Сказка о добре, зле и всём остальном. Глава 3. Мух

Приятное шуршание страниц и бокал красного спасли много жизней, хотя, надо признать, и погубили не меньше. Кто бы, что не говорил, а каждая прочитанная книга оставляет своей след. Какие выдерут сорняки, какие просто потопчутся и поднимут пыль, которая вскоре уляжется, а какие оставят огромные шрамы от своих когтей. В душе Афанасия Сергеевича давно наслежено всякой мистикой. И каждый раз следов становится все больше и больше, некоторые заменяют собой другие, а некоторые настолько закостенели, что даже при всем желании не уберешь.

Он жадно глотал информацию, запивая её алкоголем, который, на удивление, ничуть не туманил его разум. Бокал вылетел из рук Преображенского и залил весь его дорогой костюм, но он все равно чувствовал облегчение. Самое ценное, по его мнению, в этой комнате, а именно собрание сочинений Астролова Юрия Алексеевича, он успел спасти, откинув на соседнее кресло. В этот момент в комнату вошел Аркадий Акакиевич.



- Пожалели бы вы свой костюм, Афанасий Сергеевич. - умиротворенно улыбаясь, сказал он.



- Это ж всего лишь вещь. Чего её жалеть?.- Преображенский поднялся со своего места и выпрямился. Надо сказать, рост его был чуть выше среднего, однако, по сравнению с низкорослым библиотекарем, он казался гигантом. Тонкими и изящными, как и собственно все его тело, пальцами Афанасий взял книгу с кресла и прижал её к себе. - Жалеть нужно об одном. О Душе. Вернее о той грязи, что человек заносит в неё.



- Снова вы за своё. -Присел на освободившееся кресло Аркадий Акакиевич.- Душа она всегда марается, главное осознать и искорени покаяться в своих худых поступках, а там все решат уже.



- Категорически с вами не согласен. - Нахмурил свои густые брови Афанасий Сергеевич. - Если бы вы меня хоть раз послушали, то свои сказки о покаянии давно б отправили на свалку.



- Молодость, она такая. Удивляюсь как свалок на все ваши выкинутые убеждения хватает. - сказал Аркадий Акакиевич посмеявшись, будто маленькая птичка. Наконец он мог дать себе отдушину и хорошенько поерничать.



- Дорогой мой, как вы не поймете, что мусор нужно выкидывать?- Афанасий взял со стола конфету и развернул её. -Неужто вы будете утверждать, что этот фантик не нужно выбрасывать? Или вы будете утверждать, что люди выбрасывают вместе с ним и саму конфету? Вот именно, так и я, избавляюсь от мусорных убеждений, оставляя лишь съестные. Вот и вам пора выбросить ту гору фантиков, что накопили за все годы. Прекрасно, что вы думаете о душе, но вы делаете это неправильно.



- Неужели о душе можно думать неправильно? - Поднял бровь Аркадий Акакиевич. - Она же часть нас. Думать о душе неправильно можно ровно настолько же, насколько можно неправильно думать о своем самочувствие.



- Нет уж, вы категорически не правы. - громко, с некоторым возмущением в голосе, вынес вердикт Преображенский. - Ваша душа это ваше самочувствие, а ваши мысли о ней - медицинский рецепт. Вот и решайте, будете ли вы дальше лечиться гомеопатией или же будете исполнять предписания врача!



Афанасий Сергеевич насильно всунул в руки Аркадия Акакиевича книгу.



- Вот ваш рецепт, а я ваш доктор. И извольте послушать своего врачевателя, наконец. Каждое пятно на вашей душе останется на ней. Никакая молитва не смоет его. Можно лишь нарастить еще чистого полотно. Вы же хотите чтоб ваша душа стоила дорого?



- Простите, что? - Глаза Аркадия Акакиевича округлились настолько сильно, что чуть не заполнили все пространство лица. - Цена души? Кто ж её оценивает? И в какой валюте?



- Я понимаю ваше недоверие, но выслушайте. - Преображенский что-то быстро начиркал на блокнотном листе и показал собеседнику. - вот и “прайс-лист вашей души”. От трех до ста.



- Почему же от трех? Счет ведется с нуля, не уж то вы забыли?



- Нет, это не я забыл, это вы не поняли. Это счет вашей души. Три это необходимый минимум, чтобы считаться живым. Любое живое существо, само о том не подозревая, участвует в важнейших природных механизмах. Первый бал за рождение, второй за жизнь и третий за смерть. Этими тремя деяниям важен каждый, хоть учитель, хоть олигарх. Но что же можно приобрести за такую сумму? Чьи расценки так же низки? Разве что мухи.



- О, так вы буддист, Товарищ.



- Нет, ни капли, это не колесо Сансары, это настоящая игра высоких ставок. Игра за нужность, Игра за значимость. Вот вы, Аркадий Акакиевич, больной мой, какова ваша жизнь была? Долгой? Пожалуй. Полезной? От части. Стоящей? Нет. Вы бесконечно добры, хоть и ехидства вам не занимать, но равносильна ли ваша забота о несчастном животном пожертвованиям на тысячи операций людям на грани смерти? Да, пусть деятелю деяние стоило сущие копейки, по сравнению со всеми его богатствами, но его душа заработала намного больше, нежели ваша. Нехитрая математика. Задумайтесь, пока не поздно. Прочтите как-нибудь на досуге ту книгу, что я вам дал.



