Глава NN Жолнер у Борова incl. Костя-Контрабас

                Николай Ангарцев (nestrannik85@yandex.ru)


                Глава NN (части I-III), являющая читателю персонажа, предложенного автором на роль главного злодея, названная

                «ЖОЛНЕР У БОРОВА»
               
                Look down at me and you see a fool.
                Look up at me and you see a god.
                Look straight at me and you see yourself.
                CHARLES MANSON 

               
                — Блин, кирпич… — с привычной обречённостью принимая факт персональной, лично к нему, враждебности мира, водила втянул голову в плечи. Жолнер глянул поверх его лысеющей макушки: прямо под знаком стоял внушительный агрегат на базе грузовика «ЗиЛ-131» — нечто среднее между мусоросборочной версией последнего и леденящего кровь приснопамятного «Gaswagen», времён последовательного уничтожения евреев и отчасти на них похожих. Пугающее сходство усиливалось сдержанно суетящимся персонажем, одетым во всё чёрное, сосредоточенно отлаживающего горелку, изредка вспыхивающую совершенно адским пламенем, — чтобы разогреть адское же варево, обещавшее затем превратиться в то, что в наших краях признаётся единственно возможным видом дорожного покрытия.
              Подле агрегата, ещё более сдержанно, т.е. вообще никак, суетились три субъекта, наряженные, в угоду признания, что «цивилизация» здесь не просто звучное слово, в жилетки ярких, по меткому определению эпистолярно одарённого г-на Гликберга^, «орангутангских тонов». Правда, ради гармонии с местными устоями, у каждого они уже были вымазаны чем-то невозможным и точно неотмываемым. Забавы с огнём коллеги-факира их, похоже, не сильно интересовали; дружно поворотясь, они с унынием в глазах, граничащим со скорбью, разглядывали противоположную сторону улицы, по которой, только что покинув супермаркет, бодро вышагивал нарядный молодчик, нескромным образом неся в прозрачном пакете чудеснейший набор, состоявший из чего-то там, со слезой, мясного и трёх бутылок водки. На горестных анфасах обладателей жилеток, на первый взгляд, безжизненно-печальных, угадывалась некая работа мысли: похоже, рассматривались различные варианты, от убийства до усыновления, чтобы оказаться поближе к тому, кто запросто покупает до полудня 1,5 л. водки, а самое главное, совершенно спокойно куда-то его несёт.      
               
