Мне рассказывал старый еврей...

От автора.

                Я долго не мог найти подходящего названия для этого рассказа, основанного на воспоминаниях моего случайного знакомого о своей жизни. О ней он поведал мне однажды в одном из санаториев Кавказских Минеральных Вод, где мы с ним вместе отдыхали, одновременно лечась. Или, если вам угодно, лечились, одновременно отдыхая.
   И она, эта его жизнь оказалась настолько непростой, противоречивой и даже трагичной, что я написал этот рассказ, сразу же после того, как вернулся домой, всего за одну ночь. А на следующий день отправил бандероль с копией рукописи Михаилу Львовичу.
  Через месяц я получил ее обратно со штемпелем: «Адресат выбыл». Ниже чьей-то заботливой рукой было дописано: «Умер»
Я засунул её подальше в ящик своего стола, так как посчитал, что публиковать это произведение без согласия рассказчика нельзя, а потом и вовсе забыл о нем.
  Совсем недавно, очищая ящик от всякого хлама, я наткнулся на эту рукопись и перечитал ее, как человек, не имеющий никакого отношения к её написанию. Вероятно, именно поэтому рассказ мне очень понравился, и я решил опубликовать его.
И вот тут-то возникла проблема с названием. Я перебрал, наверное, тысячу вариантов, отметая их один за другим, как недостойные возглавлять это искреннее и трагическое повествование.
Вчера мне позвонил мой одноклассник Петька Измайлов. Ему сейчас семьдесят два года, и он живёт в Москве
«Привет, Папуас»! – радостно закричал он, надеясь, вероятно, что я тоже обрадуюсь, услышав своё школьное прозвище, данное мне за мои толстые губы
«Ты по- прежнему любишь читать вслух Маяковского? - продолжил он чуть тише, видимо, поняв, что особой радости моя детская кличка мне не доставляет. . Я на днях вволю нахохотался, вспомнив, как ты стоишь у доски и пафосно орёшь отрывок из поэмы «Хорошо!»:
                «Мне
                рассказывал
                тихий еврей,
                Павел Ильич ЛАвут:
                "Только что
                вышел я
                из дверей,
                вижу -
                они плывут…»
   А Раиса Михайловна, наша училка по литературе, которая была единственной в школе, кто обращалась к нам на «вы». говорит тебе так спокойно, но с некоторым презрением в голосе: «Садитесь, «два». Как юноша ,сам пишущий стихи, вы должны знать, что у слова «ЛАвут» не может быть рифмы «плывУт». И теперь, после этой «двойки» вы, надеюсь, будете помнить, что фамилия Павла Ильича была не ЛАвут, а ЛавУт»
Я был благодарен Измайлову, не за то, что он напомнил мне тот случай, а, потому, что он неожиданно подсказал мне название моего рассказа.
Ведь Михаил Львович, как и Лавут, был действительно тихим евреем, столкнувшимся во время войны с такой жестокостью, о какой и не слышал…
Поэтому мой рассказ так и называется:

«Мне рассказывал тихий еврей…»

Та осень в предгорьях Кавказа была очень тёплой и обильной ягодами.
И когда нам однажды на завтрак, вместо опостылевшей манной каши принесли оладышки с ежевичным вареньем, мы воспрянули духом и разговорились друг с другом так, как будто были не просто отдыхающим одного и того же санатория, а друзьями с детства.
- А почему бы им не кормить нас таким чудным завтраком каждый день? – сказал мне Михаил Львович, с которым мы уже неделю жили в одном номере и в столовой сидели за одним столом, но ни разу не говорили по душам.
- А потому, уважаемый Михаил Львович, - ответил я ему, - что сварить манную кашу гораздо проще, чем испечь три сотни оладьей и собрать в лесу ежевику, растущую на колючих кустах, в которых любят прятаться змеи.
Мой собеседник рассмеялся и, когда мы вышли из столовой на аллею санаторного парка, сказал, удивив меня своей проницательностью:
- А я сразу догадался, что вы писатель. На людей вы смотрите, прошу прощения, как на подопытных кроликов, а когда кто-либо из соседей по столу говорит что-то любопытное или смешное, ваша рука сама собой тянется к внутреннему карману пиджака, где, как мне кажется, вы всегда носите авторучку и записную книжку. . Я угадал?
