Бесхребетный

                1.

               
                Только заслышав увеличенный звук сторожевой собаки, Нина Ивановна сразу поняла: «Пришли гости». Работал сын, по обыкновению своему, выдерживая маску хмурого, неразговорчивого помощника, в спешном порядке пытаясь занять себя какой-нибудь полезной работой для родителей, для двора.

Мать тяжко, длинно потянула воздух в себя, невольно запечалилась, присела на крыльцо, обхватила седеющую голову.

  — Здравствуй, мам!
  — И тебе не хворать, сынок.
 
Сын продолжает носиться по двору, что-то пилить, складывать, даже подметать.  У матери начинает «поднывать» сердечко. Она знает о «неполадках» в Петькиной семейной жизни. Ему надо в работе сейчас заглушить все боли, все смятения, неуверенность, неудовлетворённость, сбой.

Он после каждого скандала с женой, идёт в родительский дом, и начинает, не заходя в дом — работать, долго, упорно, молчаливо. Мать знает: он сейчас в тысячный уже раз думает, как ему дальше жить, в такой же раз окончательно решить, — как поступить правильно.

Она знает, что сын ненавидит свою малодушную привычку, — страдает от неё. Но ничего с собой поделать не может.

Бесполезно встревать с советом. С ним только вклинивается отец. Он жутко не любит эти выходки, хоть и действенную помощь имеет от таких семейных сколов в жизни младшего.

Мать вернулась в хату, выпила таблетку, вернулась, пошла под навес, присела на крыльцо летней кухни. Ей больно наблюдать за родным дитём. Хоть ему уже и 44-й пошёл… он для неё всегда «детёнок».

У помощника — движения резкие, шаги быстрые, — на пятку, без отдыха; всё с силой, рывками, — и пилить, и заколачивать, что и посунуть. Беззвучно приносит пользу, только сопит, будто никого не видит, не замечает, не помнит. Он весь сейчас в своей семье. Где дети уже большие по миру разъехались, своими жизнями живут, иногда летом наведываются. Где жена есть, да всё как-то не так…  не по-людски… особенно в последние два года. 

Одни желваки ходят, и губы слиплись, точно клеем намазал, — ни звука, ни светленькой «эмоцийки». Вот присел, кепкой вытерев лоб, бросил её на чурку, закурил, густой дым, пустив в старого кота, дремливо спящего на доске.  Тот обиделся, зевнул, потянулся, ушёл.

Мать хочет подойти к сыну, обнять, как-то успокоить, но знает, он это на дух не переносит.

  — Петь! И што в этот раз?..

Женщина подводит себя ближе к сыну, садится на завалинку бани.

  — Ой, мам! Всё!..  —  Это наше!
  — Вот так всегда! — обиделась мать, — хоть бы словечко, какое большее сказал. Не знаешь што и думать.

Мать пытается справиться с навалом слезливых эмоций. Кончиком платка прижимает нос... вот-вот засопливит. Смотрит в родную землю. Находит оторванную пуговицу. Подымает, счищает грязь, суёт в карман.
               
               
                2.

          Собака оживает, начинает радостно лаять, скулить, хвостом разрезая тёплый сибирский воздух. Это она приближение коня, телеги, хозяина двора за большие метры чувствует. Скрипнула калитка. Вошёл Николай Степанович, — Петькин отец. У которого, от вида работающего сына в его дворе, в угол, к носу сводятся лохматые недовольные брови, лоб сжимается в общую морщинистую складку.

С ходу, как всегда:
  — Што, опять зубами сцапились?
  — Бать! Всё! — Это наше!
  — Мне бл...дь это «наша»… знаешь уже где? Сколько можно нам рвать души. Ты бы хоть мать пожалел. Не можешь управиться с бабой, — разводись к ху…м! Нехер нам укорачивать нервы и жизнь. Без тебя всякого хватает.

Хозяин идёт в амбар, оттуда доносится:
  — Нин! Давай мешки подготовь, за зерном поедем. Чобы только дырки ни одной не было, и завязки крепкие. 

Женщина вваливается в полутёмный амбар. Там уже еле слышно:      
  — Ну, что ты, Коль, говоришь такое, — разводиться!
  — А што? Што это за жись такая? Што мужик бёгма из дому бяжить. Дети уже голубями разлетелися... ничо проживёт… — не лодырь, не пьянь, не кривой… За яво любая баба пойдёт, только свисня…

Жена продолжает возмущаться такими резкими выводами. По-хозяйски возятся, гремят крышками, вёдрами, тихо говорят, но сыну всё слышно, потому что пересел, — прямо к стене, под прямые солнечные лучи, под витамин D.