                I
               
                — Давай-ка здесь, милейший, — добавив сибаритства в голос, произнёс Жолнер, чтобы перекрыть основательно утомившие бравурные аккорды архаичного глэм-рока. Закипавшее всю дорогу раздражение оформилось, наконец, окончательно и бесповоротно: с подёргивающимся веком и сухостью во рту. Похоже, внезапная угрюмость «сытого» клиента передалась и «бомбиле», который опять привычно сник, зашмыгав носом, словно пытаясь учуять, откуда взялось треклятое недовольство пассажира. Практически выдрав из портмоне купюру, достоинством своим перекрывавшей стоимость поездки в несколько раз, Жолнер подобным образом вознамерился поощрить мужичка, не без удовольствия про себя отметив, что водит тот по-старомодному легко и аккуратно. Вот и сейчас — откликаясь на его пожелание, незаметно вильнув, авто прилежно встало у бордюра. Как Жолнер и предполагал, узрев банкноту, шофёр враз уподобился глазами белке из «Ледникового периода», но великодушный жест пресёк затеянную было имитацию поиска сдачи, — время поджимало, да и хотелось остаться хоть у кого-то в памяти чем-то хорошим и надолго. Но водила всё же предпочёл соблюсти традицию: пару раз, шумно вздыхая, встал на мостик, обшаривая брючные карманы, вполголоса призывая мелочь явится, и дважды обшарил бардачок, продемонстрировав незаурядную гибкость и длину конечности.
                Взявшись за ручку дверцы, чтобы распахнуть её, Жолнер не удержался и вместо корректного и сухого «благодарю», ледяным тоном изрёк: — Земляк, будь позлее к себе и к людям… Только так ты сможешь выплыть!
                Но, выпрямившись на тротуаре, совсем не обрадовался изречённой мудрости, а напротив, ощутил полноценное раздражение: в самом деле, какого чёрта? Видно же, записное чмо — им и помрёт — без вариантов. Оглядевшись, мыслями Жолнер уподобился соотечественникам, волею судеб пребывавшим долгое время вдали от родных пенат: как всё изменилось! Или: не изменилось в этой Рашке ни хрена! Виной ли тому местный, с пряными нотками былого величия, воздух; или просто количество выпитого — не ведомо… Но в данном случае наш идальго счёл, что всё осталось по-прежнему, хотя некоторые изменения всё же имелись. Нужное здание, насколько он помнил, отстроили аккурат под занавес великодержавной поры, подразумевая проводить в нём частые лекции и симпозиумы, посвящённые значимости общественных движений, в которые патерской дланью, т. е. х*й отвертишься, государство загоняло практически всех, способных платить взносы, граждан. А вот начиная со смутных времён, прозванных «перестройкой», судьба у зданьица оказалась занятной. Поначалу в ней расположилась, вселяя в сердца граждан кратковременную надежду в торжество рыночных начал, товарно-, разумеется, сырьевая биржа. Это незамедлительно отразилось в украшении фасада размашистого дизайна вывеской, со шрифтом, позаимствованным с дореволюционных фотографий — присутствовал даже пресловутый «Ъ», причём, дважды.
                В день открытия ко входу, пьяно виляя, лихо подкатила пролётка, запряжённая тремя лошадьми, с лентами и бубенцами, и всамделишным кучером на козлах, в зипуне и картузе с лаковым козырьком — то был реквизит, позаимствованный на «Ленфильме»^^. В пролётке наблюдалась компания учредителей, только что отзаседавшая в ресторане, по виду совершеннейшие разночинцы: кое-то из них был в малиновых пиджаках, иные же — в спортивных костюмах. А один нерусский, что выдавала жаркая его мохнатость, из одеяния имел только приспущенное трико, да бутылку «Абсолюта» в руке. На крыльце их встретили мятого вида девица с караваем, местный нотариус и поп с кадилом. «Раскатав» пузырёк заморской водки прямо здесь же, и махнув для приличия дымящимся аксессуаром, биржу объявили открытой. Что там случилось дальше, Жолнер не застал — укатил воевать на Балканы, по зову, так сказать, сердца. История же с биржей закончилась вполне традиционно для того времени: через полтора года в здание нагрянули мужественные парни в трикотажных забралах и загадочного фасона шевронами на чёрных куртках, но все, как один, с АКМСами в руках, что в ту пору было главным признаком наличия властных полномочий. Устроив предусмотренный погром и отпинав безропотных клерков (руководство, понятно, намедни свалило), добры молодцы, под фотовспышки и жужжание телекамер, отбыли с «места событий» восвояси, предоставив местному прокурору прокомментировать случившееся. В безупречно сидящем кителе, шитым явно на заказ, с внушительным перстеньком на холёном пальчике, тот долго и со вкусом (чувствовалось, прокурор всё в жизни делал со вкусом: жрал, пил, парился в баньке, драл малолеток…) рассказывал журналистам, коих трудов органам (произнесено было с нажимом, так, что присутствующим стало ясно — ежели нужно, органы вставят, по самое не балуй) стоило прикрыть эту бессовестнейшую «монопольку» (что до этого мешало, не уточнял), сулившую гражданам фантастические 1000 % годовых. При этом он справедливо попенял соотечественникам, за их доверчивость и легкомыслие — ведь все поголовно со средним образованием, а определённая часть и с высшим — так какого ж, пардон, члена? Всяко должны были понять, что до такой процентной ставки даже дуэт мошенников из сказки А. Толстого не додумался, хотя у них в разработке пребывал клиент совершенно деревянный! Народец, что бездумно вложился в акции загадочно-красиво поименованных организаций, горестно выдохнул, наконец сообразив, что его конкретно, кого насколько, поимели, — и все разошлись: кто бухать на оставшиеся, кто топиться/вешаться.
                А в это время с телеэкрана лысоватый, упитанный живчик, чей дедушка славно почудил в уссурийских краях, а после сказы писывал про отважных мальчуганов, жизнерадостно разъяснял, что трудности неизбежны, но мы их вместе, сообща, преодолеем, — правда, скольких при этом не досчитаемся, не уточнял — знать, потери были неизбежны. Страна неуклонно набирала ход, катясь прямиком в жопу — предбанник преисподней. Ну, а дальше — как и повсюду: рванувшая к рулю братва, устроила в здании на радость обеспеченным, новомодное казино, с рулеткой и «однорукими бандитами» — чем вам, б*я, не Лас-Вегас? Замерцал, в чернильной темноте разом потухших общественных фонарей, заморским разноцветием неон, засуетились швейцары, а путаны зашелестели леопардовым раскроем. Словом, всё, как у людей — крутилась рулетка, красочным веером разворачивались на зелёном сукне карты, сметались фишки, а деньги огромными сумками забирали сумрачного вида джигиты, которые всякий раз, не стесняясь, сплёвывали прямо на пол, завидев этот полный «не халяль». Но вот беда — постройка располагалась в старом, с академическими претензиями, районе, жильцы которого и в прежние времена вес имели — и, как ни странно, в нынешние тоже, хотя нефти и газа завались, но в крепких мозгах держава завсегда нужду имеет. И вот эти рептилии, со званиями и степенями, стали подавать голос, жалуясь мэру, да напрямую, на пугающую их жён регулярную пальбу по ночам и жалостливые крики забиваемых до смерти битами. Братве, понятно, эти жалобы были deep purple, но один из академиков ковал ядерный щит и имел выход на администрацию президента, — через месяц казино без лишнего шума прикрыли, перенеся на окраину района, в промзону, где только продолжение «Сталкера» снимать. Ребятки пошустрее смекнули, что смена дислокации прямо указывает на перемену в специализации, тем паче, местечко имело давнюю репутацию злачного и порочного. Потому резво сменили радостную, особливо в 30-ти градусный мороз, вывеску с неоновыми пальмами на строгие, непроницаемые портьеры в окнах, а подле входа воткнули красные фонари, — и казино стало борделем. В остальном мало что изменилось: те же «мерсы» и «бэхи», расторопные швейцары с гуттаперчевыми поясницами, те же бритые затылки. Правда, забирающие деньги джигиты, стали сплёвывать яростней и чаще. Но главное — стиль времяпровождения ничуть не изменился: та же пальба и пьяные вопли; только регулярным аккомпанементом теперь шёл жизнерадостный визг временно трудоустроенных здесь девиц, — и академики по привычке настучали снова.
