Неизбежность. А мы живём торжественно и трудно

Гранитный город. "А мы живём торжественно и трудно"


Аудиокнига на http://youtu.be/CKAo--QyTA8


4 марта 1956 года, годовщину кончины величайшего палача, Анна Андреевна праздновала вдвоём с Лидией Корнеевной Чуковской. Положив полотенце, смоченное холодной водой, на лоб, «говорила с подушки»:


– Того, что пережили мы, – да, да, мы все, потому что застенок грозил каждому! – не запечатлела ни одна литература. Шекспировские драмы – все эти эффектные злодейства, страсти, дуэли – мелочь, детские игры по сравнению с жизнью каждого из нас. О том, что пережили казнённые или лагерники, я говорить не смею. Это не называемо словом. Но и каждая наша благополучная жизнь – шекспировская драма в тысячекратном размере. Немые разлуки, немые чёрные кровавые вести в каждой семье. Невидимый траур на матерях и жёнах. Теперь арестанты вернутся, и две России глянут друг другу в глаза: та, что сажала, и та, которую посадили. Началась новая эпоха. Мы с вами до неё дожили.

(Л. К. Чуковская. «Записки об Анне Ахматовой». Т. 2. С. 197)


Это было трудно, удивительно и почти невозможно – дожить до новой эпохи. За четверть столетия – гибель НЭПа, коллективизация, голод начала 1930-х, массовые репрессии, Вторая мировая война, новая волна репрессий уже после войны и, наконец, смерть обер-палача, – это в масштабах нации и государства. В частной жизни – арест мужа и сына, письма в Кремль, многочасовые ожидания передачи в тюремных очередях, голод, блокада, эвакуация, тяжёлая болезнь, возвращение к «страшному призраку, притворяющемуся моим городом», снова слава, признание, бурные аплодисменты стоя и опять арест сына, обструкция и травля с высочайшего на то соизволения.


Клевета

И всюду клевета сопутствовала мне.
Её ползучий шаг я слышала во сне
И в мёртвом городе под беспощадным небом,
Скитаясь наугад за кровом и за хлебом.
И отблески её горят во всех глазах,
То как предательство, то как невинный страх.
Я не боюсь её. На каждый вызов новый
Есть у меня ответ достойный и суровый.
Но неизбежный день уже предвижу я, –
На утренней заре придут ко мне друзья,
И мой сладчайший сон рыданьем потревожат,
И образок на грудь остывшую положат.
Никем не знаема тогда она войдёт,
В моей крови её неутолённый рот
Считать не устаёт небывшие обиды,
Вплетая голос свой в моленья панихиды,
И станет внятен всем её постыдный бред,
Чтоб на соседа глаз не мог поднять сосед,
Чтоб в страшной пустоте моё осталось тело,
Чтобы в последний раз душа моя горела
Земным бессилием, летя в рассветной мгле,
И дикой жалостью к оставленной земле.

14 января 1922
Бежецк – Петербург. Вагон



Самый великий из палачей, каких знала история, к середине 1930-х годов наложил карцерную дисциплину на всю страну. Тюрьма преобразовала карательную процедуру в пенитенциарную технику – технику надзора и наказания. Надзор начинался со школьной скамьи (учителя, пионерская и комсомольская организация) и продолжался в трудовых коллективах (производственное и партийное руководство, институт социалистического соревнования, общественные марши, демонстрации, митинги) и по месту прописки в коммунальных квартирах. Одни и те же дисциплинарные механизмы функционировали по всему обществу, во всех городах и весях, тотально – в любых социальных группах, средах и объединениях – от санкции против отклонения к наказанию преступления.
«Не умеешь – научим, не хочешь – заставим»: по шкале этого принципа любая провинность или проступок в школе, на работе или по месту проживания могли рассматриваться как более или менее тяжкое преступление перед советской властью, которому вменялось соответствующее наказание (от коллективного порицания до высшей меры защиты общества от «врагов народа»). Шкала была непрерывной как в возрастном значении, так и по тяжести наказания: от постановки на вид, выговора, исключения из партийных (комсомольских) рядов, бойкотирования и увольнения с работы до лишения прописки, высылки и тюремного заключения. Система надзора и наказания новейшего времени, на деле, была не менее жёсткой и эффективной для установления авторитарной власти, чем костры инквизиции для утверждения абсолютной власти средневековых монархов.   
По словам французского социолога и философа Мишеля Фуко (1926–1984): «В классическую эпоху, несмотря на определённую общую отсылку к проступку в широком смысле слова, порядки правонарушения, греха и дурного поведения были отделены друг от друга, поскольку каждый из них был сопряжён с особыми критериями и инстанциями (суд, епитимья, тюремное заключение). Лишение свободы, использующее механизмы надзора и наказания, действует, напротив, в соответствии с принципом относительной непрерывности. Непрерывности самих институтов, которые отсылают друг к другу (государственная помощь и сиротский дом, исправительное заведение, каторга, дисциплинарный батальон, тюрьма; школа и благотворительное общество, мастерская, дом призрения, пенитенциарный монастырь; рабочий городок, больница и тюрьма). Непрерывности критериев и механизмов наказания, которые, начиная с простого отклонения, постепенно ужесточают правила и утяжеляют наказание. Непрерывной градации органов власти, институционализированных, специализированных и компетентных (в порядке знания и порядке власти), которые, не прибегая к произволу, а в строгом соответствии с правилами, посредством констатации и оценки устанавливают иерархию, дифференцируют, санкционируют, наказывают и постепенно переходят от санкции против отклонения к наказанию преступления». (М. Фуко. «Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы». С. 440).