- Угадали, - пришлось признаться мне после таких явных доказательств моей принадлежности к писательскому классу. – Но я тоже могу сказать прямо сейчас , кто вы по профессии. Вы - снабженец, не так ли?
Михаил Львович смешно захлопал глазами, и растерянно спросил::
- А это откуда видно?
- Садясь за стол, вы смотрите на то, что на нем лежит со снисходительной усмешкой, мол, плохо работаете, уважаемые снабженцы санатория имени товарища Дзержинского, если не можете хоть один раз в день покормить нас черной икрой или хотя бы селедкой с луком. Когда вы берете рукой кусочек хлеба, вы слегка прижимаете его, чтобы определить, свежий он или нет. Хотя хлеба вы почти не едите..
Растерянность на его лице панически росла, но длилась она совсем не долго. Он вдруг гордо расправил свои старенькие плечи и вызывающе произнес
- Но зато вы никогда не угадаете, кем я был до того, как стал снабженцем.
- Вы были кассиром, - сказал я, почти уверенный в том, что угадал.
- А вот и нет! – торжествующе воскликнул он. – Я был одесским вором! Хотите, я расскажу вам историю своей непростой жизни? Если вы напишите о ней роман или совсем маленький рассказик, то станете знаменитым, как Фёдор Достоевский.
- Даже если такого не случится, - ответил я ему искренне, - я буду очень рад узнать, как одесский вор стал снабженцем. И обязательно напишу об этом рассказ, так как писать романы ещё не научился. Давайте присядем на той скамейке и пруда, и вы поведаете мне историю своей жизни. Только никому и никогда не говорите, что она была у вас непростой, ибо простой жизни не бывает.
Михаил Львович взглянул на меня, как смотрят эфиопы на колдуна, явившегося к ним с небес, и сказал:
- Вы по призванию – писатель, а по происхождению – дворянин. Я угадал?
- Почти угадали, - ответил я, присаживаясь на скамейку, согретую осенним солнцем. – Если забыть, что мой отец был паровозным машинистом, а мать – ткачихой с Трёхгорной мануфактуры. Итак…
- Итак, я был одесским вором, - торопливо начал свой рассказ Михаил Львович.- Но не просто вором, а главарем шайки, очень даже известной в том районе Одессы, который до сих пор зовётся Молдаванкой. И когда Иосиф Лёвкин начал много говорить и мало делать, а молодые ребята, стали слушать его , раскрыв рты, я сказал ему наедине:
- Знаешь, Ося, что бывает, когда в колоде появляется лишний туз? Наверняка, знаешь, потому что я сам был свидетелем, когда тебя били за шулерство. . Так вот я не хочу, чтобы такая свара началась в нашем сплоченном коллективе…
- Короче говоря, - невежливо перебил меня Ося, - ты хочешь быть единственным паханом в нашей шайке. Я угадал?
- Не в нашей, а в моей шайке, - пояснил я ему. – А в остальном ты всё сказал правильно. И теперь сделай так, чтобы я больше никогда не видел тебя в нашем городе. Исчезни с моих глаз, и тогда твоим родителям еще долго не придется оплакивать тебя на Втором еврейском кладбище.
И Ося исчез. Он уехал то ли в Жмеринку, то ли в Бердичев, я этим не интересовался. Правда, он прихватил с собой мою любимую женщину, Любу Иванову, но я по этому поводу особенно не расстраивался, подумав так: если женщина не видит разницы между Одессой и Жмеринкой, а, главное, между мной и Осей, значит, она просто дура, причем, с детства.
Видимо, Ося был тоже из таких, если он так поспешно убрался из города, в котором родился. Ведь он должен был знать, что в нашем коллективе, или, как он выразился, шайке, мокрых дел никогда не было и быть не могло, а мои угрозы были всего лишь угрозами. Как говорят у нас в Одессе, я взял его на понт, и он на него легко купился.
А занимались мы, в основном , изъятием у государства излишков, то есть, брали то, что плохо лежит.
Посудите сами: если склад Потребсоюза, на котором хранится масса нужных нам продуктов, охраняет всего один сторож с незаряженным ружьем, то почему бы нам не придти и не взять их без шума, и заработать на этом огромные деньги? И таких примеров я могу вам привести множество, потому что мы за год без особого труда опустошили четыре магазина, два склада, пароход, пришедший из Румынии с грузом овечьих полушубков, которые сейчас называют дубленками, и три железнодорожных вагона с различным товаром.
