Очень усталая девушка

         Ни одной из тех влажных, тёплых, слякотных февральских ночей, когда вялый воздух провисает в лёгких, как промокшая шерсть. А ваши скулы проникают сквозь плоть, а свинцовые ступни кажутся натянутыми прямо из корней ваших глаз, три девушки запаниковали.  Путь сквозь толкотню, раздражительную уличную толпу, у которой нет другого объекта на Небесах или на Земле, кроме как просто добраться… ДОМОЙ.
Пришло время ужина, где-то между шестью и семью часами дня, когда румяное привидение Чужих обедов довольно грубо щеголяет в бледных ноздрях.  Той, Кто Живёт у Жареной тарелки.
Одна из девушек была медицинской массажисткой, натренировала ум и мускулы в немецких больницах. Одной из них была учительница государственной школы, у которой в легких шла пыльца мела. Один из них был художником-мультипликатором с сердцем, похожим на шифон, и остроумием, столь же злым, как удар булавки в пояс кокетки.
Все трое были глупыми от усталости. Корчащийся город скакал перед ними, как больной клоун. Хромая  лошадь извозчика расхаживала, как механическая игрушка. Крепление на дверь повергло бы их в истерику. Вы когда-нибудь так уставали?
Без другой цели, кроме как добраться до дома.
Короче говоря, это была такая ночь, которая, судя по его стежку, вырывает каждого из них. Массажистка Рода Ханлан была нарочито сшита двойной ниткой и при этом прошита обратной строчкой. Даже у маленького Учителя, Рут МакЛорин, было телосложение, которое было вышито, если не заштопано, на растрескавшихся местах. Но Норин Годетт, рисовальщица, с ее блестящим мозгом и телом из папиросной бумаги, была просто склеена единой шелковой нитью. Именно осознание того, что ее только бьют, придавало Норин забавный, сморщенный ужас в ее глазах, когда Жизнь дергала ее с каким-либо особенно чрезмерным напряжением.
Тем не менее, это была Норин, которую обычно считали построенной с электрической батареей, а не с сердцем.
Пансион, который приветствовал троих, был довольно высоким для красоты, узкоплечим, с плоской грудью, сгорбившись в квартале, как чопорная, суровая старая дева в трамвае. Назвать такой дом «Домом» было всё равно, что назвать такую старуху «Матерью». Но три девушки назвали его «Домом», и им очень понравился пикантный вкус этого слова во рту.
Переступив порог в последнем порыве энергии, измученные девушки столкнулись с радостным осознанием того, что теперь между ними и их собственной мансардной мастерской всего пять лестничных пролетов.
На первом этаже их встретило обычное унылое видение стола в холле, усыпанного устаревшими буквами - в основном, счетами, которые, казалось, никто не торопился присваивать.
Было двадцать две спотыкающихся ступеньки, падающих на следующий этаж, где только холостяцкие кварталы с полуоткрытыми дверями издавали приятный грубый звук мужских голосов и пышное облако сигаретного дыма, которое неуклюже проносилось вверх по лестнице. еще два трудных шага на Этаж Старушки, озорно ударились о плотно закрытые двери, а затем торжествующе поднялись, как сладкие благовония, на Этаж Романтики, где с соблазнительно открытой дверью Любимая Девушка и ее Мать
откровенно и изобретательно готовились к визит любовника в понедельник вечером.
Видение Любимой девушки ярким фонариком ударило по трем девушкам в холле.
Изогнувшись, запыхавшись, с измученными лицами, в потрепанной одежде, они резко остановились и уставились на пейзаж.
Перед их встревоженными глазами комната казалась свежей и чистой, как только что возвращенный пакет с бельем. Зеленые коврики лежали на полу, как бархатная трава. Мебель, покрытая ситецем, хрустела, как корочка торта. Лицом к зеркалу в золоченом переплете, Любимая Девушка сидела радостно во всей своей свежести и кружевной бумаге, обтянутой нижним бельем, в то время как ее Мать парила над ней, чтобы в последний раз по-матерински прикоснуться к особенно неистовым светлым локонам.
Любимая девушка была сердечным человеком. Ее жидкое зеркальное отражение весело кивнуло в холл. На сияющем лице не было усталости. Ни дождя, ни тумана не было. Оскорбления на углу не было. Не было изнуряющих сил. Были только Юность, Девушка и Забота.
Она заставила массажистку и маленькую школьную учительницу подумать о бледно-розовой розе в хрустальной вазе. Но она заставила Норин Годетт почувствовать себя овощем в вареном обеде.
С одним отчаянным вздохом - полусмесями и полусрыдками - три девушки взяли себя в руки и бросились вверх по последнему лестничному пролету на этаж кладовки, в свою чердак-студию, где, пробиваясь сквозь тьму, они повернули мрачный поток света на комнату, выглядевшую более уставшей, чем они сами, а затем с почти неистовой самоотдачей рухнули на ближайшие места отдыха, до которых они могли добраться.
Прошло много времени, прежде чем кто-нибудь заговорил.
Между коварным ветерком из открытого окна и иссушающим потоком печного тепла увядшая кисейная занавеска томно раскачивалась взад и вперед. В сыром ночном воздухе еле слышались тоска, любовный запах фиалок и далекий, печальный вой больного органа.
На черном меховом коврике у камина Рода, рыжеволосая, лежала ниц, как сломанная тигровая лилия, ее длинные гибкие руки отчаянно сжимали виски.
«Я так устала», - сказала она. «Я так устала, что чувствую, как мои волосы тускнеют».
Рут, маленькая учительница государственной школы, насмешливо засмеялась со своей мягкой кушетки, где она периодически боролась с удушающим воротником и узкими пряжками на ботинках.
"Ничего подобного", - слабо заявила она. «Я так устал, что хотел бы построить себе шелковый дом из розовой ваты, в форме тапочки, где я мог бы прижаться пальцем
ноги и заснуть на… миллион лет. Это не для того, чтобы… Меня мучает раннее утро завтрашнего дня, это мысль о всех ранних утрах между настоящим моментом и Судным днем. О, любой сентиментальный человек может плакать ночью, но когда ты начинаешь плакать утром - лежать без сна и плакать утром - "Ее лицо внезапно омрачилось. "Вы видели эту Мать внизу?" она ахнула, "поправить этот локон? Подумать о матери!"
Затем Норин Годет открыла свои большие серые глаза и дьявольски усмехнулась. У нее была забавная манера изображать свои эмоции.
"Подумайте о матери?" она усмехнулась. «Что за вздор! .. Подумайте о завитке!
Вы говорите, как  «Воскресная газета» о дебютантках, - протянула она. - Вы ничего не знаете об усталости. Да ведь я так устала - я так устала - что я хочу - я хочу, чтобы первый мужчина, сделавший мне предложение, вернулся и спросил меня - снова! »
Именно тогда Хозяйка, стуча в дверь, представила карта "Mr. Эрнест Т. Декствуд "для мисс Годетт, и невинно выглядящий разговор внезапно вспыхнул, как короткоплавленный фейерверк.
Рода в мгновение ока села прямо, обхватив руками колени, раскачиваясь в судорожном восторге. Рут и многое другое. задумчиво прыгнула к ящику комода Норин. Но сама Норин, после одного длинного, написанного через дефис «О, мои небеса!», сбросила свое влажное, морщинистое пальто, подошла к открытому окну и, дрожа, опустилась на колени, где она могла задушить свое пылающее лицо. непоследовательная темнота.
На мили и мили перед ней простирались дразнящие огни домов Других женщин. Из подоконника под ней поднимался стойкий пурпурный запах фиалок и ворковавший, легкий смех Любимой девушки. во влажном воздухе, конечно, но весна тоже была там, и одиночество, и, что хуже всего, это отчаянное чувство терпения, умирающего снега тает на глазах, как сама Жизнь.
Когда Норин снова повернулась к своим друзьям, ее взгляд веки вызывающе опустились на ее глаза. Ее губы были похожи на алый лепесток от укуса зубов. Там, в черном и едком белом цвете ее платья, она внезапно возникла, как один из ее лучших рисунков - чернила без пульсаций и несвежая белая бумага, мгновенно оживляемые какой-то чудодейственной эмоциональной силой. Живая карикатура на «Усталость», которую она стояла там - «Усталость», как она сама бы его изобразила, - не вялое повреждение увядшей кости и обвисшей плоти, а Верве - безжалостное сплочение тугого Брэйна Тела, которое не может позволить себе отдых. - воодушевление Фабричных огней, вспыхивающее сверхурочно, воодушевление Бегущего, падающего к своей цели.