  — Не знаю… бесхребетный какой-то... слишком правильный…  весь в тебя! Взял бы хворостину, рыкнул, зубы показал… да прошёлся бы хорошенько раза два, да так, штобы осыпалась, шелковистой стала…
  — Ну, што ты такое нясёшь!? — Это тебе не ранешнее время.

Этим словесным выпадам, Нина Ивановна мгновенно наступает на «мозоль» хозяину двора, всем сердцем поддерживающий дореволюционный уклад жизни на селе, когда было каждому определена роль и значимость в семье. Не зря в селении Степаныча называют анархистом! А он, ругаясь, всегда поправляет: «Колхоз! Не анархист, а монархист! А это две большие разницы»

   — А што, я помню… — и начинает уже в сотый раз рассказывать, как раньше жили хлебопашные люди при общине.

Ему дед до самой смерти о ней рассказывал. Поучал, как надобно кормилицу землю любить, как строгий порядок и взаимопонимание обеспечивать средь своих. Нечета современному семейному равенству.

  — Баба закурила!.. Да за это, раньше ей бы губы кочергой раскалённой припекли, и ручонки «пряником» отбили, чтобы забыла навек эту заразу. А счас?.. Кого такая родит, а?.. «Хилёнка» родит... а потом с рябёночком по врачихам с самого мальства ездит... врачей всё винит...

Петька знает. Отец сел на любимую «кобылу», тему, — и погнал, теперь трудно будет остановить. Пока не выговорится, не замолкнет, не поймёт, что израсходовался!

   — На гулянках пьют больша мужака. Вон… возьми Ваньки Витковского — Зинку. Косым глазом смотрел за ней на проводах Дашкевича сына. Рядом сидела… Так стаканами самогон хлыстала, запросто обгоняя меня…

Долгая пауза. По улице проехал мотоцикл, в стайке замычала тёлка. Собака, гремя цепью, лениво затявкала, увидев стайку голубей спланировавшую на пригретых пятачок ухоженной крестьянской земли.

   — Скурвили суки народ!  Все столбы, на чём держалась ранише наша деревня, — подпилили, труд обесценили. Как белки в колесе… всё без толку… без большой пользы семье… лишь ба быстрей жись прожить, — сквозь зубы занудно цедит, пытаясь силой развязать крепкий узел на верёвке.

   — Ну, всё, —  завелся! Не остановишь! Давай держи прямо, а то всё дергаешь и дергаешь. Я счас брошу, сам будешь делать...

  — Ты мне рот не затыкай!  — от внутреннего неподдельного возмущения, голосом берёт слишком высоко, поэтому начинает кашлять, вновь говорить:

   — Эта! Помнишь… как ранише. Если засранка, с кривыми руками, — всё считай конец. Хорошева мужака ей не видать. Хто возьмёть такую… (матерится) — А счас… сотри… глянь… Володька Асташёнок, мужик красавец, — сержантом пришёл. И што? Взял чувырлу. И знал же дурило… што вся в матку… та жила как (матерится) — Нет! Красивая! И што? — всё больше и ярче накручивает себя хозяин амбара, закромов. — Дожились, деток наплодили, — все бегают сопливые, полураздетые, босые.
  — И голодные! —  тихо добавляет мать, помогая мужу в спешном деле.
  — Вот и я про што говорю. Ты видела… я тут еду на днях, сотрю уже подушкой разбитое окно заткнуто. А ночами жа уже холод какий…
  — Видно подрались! — супруга опять вставляет своё.
  — Вот и я про што говорю! Какой стыд! Вот тебе и красивая. Говорят, хлеб даже не умеет спякчи.
  — Не только печь… ничо она не вмеет… — Всё хватит! Давая держи, завязывай. Вот… готово.   
 
Но, Петькин отец ещё не выговорился, продолжает своими размышлениями заполнять полумрак амбара, и давить на мозг жене, не выпуская невестку из памяти.

