Поездка Ч. 2

Следующий день начался весьма неприятно: любящий ранние подъёмы Афанасий решил вдруг приобщить своего гостя к подобному малоприятному занятию. Что такое для молодого человека эти ранние пробуждения? Мука и только. Оказалось, что мой друг нуждался в компании для утреннего, как сказали бы в Петербурге, моциона. Что же такое делается? Афанасий, человек практического склада, если не сказать утилитарного, и вот – обыкновенный моцион. Моцион, который вовсе не несёт какой-либо практической пользы и, по сути, является формой пустой траты времени. Автор лишь повторяет формулировку доброго старика-великана. Что изменилось за эти годы? Узнаю, что для сердечного здоровья моего приятеля его супруга, Лизавета Фёдоровна, безоговорочно настаивала на необходимости каждодневной, регулярной утренней прогулки. Женская напористость, естественна, была непреклонна. Афанасию ничего не оставалось, кроме как подчиниться.
Золотые лучи жаркой звезды согревали сырую лесную тропу. Колоссальное количество деревьев было повалено: то там, то тут лежали части древесных тел. Эти поваленные останки напоминали собой тёмные бивни допотопных мамонтов с тонким, сахарным налётом: за ночь слегка припорошило. Афанасий Иванович, впрочем как всегда, был угрюм, но в глазах виднелось новорождённое баловство. Сквозь тернистые кущи его сдержанности я находил гостеприимность, доброту и ощущение детского счастья от того, что милый знакомый решил наконец наведаться. Так сквозь густую, уже старческую, зимнюю бороду сосредоточенный собеседник был в силах разглядеть на лице Афанасия улыбку совершенно юного человека. И рождалось чувство, будто нам удалось пробраться чрез десятилетия его жизни и возвратиться к молодости нашего художника.
Во время нашей недолгой прогулки Афанасий Иванович повествовал мне о различных изменениях и делах: созданные этюды и портреты, финансовые дела семьи, болезнь отца Лизаветы, общее состояние духа и, наконец, собственное сердечное здоровье, которое не давало малейшего покоя. Отец Лизы, Фёдор Тимофеевич, немолодой мужчина среднего роста, сутулый, с неприятно крупными зубами, которые имели немилость выпирать вперёд, обладал к тому же круглой, как огромный шар, бритой головой. Господин этот был весьма услужлив, как всякие дельцы, которые весьма часто манкируют этическими нормами, ну а как же иначе? Ради заветной цели не грех и по головам пройтись! Его покровительство дочери носило довольно переменчивый характер: когда она впадала, что называется, в немилость, всевозможная отеческая помощь прекращалась. Честно сказать, Фёдор Тимофеевич был мне неприятен и вызывал накалённое раздражение. Когда Афанасий рассказывал про очередные выходки зубастого дельца и как в связи с переживаниями Лизавета порой тихонько плакала по ночам, сдавливая лицо подушкой, дабы муж не услыхал, я так и воображал себе как с удовольствием и торжествующей справедливостью погладил бы массивной лопатой этот уродливый оскал старого прощелыги. С дочерью Фёдор жестоко обращался с самого детства. Втайне от супруги этот прохвост держал чуть ли не в чёрном теле дочурку, якобы закаляя по-спартански юный характер. Жена была не робкого десятка, поэтому имела на мужа могущественное влияние, но не обо всех мерзостях ей тогда было дано узнать. К данной волевой женщине мы вернёмся несколько позже.
Так вот, весьма продолжительный период времени Фёдор Тимофеевич страдал от падучей. Весомый урон организму наносили именно последствия нечастых припадков, и больного будоражило, трясло зачастую неделями. Лизавета, несмотря на бесчеловечное обращение отца в прошлом, жутко беспокоилась и трепетала, как осенний беззащитный листочек на ветру, от одной лишь мысли о возможной утрате. Нежная Лиза действительно обладала известной мягкостью. Как всё же добрым, расслабленным людям трудно живётся на белом свете!
