ОТЕЦ

                1

Полуторка, громыхая, въехала во двор трехэтажного дома, хотя трехэтажным его можно было назвать с натяжкой, потому что первый этаж был полуподвальным. Приямки, куда выходили окна подвала, были почти доверху засыпаны снегом, а верхние части его окон, в отличие от окон второго и третьего этажей, едва светились.
Уже можно было не соблюдать светомаскировку, как это было прошлой зимой, поэтому дом не казался вымершим, а, напротив, манил к себе своим теплом и светом. Да и крики ребятишек, гоняющих во дворе консервную банку, позволяли думать, что в город возвращается жизнь. Многие уже вернулись из эвакуации после того, как немцев погнали от Москвы.
Владимир не был уверен, что его двоюродная сестра Катя находится в Москве, но на всякий случай решил заехать к ней, повидаться. Они не встречались уже лет пять с тех пор, как она вышла замуж и уехала к мужу в столицу, где устроилась впоследствии ткачихой на фабрику «Освобожденный труд».
В феврале сорок второго года Владимир один раз заезжал к Кате, но не застал ее. Дверь ее комнаты была закрыта, а Катя эвакуировалась. Но дымок от фабричной котельной говорил о том, что работа на фабрике продолжается.
Владимир вылез из машины, и его в тот час же обступила детвора, которая прекратила игру, едва только полуторка въехала во двор.
- Дяденька, вам кого? Вы к кому приехали? - загалдели наперебой ребята.
- Да вот, к Кате Кучеренко. Дома она, не знаете?
- Не-а, - протянул один парень лет десяти, одетый в ватную телогрейку, перетянутую солдатским ремнем, - она эвакуировалась.
- Вот незадача-то. Значит, ее  нет. А я думал, что застану ее, переночую.
- А, вы ей кто?
- Брат двоюродный.
- А-а, - снова протянул парень и шмыгнул носом, - Мамка говорила, что скоро все вернутся. У нас уже многие приехали. А вы с фронта?
- С фронта. А завтра с утра мне уже обратно надо ехать.
- Ух, ты!
Ребятня восхищенно глядела на шофера.
- Ну, что ж, значит, не судьба мне повидаться, - Владимир почесал затылок, сдвинув на лоб шапку-ушанку.
- Дяденька, а хотите, можно у меня переночевать, - парень в телогрейке вопросительно глядел на военного.
Владимир устал за прошедшие несколько суток, и перспектива, что ему надо будет сейчас ехать через весь город в часть, совсем его не радовала.
- А, что мамка твоя скажет?
- А, ее нет. Она на фабрике в ночной смене.
- Так ты, стало быть, один дома?
- Один.
Владимир колебался. Неудобно как-то идти на ночь к незнакомым людям.
- А, что, если мамка тебя заругает?
- Не, не заругает. Она с тетей Катей дружит, - принялся убеждать парень.
«А может и впрямь остаться?» - подумал Владимир, глядя в доверчивые глаза мальчика.
- Как тебя звать-то? - спросил он.
- Колькой.
- Ну что ж, Колька, спасибо за приглашение, пойдем, стало быть, к тебе. Только подожди, я из машины сало достану и сахару, у меня тут есть немного.
Грех было не отблагодарить за такое гостеприимство.
У остальных ребят заблестели глаза. О сале в голодное военное время можно было лишь мечтать.
- Хлеб-то у тебя найдется?
- Найдется маленько.
Владимир посмотрел в широко раскрытые глаза других ребятишек.
- Вот что, несите-ка все по кусочку хлеба. Устроим маленький пир.
Ребятня, галдя наперебой, побежала к подъезду, и только Колька важно шел рядом с фронтовиком.
- Дяденька, а вы немцев видели?