  — Вот зачем женился, а?.. Знал же, што у Катьки отношения были… с этим… сыном милиционера.
  — Гриневича — Гришкой, — поддержала разговор Нина Ивановна, сидя у окна, пытаясь булавкой вытащить занозу из пальца:
  — Ой, што уже счас Коль говорить … время прошлое… ничего не вернёшь. Ты думаешь, я ему тода об этом не говорила…

               
                3.

            Женщина вновь замолкает, вот-вот подцепит болючую соринку. Вздыхает, смотрит на курящего мужа. Тот сидит на лавке, с опущенной головой.

  — Ирка! Помнишь… такая девочка была хорошая, как она его любила. Как она мне нравилась. Бывало, помнишь… придёт, поздоровкается, спросит што помохчи, эх! И родители што надо… и выпить, и попеть… Нет! Вы ничо не понимаете, не мешайте, не влазтя, не ваше дело! — уже затихая, успокаиваясь, бурчит себе под нос, сивый гнутый мужик.

  — Мне Дуська как-то говорила, на улице встретила… — у Ирки тоже не всё там сладко. Вроде мужик лодорина... подпивает…
  — Эх, дурак! Такая девка была пригожая, а какая работящая. Я её ещё помню соплюшкой… (сморкается) —  когда сено колхозное убирали, ещё при Колосовском. От неё точно бы не бёг с хаты.
  — Коль! Ну, што счас былое тормошить. Ничо назад не вернёшь.

Помолчав, добавила, уныло глядя в крохотное оконце:
   — Знаю, одно! Из-за ерунды какой-то, тогда сцепились, друг на дружку обиделись. Ума-то ещё не было! Зато гордыня, пузом у каждого выпирала. Ирка тогда, в город подалась работать. А «этот» на свадьбе у Ярошене — Катьку подцепил.
   — Ну, понятно… под пьяную дурь дала. Ну, от… иди, женись! На её формы, дурилка позарился… на её голосистый певчий голосок. Вот и голосят вдвоём.
   — Не знаю, Коль... но ведь вроде ладно раньше жили. Вспомни! А тут в последние годы, будто бабу подменили. И ведь не скажут из-за чего скубуться! Это наше! — один ответ. Я как-то мягонько попыталась спросить её. Так она жопой круть, носом хмыть: «Мол, всё у нас хорошо, всё хорошо мама. Вроде как совсем отстаньтя!»

За амбаром сидит Пётр, жуёт соломинку. Слушает, смотрит на свои работящие руки, затёртые коленки, своё думает. Пытается понять: в каком месте жизни, на каком её отрезке, совершили обоюдную ошибку.

А в амбаре негодуют, рассуждают, окончательно, в воздух, в уши всё вываливают:
  — Хоть бы раз пришла… слово, какое тёплое сказала, — бурчит Николай Степанович. — И што мы ей сделали... Сколько поначалу помогали… А всё пшик, всё коню под хвост. Какая вышла баба неблагодарная. Вздыхает, трёт морщинистый лоб. — Какие разные с Юлькой.
 
  — Ну-у... Юльки при жизни пастамент ставить надо. Вася счастливый у нас. Ой, хоть бы по лету приехали. Так Коль, по внукам соскучилася… ночами всё думаю… на карточку на стене гляжу. Сердечная она у нас, тёпленько нашему Васеньки с ней… и деток ухоженными держит, и сама как звёздочка, всегда при улыбки, всегда открытая… (женщина мягонько улыбается, поправляет платок)

  — А ты ещё раз напиши им, штобы обязательно на всё лето привезли. Мне не надо на неделю (видом злится) — На молочко настоящее, на пирожки  с ягодой, смотришь, и маханут за лето на полголовы, здоровья наберутся, силы. Видела у соседки, (чешет лоб) — как внук за то лето подрос. Я его даже поначалу не узнал, когда Лизка приехала за им. Голос бу-бу-бу! Ну, настоящий мужик! Вот што чистая природа, с дятёнком делая… (долго молчит, сопит, думает, сломанной спичкой выковыривает грязь из-под ногтя большого пальца)

  — Напиши, што обещаю их в лес чаще возить. Даже на дальнее озеро, где лилии… где земляники много. Напиши щё, што луки им дальние понаделаю… стрел настругаю… пиши!

Вновь тянется в карман, к куреву.

  — Напишу! Напишу! Давай вставай… пора закругляться, надо щё свиням наварить.

Вышли. Сына во дворе уже не было. Только Тарзан дремал, развалившись перед своей будкой, ушами отбиваясь от приставучих мух.
               