Посвящение

Перед этим горем гнутся горы,
Не течёт великая река,
Но крепки тюремные затворы,
А за ними «Каторжные норы»
И смертельная тоска.
Для кого-то веет ветер свежий,
Для кого-то нежится закат –
Мы не знаем, мы повсюду те же,
Слышим лишь ключей постылый скрежет
Да шаги тяжёлые солдат.
Подымались как к обедне ранней.
По столице одичалой шли,
Там встречались, мёртвых бездыханней,
Солнце ниже и Нева туманней,
А надежда всё поёт вдали.
Приговор. И сразу слёзы хлынут,
Ото всех уже отделена,
Словно с болью жизнь из сердца вынут,
Словно грубо навзничь опрокинут,
Но идёт… шатается… одна…
Где теперь невольные подруги
Двух моих осатанелых лет?
Что им чудится в сибирской вьюге,
Что мерещится им в лунном круге?
Им я шлю прощальный мой привет.

Март 1940



«Другое её свойство: этот волшебный напиток, лиясь в сосуд, вдруг густеет и превращается в мою биографию, как бы увиденн<ую> кем-то во сне или в ряде зеркал. (“И я рада или не рада, что иду с тоб<ой>…”). Иногда я вижу её всю сквозную, излучающую непонятный свет (похожий на свет белой ночи, когда всё светится изнутри), распахиваются неожиданные галереи, ведущие в никуда, звучит второй шаг, эхо, считая себя самым главным, говорит своё, а не повторяет чужое. Тени притворяются теми, кто их отбросил. Всё двоится и троится – вплоть до дна шкатулки.
И вдруг эта фата-моргана обрывается. На столе просто стихи, довольно изящные, искусные, дерзкие. Ни таинственного света, ни второго шага, ни взбунтовавшегося эха, ни теней, получивших отдельное бытие, и тогда я начинаю понимать, почему она оставляет холодным<и> некоторых своих читателей. Это случается, главным образом, тогда, когда я читаю её кому-нибудь, до кого она не доходит, и она, как бумеранг (прошу извинить избитое сравнение), возвращается ко мне, но в каком виде (!?), и раня меня самоё.
17 мая 1961 г. Комарово»
(А. А. Ахматова. «Проза о поэме». С. 223)



                …Поэтам
Вообще не пристали грехи.
Проплясать пред Ковчегом Завета,
Или сгинуть… да что там! про это
Лучше их рассказали стихи.



В 1935–1940 годах А. А. Ахматовой написан «Requiem». За три дня в 1940-м – поэма «Путём всея земли». С 27 декабря 1940-го по 1965-й снова и снова возвращается адская арлекинада «Поэмы без героя».
Все работы пишутся в стол и увидят свет при жизни поэта только в зарубежных изданиях, а в Советском Союзе – в конце 1980-х.


«Я сказала, что многие, в особенности из молодых, смущены и ушиблены разоблачением Сталина: как же так? гений, корифей наук, а оказался заплечных дел мастером.
– Пустяки это, – спокойно ответила Анна Андреевна. – “Наркоз отходит”, как говорят врачи. Да и не верю я, что кто-нибудь чего-нибудь не понимал раньше. Кроме грудных младенцев.
Я с ней не согласилась. На своём пути мне довелось встречать людей чистых, искренних, бескорыстных, которые и мысли не допускали, что их обманывают.
– Неправда! – закричала Анна Андреевна с такой энергией гнева, что я испугалась за её сердце. Она приподнялась на локте. – Камни вопиют, тростник обретает речь, а человек, по-вашему, не видит и не слышит?! Ложь. Они притворялись. Им выгодно было притворяться перед другими и самими собой. Вы ещё тогда понимали всё до конца – не давайте же обманывать себя теперь. Ну, конечно, они, как и мы с вами, не имели возможности выучить наизусть бессмертные распоряжения в оригинале, но что насчёт “врагов народа” всё ложь, клевета, кровавый смрад – это понимали все. Не хотели понимать – дело другое. Такие и теперь водятся».
(Л. К. Чуковская. «Записки об Анне Ахматовой». Т. 2. С. 197–198)



Вступление

Это было, когда улыбался
Только мёртвый, спокойствию рад.
И ненужным привеском болтался
Возле тюрем своих Ленинград.
И когда, обезумев от муки,
Шли уже осуждённых полки,
И короткую песню разлуки
Паровозные пели гудки.
Звёзды смерти стояли над нами,
И безвинная корчилась Русь
Под кровавыми сапогами
И под шинами чёрных марусь.

(А. Ахматова. «Реквием»)