«Все время, пока меня не было, - усмехнулась она, - молись снова и снова:« Не веди Норин в искушение »». Ее голос внезапно прервался задумчивым смехом: «Зачем снова встречать человека, который любил тебя - это как предлагая кредит в магазине бедному ".
Затем она захлопнула за собой дверь и направилась вниз в унылую, шикарную гостиную с хаотичным чувством абсурда и бравады.
Но когда она добралась до середины холостяцкой лестницы, небрежно посмотрела вниз и увидела, как ее неуклюжие дуги выпирают из ее юбки с мокрым краем, вся ее нервозность мгновенно сосредоточилась на дрожащих коленях, и она внезапно рухнула на дружескую темную лестницу, хватаясь за нее. перила, начали хныкать.
Среди ее сдерживаемых слез над ней громко хлопнула дверь, пол скрипнул под твердой ступенькой, и высокий, узкий силуэт политического экономиста вырисовывался в слабом свете верхней площадки.
Одна ступенька вниз он вошел в темноту - два, три, четыре, пока, наконец, в задыхающемся жалком смущении Норин истерически вскрикнула:
«Не наступай на меня - я плачу!»
Вздохнув от удивления, молодой человек чиркнул спичкой и наклонился
, размахивая ею перед собой.
«Да ведь это вы, мисс Годетт», - с облегчением воскликнул он. «Что случилось? Ты болен? О чем плачешь?» и он упал рядом с ней и начал неистово обмахивать ее своей шляпой.
"О чем ты плачешь?" он беспомощно упорствовал, как мужчина, одурманенный наркотиками, от того же смущения, которое, как вино, нарастало на мозг женщины.
Норин засмеялась.
«Я не плачу ни о чем особенном», - признала она. «Я просто плачу. Я плачу отчасти потому, что я устала, а отчасти потому, что на мне галоши, - но в основном, - ее голос снова начал срываться, - но в основном - потому что есть мужчина, который ждет, чтобы увидимся в гостиной ".
Политэкономист беспокойно поерзал в своем плаще и посмотрел Норин в глаза.
"Великие небеса!" - пробормотал он. «Ты всегда плачешь, когда к тебе приходят мужчины? Вот почему ты никогда не приглашал меня позвонить?»
Норин покачала головой. «Ко мне никогда не приходили мужчины», - довольно просто ответила она. «Я хожу к ним. Я учусь в их студиях. Я работаю над их газетами. Я карикатурно изображаю их врагов. О, я боюсь не мужчин, - беспечно добавила она, - но это нечто особенное. Это что-то действительно очень забавное. Вы когда-нибудь загадывали желание, чтобы произошло что-то совершенно абсурдное? "
«О да, - успокаивающе сказал политэконом. «В тот же день я сказал, что хочу, чтобы моя стенографистка проглотила телефон».
"Но она же не проглотила, не так ли?" - торжествующе настаивала Норин. «Теперь я сказал, что хотел бы, чтобы кто-нибудь проглотил телефон, а она его проглотила!»
Затем ее лицо в сумеречном свете жалобно вспыхнуло яркими эмоциями. Ее глаза светились игрушечным возбуждением. Ее губы озорно искривлялись от преувеличенной шутки. Но когда на секунду ее голова откинулась назад к перилам, ее измученное маленькое лицо показалось всему миру посмертной маской шута.
В душе политэконома неловко сжалось сердце.
«Бедная девочка, - сказал он. «Я не знала, что женщины так устали. Позвольте мне снять ваши галоши».
Норин встала, как хорошо натренированная пони, и сбросила свои неуклюжие ботинки.
Голос мужчины стал повелительным. «Твоя юбка насквозь промокла. Вы с ума сошли? Не успели влезть в сухие вещи? Ерунда! Вы ужинали? Что? Нет? Погодите».
В одно мгновение он взлетел по лестнице, а когда вернулся, в руке у него был большой стакан прохладного молока.
Норин жадно выпила его, а затем с резким и быстрым мужеством начала спускаться по лестнице.
Когда она добралась до первого этажа, политический экономист перегнулся через перила и пронзительным шепотом крикнул:
«Я оставлю ваши галоши за дверью, чтобы вы могли забрать их позже».
Затем он поддразнивающе засмеялся и добавил: «Я… надеюсь… у вас… хорошо…».
И Норин, цепляясь на последнюю секунду за внешний край перил, улыбнулась ему, так напряженно, что ее лицо для человека над ней выглядело как маленькая плоская белая тарелка с увядающей малиновой розой. Это.
Затем она исчезла в гостиной.
С такой же внезапностью политический экономист передумал выходить на улицу и вместо этого вернулся в свою комнату, повалился на стул, курил и думал, пока его друг, Поэт за большим письменным столом, не шлепнул его. рукопись и вопросительно уставился на него.
«Господь Вседержитель! Хотел бы я рисовать!» - сказал политэконом. Это было не столько восклицание, сколько благоговейная мольба. Его глаза схематично сузились в видении, преследовавшем его. «Если бы я мог рисовать, - настаивал он, - я бы сделал картину, которая поразила бы мир, как сжатый кулак, прямо между его эгоистичных старых глаз. И я бы назвал эту картину« Талант ». Я бы сделал океан, рубящий белый и шквальный, с черными облаками, несущимися, как ярость, по небу, и не было бы никакой земли, кроме камней. И я бы наполнил этот океан акулами и всем остальным - не показывая слишком много, знаете ли но просто случайное мерцание плавников сквозь пену. И я бы заставил парусную лодку плыть вперед, перевернувшись на бок к вам, с лишь промахом девушки с нетерпеливым лицом в ней. И я заколол бы ее там, обдуваемая ветром, разбрызгиваемая брызгами, ступня и спина скованы насмерть, с румпелем в одной руке и простыней в другой, и всемогущий рев вокруг нее. И я сделал бы самую рискованную маленькую утечку по дну лодки отчаянно протаранили коробку шоколадных конфет, пачку фиалок и большой бумажный комплимент, написанный мужским почерком: «О, как вы умны». И у меня было бы лицо этой девушки измученное от голода, голодное до сна, напряженное от страха, восхищенное волнением. Но я бы поднял ее подбородок, и ее глаза открылись бы, и малейший наклон насмешливой улыбки преследовал вас как сумасшедший в аккуратной позолоченной раме. Может быть, я бы тоже велел женскому журналу разворачиваться целомудренным языком, рассказывая, как сохранить волосы «гладкими», а руки «бархатистыми», и упрекая девушек прежде всего, чтобы их не ели акулы! Боже мой, человек! " -
бессвязно закончил он , - девушка все равно не умеет управлять лодкой!
"О чем ты говоришь?" простонал Поэт.
Политэкономист начал яростно выбивать пепел из трубы.
"О чем я говорю?" он плакал; «Я говорю о девушках. Я всегда говорил, что с радостью влюбился бы, если бы только мог решить, в какую девушку я хотел бы влюбиться. Что ж, я решил!»
Лицо Поэта нахмурилось. "Это Любимая Девушка?" - пробормотал он.
Тлеющий нрав политэконома начал разгораться.
«Нет, это не так», - воскликнул политэконом. «Любимая девушка - достаточно милая, воздушная, сказочная девушка, но я не собираюсь влюбляться только в красивую валентинку».
"Собираетесь попробовать" Комикс "?" - любезно предложил Поэт.
Политический экономист проигнорировал дерзость. «Я достаточно обеспечен, - продолжал он задумчиво, - и я достаточно хорошо выгляжу, и я опубликовал одиннадцать статей о мужчинах и женщинах в современной экономической литературе, но меня внезапно осенило, что несмотря на все мои прекрасные теории относительно жизни в целом, я всего лишь один большой уклончивый, когда дело касается жизни в частности ».
Поэт отложил перо, отодвинул бутылку с жидкостью для рифм и начал замечать.
"Кого ты собираешься полюбить?" он потребовал.
Политический экономист откинулся на спинку стула.
«Я не совсем знаю, - добавил он просто, - но она будет какой-то уставшей девушкой. Что бы она ни была, а может и не быть, она должна быть уставшей девушкой».
"Усталая девушка?" - усмехнулся Поэт. «Это не та девушка, за которую можно выйти замуж. Выбери кого-нибудь, кто будет полностью розово-белой свежестью. Такая девушка сделает мужчину счастливым».
Политэкономист немного злобно улыбнулся из-за сигары.