               
                4. 

              Прошло три дня. Нина Ивановна, подходит к ОРСовской столовой, там её знакомые бабы-поварихи отменной вкусноты пирожки пекут. Женщина очень любит с повидлом. Набрав кулёк, направляется к остановке. Надо в центр съездить, кое-какие обязательные справки сделать.

Перед рейсовым автобусом, как водится — один пирожок умолотит. Не любит это дело на людях проводить. Подумают, — что голодная! Поэтому позади остановки замерла, вроде как спряталась, притихла. Стоит, радует свой желудок вкусным продуктом, невольно слушая двух знакомых женщин внутри остановки.

Из-за школы, по пыльной дороге катит жигулёнок красной «масти». Пропылив, выскакивает на асфальт, мчится мимо женщин. Водитель с улыбочкой кивает им головой. Селянки отвечают взаимностью. Машина устремилась в направлении города.
  — Зин! А ты знаешь, хто это поехал?
  — Так это Гришка — бывшего участкового сын. В городе живёт. А што?
  — Зачастил! Ой, как зачастил. А знашь, почаму?
  — Ну, у него батька щё живый.
  — Ага! Батька!.. Кому скажи!.. На случку тайную он сюда ездит. Слухай! Только Зин, — никому!
  — Вот-те крест! — осеняет себя знамением попутчица.
  — Так слухай дальше! Я тут у прошлое лето, решила крапивы надрать, ну и в лес через огороды. Надрала, у старой мельницы присела отдыхнуть. Глядь! А по леску, Петьки Осиповича  — Катька, с ведром торопливо спешит, а на лице прям цветение, весна. Меня не видит. Я думаю: баба, не ахти хозяйка, вроде не любительница лазить по дебрям.  Вроде и грибов нет, и ягодке не время... для чего ж тоды ведро?  И меня так распёрло узнать, што собирать-то будет. Я и ухватилась разведчиком за ей. А, она кривину сделала, и у Лёвкиной своротке, на тракт, раз, и голубкой выскочила. И ты думаешь зачем, аа?..  Не поверишь! Вот этот-то жигулёк с горки мягонько и скатился к ней. Она ведро в машину, сама быстренько туды шмысь. И по газам, в сторону Горелово.

Женщина качает удивлённо головой:    
  — А я щё думаю, какий счастливый Ермолай. Как часто сынок стал приезжать, наведывать. А оно-то от зачем.
  — Ой, Зин! Только ни-ко-му! Об етом зная только мой Сергей, да вот и ты. Не хочу Нинку расстраивать с его Колькой. Ты ж знашь, какой он дурковатый, если выпьет. Скажет, сплетен — разносчица! А я этих скандалов, ой как не люблю… я от их потом дюжа болею. Боюсь людям больно делать. Сами разберутся. Я им не судья. Только Зин… пожалуйста, а!
  — Не переживай, Валь! Я ж побожилась!
  — Жалко Петьку. И што ей не хватает. Справный вроде мужик. Не пьющий, руки при деле. Какой дом отгрохали. Детям образование дали.
  — Ну, Зин! Это же её любовь молодая.

Нина Ивановна услышав такое, поняла, что она не поедет сейчас в райцентр. Надо срочно отступать, обратно в столовую возвращать себя. Уж больно воды холодной организм захотел, надо было таблетку на опережение выпить, всё обдумать, не спешить, чтобы дров не наломать, ещё не зная кому первому, из родных, это дурно пахнущим отходом вывалить.

   — Нин! На тебе лица нет! — случилось что? — подавая воду, спросила знакомая повариха.
   — Да видно на погоду Лид... на погоду! — держась за сердце, ответила расстроенная женщина, медленно усаживаясь у окна. Всеми силами, пытаясь не сорваться в слезы, нытьё.

Таблетка сделало своё доброе дело. Обретая успокоение, Нина Ивановна уже понимала, что надо как-то этот гнилой нарыв вскрывать, как рану сечь, чтобы облегчение наступило у всех. Ничего путного от примирения уже не будет. Так «собаками и кошками» проживут оставшуюся жизнь…
               
               
                5.

           Не хотелось возвращаться домой, не сделав главное дело дня. Пришлось ждать следующего автобуса. Положительно решив все вопросы, Нина Ивановна устремилась на автостанцию. Купив билет на последний рейс, вновь отошла в сторонку, достала холодный пирожок. Медленно выедая сладкую начинку, стала внимательно рассматривать пассажиров.