За время моего отсутствия Афанасию удалось написать несколько грандиозных портретов. Художник продал лишь два – с остальными не хватило упорства расстаться. Моё внимание особенно привлёк один из них: неизвестная местная крестьянка, представшая в образе богини охоты Дианы. Меня пленила кажущаяся властность изображённой.
Солнечным днём счастье поразило не только Афанасия. Я испытывал какую-ту исступлённую радость, что наконец-то побуду довольно продолжительный период в компании приятных мне людей. В действительности, дорогой читатель, я был до неприличия одинок. Да, безутешно одинок! Горький, разрушающий, зловредный даже в малом количестве, яд одиночества моя кровь, прихлёбывая, впитывала каждый божий вечер, когда я, сидя в своей спальне на кровати, глядел мрачными очами в пресное лицо ночи. Щурясь, я старался найти в этом чёрном покрывале силуэты родственных душ. Грудь сжималась, щёки поддавались варварскому набегу тёплой влаги. Это была плата за глубокое и тонкое понимания жизненных процессов. Наказание всегда – отчуждение, со времён Древних Афин ничего не подверглось изменению. Я и в себе-то не мог до конца разобраться… Способно ли моё нутро на истинную любовь к человеку? Не побуждаем ли я эгоизмом, тщеславием, страстью? Должно признаться, я и по сей день ищу ответы на эти, быть может, заурядные вопросы. За столь юный возраст, за столь короткую жизнь, боже, сколько мне довелось повидать разных, можно сказать небывалых, судеб. Чёрт возьми, меня уж ничем не удивишь! Но Афанасий и Лизавета… Бог их храни… Эти люди подарили мне достойный пример.
Вечером осуществилось семейное застолье, в нашу скромную лачужку обещала прибыть мать Лизаветы. Анастасия Михайловна, подобно острому ножу, который беспрепятственно входит в плоть масла, вошла в готический собор моей памяти.
Смеркалось. Через какой-то промежуток времени в одной из комнат, где мне любезно отвели место, совсем потемнело. Казалось, что тишина в согласии с уличной темнотой рассаживалась по всему дому. Душа наполнилась томным, дремлющим спокойствием. Засыпающий гость постепенно приоткрывает дверь и оказывается в наивной сказке. Где-то в глубинах сознания (или подсознания) разрастается, подобно нарастающей боли, ощущение сопричастности к каким-то невиданным тайнам бытия. Но об этом вслух преступно говорить, даже наедине с самим собой. Когда эти летучие, эфемерные, воздушные истины обретают фонетическую форму, они в мановение утрачивают весь свой сакральный смысл. Этот цветок соблазняющей, дразнящей тайны не терпит звенящего пустословия и праздной суеты.
Анастасия Михайловна опоздала на час. Господи, этой женщине, этой великой, не побоюсь этого слова, артистке дозволено пусть не всё, но многое. Как говорили древние: что дозволено Юпитеру, не дозволено быку. Думалось, что это изумительное создание воистину спустилось к нам с Олимпа. Как только она вошла в дом, то в одночасье всё внимание нашей скромной небольшой компании остановилось на её несколько тучной, но до необыкновенности обаятельной фигуре. Она была в восторге от меня: расхваливала мою юношескую притягательность, маскулинность и энергию. Её голубые глаза закатывались, лицо насыщалось мимикой восторженного благоговения, а правая ухоженная кисть с ровными длинными-длинными пальцами, выгибаясь, прижималась к груди. Куртуазность Анастасии Михайловны была неподдельна. Эта артистическая, эмоциональная дама осыпала, одаривала нас комплиментами. В каждом жесте милой гостьи расцветали грация и уверенность. Разговаривая с вами, она порой позволяла лицу приобретать выражение насмешливости: заострённый носик комически торчал, шаловливые глазки стреляли. Собеседнику казалось, что через секунду это карикатурное чудо загогочет и безвольно отдастся гомерическому хохоту, чем повергнет всех присутствующих в недоумение и разом посеет неловкость.
