Старинная история

Факс выползал, поскрипывая, из аппарата, а мы смотрели на него, не отводя глаз, - Семеныч и я.

Семеныч оказался в литчасти случайно. То ли ему надо было что-то распечатать, то ли набрать, то ли вообще проходил мимо и завернул на чашку кофе.

- Факсую! – отчаянно крикнула в трубку подруга Шифа, и мне ничего не оставалось другого, кроме как нажать кнопку и смотреть, как нечто из другого мира вторгается в нашу мирную жизнь.

Поскрипывание смолкло, и мы с Семенычем долго перечитывали эти несколько строчек. Перечитывать там было особенно нечего. Перед  нами было стандартное приглашение на фестиваль под названием «Золотая репка». Разумеется, никакого отношения к нашему театру это приглашение не имело. Но в том театре, который, в отличие от нашего, приглашали, секретарствовала Шифа, - и теперь перед  нами было то, что испокон веку во всех шпионских фильмах называлось туманным словом «информация». Телефоны, по которым можно было позвонить.
До фестиваля оставалось всего три месяца.

Мы знали  -  пять лет назад наш театр скатался на ту самую «Золотую репку», и судя по рассказам тех, кому повезло там побывать, это было незабываемо и прекрасно «сто-миллионов-раз-до-неба».
Проблема была только одна, но сам факт ее существования исключал любое мирное решение. Наш Мастер, наш главный режиссер считал, что приличный театр ни в коем случае не должен напрашиваться на фестивали. Это он считал дурным тоном. Наоборот, фестивали, с его точки зрения должны были рвать конкурентов зубами ради возможности принять у себя в гостях наш уникальный, самый лучший и прочая, прочая, коллектив.

Кто из нас первым сказал это вслух? Впрочем, мысль «надо ехать!» неизбежно посетила бы любого, и у любого зародилась бы из тех, кто увидел бы этот листочек, выползший из факса. Мы знали точно, что денег на дорогу у театра нет. Мы знали, что огребем за самодеятельность по полной. И еще мы знали, что нельзя репетировать самую плохую пьесу Чехова бесконечно, и нельзя бесконечно играть перед полупустым залом. Мы понимали лучше, чем хотелось бы, что оказались в тупике, и готовы были искать выход с той самоотверженностью, которая встречается у лисиц, отгрызающих себе лапу, чтобы выбраться из капкана.

- Нас расстреляют, - сказал Семеныч меланхолично, и набрал номер. Через четверть часа он уже «говорил с Самарой» – «взрослым» актерским голосом, с обертонами и паузами. Плотно зажмурившись, вполне можно было вообразить себе дяденьку в возрасте Карлсона, при галстуке, в персональном кабинете, развалившегося в кресле под сенью латании. Семеныч диктовал телефоны, что-то записывал, а потом повесил трубку, и взгляд у него был, как у человека, которому только что сообщили, что жить ему осталось меньше недели. На месте того, кто был по ту сторону трубки, я бы никогда в жизни не смогла представить себе Семеныча таким, каким он был на тот момент – потертый свитерок и безумный взгляд кота, перед которым плюхнулся внезапно с проехавшей машины говяжий оковалок.

Три дня мы с Семенычем перекидывали единственную на весь театр трубку друг другу, и по очереди ее гипнотизировали, пока не раздался долгожданный звонок.
- Они оплатят дорогу! Они оплатят гостиницу! – орал Семеныч, отплясывая посреди театрального буфета нечто среднее между лезгинкой и хава нагилой. Кажется, я тоже что-то похожее плясала, мы вопили: «Венсеремос!» и обнимали в четыре руки буфетчицу Ольгу Павловну, которой черт знает каким способом удавалось при этом сохранять невозмутимое выражение лица.

Еще через пару дней Мастер вызывал меня в кабинет.
- Это был нехороший поступок! – сказал он. Семеныч сидел, скорчившись в углу с лицом кающейся Магдалины. Официальное приглашение, - на этот раз для нашего театра! - лежало на столе, и строчка «... приглашаем Вас и лично Даниила Семеновича» была напечатана жирным черным шрифтом.
- Мы больше не будем! – сказала я.  И по инерции добавила: - Честное слово!

Репетиции «фестивального спектакля» начались на следующее утро. И продолжались еще полтора месяца по полной. С утра до вечера, в формате "все - всё!"
Мне повезло. С меня, как с завлита, причитались только фотографии спектакля, аннотация и макет программки. Все это надо было отправить в Самару до... ну, предположим, до тринадцатого мая, - чтобы материалы успели попасть в буклет фестиваля.

День одиннадцатого мая выдался солнечный, - настоящий весенний питерский день. Ослепительное солнце, режущий ветер, брызги зелени и предчувствие лета за следующим поворотом, - все, как полагается. Следующий рейс в Самару был через два дня: стало быть, сегодня у нас оставалась единственная возможность передать материалы на фестиваль.

Фотографии ждали своего часа в отдельном пакетике, а программку и аннотацию надо было распечатать. Оставалось только подписать их у Мастера и поехать в Пулково, а там, на месте, мы рассчитывали поймать и уговорить кого-нибудь из пассажиров передать все эти артефакты в театр.