Были знакомые, с кем не хотелось цепляться языком. Объявили прибытие автобуса из города. Медленно вываливался уставший люд, из рундуков выколупывая свой багаж. Потеряв интерес, женщина достала «районку» — стала читать.

Через пять минут, сзади, приятным ровным голосом, в спину:
  — Тёть, Нин-н... здравствуйте!
  — Ай, моя ты детка! Иринка... приехала!.. Здравствуй! Здравствуй, моё ты солнышко!

Обнимаются, держатся близко, внимательно изучают друг дружку.
  — А вы тоже на последний?
  — На ём! На ём!.. Домой, к родителям едешь, да?
  — Да! Домой. Приболел папа… мама пишет  — приедь, да приедь!
  — Знаю, знаю детка. Давление мучает его. Совсем исхудал… Лекарства вязешь?
  — Да, конечно! Какие мама сказала, те и везу.

Замолкают. Ира вроде хочет ещё что-то спросить, но не решается, начинает спрашивать про село, про знакомых, про всё, плавно обходя самый главный вопрос, что витал между женщинами.

Нина Ивановна, первая решилась приблизить тему, прощупать настрой этой женщины, у которой с её Петром когда-то была большая-большая любовь.

   — Как семейная жизнь. Всё ладно? — уводит в сторону глаза, прячет газетку, роется в сумке, достаёт для Иры пирожок.
   — С повидлом, да? Нашинские... (кусает) — с ОРСовской столовки, точно? — с улыбкой спрашивает горожанка, — я их сразу узнаю. Нигде такие вкусные не пекут.

Жуёт, думает, говорит:
   — Всё хорошо у меня тёть Нин. Всё хорошо!

Отрешённо смотрит в себя, совсем не моргает, натянуто улыбается.
  — Конечно, хотелось бы лучше! Но! Но!

Махнув пирожок, поправив платочком губы, смело вскидывает глаза в глаза пожилой женщины:
  — А как Петя?
  — А Петя!.. А мой Петя мается… Думаю, вот-вот на днях всё и решится! — сказала женщина, не отрывая взгляда от тучного неба, совсем не жалея, что раскрыла страшную тайну чужому человеку, не боясь такого резкого, кардинального решения за сына.

«Значит, вы всё уже знаете?»  — хотелось радостно выплеснуть из себя вопрос, но Ира, попридержалась, не раскрылась, пустив жменьку приятных искорок в глаза.

  — Наверное,  дождь пойдёт? — продолжила отрешённо звучать Нина Ивановна, — а я дурная, зонтик не взяла.
 
  — Не поняла?.. Что разводятся?.. — с другого конца и хода, решила подвинуться к интересующей её теме, учащённо задышав, боясь поднять глаза на пожилую землячку.

Нина Ивановна, продолжая задумчиво изучать небосвод, с болью выдавила:
  — После этого детка, обязательно должен развестись. Хотя отец всё говорит, что он у нас бесхребетный… может и не случится... Я знаю, одно! Он очень терпеливый человек… наверное слишком уж добрый! Скажи, Ир, — это плохо?
  — Тёть, Нин! Вы такими-то загадками говорите, я вас не понимаю... А добрый, — это так здорово! А если ещё работящий, это вообще для семьи счастье!
  — Ир! Приходи к нам завтра в гости.
  — А можно?
  — Ну, а чёш нельзя. Ты жа знаешь, как тебя мой Степаныч любит. Вчера тольки вспоминали тебя. Бог свидетель. Приходи! Я твои любимые пельмешки приготовлю. Я ведь моя детка, всё помню, всё, как вчера было… Выпьем настойки. Мой на рябине делает. Поговорим, былое вспомним…  В шахматы как ранише с моим сражнёшься. Приходи... Уважь стариков… Дорогу ж щё помнишь? Мы ж тебе ничо плохого не сделали, а?
  — Тёть, Нин! Если приглашаете, — обязательно приду. Даже с радостью. А Катю это не обидит?
  — Уже не обидит!               
               
                6.