«Полчаса назад, - подтвердил он, - я был таким же чудовищем, как и ты. Боже правый! Мужик, - внезапно вскрикнул он, - ты когда-нибудь видел, чтобы девочка плакала? Я имею в виду, что она действительно плачет. Не потому, что у нее маникюрные ножницы. ткнула пальцем в палец, но поскольку ее огромный, сильный, тиран, бесполый мозг доводил ее бедное маленькое женское тело до самого жестокого, последнего остатка его силы и духа. Вы когда-нибудь видели наверху такую девушку, как эта мисс Годетт - она та самая Знаете, артист, который в прошлом году снял эти мультфильмы, в которых сам дьявол играл в "Congress Assembled" - вы когда-нибудь видели такую девушку, просто брошенную, споткнувшуюся, рыдающую, как обиженный, уставший ребенок? Ваш розовый и белая красотка может плакать, как безудержная королева
трагедий, сколько угодно, над неправильным ошейником, но моя рука идет сюда и сейчас к девушке с большим мозгом, которая плачет, как ребенок! "
«Короче, - перебил Поэт, - вы собираетесь помочь - мисс Годетт плывет на своей лодке?»
«Да», - сказал политэконом.
«Итак, - насмехался поэт, - вы собираетесь прыгнуть на борт и ловко направить девушку в какой-нибудь порт по вашему выбору?»
Челюсти старика зловеще сжались. «Нет, клянусь Господом Вседержителем, этого я делать не собираюсь!» он обещал. "Я собираюсь помочь ей плыть в порт, который она выберет!"
Поэт стал искать в уме адекватные аргументы. «О, аллегорически, - признал он, - ваш план совершенно очарователен, но с любой материальной, супружеской точки зрения я должен очень сильно напомнить себе, что переутомленные мозги не так легко сосредотачиваются на домашних интересах, как и руки, которые имеют дергается, как вы говорите, за «листы» и «ленточки», очень ямочки на плечах молодых людей ».
Политэкономист выпустил из трубки семь мощных дымов.
«Это будет экономическая цена, которую я заслуживаю заплатить за то, что не прибыл раньше на место происшествия», - тихо сказал он.
Поэт захихикал. «Вы определенно сильно пострадали», - усмехнулся он.
«Политическая экономия
рифмуется с корешом!
Это изящная схема!»
«Это гнилая рифма», - засвидетельствовал политэконом и подошел к камину, где начал охоту за длинным куском бечевки.
«Мисс Годетт, - продолжил он, - сейчас внизу, в гостиной, развлекает посетителя - я полагаю, какой-то воскресшей красавицы. В любом случае, она оставила свои галоши у моей двери, чтобы она могла помочь, когда она снова подойдет, а я собираюсь связать один конец этой веревки к ним, а другой конец - к моему запястью, так что, когда она поднимет свои туфли несколько часов спустя, это разбудит меня от сна, и я могу сделать один грандиозный бросок в холл и…
- Сделать предложение тогда и там? " - спросил Поэт.
«Нет, не совсем. Но я спрошу ее, позволит ли она мне полюбить ее».
Поэт ощутимо фыркнул и вышел из комнаты.
Но политический экономист откинулся на спинку стула и заснул с большим, приятным ожиданием в сердце.
Когда он наконец проснулся с острой, тянущей болью в запястье, в комнате было совершенно темно, а маленькие французские часы в ужасе остановились и сложили руки в одиннадцать.
На секунду он в недоумении потер глаза. Затем он вскочил, порылся через комнату и открыл дверь, и обнаружил, что Норин с удивлением смотрит на завязанные галоши.
«О, я хотел поговорить с тобой», - начал он. Затем его взгляд изумленно остановился на огромном пучке фиалок, который Норин отчаянно сжимала в руках.
"Боже мой!" он плакал. "Кто-нибудь мертв?"
Но Норин подняла фиалки, как бастион, и начала смеяться над ними.
«Он сделал предложение, - сказала она, - и я его приняла! Похоже, что я предпочла обручиться с фиалками вместо кольца?» - беспечно предложила она. «Я только спросил его, будет ли он прислать мне фиалки, и когда он сказал:« Да, каждую неделю », я просто спросил, не могу ли я получить их все сразу. Должен быть миллиард долларов Я собираюсь завтра устроить чаепитие и пригласить Любимую девушку ». Сознательная детская злоба ее слов скривила ее губы в эльфийскую улыбку. «Это мистер Эрнест Декствуд, - продолжала она, - Эрнест Декствуд, торговец кофе. Теперь он вдовец, у него трое детей. Вы… думаете… что… я… сделаю… хорошей мачехой?»
Фиалки начали дрожать на ее груди, но ее подбородок поднялся выше,
вопреки тому озадачивающему явлению, которое она увидела в сужающихся глазах политэконома. Она начала с игривым безрассудством цитировать дерзкую пародию Байрона:
«В женских делах есть волна,
Которая приводит к потопу - Бог знает куда».
Но когда политэконом не ответил ей, а только уставился задумчивыми встревоженными глазами, у нее перехватило дыхание от внезапного ужасающего озарения. "Ой!" она сказала. "Ой!" и мгновенно увяла, как обмороженная роза от жары. Вся ее бравада, вся выносливость, весь ее блеск исчезли полностью.
«Мистер политический экономист, - запинаясь, сказала она, - жизнь - слишком - трудна - для меня. Я не Рода Ханлан с ее крепкими немецкими крестьянскими корнями. Я не Рут МакЛорин с ее заплетенным в шотландскую клетку новоанглицизмом. со мной не в счет. Мой отец был скрипачом. Моя мать была актрисой. Чтобы жениться, мой отец заменил свою музыку на диссонирующие фабричные шумы, а моя мама уклонилась от дюжины успешных р; файлов, чтобы дать одну пожизненную, очень плохая имитация счастья. Мой отец умер от слишком большого количества питья. Моя мать умерла от недостатка еды. И я был рожден, я думаю, из очень горькой любви, сознательной жертвы - воспрепятствованного гения - побежденного тщеславия. - это - слишком - сложно - для - меня - одного. Я не могу его финансировать. Я не могу защитить его. Я не могу пережить это. Я не достоин мореплавания! Возможно, вы готовы рискнуть своим самосознанием, но когда мертвые начинают возвращаться и кричать в вас - когда вы неожиданно смеетесь беспокойным голосом вашего Отца - когда вы необъяснимо стремитесь к соблазну позолоты и мишуры - " Хныканье боли прокатилось по ее лицу, она запрокинула голову и усмехнулась: «Можешь оставить мои галоши на память», - резко закончила она. "Мне больше не разрешают выходить на улицу, когда идет шторм!" Затем она повернулась, как вспышка, и быстро побежала вверх по лестнице.
Когда он услышал, как за ней с силой хлопнула дверь, политический экономист прокрался обратно через затемненную комнату к своему стулу Морриса и снова бросился на землю. Эрнест Декствуд? Он хорошо знал его, преуспевающего, доброго, но в то же время домашнего тирана, умного в офисе и глупого дома. Эрнест Декствуд! Девушка сделала бы для него гораздо меньше.
Вдовец с тремя детьми? Неистовая, неистовая эмоциональность лица Норин красовалась в его дымном видении. Вся эта жажда Жизни, Любви, Красоты, Сочувствия должна быть притуплена раз и навсегда в несвежем, несоответствующем, готовом доме? Вдовец с тремя детьми! Боже на Небесах, неужели она так устала!
Прошла целая долгая неделя, прежде чем он снова увидел Норин. Когда он наконец встретил ее, она только что вышла из автомобиля, вся розовая и запыхавшаяся, с ее тонким личиком, почти пухлым, выглядывающим из тяжелых полос голубой вуали, и ее стройная фигура, глубоко окутанная чудесным скрытое пальто.
Рода Ханлан и Рут Маклаурин шли рядом с ней, гораздо более прозаично одетые в накидки для гольфа и коричневые кашне. Политэкономист стоял на лестнице, чтобы пропустить их, и Норин оглянулась на него и весело крикнула:
«Это очень весело. Нам всем это очень нравится. Это хулиганство!»
В следующий раз, когда он увидел ее, она спускалась в гостиную в мягком черном вечернем платье с длинным хвостом, которое ее немного беспокоило. Ее темные волосы были собраны высоко на голове, и она обладала тем же озорным, любительским шармом, который ей придали синяя шифоновая вуаль и потайное пальто.
Совершенно откровенно она потребовала, чтобы политэконом оценил ее внешний вид.