А вот на четвертом вагоне мы и прокололись. В нём была очень дорогая мануфактура в больших рулонах, и нам понадобился транспорт для ее перевозки. Я нанял трех биндюжников, которые с большим трудом подогнали через рельсы к вагону свои колымаги, и мы спокойно начали операцию перегрузки мануфактуры. Но в это время на соседнем пути страшно закричал маневровый паровозик, лошади испугались и, порвав постромки, помчались вдоль вагонов.
Тут сбежалась охрана и нас повязали.
На суде всю вину за организацию грабежа я взял на себя, сказав, что всегда мечтал иметь много шевиотовых костюмов и не смог утерпеть, узнав, что на пятом пути станции Одесса-товарная стоит вагон именно с этим материалом. А в помощники взял себя первых попавшихся ребят, пообещав им хороший заработок.
Это случилось перед самой войной, а приговор мне прочитали, когда немцы уже бомбили Одессу почти каждый день. Я получил семь лет строгого режима, и вскоре меня повезли на Север, как я узнал от добрых конвоиров, в Архангельскую область.
Наш эшелон , в котором был всего один вагон с людьми, а, именно, теплушка с двадцатью заключенными, а остальные – пустой товарняк, разбомбили утром следующего дня у станции Рудница. Я не знаю, сколько из нас осталось в живых, потому что, выпрыгнув из вагона, я оказался в двух шагах от густого лесочка, в котором и поспешил скрыться.
После недолгого раздумья о том, куда же мне теперь идти, я решил продолжить свой маршрут, то есть, пробираться на север.
Идти вдоль дороги было легко. Я шел прямо по шпалам, но, услышав звук приближавшегося поезда, уходил в лес. Труднее стало, когда лес закончился и пошли поля с неубранной еще пшеницей. Приходилось прятаться в ней, а на это уходило время. Еще хуже обстояло дело с едой.
В кармане моего пиджака у меня было три сухаря, которые я прикончил вечером первого дня, не думая о следующем. .Потом, уже в темноте, набрел на огород, который какой-то предусмотрительный железнодорожник разбил прямо у полотна. Там я наломал с десяток початков молодой кукурузы и накопал картошки, для которой соорудил мешочек из верхнего нательного белья.. Ночью
развел в лесочке костер, напек картошки и знатно поужинал, или позавтракал, если учесть, что это было в четыре часа утра.
И так я прошел три дня и три ночи, а на четвертый день впервые увидел немцев.
Их колонна пересекала железную дорогу, которая вела меня неизвестно куда . Следом за танками и серо-зелеными грузовиками шли пешие солдаты, веселые и сытые, чем они мне сразу не понравились. Я пропустил их, спрятавшись в кустах, а, когда стемнело, продолжил свой путь.
Сразу за переездом стоял какой-то указатель. Я посветил на него зажженной спичкой и прочел: «Жмеринка». И сразу вспомнил Осю Лёвкина, который, по словам моих ребят, отправился искать счастья в Жмеринке или Бердичеве.
Теперь и мне предстояло найти здесь пристанище, потому что идти дальше, питаясь одной картошкой, у меня не было сил.
В придорожном кювете у переезда я нашел брошенную кем-то детскую коляску, и уложив туда свои припасы, покатил её по дорожке вдоль полотна железной дороги. Тогда я и сам не понимал, зачем я это делаю. И только сейчас, когда я стараюсь осознать каждый свой шаг в той обстановке, думаю, что поступил очень мудро.
Видимо, немцы вошли в Жмеринку совсем недавно, может быть, за ночь до моего прихода, и не успели еще ввести пропуска для населения города Поэтому немногочисленные патрули у въезда и на улицах не требовали у меня никаких документов, а просто заглядывали в мою коляску с целью обнаружить там нечто опасное для армии великого рейха. Но, найдя там лишь мешочек с картошкой и початки кукурузы, они отпускали меня восвояси.
Таким образом, я вскоре оказался в самом центре Жмеринки, старинном и очень красивом, и задумался о том, как мне обосноваться здесь, чтобы не помереть с голоду. Я присел на лавочку на привокзальной площади, и. оглядевшись, увидел прямо перед собой вывеску: «Сапожная мастерская артели «Коммунар».
«Насколько мне известно, - подумал я, - все сапожники в городках типа Жмеринки – это евреи. Тогда будь благодарен Богу, что он привёл тебя именно на это место».