                Из столицы молниеносно пришла директива, причём, как потом рассказывала секретарша главы районного департамента, нервно прихлёбывая кофе из мелко дребезжащего в руках фарфора, там без прикрас излагалось, что с главою сделают, ежели интеллигенты, суки очкастые, пожалуются снова. А ведь она, в пору недолгого поиска себя в северной столице, бывало, часто ночевала на Московском, — и чтоб не выгнали, приноровилась подрёмывать в тамошнем видеосалоне под порнофильмы, — но даже в них она, подобного обещанному, не видала. Ясно, что и бордель немедля прикрыли. Но с правом переноса — куда? — правильно, в самую промзону, и обжившие её бомжи всерьёз предположили конец света, после того, как на них, гоняя на джипах, всю ночь охотились в хлам удолбленные братки, предварительно вкусившие продажной любви.
                …Жолнер неторопливо миновал компанию асфальтоукладчиков, застигнутых несправедливостью жизни врасплох, и, взяв правее, поневоле чертыхнулся: перед ним тянулся невозможного уродского состояния тротуар, испещрённый родимыми пятнами предыдущего «ямочного» ремонта, взывавшие к очередному обновлению, т. е. свежему вливанию битума и казённых денег, — ну, а пока, щебёнка, лишённая скрепляющей смоляной связки, жизнерадостно раскатилась по всей дороге, делая хождение по ней крайне неудобным. Понимая, насколько комично он выглядит со стороны, потея от злости; от разливавшейся, словно желчь, ненависти к своей стране, с пугающей быстротой, прямо на глазах, теряющей умение делать что-либо нормально; Жолнер ковылял, физически, всей ступнёй, ощущая каждый камень, что впивался в тонкую подошву его элегантных сапог, сделанных на заказ, дорогущих, но мягких и удобных настолько, насколько бывает мягкой и удобной обувь, за которую ты отвалил охренительно много. Вспомнив только виденные физиономии дорожных рабочих, напрочь исключавшие чаяния о том, что их деятельность завершиться чем-то полезным, он с раздражением подытожил: «Славянские, бл*дь, ниггеры, — с грошовыми мечтами, убогими желаниями, пустыми душонками... Вот они, ваши потомки Гипербореи — любуйтесь! Спасители окаянного мира и хранители первородных начал, — обращаясь к невидимым оппонентам, заводился Жолнер, — проигравшие, всё, что можно, даже не начав борьбы; оскотинившиеся до позорных пределов, а…» — но тут, громко щёлкнув, из-под каблука выстрелил округлый, твёрдый как орех, камень, — и Жолнер, потеряв нить размышлений, а заодно и равновесие, охнув, едва не подвернул ногу. «Вот он, русский путь!» — внезапно озарило его с немалой толикой сарказма. Делать было нечего — и он рассмеялся.               
                А сейчас Жолнер наблюдал отмеченный солидностью фасад, с добротною вывеской, в коей чувствовалась казённая несдержанность по части использования бюджетных средств, и неизбежно фигурировали слова «Родина» и «Единство»; смонтированная же по периметру ограда отличалась основательностью, призванной демонстрировать нерушимость скреп и неотвратимость наказания дерзнувшим испробовать их на прочность. Ограда равномерно прерывалась аккуратно выложенными столбиками, украшенные новолепными львиными мордами, что в целом придавало строению вид то ли не до конца экспроприированной усадьбы, то ли не принятой на баланс города богадельни. Но, как бы там ни было, направившись ко входу, Жолнер тотчас наткнулся на двух крепких охранников, плотоядным радушием своих физиономий напоминавших львиные морды. Сверив совпадение внешнего и заявленного в паспорте, охранник сурово молвил: «Вам на второй этаж», — и Жолнер вошёл в когда-то торжественно-мраморный вестибюль, ныне оформленный в полном соответствии с представлениями о преуспевании в жизни: дубовые панели, пафосные, инопланетных форм и загадочного мерцания, светильники, хорошего качества ковры… Присутствовало и почтение к «корням» — над лестницей, в массивной раме висел портрет последнего императора, добровольно, впрочем, от венценосной доли отрёкшегося. Слева торчал постамент, а на нём внушительный ларец, с щелью, как у почтового ящика и замком вроде амбарного. Строго исполненная, для вящей сохранности закатанная в ламинат, сопроводительная грамота гласила, что имеет место сбор пожертвований на храм св. Варфоломея, и размер оных ограничен токмо порывами сердца.
                Тронутый очевидным отсутствием верных пропорций на портрете самодержца — голову провинциальный живописец явно срисовывал, остальное же ваял, как видел, — от того-то она получилась несуразно крупной, словно у коня, — Жолнер машинально облегчил портмоне на купюру столь мощного номинала, что нововыстроенный храм мог счастливо звонить всю страстную неделю. Поднявшись, как было рекомендовано, на второй этаж, он увидал стойку, за которой угадывалось жгучее каре миниатюрной, но грудастой дамочки с чувственными губами — в чём Боров и оставался верен себе, так это в типаже секретарш-референтов — все, как с разворота «Плэйбоя». И не ошибся — на встречу ему вышли идеальные «песочные часы» с безупречно чёрным низом и белоснежным верхом. И всё было, как полагалось: блуза на размер меньше облегала тело второй кожей; утрамбованный в неё бюст полноценного 4-го номера рвался наружу, требуя занятий куда более порочных, чем просто нависать над ноутбуком. А венчали эту плотскую роскошь алые, зовущие губы. Не меняя невинно-туповатого выражения лица, что, похоже, искренне считалось признаком полной самоотдачи на службе, «часы» спросили: «Вам назначено?» — обнаружив интонацию, более уместную при выяснении отношений меж собой танцовщиц заштатного мьюзик-холла, нежели в офисе преуспевающего бизнесмена, Жолнер ни мало не удивился, а напротив, даже обрадовался — есть ведь что-то неменяющееся в этом мире! Смиренно наклонившись, с подобающей, чуть виноватой, что отвлёк, улыбкой, он произнёс: «Я к вашему начальству, барышня, и меня ждут…», — пружинисто подобравшись, «часы» надменно ответствовали: «Барышни в Смольном; а ждут ли вас, щас узнаю!» И столько хамоватой раздражённости прозвучало, что Жолнеру стало ясно: мужики за 40, да ещё в пиджаках с заплатами, очевидно, у неё не в фаворе. Что до его дорогущих, ручной работы, сапог и винтажной «Омеги» на запястье, то распознать подобное требовались вкус и понимание стиля, чего у «часов», похоже, не было и помине. Верней всего, секретарша искренне находила, что таковую обувь бесплатно выдают стареющим землекопам с остальной спецодеждой, а неброские «котлы» прилежно таскаются в память о дедушке.
                Но не успела она, грациозно приоткрыв дверь, проворковать о визитёре, как из кабинета зычно прозвучало: «Зови, х*ля дремлешь!» — с округлившимися глазами и обиженно дрожа, дамочка выдавила из себя: «Вас просят…»; сделав шаг, Жолнер не смог отказать себе удовольствии: полуобернувшись, кровожадно ухмыльнулся и произнёс:
                — Знаешь, голубушка, с твоим боссом мы давненько… и что мне доподлинно известно, он терпеть не может, когда ему перечат — особенно, бабы… И он регулярно предлагает мне за срочность бонус, а я всякий раз, из-за врождённой скромности, отказываюсь. Но сегодня, попрошу-ка я тебя, как думаешь? Отволоку в сауну, закинусь для каменного стояка тадалафильчиком, и буду твои шикарные буфера до утра узлами завязывать… Это, чтобы ты, овца, впредь незнакомым людям с порога не хамила… 
                Тут из кабинета зарычало нечто саблезубо-свирепое: — Жолнер, бл*ха, ты зайдешь или так и будешь пи*деть в предбаннике? Жолнер как мог, обворожительно улыбнулся: — Ну, договорились? — и шагнул, наконец, вовнутрь…
               