«Только посмотрите, как хорошо я могу выглядеть, когда действительно постараюсь?» - бросила она ему вызов, - но на это у меня ушел целый день, и моя работа развалилась - а мое платье стоило семьдесят долларов, - криво закончила она.
Но политический экономист угрюмо отозвался о его комплименте.
«Нет, ты мне больше нравишься в своем маленьком деловом костюме», - грубо подтвердил он. И он солгал, и он знал, что солгал, потому что никогда раньше он не видел, чтобы проницательная пикантность ее глаз была так полностью поглощена дикой, сладкой соблазнительницей девичества.
Однако в какой-то момент в мае, когда витрины магазинов были полны женской роскоши, он мельком увидел ее лицо, довольно трагически смотрящее на развалины шляп с сиреневой отделкой.
Позже в том же месяце он прошел мимо нее в парке, прижимаясь к скамейке, в ее потрепанном деловом костюме, плотно обернутом вокруг нее, ее локти стояли на коленях, ее подбородок зарылся в руки, а ее яростно сузившиеся глаза тряслись, как какая-то незаконная вещь. на свежую свежую зеленую траву, на плещущийся фонтан, на розовый румянец цветущей айвы. Но когда он остановился, чтобы поговорить с ней, она быстро вскочила и умоляла поспешить с поручением.
Две недели спустя, в палящем июне, самые большие склады на реке загорелись в начале вечера. День был суров, как блестящая осколочная доска. Ночь походила на серую шелковую подушку. В блаженном, успокаивающем сознании абсолютного комфорта каждый в пансионе забрался на крышу, чтобы наблюдать великолепный, ужасающий пожар по всему городу. Голос хозяйки был высоким и пронзительным, обсуждая ценность страховки. Старухи забились под свои вязаные шали. Любимая девушка любезно восседала на троне среди холостяков в мужском пальто на плечах, в мужской фуражке на желтой голове и двумя восхитительно робкими руками, вцепившимися в рукава двух ближайших к ней мужчин. Каждый раз, когда она наклоняла голову, она проводила прядью своих волос по восхищенным векам Поэта.
Не хватало только Норин Годетт.
"Где мисс Годетт?" - спросил политэконом.
Массажистка яростно ответила: «Ну, Норин собирается идти к костру. Ее газета прислала за ней, как только мы подошли. Идут ужасные споры о неэффективности пожарной службы, а другого человека нет. во всем городе, кто может заставить людей выглядеть такими же глупыми, как Норин. Если эта штука понравится ей сегодня вечером, и она станет достаточно хорошей и злой, и сохранит самообладание, будет самая большая перестройка пожарной службы, которая ты когда-либо видел! Но мне жаль, что это произошло. Это будет работа на всю ночь, а Норин и так почти мертва ".
«Работа на всю ночь»? Возлюбленная девушка выдохнула от своего удивленного чувства приличия и прижалась спиной к плечу человека, который сидел рядом с ней.
Она искренне сожалела о тех, кто был неподобающим.
Политэконом, заметив инцидент в целом, резко повернулся на каблуках, спустился по трепещущей лестнице на пол кладовой и повелительно постучал в дверь Норин.
В ответ на ответ, который, как ему показалось, он слышал, он повернул ручку двери и вошел. Газовая струя явно шипела по комнате, а крошечное голубое пламя с трудом тряслось в лампе для готовки под кастрюлей с водой. В комнате сильно пахло кофе, грязным пивом, которое в нервном ужасе вернуло его обратно в студенческие годы и в ужасную ночь перед выпускными экзаменами. Пальто, шляпа, серый свитер, альбом для рисования и связка карандашей валялись на краю дивана. Норин Годетт сидела на полу, положив голову и плечи ниц на стул с мольбертом, а тонкими руками теребила изделия из дерева. Испуганное лицо, поднявшееся к нему, было изможденным с энергией года, собранной для удовлетворения потребностей часа.
«Я думал, вы сказали мне войти», - сказал политэконом. «Я спустился с тобой к костру».
Норин мгновенно вскочила на ноги, торопливо надела шляпу и пальто и жадно попила вонючий кофе.
«Тебе следует иметь кого-нибудь, кто позаботится о тебе», - настаивал мужчина. "Где мистер Декствуд?"
Норин замерла посреди пола и уставилась на него.
«Да ведь я разорвала помолвку», - воскликнула она, изо всех сил пытаясь говорить сдержанно и зарезервировать каждую возможную долю своей искусственной энергии.
«О, да, - слабо улыбнулась она, - я не могла позволить себе быть помолвкой! Я не могла позволить себе время. Я не могла позволить себе деньги. Я не могла позволить себе мысленное отвлечение. Я снова работаю. сейчас, но ужасно трудно вернуться в это настроение. Мой рисунок полностью развалился. Но я скоро снова научусь работать с ним ».
«Вы выглядите очень плохо, чтобы работать сегодня вечером», - сказал политэконом. "Что заставляет вас идти?"
"Что заставляет меня идти?" воскликнула Норин, с экстравагантным взрывом страсти. «Что заставляет меня уйти? - Почему, если я хорошо проведу ночь на этих фотографиях пожарного управления, я получу сотню долларов, а также заверение всех республиканских карикатур на следующих городских выборах. Это стоит больших денег. мне!"
"Достаточно, чтобы убить себя?" исследовал Человек.
Рот Норин начал скручиваться. «Да, если ты все еще должен за свой автомобильный плащ, за свое черное вечернее платье, за аренду комнаты и еще несколько подобных мелочей. Но давай, если ты пообещаешь не разговаривать со мной, пока все не закончится. " Они, как пара молодых людей, поспешили вниз по лестнице, запрыгнули в ожидающую такси и поскакали к речной окраине города.
Верный своему обещанию, политэконом не разговаривал с ней, но он определенно не обещал держать глаза закрытыми, как и рот. С самого начала она села далеко вперед на сиденье, где проезжающие уличные фонари освещали ее потерявшее сознание лицо. Мужчина, такси, занятия любовью, выплата долгов - все было забыто в ее отчаянных усилиях, направленных на то, чтобы работать на рабочем месте. Ее мозг торопливо рисовал на ее фоне. Ее внезапно сузившиеся глаза предвещали покалывающую гордость за какое-то конкретное воображение. Вспышка ее улыбки предсказывала намек на злобу, который должен был сделать ее фотографии сенсацией… дня.
Финиш трехмильной дороги застал ее ликующей, прозорливой, пульсирующей силой. Свечение пламени осветило кабину, как комнату. Вокруг них звякнули колокола двигателей. Сверкали искры. Пар зашипел. Когда лошадь извозчика отказалась опалить ему нос ближе к очагу пожара, Норин повернулась к политэкономисту с некоторым смущением. «Если ты действительно хочешь мне помочь, - умоляла она, - ты останешься здесь, в такси, и подожди меня».
Затем, прежде чем политический экономист
смог выразить свой гневный протест, она открыла дверь, спрыгнула со ступеньки и исчезла в шумной толпе зрителей. Спустя утомительный час дверь кабины резко открылась, и снова появилась Норин.
Ее шляпа была спущена на обожженные жаром глаза. Ее плечи были безвольными. Ее лицо было тусклым, тупым, серым, как у японского фонаря, лишенного свечи. Она прямо сунула ему в руки альбом и бросилась на сиденье рядом с ним.
«О, отвези меня домой», - умоляла она. «О, отведи меня поскорее домой. Бесполезно, - добавила она, пожав плечами, - я видела весь спектакль. Я была повсюду - внутри канатов - на крышах - на набережной. Сотрудники отдела не «неэффективны». Они просто хулиганы! И я не рисую карикатур на героев! "
Качон колеса кабины о бордюрный камень вызвал у нее слабую улыбку. «Разве это не ужасно, - жаловалась она, - иметь талант и жизнь, которые всецело зависят от твоей злости?» Затем ее глаза наполнились беспокойством. "Что мне делать?"
«Ты выйдешь за меня замуж», - сказал политэконом.
"О нет!" - ахнула Норин. «Я никогда, никогда ни за кого не выйду замуж! Я же говорила тебе, что не могу позволить себе быть помолвкой. Это занимает слишком много времени, и, кроме того, - жалобно вспыхнул ее цвет, - мне не нравилась помолвка».
«Я не просил вас обручиться», - настаивал политэконом. «Я не просил вас служить какому-либо низкооплачиваемому, плохо накормленному, нерешительному ученику Счастья. Я просил вас выйти замуж».
