, отверстие, лаз. Сквозной коридор, соединяющий конец конца и зачатье начала.
У входа в эту дыру томилась свора сумрачных призраков: пять стражников, стерегущих врата.
А может – пять странников, томящихся в ожидании шестого попутчика.

Четверых я узнал: монгольский шаман, горбатая карлица, два внука генерала Тотлебена.
Но был в этом скопище кто-то ещё…
Безвестный юнец. Аноним, лишённый наружности – мутная лужа вместо лица.

Повторяю: слепота упразднила значение внешности.
Лица остались в прошлом. И лица являлись из прошлого.
Прошлое – ключ, отпирающий дверь.
Почему же у врат новой жизни меня поджидал человек без обличия?

Долго гадал я, кого мне сватает фатум.
Долго тужился, пытаясь опознать приблудную тень.
Долго…

Вы верите в призраков?

*   *   * 

- Вы верите в призраков?

Бобринский встал, обогнул громаду стола и приблизился к узнику.
Вплотную. Остановился и замер, паря над макушкой.
Глеб физически ощутил его взгляд - почувствовал, как цепенеет спина, и немеют конечности, очутившись под прессом безглазой инспекции.

- А я вот верю, - промолвил барон, не дождавшись ответа. – Дуализм, спиритуализм, переселение пробудившихся душ и прочий психоз метафизических сущностей – это не для меня. Но есть привидения иного замеса. Те, что вылезают из тёмных щелей сверхчувственной яви. Они бесплотны, но осязаемы – в буквальном смысле этого слова. Когда умирал мой отец, меня не было рядом. Так уж вышло: лежал в лазарете, сражённый вражеским выстрелом. Не довелось погулять на его панихиде. И вот однажды ночью он сам явился ко мне. Подошёл и сел на кровать. Самое удивительное – заскрипели пружины. Папа при жизни был упитанной личностью, это факт. Но призрак!

Поменяв диспозицию, Бобринский очутился у Глеба в тылу.
Пристроился сзади и стал излагать затылку сюжет химерических домыслов:

- Призраки, м-да… Явленье природы, можно сказать. Реальность необъективная, но сугубо бесспорная - без неё никуда. Те пятеро, что караулили жерло дыры… Я их увидел, узнал и почувствовал. Родные фантомы, желанные вестники. Возглавлял команду дозорных теней Берке – самый полноценный призрак из всех, стопроцентное привидение. Я многим обязан шаману: он спас мою первую жизнь и напророчил шестую. Берке – мой наперсник, наставник, мой ангел хранитель. Если, конечно, колдун в состоянии быть ангелом.

Барон усмехнулся. Точнее, выдавил из себя какой-то клокочущий звук.

- Горбунья… Её я тоже опознал, хотя ни разу не видел. С примадонной Цирка Чаурели я познакомился, будучи закоренелым слепцом. Голос слышал – прельстительный, опьяняющий голос. А прочее… В ту ночь сутулая фурия с жабьим лицом впервые предстала пред ясные очи незрячего старца. И старец распахнул видению объятия! В очередной раз убедился я, что ничего не потерял, расставшись со зрением. У слепоты есть свои преимущества: слепцы влюбляются на ощупь, и ощупь эта правдивей самых прозорливых глаз. Спустя сорок лет после смерти первой жены я вновь ощутил, что способен на пылкие и ласковые чувства. Старый пень опять зацвёл – кто б мог подумать!

За спиной у Глеба раздался хлопок - восклицательный возглас Бобринский отредактировал столкновением ладоней.