                II
          
                А там, за внушительных габаритов дубовым столом, Боров усердно раскуривал настоящую кубинскую сигару — если навскидку, ценою аккурат в четверть оклада промышлявшей здесь по вечерам уборкой Клавдии Сергевны, тихой и незаметной, чуть прихрамывающей, — но это так, к слову. Да и подрядилась-то она не из опасения помереть от нищеты-голода, нет. Всё из-за внука-дебила, к своим 17-ти набравшегося не ума, а нахватавшего не менее пяти кредитов — и все за сраные смартфоны; потому и сказано: дебил.
                Параллельно раскуриванию, Боров продолжал решать два крайне животрепещущих для себя вопроса, волновавшие его последнюю четверть часа. Первый: почему так неудобно оказалось сиживать в новом кресле, которое, по заверениям суки-менеджера, грезилось анатомическим совершенством, и обошлось в подобающие совершенству 2 штуки американской зелени? Второе: от чего так трудно оказалось распознать очевидные достоинства мемфисского баритона^^, коего, по заверению суки-референта, слушают все солидные люди? А поверх всего этого жизненного несовершенства — гнида-Алекс и стерва-Лапа — полное, бл*ха, еб*натство!
                Исходя из количества и качества возникших затруднений, разумнее всего было накатить «односолодового», ценою в половину кредитов малахольного внучка Сергевны, затем врубить «Лесоповал» погромче и вызвать секретаршу, чтобы отодрать её, уткнув прямо в это дорогущее кресло, оправдав тем самым, хоть как-то, его приобретение. И от этих незамысловатых мыслей, так ладно приведших к любимому Боровом итогу: отодрать кого-нибудь, предварительно бухнув, стало легко и приятно там, где у людей верующих, вроде уборщицы Клавдии Сергевны, наличествует душа. Но тут дверь распахнулась, и до дрожи в коленях желанный голос произнёс: «Здрав были, боярин!»
                Боров было рванул навстречу из цепкого, анатомически продуманного кожаного плена, но получилось лишь уронить пепел себе на штаны. «Б*я, вот же фрицы, — до сих пор мстят нам за 45-й!» — кресло было сработано известной немецкой фирмой, — ругнулся он не без патриотизма, но сумел со второй попытки подняться и распахнуть дружеские объятия: «Жолнер, дорогой ты мой человечек!» С одного взгляда Жолнер определил неизменность облика хозяина кабинета: выглядел он претенциозно и убого одновременно. Тому, кто хоть сколько-то в жизни проносил лаковые туфли со спортивным костюмом, это будет удаваться всегда. Рубашка в шальную розовою полоску, с пастельного цвета воротником и манжетами, обтягивала основательный живот, заявлявший об очевидном преуспевании в жизни. Подобающие статусу запонки были, конечно, золотые и размерами с николаевские червонцы. И Жолнер запросто поспорил бы, что рубаха — подарок секретарши, никак не иначе. Классически черные брюки оказались игриво измазаны пеплом аккурат возле гульфика — Борову, как обычно, удавалось выглядеть незабываемо. Ко всему, Жолнера наповал сразил распевающийся из колонок совсем не дешёвой стереосистемы, светлой памяти Элвис Пресли: «We caught in a trap, I can’t walk out, because I love you, too much baby…»^4 — столь масштабной корректировки музыкальных вкусов давнего нанимателя он никак не ожидал. 
                Но Жолнер не зря столько времени продержался в своём, крайне непростом и хлопотном бизнесе — он сразу отметил, что висевший за спиной Борова пафосный гобелен с Хозяином страны, вразвалку шествующим по Красной площади, по только ему ведомой надобности, чуть отогнулся, явив краешек некого панно из фотокарточек — гляди-ка, а ведь не зря люди судачат! Боров, тоже отнюдь не последний в стае, взгляд махом перехватил и поморщившись, гобелен тотчас поправил, про себя отметив: глазастый, сука, чертила — не зря столько исполненных заказов — и до сих пор жив-живёхонек! А сам-то тоже хорош: ещё до манипуляций с сигарой не удержался и взялся разглядывать свой «пантеон» — нравилось ему сие непонятное словцо, придававшее всему этому явно нездоровому увлечению шарм некой психоневрологической загадочности, едва ли не надломленности, присущей лишь людям тонким и высокоорганизованным.
                Однако, следует учесть, дражайший читатель, что подобные мысли Борову точно не принадлежали, а внесены в текст автором для пущей ясности происходящего. Сам же Боров знал одно: лишь после разглядывания, с замиранием до боязливой остановкой дыхания, когда в ушах громыхало бычье его сердце, тех вожделенных снимков, что кроме него, да исполнителей никто не видел, у него вставал, что у коня — мощно и непоколебимо. Ибо были на них лица тех, кого недавно лишили жизни, — по его, Борова, велению, жестокому и беспощадному. И последней в этом списке, 18-й по счёту, если быть точным, значилась изменщица-гадюка Лапа, удушенная по его приказу накануне. Коптя сделал всё, как учили: навалился сзади и, запрокинув ей голову, душил, не переставая, своими граблями, из которых х*й вырвешься.  А Свеча снимал мутнеющие глаза, бессильные, красивые её ломкие пальцы, безуспешно царапавшие стальной Коптин захват,— снимал её задыхающуюся, хрипящую и отмеченную той страшной красотой, что зовётся неминуемой смертью. И пересыхало у Борова в горле, и немел язык, и гулко отдавалось сладостное натяжение в паху, когда видел он их лица — обречённых, без права на помилование, но всё одно — надеявшихся до последней секунды их сраных жизней. Да, ежели по честнаку, то жаль, конечно, такую телятину было жизни лишать, — умела она вытворять сущее непотребство и, бляха, ох*енно умела! Ну, а что с этим мажориком-счетоводом спуталась — так то её, выдры бестолковой, выбор; ведь знала, лярва, за авторитетного пацана замуж выходя, какой спрос будет, ежели чё… Братва, она завсегда сечёт, — и коли спуску дашь шалаве — не поймёт и за своего держать не станет.
                А Жолнер, глядя на торопливое движение, с коим Боров поправил гобелен, злобно при этом сощурив кабаньи глазки, в который раз скорбно осознал, с какими тварями бок о бок жизнь проживает и снова искренне порадовался за дарованную свыше, не иначе, встречу с Helen, ради которой он и подписался на это мутное, скажем честно, дело. Но оно будет последним — после него он всё закончит, и заживёт, спокойно и счастливо с любимой женщиной — или хотя бы попробует. Не меняя ожидающе-внимательного выражения лица, старательно изображая, что ничего и не заметил, Жолнер ткнул в сторону проигрывателя, продолжавшего прилежно воспроизводить бессмертного «короля»: «Take my hand, take my whole life too, for I can’t help falling in love with you»^5, и уже не скрывая иронии, спросил: — С чегой-то ты своих реальных пацанов на старину Элвиса сменил, а? На вечные ценности потянуло?
                Боров, в свою очередь, слыхивал, что Жолнер был давним меломаном, искренне полагавшим, что вся достойная музыка давным-давно сочинена, сыграна и спета, а кроме того, на дух не переносил «блатняка», обидно называя всех отечественных шансонье, в силу их похожести, выпускниками единого сиротского приюта. Посему, памятуя о том, кто кому нужнее, Боров не стал огрызаться, а тем паче, затевать дискуссию музыковедческого толка. Он неторопливо скрутил пробку с «односолодового», поставил два толстостенных стакана и миротворческим образом плеснул «на дав пальца» в оба. — Давай, Жолнер, со свиданьицем! — и столько неожиданной усталости было в его голосе, что язвить далее расхотелось, ибо без сомнений стало ясно — дела у Борова обстояли наих*ёвейшим образом — никак иначе. Выпили молча, опрокинув в себя резко и не смакуя, как водку. Боров, очевидно, решив закрыть вопрос, лениво взмахнул сигарой в сторону колонок:
                — Это, братан, для… как, сука, его? Антуражу, вот… Я ведь теперь директором банка, самого основного в районе, да ещё и балл… избираюсь в главу местного самоуправления, во! Короче, те, кто в теме, говорят, надо соответствовать. Специалиста, б*я, по имиджу нанял. Так он, сучара, за мои бабаки меня же и канает, без продыха, бл*дь. Поэтому, блатнячок теперь только для души, когда в сауне с пацанами… Этот спец вообще поначалу круто взялся, прикинь: говорит, особо почитается в солидных кругах увлечение джазом — и приволок мне какого-то Тилепси, Гилепси…
                — Гиллеспи… — автоматически поправил Жолнер, — Диззи…
                — Во, точняк! Я в курсе, что ты, братело, в теме по негритосам, но я-то ведь ни х*я… Короче, полчаса у вертюльника просидел, всё ждал, когда он там дудку свою продует и нормально заиграет — оказалось, прикинь, это самый джаз, бл*ха, и есть! — распалившись, привычно быкуя, Боров легко, а главное, незаметно, переходил на любезную «феню, — Душечка (в выборе прозвищ секретарш Боров признавал здоровый консерватизм) потом в инете глянула — дудочник этот, оказывается, пи*дец в каком авторитете! А критики, б*я, ту хрень, что я слушал, лучшим его альбомом называют! Слушай, братан, это как надо в уши долбиться, чтобы такую ху*тнь слушать? — судя по эмоциональному накалу произносимого, выходило, что с джазом не заладилось — совсем. Словно в подтверждении, Боров несдержанно плеснул виски только себе и шумно всосал добрую порцию, смачно отрыгнув шотландскими спиртами. Жолнер, не без манерности держа свой, недопитый стакан, успокоительно махнул свободной рукой: мол, забей! И подойдя к стойке с аппаратурой, убавил звук до минимума — со стороны сразу послышался громкий вздох облегчения.
                Но Жолнера ожидал ещё один сюрприз — во вроде бы ожидаемой тишине отчётливо зазвучал легкоузнаваемый голос крайне велеречивого писателя-либерала, вещавшего отовсюду и по любому поводу. Прекрасно разбираясь в Пушкине и Достоевском, он также был отмечен глубинным пониманием очевидного пи*деца, который ожидал страну, о чём, жизнерадостно улыбаясь, сообщал и в этот раз. Пророк витийствовал из небольшого, чёрного «бумбокса», пристроенного на подоконнике. — Слушай, а этот-то откуда? — искренне недоумевая, спросил Жолнер.  — А, пидор гольный… Но говорит складно, а этот бля*ёныш по имиджу посоветовал: вам, говорит, очень поможет слушать тех, кто вербально интересен и убедителен, во! Чтоб, короче, самому также ровно базарить, на пользу, значит, Отечеству… «Спаси и сохрани!» — почему-то прозвучало в голове у Жолнера, и на пару минут он основательно призадумался, от чего на предложенное Боровом: «Ещё по вискарю?», машинально кивнул, хотя пить совершенно не хотелось. Глядя на торопливо «сворачивающего голову» бутылке Борова, Жолнер начал было раздумывать о качественном алкоголе и быстром привыкании к нему, но Боров уже подкатил фашистское кресло вплотную к нему и сделав серьёзное, не без доли трагизма, лицо, полушёпотом произнёс:
                — Брателло, всё плохо… Ох*еть, как плохо! 
               