"О нет!" вздохнула Норин. «Я никогда не выйду ни за кого».
Политэкономист рассмеялся. "Собираешься стать старой девой?" - поддразнил он.
Лучи света вспыхнули в глазах Норин. Она уперлась в угол кареты и бросила на него вызов. Неукротимая цель бушевала в ее сердце, невыразимый пафос окутывал ее губы. Каждый атом крови в ее теле мгновенно работал в ее мозгу. Ни единой капли не скользило по ее щекам под легким видом смущения.
"Я не старая дева!" Я нет! Никто, кто что-либо создает, не является «старой девой»! »
Страсть ее настроения внезапно сменилась умышленным смехом. Она угрожающе покачала головой.
«Не смей снова называть меня« Старушкой ». - Но я скажу вам, как вы можете меня называть - Женщины должны быть Поэзией Жизни, не так ли? Сонет, Лирик, Лимерик? Ну, я чистый стих. Вот в чем моя беда. Я просто не рифмую. Вот и все!
"Ты выйдешь за меня замуж?" настаивал политический экономист.
Норин покачала головой. "Нет!" - повторила она. «Кажется, ты не понимаешь. Брак не для меня. Я говорю тебе, что я - пустой стих. Я - Талант, и я не рифмуюсь с Любовью. Я - Талант, и я не рифмуюсь с Человеком. место в моей жизни для тебя. Ты не можешь войти в мои стихи и рифмовать со мной! »
"Разве ты не немного эксклюзив?" - подстрекал политэконома.
Норин серьезно кивнула. «Да, - сказала она, - я жестоко исключительна. Но все не так. Для некоторых женщин жизнь так проста. Теперь Любимая Девушка - ничто иное, как« Мисс ». Она неизбежно рифмуется почти с чьим-либо поцелуем. - Я не просто «мисс». Любимая девушка - ничто иное, как «Девушка». Она неизбежно рифмуется со словом «Кудряшка». Я не просто «Девушка». Она «Кой» и рифмуется с «Мальчик». Она «Простая» и рифмуется с «Ямочкой». Я не из этих существ! У меня нет Приманки сонета. У меня нет Очарования Лирики. У меня нет Приманки Лимерика. В лучшем случае я "Мозг" и рифму с " Боль. И мне жаль, что я не умер! "
Сердце политэконома колотилось, как гонг, обтянутый бархатом. Но он очень тихо наклонился, пододвинул подушку для пола ей под ноги и свернул серо-серый свитер свернутым подушечкой за ее ноющей шеей. Затем из своего самого отдаленного уголка он небрежно протянул руку и сжал ее безвольную, холодную руку в крепких, теплых пальцах.
«Конечно, вы никогда не рифмуются», - сказал он. «Как ты мог рифмовать, когда… Я - недостающие строки твоего стиха?» Его застежка затянулась. «Не обращай внимания на поэзию сегодня вечером, дорогой, но завтра мы возьмем твой маленький неполный одинокий стих и оживим его в песне о любви, которая заставит старейшего ангела на небесах сесть и петь песни!»

***  Элеонора Хэллоуэлл Абботт  ***

    None of those wet, warm, slushy February nights when the vapid air sags like sodden wool in your lungs, and your cheek-bones bore through your flesh, and your leaden feet seem strung directly from the roots of your eyes, three girls stampeded their way through the jostling, peevish street crowds with no other object in Heaven or Earth except just to get—HOME.
It was supper time, too, somewhere between six and seven, the caved-in hour of the day when the ruddy ghost of Other People's dinners flaunts itself rather grossly in the pallid nostrils of Her Who Lives by the Chafing-Dish.
One of the girls was a Medical Masseuse, trained brain and brawn in the German Hospitals. One was a Public School Teacher with a tickle of chalk dust in her lungs. One was a Cartoon Artist with a heart like chiffon and a wit as accidentally malicious as the jab of a pin in a flirt's belt.
All three of them were silly with fatigue. The writhing city cavorted before them like a sick clown. A lame cab horse went strutting like a mechanical toy. Crape on a door would have plunged them into hysterics. Were you ever as tired as that?
With no other object, except to get home
It was, in short, the kind of night that rips out every one according to his stitch. Rhoda Hanlan the Masseuse was ostentatiously sewed with double thread and backstitched at that. Even the little Teacher, Ruth MacLaurin, had a physique that was embroidered if not darned across its raveled places. But Noreen Gaudette, the Cartoon Drawer, with her spangled brain and her tissue-paper body, was merely basted together with a single silken thread. It was the knowledge of being only basted that gave Noreen the droll, puckered terror in her eyes whenever Life tugged at her with any specially inordinate strain.
Yet it was Noreen who was popularly supposed to be built with an electric battery instead of a heart.
The boarding-house that welcomed the three was rather tall for beauty, narrow-shouldered, flat-chested, hunched together in the block like a prudish, dour old spinster overcrowded in a street car. To call such a house "Home" was like calling such a spinster "Mother." But the three girls called it "Home" and rather liked the saucy taste of the word in their mouths.
Across the threshold in a final spurt of energy the jaded girls pushed with the joyous realization that there were now only five flights of stairs between themselves and their own attic studio.
On the first floor the usual dreary vision greeted them of a hall table strewn with stale letters—most evidently bills, which no one seemed in a hurry to appropriate.
It was twenty-two stumbling, bundle-dropping steps to the next floor, where the strictly Bachelor Quarters with half-swung doors emitted a pleasant gritty sound of masculine voices, and a sumptuous cloud of cigarette smoke which led the way frowardly up twenty-two more toiling steps to the Old Maid's Floor, buffeted itself naughtily against the sternly shut doors, and then mounted triumphantly like sweet incense to the Romance Floor, where with door alluringly open the Much-Loved Girl and her Mother
were frankly and ingenuously preparing for the Monday-Night-Lover's visit.
The vision of the Much-Loved Girl smote like a brutal flashlight upon the three girls in the hall.
Out of curl, out of breath, jaded of face, bedraggled of clothes, they stopped abruptly and stared into the vista.
Before their fretted eyes the room stretched fresh and clean as a newly returned laundry package. The green rugs lay like velvet grass across the floor. The chintz-covered furniture crisped like the crust of a cake. Facing the gilt-bound mirror, the Much-Loved Girl sat joyously in all her lingerie-waisted, lace-paper freshness, while her Mother hovered over her to give one last maternal touch to a particularly rampageous blond curl.
The Much-Loved Girl was a cordial person. Her liquid, mirrored reflection nodded gaily out into the hall. There was no fatigue in the sparkling face. There was no rain or fog. There was no street-corner insult. There was no harried stress of wherewithal. There was just Youth, and Girl, and Cherishing.
She made the Masseuse and the little School Teacher think of a pale-pink rose in a cut-glass vase. But she made Noreen Gaudette feel like a vegetable in a boiled dinner.
With one despairing gasp—half-chuckle and half-sob—the three girls pulled themselves together and dashed up the last flight of stairs to the Trunk-Room Floor, and their own attic studio, where bumping through the darkness they turned a sulky stream of light upon a room more tired-looking than themselves, and then, with almost fierce abandon, collapsed into the nearest resting-places that they could reach.
It was a long time before any one spoke.
Between the treacherous breeze of the open window and a withering blast of furnace heat the wilted muslin curtain swayed back and forth with languid rhythm. Across the damp night air came faintly the yearning, lovery smell of violets, and the far-off, mournful whine of a sick hand-organ.
On the black fur hearth-rug Rhoda, the red-haired, lay prostrated like a broken tiger lily with her long, lithe hands clutched desperately at her temples.
"I am so tired," she said. "I am so tired that I can actually feel my hair fade."
Ruth, the little Public School Teacher, laughed derisively from her pillowed couch where she struggled intermittently with her suffocating collar and the pinchy buckles on her overshoes.
"That's nothing," she asserted wanly. "I am so tired that I would like to build me a pink-wadded silk house, just the shape of a slipper, where I could snuggle down in the
toe and go to sleep for a—million years. It isn't to-morrow's early morning that racks me, it's the thought of all the early mornings between now and the Judgment Day. Oh, any sentimental person can cry at night, but when you begin to cry in the morning—to lie awake and cry in the morning—" Her face sickened suddenly. "Did you see that Mother downstairs?" she gasped, "fixing that curl? Think of having a Mother!"
Then Noreen Gaudette opened her great gray eyes and grinned diabolically. She had a funny little manner of cartooning her emotions.