- Зови меня дядя Володя. Хорошо? - Колька кивнул. - А немцев я видел вот как тебя сейчас. Пленных.
- И я тоже видел, когда в Ефремове был в эвакуации. Они у нас 24 дня стояли. А потом наши солдаты прогнали их.
Ступеньки внутри дома вели вниз, в полуподвальное помещение, где по обе стороны длинного коридора, освещенного тусклой лампочкой, тянулись двери двадцати семи комнат, принадлежавших работникам фабрики «Освобожденный труд». Коридорная система в то время была делом обычным. У одной из дверей с номером «9» на табличке уже толпились ребятишки с принесенным с собой хлебом. Колька открыл замок и вместе со своим новым знакомым вошел в комнату. Ребятня хотела было войти следом, но Колька на правах хозяина прикрикнул на них:
- А, ну, стойте там, а то натопчете.
Мать заставляла его каждый день мыть пол, и перспектива второй раз за день брать в руки тряпку не очень-то улыбалась ему.
Владимир, стоя на половичке, снял валенки, и только после этого прошел к столу. Идти не нужно было далеко. От двери до стола было всего четыре шага, и сама комната была не больше восьми квадратных метров. Гость вытащил из тулупа трофейный перочинный нож и, развернув сало, аккуратно нарезал его небольшими ломтиками. Потом вернулся к двери и положил по ломтику на каждый протянутый кусочек хлеба.
Ребятня разошлась, втайне завидуя Кольке, а Колька побежал на кухню ставить на плиту чайник. Кроме сала оставался еще и сахар, который можно было смаковать, запивая морковным чаем.
Владимир, поджидая Кольку, присел на массивный диван с высокой спинкой и деревянными подлокотниками. Диван занимал одну стену комнаты. Напротив, у другой стены, стояла железная кровать. Между ними в простенке двух небольших окон находился стол. И это была вся обстановка, не считая еще двух табуреток. Ни шкафа, ни буфета не было. Зато в углу комнаты у кровати было сооружено нечто вроде ширмы, где за занавеской хранился весь нехитрый скарб живущих в этом жилище. Единственным украшением комнаты был бумажный абажур, да еще на стенке висела черная тарелка репродуктора, из которого доносился военный марш.
Колька отсутствовал недолго и вскоре вернулся с горячим чайником. Пир начался.
Первый раз за все время после эвакуации Колька наелся досыта. Сало было вкусным и словно таяло во рту. Еще больше удовольствия доставил чай с сахаром. Сахар был твердым, как камень, колотым, и был блестящим как карамель. И Кольке казалось, что ничего вкуснее него нет в жизни. За ужином шел неторопливый разговор.
- Так твоя мамка на фабрике работает?
- Да. Она ткачиха. На нашей фабрике делают ткани для военных.
Колька сказал слово «наша» с гордостью, словно он сам работал на этой фабрике.
- А, отец-то твой где?
- Нету.
- Погиб?
- Не знаю, нет от него никаких писем с начала войны
Владимир удивился, что сказано это было безо всякого сожаления, но расспрашивать дальше не стал.
Сытный ужин и тепло разморили их обоих. Захотелось спать, тем более что Владимиру последние трое суток приходилось спать очень мало и то урывками во время коротких остановок военной колонны.
Колька убрал посуду, бережно завернул в газету маленький остаток сала и положил за окно между рамами, и после этого стал стелить постель - себе на кровати, а гостю на диване. Уснули быстро, и оба видели в эту ночь хорошие, мирные сны.