Я зашел в тесное помещение мастерской и увидел перед собой человека, которому следовало бы заниматься французской борьбой, а не тачать сапоги. Он был огромен, лыс и не разговорчив.
Взглянув на меня, он передвинул на своем столе объявление в деревянной рамке, на котором крупно и аккуратно было написано: «Прием обуви в ремонт временно приостановлен»..
И вы знаете, что я тогда подумал? Вы не поверите, но в моей голове возникло такое окончание этого объявления: «… в связи с оккупацией города подлыми фашистами»
Но я всем своим видом показал, что данное объявление меня не интересует и робко произнес:
- Я хотел бы спросить, а нет ли у вас работы для меня?
- Откуда сам? – грозно спросил сапожник, и мне показалось, что сейчас из-под стола выскочат люди с клещами в руках и начнут меня пытать.
- Из Одессы, - ответил я, надеясь, что пытка будет не столь мучительной.
- Понятно. – немного помягчев, произнес сапожник. – Еврей?
- Да, Михаил Ашкалуни.
- А я – Давид Белоцерковский. Что умеешь делать по сапожной части?
- Ничего, - ответил я и собрался уже уходить, когда вдруг услышал:
- Это хорошо, что ничего. Лучше переучивать , например, профессора на сапожника, чем из плохого сапожника сделать хорошего.

Так я стал подмастерьем у знаменитого во всей округе сапожника Давида Семёновича Белоцерковского. Жил я в той же мастерской, где была еще одна малюсенькая комната, обедать ходил к мастеру, обитавшему неподалеку в просторном доме на одной из тенистых улочек Жмеринки.
Работы было много, так как новой обуви уже никто не продавал, а старая изрядно поизносилась. Немцы к нам не заглядывали, а чтобы узаконить свой, как сейчас говорят, бизнес, Давиду Семёновичу пришлось всего лишь раз сходить в комендатуру и сменить вывеску. Теперь она выглядела так: «Сапожное дело Д. Белоцерковского».
В этом деле я занимался тем, что резал из кожи нехитрые заплатки, а из резины – набойки, закупал на рынке сырьё и содержал в постоянной готовности инструмент: ножи, молотки, шила и всё прочее.
Когда немцы ввели пропуска, мой хозяин молча вручил мне документ на имя Захарчука Михаила Петровича, а на моё замечание, что в моём паспорте стоит совсем другая фамилия, ответил кратко:
- Теперь это твой основной документ. А советский паспорт никто у тебя спрашивать не будет .
И во т однажды, возвращаясь с рынка, я увидел на привокзальной скамейке… Осю Лёвкина. Я бы никогда не узнал его, так как был он в форме полицая, располневший и важный, если бы рядом с ним не сидела Люба Иванова, не узнать которую было невозможно: она по-прежнему была такой же красивой и улыбчивой.
И забыв про всё, я присел на ту же скамейку и сказал:
- Здравствуй, Люба! Ты меня еще помнишь?
И тут же я услышал голос её спутника:
- А почему ты, Миша, со мной не поздоровкался? Забыл, что ли, старого друга?
И только тогда у узнал в этом полицае человека, с которым когда-то вместе грабил магазины и пароходы. И которого выгнал из Одессы, за то, что он захотел стать паханом моей шайки. Чего, конечно, он простить мне не мог….
И, поняв это, я решил, что мне снова надо идти ва-банк.
- Ося! – воскликнул я с неподдельной радостью в голосе. – Неужели это ты? А я слышал, что немцы евреев в полицаи не берут! За какие же заслуги для тебя сделали такое исключение?
- А я не еврей, - гордо сказал он. – Я теперь Иванов Осип Романович, потому что мы с Любой поженились, и взял её фамилию и национальность. А теперь позволь взглянуть на твой документ.
Зная, что с человеком в форме спорить бесполезно, я достал из кармана свой пропуск и протянул ему, без всякого страха и спешки.
Прочитав его, Ося рассмеялся:
- Мы с тобой, Миша, теперь братья навек! Ты – хохол, а я - русский ! И чем же ты теперь занимаешься? Ведь у немцев украсть что-либо трудно, у них всё хорошо лежит.
- Не надо меня учить, Ося! – остановил я его. – Я немцев лучше тебя знаю. Их у нас под Одессой много было, и все – мои друзья. Я буду с ними торговать. Так же успешно, как воровал у коммунистов.