   — Теперь ты всё знаешь сынок! Всю до копеечки правду о своей законной жене. Знай! Я отцу ничего не говорила, и не хочу говорить. Ты знаешь нашего анархиста… — узнает, — здесь пух будет с подушками летать, и собаки следом. Я долго думала… плакала… хотела не говорить… но лучше, ни мне, ни тебе от этого не будет. Решай сам! Тебе жить. Не жди, пока люди в глаза скажут! За Иру я тебе говорила. Придет завтра после восьми.
  — Да причём здесь Ира, мама!? У неё с-своя семья! 
  — Я по глазам… сынок видела, што ещё что-то теплится в ней к тебе.
  — Мам! Что может теплиться после стольких лет разной совсем жизни… — это иллюзия, мираж… Так бывает мам, когда сильно хочется, чтобы было по твоему… Да и вообще!!! — рыкнул сын, какую уже закуривая.

  — Сынок! Послухай мать. Ира светленькая душой девочка была, такой и осталась. Я не прошу тебя сломя голову нестись, всякое городить. Но можешь просто прийти к нам, и по душам поговорить. Только по душам, открыто, не стыдясь своих семейных тайн. Она женщина не болтливая… поверь мне сынок! Я не скрою… я бы хотела штоб у вас всё получилося. Я точно знаю, со слов матки её, што там всё очень тяжко… по течению плывёт, чахнет...

Подходит к окну, смотрит на улицу, резко разворачивается:
  — Или ты разводиться не собираешься?  С таким позором будешь жить?
  — Мам! Дай отойти от твоей сердечной новости, от бабской сплетни.
Мать резко кинулась к дивану, схватила сумку, в сердцах выкрикнула:
  — Говоришь сплетни!.. Ну! Ну! Знай!.. В нашем доме её ноги не будет! На порог не пущу! Ей думаю, будет рад на том конце села, Гришки Гриневича — батька.
               
               
                7.

           Через неделю, в магазине, на крыльце, натыкаются друг на дружку Ира с Ниной Ивановной.

   — О-о! Ирочка! Моё ты полюшко! Не налюбуюсь я твоей «пшеницей» на голове. Какие волосы, какое густое богатство! Всегда завидую людям с такой шевелюрой, —  ласково щебетала взволнованная женщина, за ширмой этих банальных слов-приветствия, слов-радости, пряча главный свой вопрос.

Нина Ивановна знает, у Иры с её Петей состоялся тогда долгий разговор. В натопленной летней кухне, с наливкой, с музыкой, как хотелось ей.

  — Присядем, Ир?
Та, качнула головой, без радости ответила:
  — Хорошо!

Селянки присаживаются на ошкуренное бревно у забора. Нина Ивановна подымает кусок крепкой проволоки, начинает карябать буквы на сырой земле. Чувствуется напряжение между телами, чуткими бабьими организмами. Мимо протарахтел гулкий гусеничный трактор, выделив женщинам время для мыслей, для вопросов.

Первой, задаёт его, горожанка:
  —  Вася пишет?
  —  А-а, старший!.. Пишет-пишет… Вру милая. Не он… а его Юленька. Ему всё лень, — всё некогда! Она нас радует весточками. — Как отец?.. Лучше стало, Ир?..
  — Конечно лучше. Он даже по двору уже хоть что-то делает. Таблетки помогли, да я ему ещё диетическое постоянно готовлю.

Молчат. Нина Ивановна продолжает карябать дождём намытый песок. Какой раз уже вздыхает, всё поправляя, то юбку, то косынку, не находя взволнованной душе места.
  — Видишь, дожди зарядили как… А ты когда домой уже едешь?
  — Послезавтра... на Красноярском.
  — А-а!

Воздух вокруг женщин ещё больше потяжелел, загустел, наэлектризовался. Ира встала, выпрямилась:
  — Ну, я пошла тёть Нин. Надо мамке помочь побелить ещё хату, да и так…

Нина Ивановна от обиды подкусывает губу, искусственно тянет вежливости улыбку, тоже подымается с бревна, обтряхивает юбку, боясь встретиться взглядами.
  — Ирочка! Я понимаю детка… это не моё дело!
  — Не надо, тёть Нин!