                III
               
                Но в этот, полный выдержанного драматизма момент, в холле с громким звоном долбанулась об пол чашка — собеседники, не сговариваясь, вздрогнули одномоментно. Боров, стравив сквозь зубы короткое, бранное словцо, подорвался из кресла и, подбежав к двери, резко распахнул её. «Вот скажи мне, душечка, под что у тебя руки заточены?» — явно обращаясь к невидимой, нерасторопной секретарше, гаркнул он. Но сказанное в ответ неожиданно изрядно расположило Жолнера к дамочке, супротив всякого ожидания. Приятно глубокий, грудной женский голос, с нарочито-бесстыдным спокойствием произнёс: «Вам ли, Владимир Сергеевич, не знать, под что?» Оторопевший Боров повернулся к весело ухмыляющемуся Жолнеру; с минуты осмысливал услышанное, после чего сокрушенно произнёс:
                — Во ведь, стерлядь ох*евшая… — и привычно свирепея, заорал, поворотясь к двери снова: — Кофе нам сделала, мухой! А не то завтра у айзеров на шесте будешь крутиться за чебурек черствый…
                Рухнув в кресло, он было потянулся по привычке за бутылкой, но по пути мучительно передумал. Жолнер, используя паузу во благо, негромко спросил: — Так что за дело? И в чём засада? Шумный выдох предварил ответ: — Да, 6*я, хреновей некуда… Расклад такой: помнишь, мажорик у меня на окладе счетоводом тут образовался? Спортивный такой, под самурая невъ*бенного закашивал, в спортзал всё бегал, с такими же, как сам, е*анатами сабельками деревянными махать?
                — А, ухоженный такой, на Тома Круза смахивал… Помню... По глазам было видно — совсем не дурак!
                — Во-во, ох*еть, до чего сообразительным оказался… Короче, подрезал он, гадёныш, у меня со счетов бабала не слабо, а бабки то людей солидных были… Сам понимаешь, ответку мне держать придётся — банк-то мой, да и этого блудня я сам пригрел! — тяжесть признания вынудила Борова снова потянуться за бутылкой, на сей раз результативно. — Да где, б*я, эта ворона? В Колумбию, что ли, за кофе подалась?
                Но не состоявшаяся южноамериканская визитёрка уже заплывала в кабинет с подносом, предваряя своё появление ароматным запахом действительно недурного, со знанием дела сваренного, кофе. Отхлебнув, Боров мрачно глянул и обронил тоном записного инквизитора: «Свободна. Пока». Дождавшись, когда дверь скроет аппетитной покатости плечи Душечки, он с видимым облегчением взялся за бутылку: «Ещё налить?», но Жолнер отрицательно мотнул головой. С удовольствием причмокнув вслед проглоченному скотчу, Боров продолжил:
                — Да ещё, крысёныш, прикинь с моей Лапулей замутил. Вот же, мразота! Я тут как-то прочитал, оказывается, в старые времена гостю, что вот так вот накосячил, конец отрубали и прибивали к воротам, в назидание, значит — вот ведь, чёткие пацаны в старину водились, а? — пришлось кивком согласиться.
                — Кстати, а чего твоей благоверной не видать? — Жолнер, совершенно точно предполагая, что Лапы давно нет в живых, всё-таки постарался быть в меру учтивым.
                — Да ты чё, в натурсе, не в курсах? 9 дней уже справили… Оливкой подавилась — пэтэушница ху*ева, всё светскую тёлку из себя изображала, а жрать толком, с расстановкой, так и не научилась… Помянем, давай… — отказаться было решительно невозможно. Запить односолодовый остывшим, но сладким крепким кофе, оказалось сущим эстетством, и Жолнер с удовольствием посмаковал остаточный привкус. Запрокидывая голову и допивая виски, он успел глянуть в застывшие от недавнего злодейства глаза матёрого душегуба — и на секунду ощутил липкий, обволакивающий ужас, когда встречаешься с настоящим злом. Хотя, справедливости ради, ему случалось переживать подобное и прежде: в тот самый, ё*нный, по-другому и не скажешь, 96-й год, когда он, сдуру изобразив здравомыслие и жизненный опыт, подался контрактником на Кавказ.
               
