Рассказы о войне ветерана 508

                З Е М Л Я  Г У Д И Т

                Повесть

                Автор повести Олесь Гончар


  Олесь Гончар(1918-1995), полное имя — Александр Терентьевич Гончар —
украинский советский писатель, публицист и общественный деятель.
Участник Великой Отечественной войны.
Один из крупнейших представителей украинской художественной прозы
второй половины XX века. Академик АН Украины (1978).
Герой Социалистического Труда (1978). Герой Украины (2005 — посмертно).
Лауреат Ленинской (1964), двух Сталинских премий второй степени
(1948, 1949) и Государственной премии СССР (1982).

Продолжение 16 повести
Продолжение 15 — http://proza.ru/2020/11/21/1458

  После первого заседания на квартире у Ляли хлопцы целую ночь писали листовки, чётко, как для стенгазеты, старательно выводя печатные буквы, чтобы всё было понятно и колхозникам из Пушкарей, и старым полтавским рабочим, и пёстрому базарному люду. Писали, перебрасываясь словами о том, что, если бы застали их сейчас немцы, наверняка отрубили бы им руки, подвергли бы медленным изощрённым пыткам, — всё это ребята очень отчётливо представляли, но от сознания опасности писали ещё упорнее и старательней.

  На следующий день листовки читала вся Полтава, оккупанты и предатели соскабливали их штыками, вынутыми из ножен, а через два дня листовки вновь белели на стенах; содержание было точно таким же, как и в предыдущих, хотя на этот раз писал не Валентин, не Борис и не кто-либо другой из их ближайших товарищей.
— Я же говорил, что есть ещё и другие, кроме нас, в Полтаве! — восторженно восклицал Борис, а Ляля тепло смотрела на него радостными синими глазами. — Над Полтавой ночь, но Полтава борется, друзья! Чья-то сильная рука поддерживает нас!

  Листовки, расклеенные неизвестными единомышленниками, были написаны уже не чёрной тушью Валентина, а отпечатаны на машинках, которые, быть может, стучали в своё время в обкоме партии. На всех листовках была одна и та же подпись: «Непокорённая Полтавчанка».
Родители Валентина уже спали; за ставнями, наглухо закрытыми на болты, бесновался ветер, а Валька с Борисом всё ещё возились в маленькой комнате, в которой днём работал старый Сорока, превратившийся внезапно из лучшего мастера городского индпошива в подолянского ремесленника на дому.
Валентин ползал на коленях под столом, растрёпанный, с оттопыренными губами, а Борис держал каганец, послушно присвечивая в нужных местах по первой Валькиной команде. Организация поручила Валентину смонтировать радиоприёмник. Смонтировать во что бы то ни стало. Уже целую неделю молодые подпольщики напряжённо ждали результатов его работы. Они сообща подыскивали недостающие детали. С добрыми намерениями несли или передавали Валентину всякие железки, казавшиеся на неопытный взгляд какими-то «родственниками» приёмника.

  Валька от души хохотал, разглядывая принесенный ему Ильевским спидометр из разбитой автомашины. Часто Валентин, набрав в мешочек соли, сам или с Борисом шёл на базар. У торговцев всякой металлической мелочью он постепенно приобретал нужные ему детали. Теперь приёмник был почти готов. Валентин прикрепил его снизу к доске стола, аккуратно протянул антенну за трубой водопровода, а заземление — по трубе умывальника. Борис, который вообще преклонялся перед умением артистически обращаться с техникой, умением, свойственным его другу, всегда находивший у Валентина какую-то инженерную струнку, и на сей раз воскликнул, что это «просто гениально».

  С восхищением глядел Борис на широкие мускулистые Валькины руки, которые становились словно бескостными, когда ощупывали какую-нибудь деталь. Пальцы сновали по ней сноровисто, смело, стремительно проникая в отверстия, казавшиеся слишком тесными для его пальцев. Инструменты Валентин брал из-под ног или из-за спины, даже не глядя на них, безошибочно угадывая их одним прикосновением, иногда обходился вовсе без инструмента, казалось бы, крайне необходимого, — загибал, что нужно, руками, перекусывал зубами, шлифовал о штаны. Когда Валентин работал, он казался Борису ещё умнее, чем обычно.
«Что-то появляется в выражении его лица, — думал Борис, держа каганец в занемевшей руке, — честное слово, что-то появляется!..» А Валька, работая, всё время бубнил баском из-под стола, словно обращаясь к журавлиному носу Бориса, освещённому каганцом.

  Валентину только этот острый нос товарища и был виден.
— Есть люди, Борис, которые любят технику до самозабвения, как Архимед, которого прикокнули оккупанты в Сиракузах. Раньше я тоже думал, что нет на свете ничего милее, чем копаться в машинах, в разной аппаратуре, вдыхать в них живую душу так, чтобы никто и выдохнуть её оттуда не мог. Глянешь, бывало, — лежит перед тобой нечто совершенно мёртвое, хлам, утиль… Дай, думаю, попробую. Возьмёшь, смонтируешь, подгонишь, запустишь — смотришь, ожило!.. Что ни говори, а всё-таки много всякой чудесной чертовщины люди навыдумывали!.. Если бы можно было встать эдак лет через тысячу да взглянуть, какая тогда техника будет, а? Представляешь себе? Хотя бы одним глазом туда заглянуть!..
— Я ж говорю, что ты без техники жить не можешь, — улыбнулся Борис. — Это твоя стихия.