- Свадьба с Павлиной стала прологом нового бытия. Увертюрой, завязкой. Пробным шагом, скороспелым, но верным. Червовая дама – фартовая карта, однако главный козырь был припрятан в другом рукаве. Внуки – скорбная поросль отпетого семени. С какого перепуга уселись они возле жерла потухшей Луны? Кто они? Что они? Билет на поезд, уходящий с шестого перрона? Проездной купон в грядущее, доставшийся мне по блату родственных связей? Почему бы и нет! Очередной эшелон генеральской родни подоспел и томился без дела на запасном пути бытия. Выражаясь языком эпических символов, каждый раз, когда добирался я до мутной реки, отделявшей берег прежней жизни от берега новой, прошлое подкидывало мне координаты засекреченной переправы: подсказывало, где припрятана лодка, где пришвартован паром. Дело за малым – оставалось понять, кто паромщик.

Обнародовав перечень пространно-транспортных ассоциаций, Бобринский и сам пустился в дорогу: стал бродить взад-вперёд по комнате, аккомпанируя монологу скрипом кожаной обуви.

- В самом деле, куда пойти, кому отдаться? – озадачил барон сам себя недоуменным вопросом. – Кому… Николенька – божья роса, но совсем малахольный. Для притязаний моих он весьма жидковат. Не мог я представить его проводником в новую жизнь, не укладывался у меня в голове такой раскардаш. На гарнир его употребить – это, пожалуйста! Подбрасывать сумки с именами - тут ему равных нет. Но в качестве главного кушанья? Нет уж, увольте. А жаль… Николай – славный малый, он мне симпатичен. И не мне одному! Верно, Еремей Леопольдович?

Затихорившийся глазник подал признак жизни, разродившись тщедушным смешком.
Глеб покосился на окулиста.
«Душегуб хренов. Зачем он здесь? Наверняка, неспроста. Хотя… ну его в пень. Зачем я здесь – вот вопрос так вопрос! Пока что барон не обмолвился по этому поводу ни одним вразумительным словом».

- Итак, стало быть, кандидатуру старшего внука я забраковал, - подвёл черту под судьбой непотребного потомка его злокозненный дед. – Сделал ставку на младшего. Тут другой коленкор. Вениамин – парень смышлёный и бойкий. Хоть телом тщедушен, но жилист душой. На такого можно опереться. Низковат «атлант» - ну, да ладно. Если честно, я на Веню давно уже глаз положил - извиняюсь за неуклюжую идиоматику. Прописал его у тётки, пристроил в Цирк к Чаурели. Словом, держал внучатый ресурс под контролем. А когда прозвенел судьбоносный звонок, то понял – не зря! С умом соломку подстелил - сподручней падать на живое и мягкое. Опять таки, семейный подряд: дочь помогла мне начать пятую жизнь, так пусть и внук приложит усилие, подсобит с шестой разделаться.

Хруст баронской обуви, ровно-размеренный и равномасштабный, напоминал ритмический пульс метронома - время шагает, часики тикают.
Бобринский ворошил календарные листья былого, продвигаясь от суеты минувших дней к актуальной тщете настоящего.
Вот и до внуков добрались – прогресс на лицо!

- О моём существовании Веня не знал. Точнее так: не подозревал, что пресловутый барон и прославленный дед его – одна и та же персона. Надзирая за внуком, я действовал втихаря, соблюдая инкогнито. Однако, сколь верёвочке не виться… В конце концов, пришлось и его просветить. Устроил приватную встречу за кулисами Цирка - познакомились, поговорили. Я подарил ему архивную голову – гипсовый лик покойного предка. И книжку – плод графоманских потуг вновь ожившего пращура. Писательство хронический недуг... Будучи Тотлебеным, я кропал бескрылые мемуары, сделавшись Бобринским, стал сочинителем ветреных сказок. Да-да, не удивляйтесь! Пегая Жихарка - образный плод моего литературного блуда. Кто она, я так и не выяснил, но раз пегая, значит птаха, наверное. Отсель и пернатый норов побасенок - шалить по бумаге пером я всегда обожал. Кстати… Сдаётся мне, что кой у кого в голове назревает вопрос? Я прав или мне это кажется?

Само собой, реплика была адресована узнику.
Битый час просидел Глеб, не раскрывая рта, парализованный славословием барона, как кобра, окоченевшая от напева факирской дуды.