Владимир проснулся рано и, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить Кольку, оделся и покинул гостеприимное жилище. До восьми утра ему нужно было успеть в часть, а в девять с колонной автомашин он уже должен был отправляться за грузом для фронта и потом уже сразу на фронт.


         * * *

Шура устала за прошедшую смену. Ей с трудом удалось выполнить норму, т.к. трижды выходили из строя то один, то другой станки. Приходилось звать наладчика, терялось время. Станки были старые, вырабатывающие второй свой срок, если не третий. Иногда смена проходила спокойно, а иногда, как в этот раз, приходилось изрядно понервничать. Но и Шура, и все работники фабрики понимали, что их продукция нужна фронту, и поэтому старались изо всех сил. Иногда приходилось работать до 16 часов.
Смена закончилась в семь утра. Шура вошла в раздевалку и увидела там свою сменщицу, державшуюся за живот и стонавшую от боли.
- Что с тобой? Что случилось?
Вдруг женщина повалилась на пол. Шура едва успела подхватить ее, чтобы та не ушиблась. Шура увидела, что подол халата сменщицы стал мокрым.
- Ты что? Рожаешь?
Та только кивнула головой.
В раздевалку вошли еще работницы, стали суетиться, помогать. Кто-то подкладывал под голову роженицы свернутое пальто, кто-то сбегал в душевую и намочил теплой водой полотенца. Наконец, роды свершились. Но для всех случившееся стало шоком. Никто не подозревал, что их подруга на сносях, кажется, и она не ожидала этого. Шура срочно сбегала в медсанчасть и роженицу с ребенком в сопровождении медсестры на служебной машине отвезли в больницу.
Ошеломленная случившимся Шура, переодевшись в раздевалке, накинула на себя поверх старого пальто пуховый платок и вышла из проходной фабрики. На улице было темно, холодно и ветрено. Но идти ей было недалеко, нужно было всего лишь завернуть за угол здания с номером 9, строение 39 на Малой Семеновской улице, пройти небольшой мост через речку Хапиловку, и уже сразу за забором начинался двор ее дома. Дом принадлежал фабрике, поэтому почти все, закончившие смену, шли туда.
Подойдя к двери своей комнаты и обнаружив, что она не закрыта на замок, Шура рассердилась. Опять Колька не закрылся на ночь. Редко, но с ним такое случалось. Она вошла в комнату, не включая света. За окном уже брезжил рассвет и можно было разглядеть очертания предметов. Шура возмутилась еще больше, увидев, что Колька спит на ее кровати. Возмутилась, но будить не стала, оставив разборку на более поздний срок, когда она выспится после смены. Подняв сиденье дивана, она достала простынь, подушку и одеяло, которые незадолго до ее прихода  были убраны туда Владимиром. Ей показалось, что все было сложено как-то не так, но она не придала этому значения, так хотелось ей спать. Есть хотелось тоже, но желание быстрее лечь было сильнее. И, уже когда сон почти сморил ее, ей подумалось, что надо с Колькой поговорить серьезно. Должно быть он начал курить. В комнате слабо, но все же ощущался запах табака.