Примерно через три часа трапеза подошла к концу. Все хозяйские заботы на себя взяла самоотверженная Лиза, тем самым освободив от рутинных послезастольных мероприятий бездельников сегодняшнего неповторимого вечера, в числе которых, конечно же, были мы с Афанасием. На моей совести оставалась лишь одна формальная, предположим, этическая обязанность: проводить нашу добрую гостью, замечательную Анастасию Михайловну, до её дома. А домик, собственно, находился приблизительно в пяти километрах на восток. Туда мы и соблаговолили отправиться.
- Я, видите ли, на судьбу не смею роптать, - владея превосходной артикуляцией, произнесла Анастасия Михайловна, когда мы, две одинокие фигурки, неспешно плелись где-то в деревенском пространстве, в скомканной простыне ночи, в то время как часовая стрелка мерно перешагнула полночь.
- Ваш жизненный путь, как жизненный путь любого престарелого человека, неуклончиво, довольно прямолинейно, летит к завершающему акту, - обескураживающе резко заметил я. – Ни о чём не жалеете?
- Лапушка, в моих летах, как вы без излишнего стеснения подметили, категорически бессовестно не только жалеть о чём-либо, но даже оглядываться назад. И тут она внезапно остановилась и медленно повернула благородную голову, с которой спадали густые русые волосы-волны, направо и вмиг повелительным барским жестом руки грозно махнула в сторону, мол, этому недоразумению не бывать!
- Детка, запомни на всю свою жизнь только два правила. Во-первых, ничего случайного в этом странном мире не существует, всё приходит и уходит безукоризненно, безупречно вовремя. Во-вторых, никогда не ищи близких людей, ибо единственный близкий человек для тебя – ты сам, мой дорогой. Она многозначительно приложила указательный бледный палец к пухлым губам, своим тоном пробуждая во мне чувство, будто мне удалось поучаствовать в раскрытии (или, быть может, в сокрытии?) секрета мирового масштаба. Но кому, в сущности, нужен этот скучный до зуда мировой масштаб, когда есть отдельная неповторимая жизнь одного человека?
Обратно в собственной компании я отправился в весьма странном, задумчивом настроении: мне казалось, что для меня открыли новую землю, доселе непознанную. Беседа с Анастасией Михайловной, вообще эта поездка, манящие виды здешних краёв – все эти события, явления облагородили моё сердце. Глядя на эту пожилую женщину, стараясь примерить её жизненные трудности, её обличие и даже возраст, я начал совершенно по-новому относиться к собственным временным неурядицам. Все мои финансовые проблемы, скука от вынужденной службы в банке – абсолютная нелепица и незначительная изморось. Эта женщина своим непревзойдённым стоицизмом вызывала трепетное восхищение. Возможно, в последнее время я уподобился Фаусту: желал урвать истину, нахраписто возжелал понять механизм этого непростого мира. Пусть правда была бы горькой! В душе теплилась надежда, что у меня получится познать объективность и тонкие струны бытия: есть ли любовь? есть ли место в этом мире для бескорыстной нежности? Афанасий, Лизавета и её матушка вписали в книгу моей биографии, подобно творцам, целую главу, быть может, наиважнейшую.
Потихоньку светало. Я шёл по безлюдной дороге, воображая себя не то гостем, не то хозяином брошенной, никому ненужной, улочки. Кто-то из соседнего дома, пытаясь привлечь моё потрёпанное, рассеянное внимание, осторожно, но звонко, посвистел мне в след. Но мои думы были далеко не только от этой деревни, но и от этого века. У милой четы я был лишь гостем, подобно тому как все мы являемся случайными, друг на друга непохожими гостями, которым без личной воли пришлось заглянуть, возможно мельком, в эту прекрасную сказочную комнату, что именуется жизнью.