- Спрашивайте, голубчик, не стесняйтесь, - подстегнул барон вялую клячу беседы. – Не всё ж мне солировать. Я лично предпочитаю диалог монологу.

Что ж, вопросов и впрямь накопилось не мало. На любой пошив и привкус.
Но начать лучше с пустячного – так, для разминки.

- Эта голова… гипсовая. Откуда она? Вы её из музея стащили?

- Фи, драгоценный! Не стыдно вам порочить старика криминальной напраслиной, - пожурил барон приверженца скоропалительных выводов. – Разве похож я на грабителя? По-моему, ни чуточки. Каюсь, владельцем генеральской башки стал я не совсем законным манером. Но вполне миролюбивым, уверяю вас - купил её, вступив в сепаратный сговор с одним архивариусом, ответственным за сохранность реликтовых бюстов. Кристальной честности и чистоты человек, но… имел он порок мягкотелого сердца – питал известного рода слабость к денежным знакам и казначейским билетам. На том и сошлись.

- А зачем вообще вам понадобился бюст? И почему вы всучили его Вениамину?

- Далась вам эта голова! – удивился Бобринский упрямству подследственного. – Впрочем, смиряюсь – имеете право. Даже приветствую рвение дотошности: внимание к деталям есть свойство чуткого ума. Стало быть, зачем. Постараюсь ответить. Коллекция! Пусть мелкая, из одного лишь предмета, но всё таки… Отрадная вещь – артефакты минувшего. Я несколько лет проработал под сводом кунсткамеры, сам учредил небольшой паноптикум, поэтому могу заявить со всей прямотой - тот, кто бодр душой, не смеет страшиться музейного тлена. Прозябать в плену у былого – участь тупиц, тунеядцев и трусов. Но забавляться с прошлым вполне позволительно. Что же касается Вениамина…
   
Спотыкнувшись о заковырку внучатого имени, барон прервал блуждание.
На секунду в комнате воцарилась абсолютная тишь. Сухая и ломкая, как лист из гербария.

- Я человек нежадный, за предмет не цепляюсь. Пришло, ушло… А вот делать подарки люблю. Презентация головы – аллегорический жест. Что-то вроде руки, протянутой для дружелюбных пожатий. Символ доброй воли и благодушной надежды. Я распахнул Вене душу и предложил ему сделку. Не ухмыляйтесь, одно другому не мешает. Более того – мухлевать позволительно по мелочам, а настоящие авторитетные сделки совершаются только с распахнутым сердцем. Уж поверьте мне, торгашу и стяжателю.

Заклеймив себя уничижительным титулом, Бобринский вернулся к цефалической теме:

- Голова… это как оттиск пальца – атрибут отождествления и аналогии. Фрагмент биографии, обломок судьбы. Вручив Вене гипсовый остов, я подарил ему частицу себя самого. И ожидал в ответ симметричного действия! Увы, подвёл меня внучок, не пожелал делиться. Причём, хитро поступил, пострелёнок - с порога мой дар не отверг, сделал вид, что вступает в сговор. А потом… улизнул!

За спиной у Глеба раздался щелчок, будто кто-то разгрыз куриную косточку - барон изволил цокнуть языком, заклеймив трескучим звуком поведение лукавого отрока.

- Будь я немного циничнее, сказал бы, что Веня предал меня. Но не скажу. Не имею на это морального права! Он сделал свой выбор - дал дёру. Что ж, вольному воля. Если честно, я им даже горжусь - сбежать может каждый, но так, чтоб ни слуху, ни духу… Это талант! Я стрелянный воробей, знаю о чём говорю.

Старик усмехнулся страдальчески и со вздохом добавил:

- Словом, прошляпил я внука. Жест доброй воли сгинул в туне. Сделка не состоялась.

«Сделка? Ну-ну… Интересно, чего такого удумал барон, что бедный Веня пустился в бега, очертя лилипутскую голову? Драпанул от дедушки, как чертёнок от ладана!».