Благоева хватил приступ “быстрой депрессии”, как называл её Преображенский. Он был яро убежден, что такая существует и что именно в этом состоянии человек проходит свой “краш-тест”. Каждый раз узнавая о очередном самоубийстве Афанасий, заместо слов сожаления(кои при таких случаях всегда обильно лились из Аркадия Акакиевича, сопровождаясь охами и ахами), всегда говорил “От брака не застрахована даже мать природа”. Подъем личности он же называл удачным происхождением полевых испытаний. Жизнь для него представляла череду таких вот “краш-тестов”, события между которыми были совершенно бесполезны для личности, по его мнению. Единственное, что Преображенский не считал ненужным в этих промежутках - информацию. Нет, не про открытие нового ларька с шаурмой и не про сюжет очередной телевизионной передачи(хоть он и не отрицал, что такое тоже воздействует на личность, однако не высоко оценивал таких “существ”), а про ту информацию, что словно монеты, копятся в копилке человеческого сознания, на которые позже и покупаются пропуска на полевые испытания самого себя.



В Аркадии Акакиевиче боролись две стороны. Одна понимала, насколько богохульные вещи твердит этот человек. Она вопила от возмущение залпом тысячи орудий, разрывая барабанные перепонки и брала в плен сердце , пытаясь перетащить его по свою сторону баррикад. В окопе сердца копошилось тысячи укрепившихся постулатов жизни, снова и снова выстреливая непринятием.



- Но такого не может быть. Это бред. - Прорвался сквозь шум баталии дрожащий голос старика. - Это не справедливо.



Аркадий Акакиевич ударил по столу, да так, что аж зажмурился.



- Это не справедливо. - Продолжил старик. - Не все люди рождаются равными физически и финансово. Не может простой слесарь открыть лекарство от рака, но значит ли это, что он не достоин? Ведь души всех равны и именно действия, побуждаемые душой на весах Фемиды должны иметь вес, простите за каламбур.



- Не справедливо?



Преображенский легким шагом подошел к креслу и посмотрел в глаза Аркадию Акакиевичу. Что-то демоническое на мгновение промелькнуло в глазах Афанасия Сергеевича, оставляя незримый ожог своему собеседнику, и тут же сменилось всепоглощающей милостью Пастыря Людского. Его изящная рука, словно никогда не знавшая труда физического, прильнула к щеке старика и нежным движением, словно слеза, скатилась вниз к подбородку, где и остановилась. Библиотекарь вжался в кресло. Животный страх объял его. Он ощущал себя нашкодившим ребенком, которого, через силу, корит родитель. Он чувствовал холодную ладонь и теплый взгляд . В его сердце вошло чувства Отцовского всепрощения, распространяясь по всему телу.



- Справедливость есть везде, чаши весов уже давно наполнены до краев нами еще тысячи лет назад. - нежно, но строго произнес Преображенский. - Когда-то давно все были равны, как физически, так и материально. Именно тогда зародилась наша душа, а после неё и мы сами. Сейчас мы гнетемся долгами нашими прошлыми. Главное понять как с ними расплатиться и именно об этом я вам толкую.



- Но позвольте. - прорезался голос у Аркадия Акакиевича. - Почему же тогда история знает столько имен успешных злодеев, которые приносили только боль? Куда же делась их польза и доброта?



- Вы не правильно понимаете суть. Вы даже не пытаетесь понять, не в обиду вам, я ни в коем мере не сомневаюсь в вас и ваших интеллектуальных возможностей, но ваша твердолобость не дает вам понять такие простые вещи. - возмутился Преображенский, не меняя своего холодного выражения лица. - В каждой нашей новой жизни нам дается лишь вотчина, семена же мы должны искать сами. Поймите, что с рождения наша душа крошечна, почти не ощутима. Мы настолько пусты, что даже не способны полноценно мыслить! Думаете почему ребенок начинает говорить, социализироваться, творить, наконец? Не пустое обучение, но расширение и чистота души дает нам право называться теми, кто мы есть. Душа животного ничтожна и потому они нам не чита, она не растет более души среднего младенца. Может ли енот написать шедевр и осознать его сущность? Может ли исполнить и осмыслить симфонию? Это полный абсурд, ибо лишь человек ощутил в этом надобность. Мы венец творения. Не гоже человеку уподобиться твари. И потому мы должны думать о душе, и потому мы должны создавать добродетель и искоренять зломыслие. Почему же вы не хотите это принять? Ведь на этом держится весь род людской. Неужто вы хотите проживать жизнь твари? Я же вижу, вы один из немногих, кои достойны носить это гордое имя - Человек. Так спасите себя, примите свою суть и отправьтесь в путь. Найдите свою великую добродетель.