- Это абсолютно неправильная формулировка, - ласково твердил Мастер, вычеркивая одну за другой фразы, которые сам же продиктовал накануне.
Мы молчали. А что было говорить, если и без слов все понятно? Рассуждения о том, что такое «процесс» и «результат» были бы бессмысленны.
Коля Лебедев негромко, намекающе побрякивал в кармане ключами от красной маленькой «Оки», меж тем, как времени не осталось воообще.
Наконец, четвертый вариант, распечатанный на неторопливом матричном принтере, дико оравшем на все четыре театральных этажа, устроил Мастера.

– Но здесь должна быть эмблема нашего театра, - задумчиво произнес он, постукивая ногтем по программке.
– Это мы по дороге сделаем, эмблема будет, спасибо, до свидания! – с улыбкой девочки-в-каске-которая-бегает-по-стройке-и-смеется сказала я, выхватила программку, и мы помчались по лестнице, отмахиваясь от расспросов.

Это был абсолютно сияющий день. Под синим во весь горизонт небом Коля гнал по шоссе во всю прыть маленькую красную «Оку», и нервное хихиканье, которое напало на нас, как только машинка тронулась с места, не отпускало. По дороге мы заскочили к какой-то Семенычевской знакомой, которая встретила нас у подъезда,  вынося перед собой. как хлеб-соль, кривые маникюрные ножницы и склянку канцелярского клея. Семеныч вырезал на ходу круглую театральную эмблемку и тщетно пытался приспособить ее в нужное место на программке.

– Я вас тут подожду, - сказал Коля, притормозив на стоянке, и мы с Семенычем помчались искать самарских пассажиров.

Мы все-таки опоздали. Не веря в очевидное, оглядывались по сторонам, теряя время, - но посадку объявили, и договариваться было уже не с кем. Я вцепилась в первую попавшуюся стюардессу, и через пару секунд мы с Семенычем уже скакали галопом, почему-то (наверное, от ужаса) взявшись за руки, на второй этаж, в кабинет мужика, который распоряжался самарскими рейсами.
Я как сейчас вижу эту картинку в стиле «Пять минут до Апокалипсиса» - стеклянные стены аэропорта, бешеное солнце, и мы с Семенычем, как Гензель унд Гретель, цокаем-стучим каблуками по белым каменным плиткам, - вот-вот, еще немножко, взлетим, перенесемся по воздуху,  приземлимся прямо перед трапом, и не взорвется в чумадане террориста роковая бомба...

- Номер рейса? – скучным голосом спросил лысый мужик, которому мы, сипящие и задыхающиеся курильщики, объяснили суть проблемы. И когда мы назвали ему номер, он сделал волшебную вещь – нажал кнопку на микрофоне и сказал сурово:
- Двести три - четырнадцать, подкатите трап!
Мы чуть не расплакались от умиления, но следующая фраза, в которой упоминалась астрономическая для нас по тем временам и той зарплате сумма в двести отечественных рублей, заставила насторожиться.
Карманы выворачивали синхронно. У меня нашелся полтинник, у Семеныча стольник.
– Коля! – выдохнул Семеныч, и бросился к выходу. Коли на месте не было, и куда он подевался, было решительно непонятно.
– Двести три – четырнадцать, откатите трап! – сказал в микрофон лысый мужик, четко выдержав укоризненную паузу.
Колю мы нашли в зале ожидания.
Мы втроем курили и молча глядели, как исчезает в синем сияющем небе самолет, на котором могли бы лететь фотографии, не говоря уже обо всем остальном.
- Кстати, в прошлом фестивальном буклете, - сказал Коля, невозмутимо стряхивая пепел, - не было нашего театра.
– Угадайте, почему, - добавила я.

- Наверное, черно-белые фотографии – это даже лучше для фестивального буклета, - сказал тактичный художник Леша, к которому мы нагрянули сразу после аэропорта, - художник Леша был добрый, и еще у него был сканер. – Вам теперь надо найти интернет-кафе и отправить все это в Самару, адрес у вас есть...
Фотографии и программка поместились на три дискеты.
Шел 2001-й дремучий год.
Остаток вечера и  ночь я провела у друзей на телевидении, наблюдая сонным взглядом, как уползают по быстрому, в то время чуть ли не самому быстрому телевизионному инету наши фотографии: вжик! ой... вжик! ой... опять сорвалось... Очень хотелось подтолкнуть их рукой – если бы знать, как, я бы непременно подтолкнула.

Все кончилось хорошо: фотографии попали в буклет, и гастроли состоялись. Не было сенсаций или открытий, о которых Мастер мог бы сказать, как о гастролях предыдущего своего театра – «вся планета стояла на ушах!». Много чего было – и хорошего, и не очень.

Но почему-то вспоминается при слове «весенний» тот «кадр» из несостоявшегося фильма про Апокалипсис, сумасшедший галоп по этажам аэропорта, и вера в то, что если мы успеем, то... А что – «то»? Мы ведь и тогда понимали, как мало от нас зависит. С тем же успехом можно было бы попытаться выиграть в шахматы у компьютера в режиме hard. Но в тот момент это было совсем неважно. Важно было рискнуть, сделать, успеть. Может быть, потому и вспоминается...