- Знаете, драгоценный, меня осенило подспудное чувство, что вас интригует канва нашего с Веней общения, - блеснул барон остротой проницательных домыслов. – Словечко «сделка» не даёт вам покоя. Смущает разум и интригует рассудок. Угадал?

Глеб презрительно фыркнул в ответ.
Он привык уже к махинаторским трюкам хозяина. Ясновидец хренов!
Не нужно быть великим телепатом, чтобы понять натуру дум подневольного пленника.

- Стало быть, угадал. А впрочем, тут и угадывать нечего... Шило в мешке не утаишь – остриё очевидности рвётся наружу.

Ботинки снова запели.
Долго стоять на месте барон не мог - старый скелет не выдерживал неподвижного бремени. С ходьбой исчезала стагнация статики.

- Есть вещи, которые сильнее причины и смысла. Их невозможно понять, нельзя оправдать. Но их можно почувствовать. Душою, нутром, сердцевиной нутра. Чувство это сродни чутью перелётного племени. Птицы не ведают троп, но летят безошибочно – маршрут отпечатан в их птичьих сердцах. Я не птица, но паутину путей неизбежного ощущаю не хуже дрозда или зяблика. В мозгу моём живёт железа, распознающая течение намагниченных токов. Я знаю, куда идти. Я знаю, зачем. Дело за малым – добраться до места. К несчастью, это самое сложное. Зависимость – вот он, валун преткновения. Мне нужен помощник, ничего не попишешь. Даже прозорливым слепцам необходим поводырь.

Очередной трагический вздох.

- Лучше всего на эту роль подходит специально обученный пёс. Какой-нибудь ротвейлер-ретривер. Да где ж его взять? В таком злокозненном деле выбирать не приходится: на безрыбье и мопс – лабрадор. Опять таки, родимая кровь… Беседуя с Веней, я предложил ему стать моим сподручным попутчиком. Двигаясь вместе, бредя в унисон, мы бы сумели дошкрябать до цели. Я был готов поделиться всем, что имею. Взамен просил одного: стать моей белой тростью. Вот, собственно, и всё. Такова кардинальная суть предназначенной сделки.

"Ну, лисица! Ну, брехун!
Сподобился, блин - прояснил ситуацию.
Можно подумать, Веня рванул свои когти лишь потому, что его обозвали белой тросточкой. Как бы ни так!
Темните вы, гражданин барон, лукавите.
Водите за нос вокруг да около истинных подоплёк и мотивов".

- Бегство Вени смутило меня, - признался Бобринский. – Обескуражило. Я стоял у крыльца шестой своей жизни. Уже и подошвы вытер о половик, готовясь ступить за порог, перешагнуть рубеж пограничности… И вдруг треклятая дверь с мерзким треском захлопнулась. Перед самым носом! Такая вот незадача. Что делать? Колотить её кулаками? Орать - откройте! Напрасный труд. Тут нужно не глотку драть, а ключик подыскивать. И меня осенило…

Шестым затылочным чувством Глеб зафиксировал пертурбации в стане противника - Бобринский прекратил шатание по комнате.
Скрипнула половица. Сзади. Близёхонько.
Барон подкрался и встал за спиной.

- Призраки… Их было пятеро. Четверых я опознал, а вот личность последнего так и не выяснил. Инкогнито без портрета и имени. Он-то как очутился у зева дыры? Каким его ветром надуло? А главное – зачем? Гвоздевые вопросики! Каюсь, я допустил оплошность, свалял дурака: рискованно начинать операцию, не обладая всей полнотой информации. Неведение – слабость. Некомпетентность – порок. Вояка Тотлебен помнил об этом, а олух Бобринский забыл. Кинулся в бой, очертя непутёвую голову, и получил по ней неизбежной кувалдой.  Ну, ничего. За битого двух небитых дают. Упёршись рылом в запертую дверь, я решил исправить тактический промах. Разведка боем, рекогносцировка на местности. Прошлое – вот плацдарм для решительных действий. В нём канва первопричины. Даже безвестные призраки произрастают из прошлого.