                КОСТЯ-КОНТРАБАС. SHORT STORY
                (снова про войну, поэтому неизбежно с матом)
               
                — 1 —
               
                «Опять бухаем, гондоны?» — от свирепого окрика капитана Ляпис чуть было не поперхнулся тем, что в этих еб*нутых краях гордо звалось коньяком, на деле являясь дерьмовым спиртом, подкрашенным чем-то неведомым и вонючим. Но, помятуя, что налитая доза последняя и предназначена ему, втянул голову в плечи, изображая положенный субординацией испуг, и содержимое выпил — плеснул одним махом в глотку. Захотелось поаплодировать. Стиснув боевой, со сколотым краем (не по фен-шую, помнится, всё гнусавил Глеб, начитанный и компетентный в эзотерических тонкостях гуманитарий из Свердловска, за каким-то х*ем подавшийся на эту сраную войну; но его месяц, как положил «чеховский» снайпер, а вот стакан во взводе прижился) гранёный стакан, чтоб позорно не блевануть, и выпучив глаза, Ляпис вытянулся перед кэпом. А от того исходило такое служебное рвение, что утратившие привычную красноту белки глаз, блистали, выдавая небывалую, минимум с обеда, трезвость, да так, что троица «контрабасов» отчётливо пересрала — дело ведь было на войне, и тут всякое случалось — в том числе, и самочинные расстрелы. Но предания почившего гуманитария всё же оставили какой-никакой след в их душах, и подобно истинным буддистам (Глеб временами причислял себя к таковым), контрактники решили принять неизбежное в прежних позах, т. е. сидя на цинках, заинтересованно таращась на командира, доводя температуру кипения последнего до критической отметки.
                — Да вы чё, борзота замёрзлая, — в горле булькнула увертюрой, вполне различаясь, порция воздуха пополам со слюной; и понеслось: — Встать, смирно, суки, совсем берега различать перестали?
                Багровея, капитан наступал на вяло изображавших страх подчинённых, которым всё происходящее было явно не в кайф, как и не в кайф был с самого утра этот сучий ноябрьский день: слякотный, сырой и промозглый, суливший в перспективе, единственно, кровавую безнадёгу, отчасти скрашиваемую анашой и дерьмовым бухлом. И в этом мраке тоненькой полоской света обозначалась надежда когда-нибудь, по обговоренному в контракте сроку, свалить, не оглядываясь, отсюда — туда, где, наверное, живут люди и живут они, как и должно, по-человечески. — Вы чё, бойцы, совсем на всё забили? Вы же не срочники безмозглые, вам по возрасту положено с головой дружить… Чего, бл*ха, непонятного? В батальоне потери, причём процент небоевых просто пи*дец какой-то! Обеспечение, как в ху*вском сельпо, артподдержки никакой… чехи долбают, из чего только можно, а эти… кра-а-а-савы! — тут голос капитана сделал заявку на выход из привычной октавы, — коньяк, сука, бухают!
                — Так эти вопросы не к нам, т-щ капитан, а к штабным, — с веселой дерзостью ответил за всех Костя, изобразив при этом почти идеальное «смирно».
                Кэп прыгуче развернулся на реплику, потом несколько разбалансировано вернулся в исходное стояние (нет, организм положенное требовал — ясно, как божий день!) и выдал нелицеприятную комбинацию из мозаики алфавита:
                — А, господин Сорин... Робин Гуд х*ев… Ты чё здесь трёшься, тебе же сегодня в ночное? — Так время ещё детское, командир, вот с соратниками план компании пока обсуждаем… — и столько неприкрытой издёвки прозвучало в покровительственно произнесённой фразе, что капитан было рванул в рукопашную, но, помятуя, что у снайпера Сорина результативность в дивизии средь коллег самая высокая, и число подстреленных им боевиков приближалось к населению небольшого аула, шипя от злости, тормознулся. Сокрушённо мотая головой, обронил: — Ничё, я вас приобщу к службе, х*й куда денетесь…
                Но тут еф-р Миловидов решил, что самое время прошуршать над горами голубем мира, и с учтивой развязностью черноморского ресторатора, радушно произнёс: — Т-щ капитан, ну что вы так нервничаете, ей-богу! Может, самое время припасть, так сказать, к местной виноградной лозе? — и гостеприимно откинув брезент, покрывавший пустые патронные цинки, вытащил непочатую бутылку здешней отравы.
                Ляпис, который с помощью мятной подушечки «Рондо», чудом оказавшейся в кармане бушлата, уже справился с собиравшейся было заявить о себе изжогой, а посредством своевременно прикуренной сигареты LM похоронил надежды рвоты вырваться наружу, вновь побледнел и задёргал кадыком. Ко всему, он на дух не переносил Миловидова, ибо оказался в контрактниках по причине безоглядной доверчивости белорусов к «старшим братьям»:
                решив получить российское гражданство, чтобы перетащить сюда семью, благо сыновья были работящие и лицом не уроды, а работы по отделке коттеджей, стремительно приобретающих вкус к жизни московских чиновников всех мастей, виделось до самого горизонта и гораздо дальше. Посему Ляпис решил прикупить средненький домишко близ столицы, чтобы более не мотаться на болотистую родину, где каждый приезд его исправно навещал пышной усатости участковый, с профессиональной настойчивостью пытая Ляписа «а чаго ж тому на батьковщине не робится?». Короче, продав квартиру в родном Витебске и щедро, т.е. всё заработанное, добавив, Ляпис счастливо обзавёлся документами о «купле-продаже» и уж собрался с семьёй въехать в будущее, родовое гнездо, — да что там: почти въехал во двор! — но там уже весело шастали счастливые владельцы — тоже. Шустро распаковывая пожитки и радостно обживаясь, молдаване незамедлительно продемонстрировали обалдевшему Ляпису документы на дом — точно такие же, заверенные честь по чести. Не успело всеобщее недоумение достичь раскалённых высот, как на тарахтящем универсале ВАЗ-2102 с прицепом подоспели третьи, хохлы — и стоит ли говорить, что документы у них были выправлены с той же безусловной степенью достоверности, что и у остальных. Понятно, что риелторы-лиходеи незамедлительно испарились, а их паспортные данные оказались принадлежащими людям почтенным, но недавно умершим.
                Незадачливые домовладельцы с полгода с трудом уживались под одной текущей крышей, неряшливой склочной коммуной, исправно мотаясь по судам, где от них отмахивались, аки от назойливых мух, понимая, что дело бесперспективное, как и всякие поиски правды в этих краях, а навару не светит никакого. За те месяцы Ляпис выучился петь на молдавском, а гуцулы, в свою очередь, признали очевидное: под «палёнку» нет ничего лучше цибули с салом. Хохлы, похоже, лелея желаемый сепаратизм, участия в посиделках принципиально не принимали — бандеровцы, х*ля с них взять. Коме того, они с недавних пор примкнули к общественно-религиозному движению «Свидетели Иеговы», и посему с надлежащим стоицизмом, молча и не ропща, испивали чащу лишений и невзгод. Но когда в областном суде джентльмен в мантии, сиречь судья, будучи не в духе, поскольку его жене, толстой и тяжкой на руку бабе, доложили о вояжах благоверного с секретаршей в сауну, устав от сбивчивых претензий плохо пахнущей троицы «терпил», запустил в них поданным для рассмотрения делом, попутно нецензурно пообещав, что пропишет просителей на пару лет на казённой жилплощади, ежели они ещё хоть раз заявятся в здание суда, — вот тогда, глава семьи слуг Христовых твёрдым шагом подошёл к Ляпису и негромко спросил: «Вечером нальёшь?».
                Они бухали до утра, пели «Катюшу», «Чёрного ворона», «Червона рута», а под занавес рванули битловскую “Come Together” — вот когда в нашей жизни происходит безусловное объединение представителей различных национальностей и отчасти конфессий — после того, как всех с одинаковой бесцеремонностью обнесут вчистую. За чаркой свидетель Иеговы поведал Ляпису о причинах, приведших его на тернистый путь поиска истины и Бога: «бесовская затея», по его словам, выразившаяся в службе по контракту в 1-ю Кавказскую войну, потому как, за те деньги, что получил, пролил он немало крови — и каяться ему теперь всю жизнь оставшуюся (далее пошёл «Чёрный ворон» густым басом). Ляпис, выслушав исповедь скоро захмелевшего собрата по жилищному несчастью, будучи обычным белорусским мужиком, здравомыслящим и практичным, и услыхав, каковы были «кровавые» деньги, справедливо рассудил, что не такие они уж и греховные, особенно сейчас, когда он с семьёй оказался в полной, без преувеличения, жопе. И отправив домочадцев назад, к тёще, двумя днями позже, двинул в местный военкомат, в коем, понятно, был изрядно обласкан и немедленно призван.
                Миловидов же был банальным мажором, «жизни трудовой ни хера не видавший», да игроман к тому же, просадивший в подмигивающие автоматы всё, что у него было — и даже, сверх того, крупно одолжившись. И торчать бы ему, трепыхаясь, на «пере», или одноразовой рыбкой нырнуть с моста, где поглубже — за крупные долги спрос суровый, х*ля там… Но его старший брат, человек в тех краях безусловного авторитету, испросил у братвы для него отсрочку — и пинком направил в военкомат — так в армии одним беспонтовым контрактником стало больше. Вот почему бедолага Ляпис жаловал раздолбая и пустобреха Миловидова практически классовой ненавистью. Увидав, что оппонент готов разбазарить коньячный общак, Ляпис нервно сглотнул и просипел: «Милый, харэ пылить, нам тут ещё неделю кантоваться, а аксакалы в долг бухло не дают». Но Миловидов симпатизировал сотоварищу не более оного, поэтому не взглянув на Ляписа, вытащил бутылку и с лакейской угодливостью протянул командиру: «Special for you, т-щ капитан!» «Х*ю то ю!» — плотоядно, осознав никчемность воздержания, срифмовал кэп, вырывая бутылку из рук моментально разочаровавшегося в служивых людях Миловидова. Запрятав коньяк во внутренний карман, он зычно, с блеском в глазах от вновь обретённого смысла службы, скомандовал: «Стройся в шеренгу, еб*наты! И марш за мной — есть работа… Special for you, my friends!» — оказалось, тоже, сука, полиглот х*ев.
               