"Think of having a Mother?" she scoffed. "What nonsense!—Think of having a c-u-r-l!
"You talk like Sunday-Paper d;butantes," she drawled. "You don't know anything about being tired. Why, I am so tired—I am so tired—that I wish—I wish that the first man who ever proposed to me would come back and ask me—again!"
It was then that the Landlady, knocking at the door, presented a card, "Mr. Ernest T. Dextwood," for Miss Gaudette, and the innocent-looking conversation exploded suddenly like a short-fused firecracker.
Rhoda in an instant was sitting bolt upright with her arms around her knees rocking to and fro in convulsive delight. Ruth much more thoughtfully jumped for Noreen's bureau drawer. But Noreen herself, after one long, hyphenated "Oh, my H-e-a-v-e-n-s!" threw off her damp, wrinkled coat, stalked over to the open window, and knelt down quiveringly where she could smother her blazing face in the inconsequent darkness.
For miles and miles the teasing lights of Other Women's homes stretched out before her. From the window-sill below her rose the persistent purple smell of violets, and the cooing, gauzy laughter of the Much-Loved Girl. Fatigue was in the damp air, surely, but Spring was also there, and Lonesomeness, and worst of all, that desolating sense of patient, dying snow wasting away before one's eyes like Life itself.
When Noreen turned again to her friends her eyelids drooped defiantly across her eyes. Her lips were like a scarlet petal under the bite of her teeth. There in the jetty black and scathing white of her dress she loomed up suddenly like one of her own best drawings—pulseless ink and stale white paper vitalized all in an instant by some miraculous emotional power. A living Cartoon of "Fatigue" she stood there—"Fatigue," as she herself would have drawn it—no flaccid failure of wilted bone and sagging flesh, but Verve—the taut Brain's pitiless rally of the Body that can not afford to rest—the verve of Factory Lights blazing overtime, the verve of the Runner who drops at his goal.
"All the time I am gone," she grinned, "pray over and over, 'Lead Noreen not into temptation.'" Her voice broke suddenly into wistful laughter: "Why to meet again a man who used to love you—it's like offering store-credit to a pauper."
Then she slammed the door behind her and started downstairs for the bleak, plush parlor, with a chaotic sense of absurdity and bravado.
But when she reached the middle of the bachelor stairway and looked down casually and spied her clumsy arctics butting out from her wet-edged skirt all her nervousness focused instantly in her shaking knees, and she collapsed abruptly on the friendly dark stair and clutching hold of the banister, began to whimper.
In the midst of her stifled tears a door banged hard above her, the floor creaked under a sturdy step, and the tall, narrow form of the Political Economist silhouetted itself against the feeble light of the upper landing.
One step down he came into the darkness—two steps, three steps, four, until at last in choking miserable embarrassment, Noreen cried out hysterically:
"Don't step on me—I'm crying!"
With a gasp of astonishment the young man struck a sputtering match and bent
down waving it before him.
"Why, it's you, Miss Gaudette," he exclaimed with relief. "What's the matter? Are you ill? What are you crying about?" and he dropped down beside her and commenced to fan her frantically with his hat.
"What are you crying about?" he persisted helplessly, drugged man-like, by the same embarrassment that mounted like wine to the woman's brain.
Noreen began to laugh snuffingly.
"I'm not crying about anything special," she acknowledged. "I'm just crying. I'm crying partly because I'm tired—and partly because I've got my overshoes on—but mostly"—her voice began to catch again—"but mostly—because there's a man waiting to see me in the parlor."
The Political Economist shifted uneasily in his rain coat and stared into Noreen's eyes.
"Great Heavens!" he stammered. "Do you always cry when men come to see you? Is that why you never invited me to call?"
Noreen shook her head. "I never have men come to see me," she answered quite simply. "I go to see them. I study in their studios. I work on their newspapers. I caricature their enemies. Oh, it isn't men that I'm afraid of," she added blithely, "but this is something particular. This is something really very funny. Did you ever make a wish that something perfectly preposterous would happen?"
"Oh, yes," said the Political Economist reassuringly. "This very day I said that I wished my Stenographer would swallow the telephone."
"But she didn't swallow it, did she?" persisted Noreen triumphantly. "Now I said that I wished some one would swallow the telephone and she did swallow it!"
Then her face in the dusky light flared piteously with harlequined emotions. Her eyes blazed bright with toy excitement. Her lips curved impishly with exaggerated drollery. But when for a second her head drooped back against the banister her jaded small face looked for all the world like a death-mask of a Jester.
The Political Economist's heart crinkled uncomfortably within him.
"Why, you poor little girl," he said. "I didn't know that women got as tired as that. Let me take off your overshoes."
Noreen stood up like a well-trained pony and shed her clumsy footgear.
The Man's voice grew peremptory. "Your skirt is sopping wet. Are you crazy? Didn't have time to get into dry things? Nonsense! Have you had any supper? What? N-o? Wait a minute."
In an instant he was flying up the stairs, and when he came back there was a big glass of cool milk in his hand.
Noreen drank it ravenously, and then started downstairs with abrupt, quick courage.
When she reached the ground floor the Political Economist leaned over the banisters and shouted in a piercing whisper:
"I'll leave your overshoes outside my door where you can get them on your way up later."
Then he laughed teasingly and added: "I—hope—you'll—have—a—good—time."
And Noreen, cleaving for one last second to the outer edge of the banisters, smiled up at him, so strainingly up, that her face, to the man above her, looked like a little flat white plate with a crimson-lipped rose wilting on it.
Then she disappeared into the parlor.
With equal abruptness the Political Economist changed his mind about going out, and went back instead to his own room and plunged himself down in his chair, and smoked and thought, until his friend, the Poet at the big writing-desk, slapped down his manuscript and stared at him inquisitively.
"Lord Almighty! I wish I could draw!" said the Political Economist. It was not so much an exclamation as a reverent entreaty. His eyes narrowed sketchily across the vision that haunted him. "If I could draw," he persisted, "I'd make a picture that would hit the world like a knuckled fist straight between its selfish old eyes. And I'd call that picture 'Talent.' I'd make an ocean chopping white and squally, with black clouds scudding like fury across the sky, and no land in sight except rocks. And I'd fill that ocean full of sharks and things—not showing too much, you know, but just an occasional shimmer of fins through the foam. And I'd make a sailboat scooting along, tipped 'way over on her side toward you, with just a slip of an eager-faced girl in it. And I'd wedge her in there, wind-blown, spray-dashed, foot and back braced to the death, with the tiller in one hand and the sheet in the other, and weather-almighty roaring all around her. And I'd make the riskiest little leak in the bottom of that boat rammed desperately with a box of chocolates, and a bunch of violets, and a large paper compliment in a man's handwriting reading: 'Oh, how clever you are.' And I'd have that girl's face haggard with hunger, starved for sleep, tense with fear, ravished with excitement. But I'd have her chin up, and her eyes open, and the tiniest tilt of a quizzical smile hounding you like mad across the snug, gilt frame. Maybe, too, I'd have a woman's magazine blowing around telling in chaste language how to keep the hair 'smooth' and the hands 'velvety,' and admonishing girls above all things not to be eaten by sharks! Good Heavens, Man!" he
finished disjointedly, "a girl doesn't know how to sail a boat anyway!"
"W-h-a-t are you talking about?" moaned the Poet.
The Political Economist began to knock the ashes furiously out of his pipe.
"What am I talking about?" he cried; "I'm talking about girls. I've always said that I'd gladly fall in love if I only could decide what kind of a girl I wanted to fall in love with. Well, I've decided!"
The Poet's face furrowed. "Is it the Much-Loved Girl?" he stammered.
The Political Economist's smoldering temper began to blaze.
"No, it isn't," ejaculated the Political Economist. "The Much-Loved Girl is a sweet enough, airy, fairy sort of girl, but I'm not going to fall in love with just a pretty valentine."
"Going to try a 'Comic'?" the Poet suggested pleasantly.
The Political Economist ignored the impertinence. "I am reasonably well off," he continued meditatively, "and I'm reasonably good-looking, and I've contributed eleven articles on 'Men and Women' to modern economic literature, but it's dawned on me all of a sudden that in spite of all my beauteous theories regarding life in general, I am just one big shirk when it comes to life in particular."
The Poet put down his pen and pushed aside his bottle of rhyming fluid, and began to take notice.
"Whom are you going to fall in love with?" he demanded.
The Political Economist sank back into his chair.