Склонившись над пленником, Бобринский  зашипел полушёпотом:

- У привидений есть возраст. Звучит смешно, но это факт. Мой же призрак был молод годами - значит, в прошлом погряз он не крепко. Уже кое-что! Существует проверенный метод реставрации неотчётливых фактов: плыть против шерсти течения вспять, пока не достигнешь истока причинности. Так я и сделал. Инкогнито – ровесник младшего внука. В виденье моём он сидел рядом с Веней, плечом к плечу – стало быть, существует подспудная связь. Какая-то смычка, слипание, спайка. Нечто невнятное, но актуальное. Связь… Обратите внимание - слово это однозначно женского рода.

Вспомнив о женственности, барон испустил свистящий смешок.
Изнанкой уха Глеб почувствовал дуновение дыхания.

- Ничто не проходит бесследно, всегда остаётся отметина. Верно? Главное – угадать, осознать, опознать. Самоубийство... Вот она, отправная зацепочка. Родник, из которого проистекают мотивы событий. Дочь покончила собой втихаря, но публично - на глазах у безвестного отрока. Почему? Что это – прихоть? Каприз помрачённого разума? А может, не был мальчонка чужой и неведомой особью? Может, не зря облюбовала она урочный балкон?

«Так-так… Похоже, мы у порога разгадки, - насторожился Глеб. – Неужели сподобились? Давай, барон, дави на газ! Хватит юлить, открывай свои козыри».

- Если честно, в историю с подменой детей я не верю. И басня про разлучённую двойню не вызывает во мне обоснованных чувств. Слов нет, махинаторы обитают везде, родильный дом не обязан быть исключеньем из правила. Но… как-то дёшево это. Неубедительно! Смердит за версту водевилем копеечным. Младшая дочь моя - та обожает драматургию подобного рода. Мыльные страсти в её впечатлительном вкусе. Знаете, в глубине нутра она натура крайне сентиментальная, хоть и пыжится изображать железобетонную леди. И глаза свои прячет сугубо по этой причине: взгляд у неё, как у суслика, даже когда прибывает в бушующей ярости. Око – зеркало души, ничего не попишешь. Тут я с Еремеем Леопольдовичем насквозь солидарен.

Бобринский вновь соизволил хихикнуть.
Вполне добродушно, без злопыхательства и ядовитого скепсиса.
Милейший смешок.

- Женщины, женщины… Любят они галиматью с душещипательным флёром. Я же иной, отпетый субъект. Меня интересует не поволока, а сущность. Жертвоприношение – вот справедливое слово, способное пояснить подтекст происшедшего. Тлетворный, но сокровенный обряд - самка кончает собой, чтоб отвести беду от детёныша. В этом геройский экстракт материнства.

Глеб ощутил неприятную сырость в затылочной доле - загривок над холкой покрылся испариной.
Толи сам запотел, толи барон надышал, постарался.

- Любому деянию присуща причина. Но не у каждой причины отыщется истолкование. Какого именно детёныша желала спасти моя дочь? Того, к которому пришла? Или того, от которого скрылась? Каюсь, этого я до сих пор не постиг. Не сумел угадать смысл самоубийственной жертвы. А вот след разглядел! Догадываетесь, куда он привёл меня? Точнее, к кому?

- Догадываюсь, - отозвался Глеб. – К моему затылку. Вижу, он вам весьма приглянулся. С ним одним и общаетесь.

В самом деле, сколько можно терпеть в тылу провокатора!
Что за манера торчать за спиной?
Сам он не вертел головою из принципа - пытался сохранить максимум достоинства при минимальном ресурсе дозволенных средств.

- Чёрт возьми, приятно иметь дело с человеком, не теряющим бодрое чувство искромётного юмора. Молодцом!

Бобринский потрепал шутника по плечу костлявой ладонью и выбрался из засады - обогнув стол, он вновь водрузил себя на тронное место.