- И чем же собрался с ними торговать? Редиской с собственного огорода?
- У меня нет в Жмеринке собственного огорода, Ося. Зато в Одессе , в катакомбах, у меня припрятано около тонны сала, которое немцы, как мне известно, очень даже уважают.
- Так то ж в Одессе. А она еще пока советская.
- Очень скоро она станет немецкой.
- Откуда у тебя такие сведения?
- Оттуда, куда тебе пока еще входа нет, - ответил я надменно. – Да навряд ли и будет.
- Ладно, Миша, - добродушно сказал Лёвкин, вставая со скамейки, – Ты заходи к нам в гости. Мы с Любой живём на соседней улице, вот в том доме под зеленой крышей. У нас там трёхкомнатная квартира с балконом и телефоном. Между прочим, все остальные квартиры в этом доме свободны. До войны там жили номенклатурные работники, в основном, евреи.
С тем мы и расстались.
Прошел еще месяц…Я был так занят работой, что у меня даже не было времени следить за обстановкой на фронте. К тому же, той информации, что поступала к нам из листовок, которыми были оклеены все улицы Жмеринки, я верил слабо, а других источников её у нас не было.
Зато об обстановке в городе мне регулярно докладывал Давид Семёнович. И однажды утром он сказал мне:
- У нас теперь новый начальник полиции. Некто Иванов, имя-отчество забыл. Вчера он отправил в концлагерь около десятка еврейских семей, скрывавшихся в Жуковцах.
«Так он же сам еврей!» - чуть не вырвалось у меня.
Но что-то остановило меня в самый последний момент, и я промолчал.
Давид Семенович, видимо, заметил это моё замешательство и спросил меня,
спокойно и не настойчиво:
- Ты знаешь этого человека?
- Н-нет, - ответил я , запинаясь, и мой хозяин вдруг улыбнулся мне:
- Ну и ладно… У нас его никто не знает, кто он и откуда.
Он взял в руки шило, которое я готовил к работе накануне, и сказал:
- Переточил ты этот инструмент, однако.. Сломаться может, если им толстую кожу будет надобно проткнуть. Кстати, ты знаешь, кто им пользуется, кроме сапожников?
- Нет..
- Опытные убийцы, которым надо прикончить свою жертву быстро и без помех. Они прячут шило в рукаве правой руки и, нащупав ею сердце человека, которого собираются убить, резко бросают её вперед. Стопроцентная гарантия, что этот человек будет мёртв, при минимальном риске быть изобличённым. Никаких выстрелов и удушений. Всего лишь маленькая красная точка в области сердца, которую замечают только опытные криминалисты.

А через неделю, в воскресенье, я встретился с Осей на рынке, где покупал кожу у старого скорняка из Александровки. Сложив её в сумку, я уже собирался уходить, как вдруг совсем рядом услышал знакомый голос, надрывно кричавший:
- Ты мне брось эти еврейские штучки! Если этот пиджак ворованный, то так и скажи! А иначе быстро загудишь в концлагерь!
И что-то заставило меня подойти к нему и, тронув за плечо, сказать:
- Осип Романович, я точно знаю, что это пиджак его родного дедушки, который скончался два года тому назад.
Ося взглянул на меня и рассмеялся:
- И ты присутствовал на его похоронах…
Он обнял меня за плечи, и мы пошли к выходу из рынка. За нами шла целая когорта полицаев с белыми повязками на рукавах.
- А знаешь, Миша, - тепло и радушно сказал мне Лёвкин, - приходи завтра вечером ко мне в гости. Люба уехала в в Одессу к родителям, так что мы с тобой посидим чисто по-мужски. Разопьём бутылочку французского коньяка и закусим зайчатиной, что я настрелял на днях под Жуковцами.
Я уже хотел отказаться, когда вдруг вспомнил слова Давида Семёновича: «Вчера он отправил в концлагерь около десятка еврейских семей, скрывавшихся в Жуковцах»
- Хорошо, Осип Романович, я обязательно приду, - сказал я. – За освобождение Одессы нам с тобой просто необходимо выпить. Как только я продам своё сало , мы поедем с тобой туда, и закатим на Дерибасовской такой пир, какого еще не знала Одесса.
-Да, я помню, - почему-то грустно сказал Ося, - как ты говорил, что Одесса скоро будет немецкой. Ты оказался прав.