"I don't quite know," he added simply, "but she's going to be some tired girl. Whatever else she may or may not be, she's got to be a tired girl."
"A tired girl?" scoffed the Poet. "That's no kind of a girl to marry. Choose somebody who's all pink and white freshness. That's the kind of a girl to make a man happy."
The Political Economist smiled a bit viciously behind his cigar.
"Half an hour ago," he affirmed, "I was a beast just like you. Good Heavens! Man," he cried out suddenly, "did you ever see a girl cry? Really cry, I mean. Not because her manicure scissors jabbed her thumb, but because her great, strong, tyrant, sexless brain had goaded her poor little woman-body to the very cruelest, last vestige of its strength and spirit. Did you ever see a girl like that Miss Gaudette upstairs—she's the Artist, you know, who did those cartoons last year that played the devil itself with 'Congress Assembled'—did you ever see a girl like that just plain thrown down, tripped in her tracks, sobbing like a hurt, tired child? Your pink and white prettiness can cry like a rampant tragedy-queen all she wants to over a
misfitted collar, but my hand is going here and now to the big-brained girl who cries like a child!"
"In short," interrupted the Poet, "you are going to help—Miss Gaudette sail her boat?"
"Y-e-s," said the Political Economist.
"And so," mocked the Poet, "you are going to jump aboard and steer the young lady adroitly to some port of your own choosing?"
The older man's jaws tightened ominously. "No, by the Lord Almighty, that's just what I am not going to do!" he promised. "I'm going to help her sail to the port of her own choosing!"
The Poet began to rummage in his mind for adequate arguments. "Oh, allegorically," he conceded, "your scheme is utterly charming, but from any material, matrimonial point of view I should want to remind myself pretty hard that overwrought brains do not focus very easily on domestic interests, nor do arms which have tugged as you say at 'sheets' and 'tillers' curve very dimplingly around youngsters' shoulders."
The Political Economist blew seven mighty smoke-puffs from his pipe.
"That would be the economic price I deserve to pay for not having arrived earlier on the scene," he said quietly.
The Poet began to chuckle. "You certainly are hard hit," he scoffed.
"Political Economy
Gone to rhyme with Hominy!
It's an exquisite scheme!"
"It's a rotten rhyme," attested the Political Economist, and strode over to the mantelpiece, where he began to hunt for a long piece of twine.
"Miss Gaudette," he continued, "is downstairs in the parlor now entertaining a caller—some resurrected beau, I believe. Anyway, she left her overshoes outside my door to get when she comes up again, and I'm going to tie one end of this string to them and the other end to my wrist, so that when she picks up her shoes a few hours later it will wake me from my nap, and I can make one grand rush for the hall and—"
"Propose then and there?" quizzed the Poet.
"No, not exactly. But I'm going to ask her if she'll let me fall in love with her."
The Poet sniffed palpably and left the room.
But the Political Economist lay back in his chair and went to sleep with a great, pleasant expectancy in his heart.
When he woke at last with a sharp, tugging pain at his wrist the room was utterly dark, and the little French clock had stopped aghast and clasped its hands at eleven.
For a second he rubbed his eyes in perplexity. Then he jumped to his feet, fumbled across the room and opened the door to find Noreen staring with astonishment at the tied overshoes.
"Oh, I wanted to speak to you," he began. Then his eyes focused in amazement on a perfectly huge bunch of violets which Noreen was clasping desperately in her arms.
"Good Heavens!" he cried. "Is anybody dead?"
But Noreen held the violets up like a bulwark and commenced to laugh across them.
"He did propose," she said, "and I accepted him! Does it look as though I had chosen to be engaged with violets instead of a ring?" she suggested blithely. "It's only that I asked him if he would be apt to send me violets, and when he said: 'Yes, every week,' I just asked if I please couldn't have them all at once. There must be a Billion dollars' worth here. I'm going to have a tea-party to-morrow and invite the Much-Loved Girl." The conscious, childish malice of her words twisted her lips into an elfish smile. "It's Mr. Ernest Dextwood," she rattled on: "Ernest Dextwood, the Coffee Merchant. He's a widower now—with three children. Do—you—think—that—I—will—make—a—good—stepmother?"
The violets began to quiver against her breast, but her chin went higher in rank
defiance of the perplexing something which she saw in the Political Economist's narrowing eyes. She began to quote with playful recklessness Byron's pert parody:
"There is a tide in the affairs of women
Which taken at its flood leads—God Knows Where."
But when the Political Economist did not answer her, but only stared with brooding, troubled eyes, she caught her breath with a sudden terrifying illumination. "Ouch!" she said. "O-u-c-h!" and wilted instantly like a frost-bitten rose under heat. All the bravado, all the stamina, all the glint of her, vanished utterly.
"Mr. Political Economist," she stammered, "Life—is—too—hard—for—me. I am not Rhoda Hanlan with her sturdy German peasant stock. I am not Ruth MacLaurin with her Scotch-plaited New Englandism. Nationality doesn't count with me. My Father was a Violinist. My Mother was an Actress. In order to marry, my Father swapped his music for discordant factory noises, and my Mother shirked a dozen successful r;les to give one life-long, very poor imitation of Happiness. My Father died of too much to drink. My Mother died of too little to eat. And I was bred, I guess, of very bitter love, of conscious sacrifice—of thwarted genius—of defeated vanity. Life—is—too—hard—for—me—alone. I can not finance it. I can not safeguard it. I can not weather it. I am not seaworthy! You might be willing to risk your own self-consciousness, but when the dead begin to come back and clamor in you—when you laugh unexpectedly with your Father's restive voice—when you quicken unexplainably to the Lure of gilt and tinsel—" A whimper of pain went scudding across her face, and she put back her head and grinned—"You can keep my overshoes for a souvenir," she finished abruptly. "I'm not allowed any more to go out when it storms!" Then she turned like a flash and ran swiftly up the stairs.
When he heard the door slam hard behind her, the Political Economist fumbled his way back through the darkened room to his Morris chair, and threw himself down again. Ernest Dextwood? He knew him well, a prosperous, kindly, yet domestically tyrannical man, bright in the office, stupid at home. Ernest Dextwood! So much less of a girl would have done for him.
A widower with three children? The eager, unspent emotionalism of Noreen's face flaunted itself across his smoky vision. All that hunger for Life, for Love, for Beauty, for Sympathy, to be blunted once for all in a stale, misfitting, ready-made home? A widower with three children! God in Heaven, was she as tired as that!
It was a whole long week before he saw Noreen again. When he met her at last she had just come in from automobiling, all rosy-faced and out of breath, with her thin little face peering almost plumply from its heavy swathings of light-blue veiling, and her slender figure deeply wrapped in a wondrous covert coat.
Rhoda Hanlan and Ruth MacLaurin were close behind her, much more prosaically garnished in golf capes and brown-colored mufflers. The Political Economist stood by on the stairs to let them pass, and Noreen looked back at him and called out gaily:
"It's lots of fun to be engaged. We're all enjoying it very much. It's bully!"
The next time he saw her she was on her way downstairs to the parlor, in a long-tailed, soft, black evening gown that bothered her a bit about managing. Her dark hair was piled up high on her head, and she had the same mischievous, amateur-theatrical charm that the blue chiffon veil and covert coat had given her.
Quite frankly she demanded the Political Economist's appreciation of her appearance.
"Just see how nice I can look when I really try?" she challenged him, "but it took me all day to do it, and my work went to smash—and my dress cost seventy dollars," she finished wryly.
But the Political Economist was surly about his compliment.
"No, I like you better in your little business suit," he attested gruffly. And he lied, and he knew that he lied, for never before had he seen the shrewd piquancy of her eyes so utterly swamped by just the wild, sweet lure of girlhood.
Some time in May, however, when the shop windows were gay with women's luxuries, he caught a hurried glimpse of her face gazing rather tragically at a splurge of lilac-trimmed hats.
Later in the month he passed her in the Park, cuddled up on a bench, with her shabby business suit scrunched tight around her, her elbows on her knees, her chin burrowed in her hands, and her fiercely narrowed eyes quaffing like some outlawed thing at the lusty new green grass, the splashing fountain, the pinky flush of flowering quince. But when he stopped to speak to her she jumped up quickly and pleaded the haste of an errand.