- Так вас устраивает?

- Вполне.

- Вот и ладушки!

Усевшись, барон застыл в скульптурно-царственной позе: спина, прямая как жердь, подбородок нацелен в грудь собеседнику. На лице гримаса индифферентной эмоции.
Ну, вылитый сфинкс!
Не зря звездил на любительской сцене в обличии монументального чудища.

- М-да, шутка – штука великая. Умеющий юморить завсегда на коне. Особенно, если балагурит по делу. А между тем, вы недалеко ускакали от истины. С недавнего времени я и впрямь дышал вам в затылок. Брёл по следу, настойчиво, но ненавязчиво. Следил исподтишка, притаившись за тёмной кулисой. И чем дольше следил, тем прочнее убеждался - верной дорогою прёте, товарищ!

Похвалив шагающего друга, Бобринский спохватился и поспешил пояснить:

- Под «товарищем» я имею в виду себя, разумеется. Почему разумеется? Да потому что вы, голуба моя, до недавнего времени вовсе не двигались. Топтались на месте понуро, как пони. Коптили небо размеренно-вялым дыханием. Ни грёз, ни амбиций. Ни бури, ни натиска. Унылая гладь - идиллия тлена и зыбь прозябания. Если б не мой пинок вам под задницу, так и увязли бы в этой трясине. Согласитесь, я вас слегка растормошил своею аферой, заставил взбодриться. И даже развлёк - столько всяких приключений, происшествий и казусов. И всего за две недели. Чистой воды эпопея! Так что грех вам сетовать на меня, старика…

- А я и не сетую, - заверил Глеб инициатора авантюрных событий. – Вот ещё! Скорей, удивляюсь - столько трудов, потуг и пыхтения. Ради чего? Чтоб позабавить ничтожную личность, вроде меня?

- Действительно, ради чего…

Бобринский шевельнул сучковатыми пальцами, проверяя на ощупь злободневный вопрос.

- Знаете, я ведь не только вас развлекал, но и себя. Если быть до конца откровенным – себя в первую очередь. Вспомнить хотя бы, как вы гонялись за Бедной Лизой по закоулкам Дома Культуры. Умора, в цирк ходить не надо! А кукольный гранд-парад - сюрпризец в стеклянной шкатулке? Я самолично наметил характеры и разработал сюжет. При этом учтите - у меня не было ни малейшей уверенности, что вам посчастливится угодить в западню. Шанс мизерный. Ставка – один к десяти. Я даже не знал, удастся ли мне заманить вас в театр. И всё-таки подготовился: настрогал актёров, соорудил балаган. Чего не сделаешь для любезного гостя! Признайтесь, вас впечатлила моя игривая выходка. Задела, так сказать, за живое местечко.

Барон умолк, давая собеседнику возможность подтвердить или опровергнуть гадательный домысел. Напрасные чаяния!

- Молчите, сударь? Что ж, воля ваша, мы за язык никого тут не тянем. Да и незачем… Я и так знаю, что задумка сработала. Почему? Откуда проистекает моя убеждённость? Пожалуйста - я верю в безграничную интенсивность желания. Не стоит отказываться от благородного замысла только потому, что перспектива успеха видна неотчётливо. Сила мысли творит чудеса! Особенно если сила шальная, а мысль – бесшабашная. Таков догмат победителя – намотайте на ус!

Дав наставления отроку, барон закрыл усатую тему и вернулся помыслом к списку забав:

- Ну, а музей? Моё драгоценное детище! Коллекция перлов при Мерной Палате. Клянусь, я захлопал в ладоши от радости, узнав, что вы посетили его. Заметьте - сами туда пробрались, без всякой поддержки с моей стороны. А ведь это непросто - в Музей не пускают кого попало, там строгий контроль. На то и Палата, чтоб действовать планомерно и взвешенно. Кстати, как вам понравилась наша кунсткамера?