                — 2 —
               
                Когда они добрались до места, начало смеркаться и повалил какой-то нарочитый, театральный снег: со снежинками-лопухами, томно парящими в провонявшей гарью и трупами тишине, с неуловимым ощущением невозможного счастья, в виде прибухнутого Деда Мороза с мешком нормальной водки и полуголой, готовой исполнить самые шальные желания, Снегурочки. На деле, как всегда, задница оказалась ещё та — х*й забудешь.
                Контрактники издалека заприметили нещадно блевавшего сержанта Кунакина из 2-го взвода, а рядом с ним сомнамбулой покачивался незнакомый старлей с опорожнённой бутылкой в руке и совершенно остекленелым взором, явно не разыгрываемым, а приобретённым не так давно, но, похоже, надолго. «Слышь, старлей, вот тебе помощники — орлы, бл*ха… Короче, чтоб сегодня всех достали, ясно? Ладно, будем считать, что услышал… Выполнять!» — и кэп беззлобно пнул старлея, от чего тот даже не шелохнулся. А капитан бодро засеменил в столовую, очевидно стараясь так проложить маршрут, чтоб ни с кем из офицеров не встретиться, а прихватив сухпая, усосать, стало быть, коньячину в одинокое рыло. Подойдя ближе, Костя обратил внимание на открытый канализационный люк, из которого нещадно несло мертвечиной и торчало нечто столь ужасное, что верить в это не хотелось — торс в солдатском х/б без, сука, башки. «Бл*дь, да чё там такое, а, Кунакин?» Помятуя о жёстких кулаках лучшего снайпера бригады, к тому же, как говорят, отзэчившего срок, вопрошаемый прекратил утиное кряканье, разогнулся и плаксиво, с прихлёбыванием, забубнил: «Это, т-щ сержант, из Н-ского мотострелкового полка, хозвзводовцы… Полк давеча на позиции «чехи» не хило нагнули, вертушки из-за погоды не прикрыли… Вот комполка и решил резво так диспозицию сменить… Кутузов х*ев. В целях, значит, сбережения личного состава…». «Сберёг, сука,» — мрачно процедил Ляпис, сплюнув вместо знака препинания. Прикурив без перерыва вторую, он загнал сигарету в угол перекошенного рта и с остервенением человека, которого всё зае*ло просто пи*дец как, стал срывать с себя бушлат. Оборотясь к посеревшему лицом Миловидову, деловито приказал: «Давай, друже, шевельни булками и шобоны какие найди — щас пока их чалим, так трупаками провоняем — не то что в столовую, в строй на развод не пустят». Миловидов не шелохнулся.
                Меж тем картина, во всей своей мрачной неприглядности, густо приправленной неизбывным армейским длобо*бизмом, благодаря словоохотливости Кунакина, вырисовывалась следующая: поздним вечером полк срочно, по тревоге, был поднят и стал сниматься с позиции. А пятеро «молодых» хозвзвдовцев, под неусыпным руководством двух средней укуренности «дедов», усердно укладывали в ящики кухонную утварь, прекрасно понимая, что ежели недосчитаются хотя бы одного черпака, или, тем паче, бачка, то прапор, сучара, спишет на них всё, что пропало до этого, и на пару лет вперёд. И получат их мамки, как правило, одинокие и горемычные, судебные постановления о выплате таких сумм, что минут пять буду сидеть молча, словно на похоронах, ибо в их умирающих городках платили сущие гроши — и те с задержкой. Взмокшие, но довольные полным соответствием суровому инвентарному перечню, они выволокли ящики на плац, на котором… никого не оказалось! Про них просто забыли, посылая прощальный привет габаритными огнями последнего, минуту назад отъехавшего «Урала». Так вышло: ночь, вопли и ругань, неделями толком не мывшиеся офицеры, видом своим более всего походившие на помесь пропойц с убийцами, нещадно матерясь, пинками и затрещинами распределили личный состав по машинам, и тронулись, не удосужившись перед погрузкой устроить банальную поверку.
                Оставленные мальчишки-срочники, стоя подле ящиков с инвентарём и провиантом, мёрзли, курили две сигареты на всех, терпеливо надеясь, что за ними вернутся. И когда во тьму, слегка забелённую умирающим снегом, басовито урча, воткнул фары грузовик, они дружно оживились; смеясь, радостно шмыгая, толкали друг друга в бок: дождались, мол, хрен ли очковать-то было? Но тут из кабины показался силуэт с автоматом в руках: гортанно вскрикнув, он засадил над головами обнадёжившихся было пацанов очередь трассерами, заставив разом затихнуть и повалиться на бетонку, с ужасом осознавая, что они, похоже, встряли — по ходу, пи*дец как…
                Так оно и оказалось: на них наткнулась разведка горцев, укомплектованная сплошь из недавно освобождённых местных беспредельщиков и бедуинов-наёмников. И порезвились отморозки на славу. Как потом выяснилось, двое «молодых» отбивались до конца выхваченными из контейнера черпаками, — их уважительно пристрели в лоб, не мучая. Остальных убивали долго и страшно, прижигая сигаретами и выбивая зубы рукоятками ножей, а в конце не торопясь, со знанием дела, перерезал каждому горло, как баранам. Костя потом долго помнил эти тела: запрокинутыми головами, с распаханными трахеями и выкатившимися от ужаса и боли глазами. У двоих голов вообще не оказалось — то, похоже, порезвились арабы, и ему с Ляписом пришлось лезть за ними на самое дно колодце, матерясь и задыхаясь от вони — ДАНТЕ, сука, отдыхает. Вернувшись, они мертвецки упились, но Константин сумел-таки сходить в положенное «ночное», подстрелив за ночь пятерых — может, и не басмачей вовсе, а гражданских — а не е*ёт, комендантский час, он для всех един, amigos!
                Миловидов три дня прошлялся сам не свой,что зомби, а на четвёртый шмальнул из АКМ-а себе в ногу, придурок, — понятно, что его тотчас «запалили» и запихнули на губу, с отчётливой перспективой загреметь под «валентину» за самострел, — слаб оказался, мажор черноморский — это те, б*я, не на катране заседать с «марьяжем» на руках... Но с губы Миловидов умудрился свалить и дезертировал вчистую — сказывали, видели его потом в Самарканде — при небольшой православной церкви окопался прислужкой, исправно чистя арыки, латая забор, а во время службы неслышно шаркая, прибирал сгоревшие свечи. Временами валялся в падучей под образами, вызывая слезы умиления у сердобольных, дружно там вымирающих, русских старух. Вот откуда, скажите, в Самарканде православные храмы? Чудны порой дела твои, Господи… Ляписа через месяц зацепило «тяжким», и Костя его потом больше не видел.
                А перед самым окончанием контракта просто ох*ительно «свезло», поставив кровавую точку в той войне: сидя на позиции, Костя заметил в оптику небольшую движу в развалинах цементного завода, регулярно переходивших от федералов к боевикам и обратно. В прицел он увидал трёх избитых и ободранных срочников, глотавших сопли пополам со слезами. Вздрагивая от злобных окриков, они взялись за руки и замерли, — а за ними, судя по курчавым, ухоженным, иссиня-чёрным бородам, закопошились два араба, волоча высокого, русоволосого парня со связанными за спиной руками. Его подтащили вплотную к «живому щиту» и бросив на землю, запрокинули, схватив за волосы, голову. Второй ублюдок снимал происходящее на видео, прфессионально делая различные планы. Полоснув по шее умело, в одно движение огромного ножа, первый лениво переступил через дёргающееся тело и с каким-то скотским умиротворением на роже, украшенной приплюснутым носом, стал наблюдать за агонией пленного. Косте сделалось невыносимо смотреть дальше этот фильм ужасов. Он быстро провёл сверку: херня делов, метров 200-250… Понимая, что арабов никак не достать из-за дрожащих от ужаса мальчишек, Костя с ходу лупанул по ноге скользящим (надеялся, что так) стоявшего посредине — высокого, нескладного паренька, очевидно, недавно призванного, с отливающим синим, распухшим от побоев, лицом. Сквозь окуляр он увидел, как пуля в клочья рванула на ноге парня х/б, как тот дёрнулся и рухнул, словно договорился с Костей — как подкошенный. С перекосившимися от ярости лицами, наёмники повернулись, намереваясь разобраться с ослушниками, но Костя медлить не стал: первому он красиво, словно на «показухе», влепил точно в лоб — и повалился ирод назад, стекленея взором и расставаясь с выбитыми напрочь мозгами. Второй, отбросив камеру, грамотно кувыркнулся, намереваясь прикрыться копошащимися солдатиками, но — х*юшки, зёма, не проканает. Тремя выстрелами подряд, благо магазин СВД-хи позволял это сделать, Кастя заставил его заметаться, а когда тот решил дать дёру и повернулся спиной, засадил ему между лопаток. Быстро всё произошло, очень быстро…
                А на усыпанной бетонным крошевом земле, всё ещё дёргался красивый, русоволосый парень лет 19-и, не больше; затихающим хрипом распоротого горла пытаясь извергнуть из себя страшную, непереносимую боль, но выталкивал лишь собственную кровь — такую ярко-красную, обыкновенно-честную — и совершенно дармовую для Родины. И отлипая натёртой резиной окуляра, глазницей, Костя вдруг с пронзительной ясностью понял, как он ненавидит эту войну…
                ——————————————————————————————————————————               
               Поскольку на протяжении всей своей жизни, с наиболее подходящим к ней определением «лихая», Боров занимался много чем, но менее всего истязал себя во время досуга изящной словесностью, изложение фактов давалось ему нелегко, и снова возникла пауза, прямо-таки вопиявшая, чтобы её чем-нибудь, да наполнили. Жолнер не без основания предположил очередное влияние, но Боров, похоже, решил тормознуть. Отметив это не без удовлетворения, ибо за последний год не раз признавался себе, что с бухлом в прежних объёмах надобно завязывать, Жолнер подчёркнуто серьёзно сказал:
                — Ну, бог с ней, Лапой… Пусть земля ей пухом, дальше что?
                — Да ни хера вот, ни бог с ней… Когда они, как змеи, начали клубиться по его ночным сменам — он же, сука, незаменимый был по обезналичке и офшорам там разным, — вот тогда он, сучёнок, видать и решил меня и на бабки кинуть, и на бабу… Не ху*во, а (к чему относился последний вопрос: удачной формулировке или же сюжету происшедшего, Жолнер, признаться, не понял)?
                Но тут Боров сам оценил достоинство эпистолярной связки «бабки-бабу»: — А ништяково прозвучало, прям строчка в песню, да?
                — Неплохо. Трофиму отошли, как раз его размерчик…