  Валентин сопел под столом.
— А вот и могу, — неуверенным голосом промолвил он немного погодя. — Электричество ведь бросил?
— Так это же у немцев! — возразил Серга.
— А у немцев разве не электричество? Разве у них не тот же электроток, что у нас? А вот бросил, — вздохнул Валентин, как в бочке. — Не мог.
— Что не мог?
— Всё не мог! Что ни прикажут — не могу. Скажут — протяни проводку вон туда, — начну и не могу. Ставлю изолятор; а меня как будто кто-то дёргает за полу: «А ты подумал, кому эта лампочка будет светить?» Подгоняю рубильник, а меня снова кто-то дёргает: «А куда этот рубильник ток будет включать?» И знаешь, прямо тошно мне стало, невмоготу! И трансформаторы, и кабели, и всё остальное начисто опротивело.

  Думал, что навеки отпала у меня охота и к технике, и ко всему этому.
— А оказывается, нет?
— Нет, — облегчённо и шумно, как вол, вздохнул под столом Валентин. — Слава богу, нет. Как только взялся за приёмник, сразу увидел, что всё у меня… на месте.
— Всё-таки любишь?
— Всё-таки люблю. Да ты и сам видишь, что у нас было, а чего не хватало. Как у той кумы, что похвалялась — если бы творог да мука, наварила бы вареников, одолжите дровец…
— Сказал бы, — засмеялся Борис, — что, учитывая и то и это, радио есть радио и требует соответствующих материалов…
— Материал!.. Был бы один материал, самый главный: голова на плечах да желание в сердце… А остальное приложится…

  — Было бы стремление, — воскликнул Борис приподнято, — был бы порыв духа!..
— Тсс! — толкнул его ногой Валентин. Он уже сидел под столом в наушниках, как бортмеханик в кабине самолёта. — Трещит!..
— Дай хоть один наушник! — Борис стремительно нырнул под стол, и коптилка погасла. Он не стал её зажигать. Одним ухом приник в темноте к наушнику. Валентин прижался к другому. Они услышали бы стук собственных сердец, если бы прислушались к ним, а не чарующеё потрескивание атмосферы.
— Валька, неужели это правда?
— Скажешь! — воскликнул Валентин. — Да ведь уже давно за полночь!.. «Коминтерн» не работает!..
— А ты уверен, что настроил на «Коминтерн»?
— А на что же ещё?

  Потом они слушали музыку, далёкую, непонятную, прекрасную. Как будто перед ними открывались сказочные, полные неземных звуков миры, потерянные для них, а теперь вновь возвращённые усилиями их воли, их юношеского упорства. Значит, не напрасно они работали с такой настойчивостью несколько ночей подряд!
— Садись вот так, и будем слушать. — Валентин обнял в темноте сухощавое плечо Бориса. — Тебе удобно? — Валя становился даже чутким и вежливым, когда в душе у него была радость.
— Удобно, удобно, — прошептал Борис с благодарностью.
Так, сидя под столом, хлопцы и уснули, обнявшись, с наушниками в руках. И проспали бы они так до белого дня, если бы внезапно не послышались им гудки, полнозвучные, красивые, такие, как те, которыми они перекликались в детстве, разбуженные первым солнцем, взбодрённые весенней свежестью.
«Гу-у, гу-у, гу-у», — слышали они прекрасное, улыбаясь оба во сне.
Это были первые гудки московской радиостанции перед тем, как она начинает утром свои передачи, приветствуя весь мир бодрой государственной песней.

  Как только стало рассветать, Борис помчался на Кобыщаны к Ляле. Он поднимался с Подола к центру по крутой булыжной мостовой, придерживая фуражку за козырёк, чтобы её не сорвало встречным ветром. Шёл он быстро, как всегда вприпрыжку. Собственно, это нельзя было назвать шагом, потому что он бежал на гору и с горы, никогда не уставая и часто удивляя этим несколько тяжеловатого, медлительного Валентина.
— Я когда-нибудь разберу тебя на части, как часовой механизм, — шутливо угрожал иногда Валька, — и посмотрю, что у тебя внутри. Почему ты никогда не задыхаешься?
— Что? — спросил Борис задумчиво.
— Разберу…
— Разбери, разбери, — серьёзно соглашался в таких случаях Борис, задрав на Валентина своё кепи с невероятно большим козырьком. — Разбери. — Он совсем и не слышал, что именно его друг намеревается разобрать. Борис в это время витал мыслями где-то далеко…

                Продолжение повести следует.