Употребив притяжательное местоимение множественного числа, Бобринский кивком головы уличил окулиста, давая понять, что и этот субъект приложил свою длань к музейному поприщу.

- Впечатляет, - признался Глеб. – Ночь напролёт кошмарами мучился. Скелеты мерещились, глаза в майонезных банках…

- Искренне рад, что вы оценили коллекцию. Видите, теша вас, я забавляю себя. Рука руку моет – принцип взаимной поддержки и выгодной помощи.

Барон сомкнул ладони и заставил их ёрзать, имитируя очистительный акт.

- Знаете, друг мой, в душе я художник, люблю окружать себя предметами немеркнущей ценности. И жизнь ощущаю образно, как слаженность замыслов перед лицом неизбежности. Словом, артист - от мозга костей и до кончика пальцев. Не даром избрали меня почётным членом Академии Живописи, Ваяния и Зодчества – оценили потенциалы чуткой души. Что же касается моих эстетических принципов…

Бобринский запнулся, озадаченный мыслью о ключевых постулатах прекрасного.

- В искусстве я обожаю гармонию крайностей. Чувство контраста - мой верный друг и надёжный конёк. Отсюда и профиль Музея: канва для раздумий на тему людской чрезмерности. Слов нет - оттенки, тона, ухищрение нюансов – всё это мило, полезно и значимо. Однако подчас перегибы важней полумер. Совершенство не знает границ, но имеет пределы. Лишь изведав край бытия, можно постичь сердцевину осмысленной сущности. Таково моё мнение, принцип и кредо.

«Мозги парить, вот твоё кредо, брехло ненасытное».
Глеб раскусил иезуитскую тактику старца. Метод называется «брать на измор».
Только-только добрались до сути, заглянули в замочную скважину ребуса, и нате вам – опять у чёрта на куличках!
И ведь ничегошеньки не попишешь – все козыри на руках у этого инквизитора.

- Что, юноша, затихарились, насупились? Не разделяете моих убеждений? Крайние меры смущают вас? – по-своему расценил барон молчаливый демарш собеседника. – Согласен, точка зрения весьма специфическая, субъективная и даже, наверное, спорная в чём-то. Не всем она по душе. Ну и что? Точки мало интересуют меня, сами знаете. Мне милей запятые…

- Это я уяснил. Точка, точка, запятая – вышла рожица кривая… Может хватит юлить, распинаясь о препинании?

Глеб не выдержал. К чёрту учтивую галантерейность!
Жутко захотелось сделать что-нибудь пакостное, выкинуть фортель.
Расколотить, к примеру, чашку. Об стол.
А ещё лучше – об голову этого говоруна.
Еле сдержался.

- В гробу я видел ваши запятые! Меня мутит уже от обилия беспочвенных знаков. Давайте-ка лучше возьмёмся за точки, расставим их по местам. Зачем я вам нужен?

- Эко вы разволновались…

Над чёрным панцирем непроглядных очков взметнулись удивлённые брови. Похоже, барон не ожидал столь пылкой реакции.

- Желаете точек, голубчик? Что ж, будь по-вашему. Еремей Леопольдович…

Как осмотрительный танк на огнестрельной позиции, Бобринский медленно повернул дозорную башню на четверть окружности и взял под прицел окулиста, окопавшегося в глубоком тылу.

- Любезный, не оставите нас? Хочу пообщаться с молодым человеком наедине, с глазу на глаз. Точней, тет-а-тет - голова к голове.

Блюментрос послушно кивнул кудлатой маковкой, вскочил на конечности и двинулся к выходу.

- Прощайте, юноша. Счастливо оставаться, - услышал Глеб за спиной шепелявый фальцет.

Ага, сподобился, соблаговолил ротик открыть.
Стало быть, не немой — проболтался под занавес.

– Верней, до свидания, - отредактировал глазорез прощальную реплику. - До скорого свидания, слышите? Страстно на это надеюсь и уповаю всемерно и всячески.

Скрипнула дверь.
Еремей Леопольдович вышел из комнаты.