                — Кому? А, этот, про шашлычок в Сочи… Не-е, хлипкий, на понтах, — я терпил за версту чую! Короче: — Алекс, сволота, когда бабло по счетам раскидывал, вовсю своими замутами пользовался, чтоб фининспекция не подобралась — одно время они страх, как лютовали, пока правильные люди не вступились… а начальник ихний за рулём заснул и в столб не въехал. Ну, а без главной борзой кутята на раз присмирели! И счетовод, сука, всё ровно делал, не подкопаться, без напрягов! А тут конторские ко мне подкатили (в этом месте Боров перешёл на почтительный полушёпот): все с такими ксивами, что им сам чёрт не указ; вкинули в банк хренову тучу нала, мне 30%, остальное раскинуть по указанным счетам — Кипр там, Сейшелы… короче, весь «Клуб кинопутешествий», — чего, сука, проще? И, бля, конторская крыша на века, прикинь — такое ж и во сне х*й приснится! (Шумный вздох и ритуальное поглаживание бутылки) Не прогадал он, сучёныш, когда дерзнуть решился… Конторские чётко нарисовали — минимум народа в теме… а банку как раз международный сертификат справили, за благовор… короче, подгон мы голодающим папуасам сделали — целый пароход просроченного пюре яблочного и сока; прикинь, вот они с этой бражки бухими зебр по своей саванне гоняли, а?
                Жолнер, признаться, так и не привык за годы общения к лихим скачкам измышлений нанимателя, но их отчаянная амплитуда порой просто завораживала.
                — Вот таким макаром этот мразёныш меня и поимел, когда в одиночку деньги по счетам разгонял… на 5, сука, лямов «зелени», прикинь! А я-то ни сном, ни духом… Но тут конторские названивать стали: с их счетов, вроде по уму переведённые денежки, вдруг стартанули неведомо куда… Кинулись сверять — ёб*нный же по башке! И главное, не поймёт никто, как он, сучара мелкая, это сделал? Мне тут одного со стрижкой, как у пидора, подогнали, всё из себя компьютерного гения гнул… «Ред булл», падла, упаковками глотал, по клавиатуре молотил — чисто загляденье, а результата — х*юшки. Через пару дней сдулся, умник, виски подбритые до дыр исчесал: чего-то там гнать взялся про профильные алгоритмы и персональные ловушки. Короче, ноут у него был здоровенный, навороченный видать, — так я об его же голову и располовинил, минут пять молотил. Ушатал, родного, что за ларёк на зоне. Ну, зато из больнички выписался другим человеком — на клавиатуру больше не дрочит, мамке по хозяйству помогает, да пазлы собирает, по мотивам басен Крылова, вот… А Лапа, бестолочь Тамбовская, заказ на билет умудрилась с своей мобилы сделать — так их, крысят, и вычислили… ну, понятно, расстроилась и оливками-то и подавилась. Алекс, ясен хрен, сука шуганная, сразу в бега. Его на квартире заластать хотели, так он там самострел счинил, прикидашь? — и пацанчика моего, перспективного, уложил, наглушняк. (Жолнер понял, что, судя по ноткам сожаления в голосе, скоропостижно почивший «пацанчик» был тем ещё выб*ядком.) А конторские наседают, продыху не дают… пришлось расклад, как есть, давать — что мой человечек их на бабло подвинул. И вот чем мне служивые нравятся, понимание у них широкое, что наша Родина — бровью не повели, только что надо, записали. Правда, сказывают, парнишку, что стажёром при счетоводе был, вусмерть запытали, не выдержал хлопец… Так это, вроде, и называют «банковские риски»? Я за Алексом снарядил парней достойных, бультерьеры — думал найдут, не отпустят… Лихой, Свеча, Коптя… помянуть бы надо, — и вновь накренил бутылку. — На, глянь видос там, чё с ними сталось, — и протянул Жолнеру «айфон» наисвежайшей модели.
                Жолнер быстро активировал режим «видео»: в сопровождении помех из динамика, на экране, над тремя бездыханными телами, возвышался Алекс, горделиво вонзив в черноту неба неслабый клинок довольно странной формы, похожей на танто. И, судя по принятой позе, счетовод явно просмотрел все сезоны новодельного «Спартака».       
                — Понторез ху*в! — выразил общее мнение Боров. — А пацанов жалко, хорошие пареньки были…
                Одно Жолнер понял наверняка: из слышанной в детстве саги Чуковского «Что такое хорошо…», Боров изложенное там уразумел с точностью до наоборот. Но клинок откровенно заинтриговал, и Жолнер попросил между делом:
                — Скинь, будь добр, мне это видео… Уж больно ножичек занятный, на досуге поразглядываю…
                — Во, вижу спеца, сразу пиковину стрёмную заметил… А, знаешь, конторские по его билетам сразу пеленг сделали; так он к папашке своему двинул, а тот в Приморье кузнецом промышляет, видать, сынку-то железяку и справил. Да, по нему инфу кинули: тоже в Югославии рысачил, Густав погоняло, слыхал? Жолнер замер, стараясь не выдать удивления — Густав, старина Густав — отец счетовода? Вот же, сука, неисповедимы пути, что нам уготованы: «дотоле боевой товарищ, оттоле враг»^6. Но Боров всё одно, заметил: — Чё, касались краями, да? — Там наших не так много было; пару раз пересекались…
                — Но прикинь, он фраер чёткий оказался, жесть, чё там устроил! Конторские снарядили погоню, за главного у них такой гнидный, чистая пидрота; меня тут, в моём же кабинете прессовать взялся, сучёныш прилизанный. Но чуток опоздали — Алекс уже свалил. Они, понятно, с расстройства папашу под молотки пустили, да перестарались, по ходу, маленько… Но лепила, всё одно, всех хитрее оказался: когда конторские кодлой в тачку уселись, чтоб в путь-дорогу тронуться, рвануло, мама не горюй — чисто, бл*ха, Хиросима, всех в клочья! Вот ты, брателло, профи, скажи мне: что за мудак от не х*й делать двор наглухо минирует, и как с такими людьми жить?!
                Искренняя, корявая недоуменность вопроса отчасти развеселила Жолнера, и, хотя он готов был согласиться, что для простого кузнеца минировать двор, просто, на всякий случай, — это явно чересчур, — но ежели регулярно наблюдать такой вот неприкрытой кровожадности рожи (в красных пятнах физиономия Борова идеально соответствовала этому незамысловатому определению), то подобная прихоть не кажется такой уж экстравагантной. Потому, придав своему баритону немного профессорской назидательности, он выдал:
                — Наш человек неосознанно, но глубоко эсхатологичен в вопросах восприятия действительности, что зовётся обычной жизнью, отсюда и внешние противоречия в кажущейся однородной картине представляемого им мира.
                Боров в упор, не мигая, разглядывая собеседника, спросил:
                — Жол, ты где травой затариваешься, что тебя до сих пор не отпускает? Чё ты мне тут загоняешь? Ша, хорош базаров на сегодня… Подписываешься счетовода отыскать и кончить? 30 штук «еврейских», налом, — как фото сдохшего мажора покажешь, идёт? — тяжко задышав от закипающей злобы, ибо грёбаный счетовод помянут был за разговор не единожды, он уставился на Жолнера совершенно кабаньим взглядом.
                — Возьмусь за полтинник.
                — Не многовато, зёма?
                — Нет, в самый раз. Дело, вижу хлопотное, раз уж столько твоих человечков полегло, и не бакланы с улицы, а вполне резвые бультерьеры… Стало быть, недооценили вы мажорика, весьма недооценили… Половину сейчас, вот номер карты, половину после того, как труп, запечатлённый в цвете, предъявлю, — и положил на стол банковскую карту. Затем взялся за бутылку скотча: — Обмоем? — Давай, расплёскивай… — сосредоточенно сопя, Боров отправлял бухгалтеру номер карточки. Выпив, они замолчали, и в тишине красивой темой, сыгранной на флейте, прозвучало оповещение: зачисление денег состоялось. — Вот и славно, значицца, по рукам! — весело отозвался Жолнер и протянул руку. Сграбастав её в свою ручищу, Боров, как и подобает человеку, чей капитал только что уменьшился на 25000 «евро», мрачно прохрипел:
                — Не облажайся, спрошу по полной. Не погляжу, что столько лет знаемся… Но тот, ни капли не изменившись в лице, лишь кивнул: «Принято». А Боров вновь удивил его на прощанье: — Слухай, Жол (выпито им было к той минуте не мало), а давай Душечку в два смычка натянем? Скрепим, так сказать, договор… она деваха умелая, не заскучаем… Жолнер, поднявшись, застегнул пиджак и с отчётливой холодностью в голосе произнёс: — Да нет, староват я уже для подобных забав. — Ну, гляди, а то у меня стояк просто ломовой, щас я её ушатаю, — самодовольно осклабясь, ответствовал Боров. «Психопат ты конченный, и встаёт у тебя только после того, как на фото свои с покойниками налюбуешься!» — подумал на это Жолнер, но вслух произнёс: — Всё, я двинул, вечером отправлюсь!
                За конторкой, не ведающая о грядущем телесном надругании Душечка, внимательно слушала нечто вовсе невозможное на радиоволне, — но слушала задумчиво, выдавая вкус невзыскательный, однако, чувственный. Не рискнув потревожить грёз моложавой прелестницы, не без озорства, Жолнер вытянулся, и прищёлкнув каблуками, изобразил отменный полупоклон: «Мадемуазель!» И с огорчением заметил, как «мамзель», грамотно учуяв скорую перспективу соития с начальством, состроила пренебрежительную гримаску, давая понять, что все эти ваши старпёрские забавы суть шелуха. Здесь Жолнеру, удивительное дело, человеку отнюдь не злому, но крепко вознегодовавшему от повторно выраженного манкирования, до сведённых скул захотелось распахнуть пиджак и, выхватив уже послуживший сегодня SPYDERCO, рвануть к ней за конторку; где, состроив зверскую рожу, приставить нож к горлу, опасно, до кровавой полосы, вдавливая его в белоснежную шейку. И с чувством заслуженного удовлетворения увидеть, как она обоссыт, а по-иному здесь не скажешь, свои ляжки. Но лишь вздохнул; и запрятав грешные мечты поглубже, недовольно сутулясь, направился к выходу. Прощальным, полным здорового интереса к жизни аккордом, позади раздался павианий вопль Борова: «Душечка, а ну комон к папочке!»
               

               
               
                Примечания автора:
               
                ^поэт САША ЧЁРНЫЙ;   
                ^^ в советское время одна из крупнейших в стране киностудий в г. Ленинграде;               
                ^3 имеется ввиду американский певец ЭЛВИС ПРЕСЛИ, впервые записавшийся (1953 год) г. Мемфис и проживший в нём до своей смерти в 1977 году;               
                ^4 цитируется хит ЭЛВИСА ПРЕСЛИ 1969 года “Suspicious Minds”;
                ^5 хит 1961 года“Can’t Falling In Love”;
                ^6 очевидный парафраз из «Краткого послужного списка на память моим старым и новым друзьям» совершенно забытого ныне АПОЛЛОНА ГРИГОРЬЕВА: «дотоле враг, оттоле приятель»;