It was two weeks later in scorching June that the biggest warehouses on the river caught fire in the early part of the evening. The day had been as harsh as a shining, splintery plank. The night was like a gray silk pillow. In blissful, soothing consciousness of perfect comfort every one in the boarding-house climbed up on the roof to watch the gorgeous, fearful conflagration across the city. The Landlady's voice piped high and shrill discussing the value of insurance. The Old Maids scuttled together under their knitted shawls. The Much-Loved Girl sat amiably enthroned among the bachelors with one man's coat across her shoulders, another man's cap on her yellow head, and two deliciously timid hands clutched at the coat-sleeves of the two men nearest her. Whenever she bent her head she trailed the fluff of her hair across the enraptured eyelids of the Poet.
Only Noreen Gaudette was missing.
"Where is Miss Gaudette?" probed the Political Economist.
The Masseuse answered vehemently: "Why, Noreen's getting ready to go to the fire. Her paper sent for her just as we came up. There's an awful row on, you know, about the inefficiency of the Fire Department, and there's no other person in all the city who can make people look as silly as Noreen can. If this thing appeals to her to-night, and she gets good and mad enough, and keeps her nerve, there'll be the biggest overhauling of the Fire Department that you ever saw! But I'm sorry it happened. It will be an all-night job, and Noreen is almost dead enough as it is."
"An 'all-night job'?" The Much-Loved Girl gasped out her startled sense of propriety, and snuggled back against the shoulder of the man who sat nearest to her
She was very genuinely sorry for any one who had to be improper.
The Political Economist, noting the incident in its entirety, turned abruptly on his heel, climbed down the tremulous ladder to the trunk-room floor and knocked peremptorily at Noreen's door.
In reply to the answer which he thought he heard, he turned the handle of the door and entered. The gas jet sizzled blatantly across the room, and a tiny blue flame toiled laboriously in a cooking lamp beneath a pot of water. The room was reeking strong with the smell of coffee, the rank brew that wafted him back in nervous terror to his college days and the ghastly eve of his final examinations. A coat, a hat, a mouse-gray sweater, a sketch-book, and a bunch of pencils were thrown together on the edge of the divan. Crouched on the floor with head and shoulders prostrate across her easel chair and thin hands straining at the woodwork was Noreen Gaudette. The startled face that lifted to his was haggard with the energy of a year rallied to the needs of an hour.
"I thought you told me to come in," said the Political Economist. "I came down to go to the fire with you."
Noreen was on her feet in an instant, hurrying into her hat and coat, and quaffing greedily at the reeking coffee.
"You ought to have some one to look after you," persisted the man. "Where's Mr. Dextwood?"
Noreen stood still in the middle of the floor and stared at him.
"Why, I've broken my engagement," she exclaimed, trying hard to speak tamely and reserve every possible fraction of her artificial energy.
"Oh, yes," she smiled wanly, "I couldn't afford to be engaged! I couldn't afford the time. I couldn't afford the money. I couldn't afford the mental distraction. I'm working again now, but it's horribly hard to get back into the mood. My drawing has all gone to smash. But I'll get the hang of it again pretty soon."
"You look in mighty poor shape to work to-night," said the Political Economist. "What makes you go?"
"What makes me go?" cried Noreen, with an extravagant burst of vehemence. "What makes me go?—Why, if I make good to-night on those Fire-Department Pictures I get a Hundred Dollars, as well as the assurance of all the Republican cartooning for the next city election. It's worth a lot of money to me!"
"Enough to kill yourself for?" probed the Man.
Noreen's mouth began to twist. "Yes—if you still owe for your automobile coat, and your black evening gown, and your room rent and a few other trifles of that sort. But come on, if you'll promise not to talk to me till it's all over." Like a pair of youngsters they scurried down the stairs, jumped into the waiting cab, and galloped off toward the river edge of the city.
True to his promise, the Political Economist did not speak to her, but he certainly had not promised to keep his eyes shut as well as his mouth. From the very first she sat far forward on the seat where the passing street-lights blazed upon her unconscious face. The Man, the cab, love-making, debt-paying, all were forgotten in her desperate effort to keep keyed up to the working-point. Her brain was hurriedly sketching in her backgrounds. Her suddenly narrowed eyes foretold the tingling pride in some particular imagining. The flashing twist of her smile predicted the touch of malice that was to make her pictures the sensation of—a day.
The finish of the three-mile drive found her jubilant, prescient, pulsing with power. The glow from the flames lit up the cab like a room. The engine bells clanged around them. Sparks glittered. Steam hissed. When the cabman's horse refused to scorch his nose any nearer the conflagration, Noreen turned to the Political Economist with some embarrassment. "If you really want to help me," she pleaded, "you'll stay here in the cab and wait for me."
Then, before the Political Economist
could offer his angry protest, she had opened the door, jumped from the step, and disappeared into the surging, rowdy throng of spectators. A tedious hour later the cab door opened abruptly, and Noreen reappeared.
Her hat was slouched down over her heat-scorched eyes. Her shoulders were limp. Her face was dull, dumb, gray, like a Japanese lantern robbed of its candle. Bluntly she thrust her sketch-book into his hands and threw herself down on the seat beside him.
"Oh, take me home," she begged. "Oh, take me home quick. It's no use," she added with a shrug, "I've seen the whole performance. I've been everywhere—inside the ropes—up on the roofs—out on the waterfront. The Fire Department Men are not 'inefficient.' They're simply bully! And I make no caricatures of heroes!"
The lurch of the cab wheel against a curbstone jerked a faint smile into her face. "Isn't it horrid," she complained, "to have a Talent and a Living that depend altogether upon your getting mad?" Then her eyes flooded with worry. "What shall I do?"
"You'll marry me," said the Political Economist.
"Oh, no!" gasped Noreen. "I shall never, never marry any one! I told you that I couldn't afford to be engaged. It takes too much time, and besides," her color flamed piteously, "I didn't like being engaged."
"I didn't ask you to be engaged," persisted the Political Economist. "I didn't ask you to serve any underpaid, ill-fed, half-hearted apprenticeship to Happiness. I asked you to be married."
"Oh, no!" sighed Noreen. "I shall never marry any one."
The Political Economist began to laugh. "Going to be an old maid?" he teased.
The high lights flamed into Noreen's eyes. She braced herself into the corner of the carriage and fairly hurled her defiance at him. Indomitable purpose raged in her heart, unutterable pathos drooped around her lips. Every atom of blood in her body was working instantly in her brain. No single drop of it loafed in her cheeks under the flimsy guise of embarrassment.
"I am not an 'Old Maid!' I am not! No one who creates anything is an 'Old Maid'!"
The passion of her mood broke suddenly into wilful laughter. She shook her head at him threateningly.
"Don't you ever dare to call me an 'Old Maid' again.—But I'll tell you just what you can call me—Women are supposed to be the Poetry of Life, aren't they—the Sonnet, the Lyric, the Limerick? Well—I am blank verse. That is the trouble with me. I simply do not rhyme.—That is all!"
"Will you marry me?" persisted the Political Economist.
Noreen shook her head. "No!" she repeated. "You don't seem to understand. Marriage is not for me. I tell you that I am Blank Verse. I am Talent, and I do not rhyme with Love. I am Talent and I do not rhyme with Man. There is no place in my life for you. You can not come into my verse and rhyme with me!"
"Aren't you a little bit exclusive?" goaded the Political Economist.
Noreen nodded gravely. "Yes," she said, "I am brutally exclusive. But everybody isn't. Life is so easy for some women. Now, the Much-Loved Girl is nothing in the world except 'Miss.' She rhymes inevitably with almost anybody's kiss.—I am not just 'Miss.' The Much-Loved Girl is nothing in the world except 'Girl.'—She rhymes inevitably with 'Curl.' I am not just 'Girl.' She is 'Coy' and rhymes with 'Boy.' She is 'Simple' and rhymes with 'Dimple.' I am none of those things! I haven't the Lure of the Sonnet. I haven't the Charm of the Lyric. I haven't the Bait of the Limerick. At the very best I am 'Brain' and rhyme with 'Pain.' And I wish I was dead!"
The Political Economist's heart was pounding like a gong smothered in velvet. But he stooped over very quietly and pushed the floor cushion under her feet and snuggled the mouse-gray sweater into a pillowed roll behind her aching neck. Then from his own remotest corner he reached out casually and rallied her limp, cold hand into the firm, warm clasp of his vibrant fingers.
"Of course, you never have rhymed," he said. "How could you possibly have rhymed when—I am the missing lines of your verse?" His clasp tightened. "Never mind about Poetry to-night, Dear, but to-morrow we'll take your little incomplete lonesome verse and quicken it into a Love-Song that will make the Oldest Angel in Heaven sit up and carol!"