Ирина резко развернулась, у неё задрожали реснички, губки обиженно выгнулись в уголках. Она сделала шаг к ровной, слегка испуганной женщине:
  — Я-я... я ему вся открылась… чистым листом предстала! О своей жизни, всё до капельки рассказала, о хороших перспективах — если он согласится. А он!.. Вы не думайте… что я вот так спонтанно, от вашей наливки взяла и потекла, подтаяла... Я с «этим» последние два года жила. Да! Да! С того самого момента, как мне Светка Бельская написала, что ваша Катенька нашему Петеньки рожки на лоб всё гуще и ветвистей навешивает. А он! А он! А он, знаете…  — скривил рот, а потом как паяц заразительно рассмеялся мне прямо в лицо, и сказал спокойно-спокойно, что я типичная сплетница. Типа, любительница «перекуковывать» чужие песенки-сплетни.
 
Рядом проходили незнакомые молчаливые люди. Напряжённые женщины резко примолкли, внутри пуще нахохлились, отчего у  Нина Ивановны на лбу выступила сырая испарина. Руки растерянно задвигались, заболтались, бессознательно перекидывая с руки на руку продуктовую сумку. Знакомо стало «поднывать» в груди.

  — Простите, Нина Ивановна. Вы знаете, как я вас люблю! И я понимаю, это жестоко… но я скажу. Ваш сын заслуживает того, — что имеет! Он моей любви только не заслуживает! Не держите на меня зла. Прощайте!
               
               
                8.

           Прошёл год. Уборочная. Колхозники «метают» колхозное сено. Работа идёт к завершению. Только «выводящий» на самом верху мощного бокастого зарода пытается грамотно вывести макушку, периодически ссыпая сверху шуточки-прибауточки.

Народ ликует, радуется хорошему солнечному дню, завершению страды, удачному своему домашнему урожаю, восхваляя Господа Бога, что в срок давал жары, не скупился и на своевременные дожди.

Заканчивают, собираются, остаточки еды доедают, улыбчиво выглядывая, как из-за соснового леска выкатилась бортовая машина. Пора-пора домой… к русской печи, к кормилице, к скотине, к голодным деткам…  Зилок приехал за трудовым народом. Остановился на краю поля, водитель устало спрыгнул, сорвал сухой стебель, прислонившись к сосне, стал жевать, удерживая руки в карманах, закинув ногу за ногу.

Стоит, о чём-то говорит с «первыми» бабёнками. Те, граблями, вилами «обвешавшись», заворожённо слушают шофёра, качают головами, между собой переговариваются, всё больше и больше собирая вокруг себя «своих»

  — Вот так! Раз и всё!.. Вещички побросала, и гуд-бай муженёк!
  — И что совсем ничего не стала брать из мебели?
  — Михаленчиха сама видела, — только какие-то «узлы» в машину волокла.
  — Ой, бабы, што делается?
  — И надо же подгадала… это пока Петька на лесосеке спину гнёт…
  — И хде они у тым городе жить будут? Там жа у Гришки семья, дети?
  — Ай… дети уже отдельно давно живут… вот Анька как?
  — Да покойный Ермолай, ему богатую сбер.книжку оставил, всю жизь копил.
  — Можа хватит купить какую-ньбудь хатёнку. Он ушлый мужик, увесь в отца. С таким не пропадёт…
  — Ну, видно уже определились, раз окончательно забрал. Это же не зря она и от коровы отказалась... знала уже... ждала...
  — Жалко Николаича, — тусклым звуком послышалось из толпы.

Полная женщина, отделяясь от неё, обтряхивая платок, устало, но громко проронила, чтобы услышали все:
  — А мне вот его нисколечко не жалко! Бесхребетный какой-то… ему сама мать говорила, што баба окончательно загуляла. Что просвету уже не видать. Нет! Все сплетники, все злобные болтуны. 

  — Всё бабоньки родные, — поехали! Мне ещё с Сенькиного поля... остальных забирать.

Шофер, запрыгнул на подножку, глянул на ладный зарод, огороженный жердями, на яркую оранжево-жёлтую осень вокруг, улыбнулся, громко крикнул:
  — Молодцы бабоньки! Такую красоту забабанили!
Женщины и редкие мужики расселись, ждут движения. Из кабины выглядывает весёлая голова водителя, вверх дышит, кричит:
  — Давайте мою любимую!
  — Хорошо Коль… только на кривом мостку не гони, едь мягонько…
  — Лизка, а чё... груди из лифчиков выскакивают... — заглушая внезапный женский смех, загоготала неунывающая рябая Верка, громко хлопая по крыше кабины:
  — Всё, Коль, — поехали!

                20 октября 2020 г.