Аркадий Акакиевич замер. Его сознание было заполнено обрывками собственных мыслей, речей Преображенского, событиями прошлой и планами будущей жизни.



Преображенский наполнил бокал. Он никогда не оставлял недопитую бутылку, иссушая её, даже через силу, когда через свою, а иной раз и через чужую, совершенно не обращая внимания на возражения и порицания. Афанасий Сергеевич поставил бокал, предварительно положив рядом отломанный кусочек хлеба, рядом с Аркадием Акакиевичем. Сам Благоев человек малопьющий, его больше привлекал букет разнообразных ароматов, нежели вкус, но от предложения своего друга он отказаться не мог. Еще ни разу ему не удавалось дать уверенный отказ, лишь жалкие отговорки, которые никогда не срабатывали. И в этот раз он, дрожащими руками, взял бокал, казавшийся ему в ту секунду чаркой из человеческого черепа, и опустошил его, закусив хлебом, словно это был не благородный напиток, а чистый спирт, прожигающий изнутри. Лицо старика резко побледнело, еще больше выделяя морщины и прыщи, заставляя выглядеть их следами проказы, глаза наполнились огнем, а по щеке стекла слеза, упав прямо в бокал, где и окрасилась в красный.



Лучи заходящего солнца пробивались сквозь неплотные шторы, озаряя высокую и тощую фигуру Преображенского. Казалось, что он концентрировал весь свет на себе, оставляя остальное пространство комнаты во мраке. Из зала разнесся звонкий и противный звук сломанных часов с кукушкой, которые всегда запаздывали ровно на пятнадцать минут и двадцать пять секунд. Это кукование, которое обычно заставляла лишь нервничать, на этот раз подействовала полностью наоборот. Аркадий Акакиевич, наконец, почувствовал себя на своем месте и его прежняя добродушная улыбка вернулась на место, а внутри сново разлилось привычное нежное тепло, словно ничего и не было.



- Аркадий Акакиевич, родной, ну что же вы не почините эти часы? - Раздраженно вздохнул Афанасий Сергеевич. - Я же предлагал вам уже знакомого мастера. Поверьте, Марк - прекрасный специалист, да и писатель, между прочим. Тоску вашу разгонит.



- Помилуйте, какая тоска? Мне некогда придаваться такому чувству, да и желания такого нет. У меня и вы гостите, и посетители приходят, да и гляньте вокруг, сколько тут всего. И часовщик мне не нужен, привык я уже к этим своим часам. По ним живу, по ним и умру.



- Зря вы так о тоске. Между прочим, чувство необходимое для полноценной жизни, счастья без тоски не почувствуешь, да и не построишь. Не зря же в мире столько сплина.



- Вот именно, что сплина, а не настоящей русской тоски. Первое баловство и ерунда, второе же чувство суровое и даже опасное. Сколько хороших людей от неё испустили дух? Нет уж, я предпочту жизнь такую, какую есть - спокойную и размеренную, а самое главное мою. Тоски я уж натерпелся в конце прошлого века. Много, что тогда натерпелся и не желаю более терпеть.



Афанасий Сергеевич ничего не ответил, а просто открыл свой кожаный портфель и достал оттуда бутылку “Каберне Совиньон”, как и всегда перед уходом. Так до конца и не понятно, приносит ли он, чтобы порадовать старика изысканным напитком(который тот полюбил небольшими порциями принимать за обедом, если быть до конца откровенным) или же делал для себя небольшие запасы. Аркадий Акакиевич смиренно шел за гостем, который задумчиво читал небольшую книгу, которую достал из кармана пиджака, провожая его и перед самой входной дверью окликнул его.



- Афанасий. - Чуть ли не выкрикнул он. - Одна дума не дает мне покоя.



- Да?



- Сколько же стоит ваша душа?



- Лучше вам не знать. - Твердо сказал Преображенский и поспешил удалиться, продолжая поглощать трактат. - Прощайте, Mon Agneau.



Аркадий Акакиевич запер дверь и вернулся в свою каморку. Тоска. Этого чувство никогда не гостило здесь, до сей поры. Именно дух русской, самой сильной и самой печальной из всех печальных тоски повис в воздухе и не собирался уходить. Она расположилась на кресле, у стены, забралась на книжный шкаф и с чрезвычайной скоростью стала обживаться. Она объяла старого библиотекаря и стала проникать в него, настолько быстро находя там для себя место, что, казалось, её там ждали. Сердце Аркадия Акакиевича стало биться медленнее обычного. Он оглядел комнату совершенно иным взглядом, холодным и потухшим. Книжные полки почему-то перестали вызывать интерес, а “красная” символика уже не побуждала теплые воспоминания. Библиотекарь протер глаза, словно вытирая слезы, коих не было и следа, и посмотрел на стол. На нем лежал одинокий ключ от библиотеки с с небольшой буквой “Д”, нанесенной белой краской, принадлежащий Преображенскому. Аркадий Акакиевич удрученно вздохнул. Мозг подсказывал ему рвануть со всех ног в догонку ха товарищем, но сердце уверенно утвердило, что ключ не забыт, а оставлен.