Я хлопнул его по плечу и воскликнул:
-Там, откуда я получил эти сведения, ошибаются очень редко!
Этой единственно фразой я обеспечил себе жизнь и свободу хотя бы на сутки, которые были мне очень нужны.

А теперь я буду рассказывать вам о самом страшном, что было в моей жизни.
О том, как я убивал человека.
Хотя в тот тихий осенний вечер, когда я шел его убивать, я не считал его человеком.

Вы знаете, что есть такой скорбный праздник, который называется холокост.
Может быть, я не прав, называя этот день праздником, но наш Бог простит меня за это.
Души миллионов евреев и других «неполноценных» народов воскресают в этот день , чтобы сказать: «Люди, помните, что мы все одинаковы и едины перед нашим Создателем, Богом, так давайте же жить в мире и радости».
Совсем недавно, за несколько дней до встречи с Лёвкиным, Давид Семёнович рассказал мне .что случилось в Киеве, на Бабьем Яру, и я шел убивать не человека а гадкое существо, предавшего свой народ.

Он встретил меня радостно и шумно, не подозревая, зачем я пришел.
На столу уже стояла бутылка с французским коньяком и вскрытые банки австрийской тушёнки . А посередине лежала огромная плитка шоколада с надписью «ZiegHeil!», что по-немецки означает: «Да здравствует победа!»
И, словно торопясь куда-то, мы сразу выпили с ним по фужеру коньяка, закусили до противности сладкой говядиной, и он стал показывать мне свои богатства, то есть, старинные кресла и картины, драгоценные камни и золотые кольца, а, напоследок, огромную библиотеку, полностью занимавшую одну из комнат.
- Вообще-то, - сказал при этом Лёвкин, - я никогда не был любителем литературы. Но недавно мне сказали, что профессор , живший в этой квартире до меня, был знаком с самим Львом Толстым, и в этой библиотеке есть много книг с его автографами.
- И поэтому ты, Ося, отправил этого профессора в концлагерь, - сказал я, пьяно улыбаясь.
- Миша! - тоже по-пьяному воскликнул Лёвкин. – Ты понимаешь меня, как никто на свете! Мои дети будут продавать эти книги за золото!.
«Их у тебя не будет», - подумал я, нащупав в кармане сапожное шило.
Мы крепко обнялись, и моя ладонь вздрогнула, ощутив биение его сердца. Что было потом, я уже не помню. Когда я пришёл в себя, Лёвкин лежал на полу, бледный и чем-то очень удивленный, а нас толе стояла бутылка с французским коньяком м лежала плитка шоколада с призывом верить в немецкую победу.
Я налил себе полный фужер коньяку , выпил его одним глотком и, не закусывая, вышел на улицу. Там было мокро и пустынно. Я быстро пересёк две улицы, открыл своим ключом мастерскую и, упав на свою узкую койку, тут же заснул…
Я не знаю, почему мой хозяин не разбудил меня, придя на работу.
Я вышел в рабочую комнату лишь к вечеру, когда Давид Семенович уже собирался уходить домой.
Не глядя на меня, он сказал:
- Тебе надо немедленно покинуть город.
- Почему? - удивился я , забыв о том, что случилось со мной вчера.
- Потому что какая-то старуха видела, как ты выходил из дома, где жил Иванов.
- Жил? – глупо переспросил я.
- Вот именно, жил, - ответил мне Давид Семенович, надевая свой старый лапсердак с заплатками на локтях. – Вчера он был убит ударом в сердце сапожным шилом, не обнаруженным, однако, на месте преступления. И которого я тоже не обнаружил у себя на столе, приступив сегодня к работе... Ночью сюда придет человек, которого зовут Никита. Делай всё так, как он скажет. И никому никогда не говори, что ты работал в мастерской Давида Белоцерковского. До встречи!
Так я оказался в партизанском отряде, которым командовал человек со странным именем Быруля. Целый месяц я жил один в тесной землянке, совершенно ничего не делая. Потом однажды ко мне пришел паренёк с винтовкой и строго сказал:
- Тебя к себе Быруля требует.
Смешной человек в огромной папахе сходу обнял меня, как только я вошел в его командирский блиндаж , и пожаловался:
Ты знаешь, Львович, что-то хреново у нас стало с продуктами. Последнюю картошку, твою мать, доедаем, а впереди-то у нас еще март с апрелем.
- И чем я могу вам помочь? - спросил я.
И командир, видимо, прознавший о моём воровском прошлом, ответил мне:
-- Тебе надо узнать, что у немцев где лежит, и как его можно взять без излишнего шума.
И тогда я решил, как говорится, тряхнуть стариной.
Сначала ко мне в землянку привели пленного фрица, который рассказал мне , как на духу, где на знакомой уже мне станции Рудница находятся армейские склады и что в них хранится.. Немецкий язык я знаю плохо, но школьного запаса слов мне было достаточно, чтобы отличить мясо от портянок, а муку от зубного порошка.
Потом я отобрал из числа партизан самых отчаянных парней, и мы очистили эти склады без особого труда.. Своих подчиненных я просил только об одном: не оставить там ни одной баночки тушенки и не единого рулончика туалетной бумаги, чтобы немцы, войдя утром в это помещение, нашли его полностью пустым, Моя просьба была воспринята, как приказ, и потом я долго и радостно представлял себе недоумение немцев по поводу того, зачем партизанам понадобились венские стулья, которые оккупанты вывезли из бывшей усадьбы царского генерала Дюгамеля в Носковцах.
Вот именно с этого момента я перестал быть одесским вором и жмеринским сапожным подмастерьем, а превратился в снабженца, как вы меня назвали в начале нашей беседы. Мы стали регулярно питаться австрийской тушенкой финскими сервелатами и галетами из города Брюсселя, о котором никто из нас ничего доселе не слышал.

Когда пришла к нам наша родная Красная армия, я уже был заместителем командира партизанского отряда по хозяйственной части, ходил по лесу в белом полушубке с автоматом на груди, и все партизаны, как один, отдавали мне первыми честь.
В освобожденной от фашистов Жмеринке я встретился с Давидом Семёновичем, который сразу сказал мне:
- Езжай, брат, в Одессу. Но только забудь о том, кем ты был там до войны. Завтра в военкомате получишь медаль «За отвагу». Надень ее себе на грудь и никогда не снимай . А когда твои одесские братки будут спрашивать, за что ты её получил, отвечай им просто, как на ней написано «За отвагу». … Работать будешь в детском доме, завхозом, я уже договорился. Ну, вот и всё, прощай, товарищ Захарчук… Хотя, постой… Шило –то ты мне верни, однако… Я без него, как без рук…
Уж больно горькой была для меня его последняя шутка… Сам не знаю, зачем он так жестоко пошутил, расставаясь .
Через полгода, уже в Одессе, я узнал, что он погиб …
Недобитый, пьяный бандеровец зашёл среди белого дня в мастерскую и выстрелил в него из обреза…
Вот и всё.. Пойду я ,наверное, в палату. Что-то холодом с гор потянуло. А вы?
- А я еще прогуляюсь немного, - ответил я. – Уж очень красивая осень в этом году.
Михаил Львович встал, но сразу не ушел, стоя у скамейки и глядя себе под ноги с каким-то очень виноватым видом. Потом вдруг спросил:
- Скажите, только честно: вам теперь будет неприятно общаться с убийцей?
Я ответил ему сразу, не раздумывая, так как любая заминка могла вызвать у него сомнение в моей честности:
- Знаете, Михаил Львович, когда вы начали так подробно рассказывать о том, как вы убивали этого полицая, мне стало не по себе. Но это не значит, что я стал думать о вас плохо. На вашем месте я поступил так же. Человек, предавший свой народ, достоин только такой участи. Да и человеком назвать его уже нельзя. Змею, которая кусает вас исподтишка, надо убивать без раздумья. Ведь еврейские семьи в Жуковцах знали, что начальником полиции в районе является тоже еврей, Иосиф Лёвкин, пусть даже недавно сменивший фамилию на Иванова. Они надеялись, что он то  их не тронет….
Михаил Львович посмотрел на меня, как смотрит дети, которого только что простили за какой-то очень серьёзный проступок, и сказал, волнуясь:
- А вы знаете, о чем я подумал, когда вышел из его дома? Я подумал: «А что же теперь будет с Любой Ивановой? Ведь она привыкла жить на всём готовом!»
Он повернулся и медленно пошел к спальному корпусу.
- А вы не слыхали, что у нас сегодня на обед? – крикнул я ему вслед.
Не оборачиваясь, он глухо прокричал мне в ответ:
- Суп гороховый и биточки с гречкой, а на третье – компот!...