Шура проснулась от шума за дверью и чьих-то сильных рыданий, переходивших в истошные крики. Она вскочила с дивана и, накинув на себя халат, выглянула в коридор.
- Что случилось? - испуганно спросила она пробегавшую мимо Шуру Крутоносову.
- У Елены Иванны муж погиб. Повестку принесли.
- Господи! - прошептала Шура и поспешила к женщинам, утешавшим соседку, жившую через стенку от нее.
Елена Ивановна считалась богатой по тем меркам. Комната у нее была побольше, метров десять. У нее было крепдешиновое платье и резиновые боты. Она носила маленькую шляпку, в то время как другие соседки покрывали головы ситцевыми, а в холода пуховыми платками. У нее были чулки из нейлона, тогда как другие женщины ходили в хлопчатобумажных или, пытаясь имитировать дорогие чулки, сзади проводили полосы, словно это были швы от чулок. Волосы Елена Ивановна укладывала надо лбом валиком, а сзади подгибала концы в сетку.
У нее были нержавеющие столовые приборы, в отличие от всех остальных, имевших алюминиевые ложки и вилки. А дело было в том, что ее муж до войны работал на фабрике мастером цеха, в то время как сама она заведовала заводской столовой.
Шура дружила с Еленой Ивановной, несмотря на разницу в их положении. Возможно, дело тут было в обоюдном интересе. У Шуры была зингеровская ножная швейная машинка, на которой она шила все - от простыней до телогреек. И Елена Ивановна, не имея ни такого средства к рукоделью, ни способностей к нему, часто обращалась к Шуре что-либо сшить или починить. Буквально на днях Шура сшила ей костюм: прямую юбку до колена и приталенный жакет с жесткими небольшими подплечниками.
Елена Ивановна не оставалась в долгу перед подругой. Она, втайне ото всех давала Кольке из столовой то недоеденный кем-то хлеб, а то и вовсе суп в бидончике или кашу, когда выпадала такая возможность.
Елену Ивановну никто не звал Леной или Ленкой, хоть она была не старше остальных работниц фабрики, все исключительно называли ее уважительно по имени-отчеству, подчеркивая тем самым ее более высокий статус.
- Елен Иванна, миленькая, ну успокойся, ну не плачь. Ну что тут поделать, война ведь. В редкой семье сейчас нет похоронки.
- Ой! Что же я без него буду делать? Ой, Господи, да что ж это такое? Да за что мне это? - не унималась соседка, а, завидев Шуру, прильнула к ее плечу. У Шуры тоже потекли слезы. Ей было искренне жаль и Елену Ивановну, и ее погибшего мужа. Рядом, держась за мамкин подол, ревела дочка Елены Ивановны Людка.
Шура знала о том, с какой любовью относились друг к другу Елена Ивановна и ее муж, и втайне завидовала их счастью, в то время как самой ей не довелось испытать в жизни не только любви, но даже уважительного отношения.
- Пойдем, Елен Иванна, пойдем. - Шура постаралась увести соседку в комнату и, оставшись с ней и с Людкой, как могла, утешала и успокаивала их.
Она просидела у соседки до семи часов, а к десяти ей снова надо было идти в ночную смену. Только теперь, вернувшись от Елены Ивановны, Шура поняла, насколько она голодна. Кольки дома не было, должно быть, он где-то гулял. Но карточки он отоварил, это Шура поняла, заглянув в кастрюльку, стоявшую на подоконнике. В этой кастрюльке хранился хлеб. Хлебная норма для рабочих недавно была снижена до 600 грамм, для служащих до 500 грамм. Дети и иждивенцы получают по 400 грамм. Таким образом на нее и на Кольку получается килограмм. Шура взяла другую кастрюлю, насыпала туда пшена и пошла на кухню варить кашу. Она успеет приготовить ужин и поесть до того, как ей надо будет уходить. Кухня была большая с огромной дровяной плитой, несколькими лампочками у потолка и большой раковиной, тянувшейся вдоль одной из стен. В этой раковине, похожей на корыто, было пять кранов. Шура налила воды в кастрюльку и подошла к плите. Все конфорки над горевшими дровами были заняты.
- Можно что-нибудь передвинуть? - спросила Шура у соседок.
- Подвинь мою сковородку, - разрешила одна из женщин, увидев, что ее картошка от сильного огня стала подгорать.
На кухне царила атмосфера взаимного уважения и доброжелательности, несмотря на то, что ее делили четырнадцать хозяек. Остальные тринадцать хозяек (в подвале было 27 комнат) готовили в кухне на другом конце коридора. Ругани почти не было. То ли тяжелое время сближало женщин, то ли просто они умели ладить между собой в условиях сурового коммунального жилья, понимая, что иначе просто невозможно жить. Те, кто первые приходили с работы, успевали захватить конфорки, опоздавшие терпеливо ждали, пока можно будет снять приготовленное соседкой или передвинуть на более холодный край плиты.
В доме погас свет. Такое случается каждый день, когда электричество гаснет на несколько часов. Женщины зажгли на кухне свечи.
Пока каша варилась, Шура с крыльца покричала Кольку, но он не отозвался. Должно быть, убежал с ребятами к школе. Совсем она сына не видит, когда работает в ночную и вечернюю смену. Ни сына, ни светлого дня. И, хотя было еще немногим больше семи часов, но на улице уже было темно. Шура при свете свечи поела кашу с подсолнечным маслом, которое ей брат Андрей привез из деревни. Она так и не увидела лежащее за окном завернутое в газету сало.
По дороге на фабрику Шура подумала о том, что ей  не удалось отругать Кольку за открытую дверь и за то, что он спал на ее постели. Но если бы сейчас ей навстречу шел ее сын, она уже не стала бы его ругать. Вся злость куда-то пропала.

* * *

Шура ходила от станка к станку, машинально делая свою работу, проверяя, как натянута основа, нет ли обрыва нити, а мысли ее были далеко. Она думала о Елене Ивановне, о ее муже и вспоминала о том, как она сама жила со своим мужем и о том, что с самого дня его призыва на фронт Шура получила только одно письмо от мужа в сентябре 1941 года, даже не письмо, а небольшую весточку, где он сообщал, что жив-здоров, воюет с немцами и интересовался, как они с Колькой живут. И с тех пор полгода от мужа не было никаких писем. А что это значило? Это значило то, что возможно с ним то-то случилось. Может, ранен, а, может, в плену. Неизвестность хуже всего. Лучше бы уж была похоронка. Постоянно Шура жила в напряжении. Она боялась и не хотела возвращения мужа. Она понимала, что это большой грех так думать, но ничего не могла с собой поделать и никому не рассказывала о своих мыслях.
Недавно ей приснился сон, будто она моет пол в своей комнате. Моет от окна к двери. Доходит до середины и начинает мыть снова. И так несколько раз. Этот сон почему-то запал ей в душу. Она рассказала  о нем Елене Ивановне, и ответ соседки поразил ее.
- Это неспроста. Это вещий сон.
- Какой такой вещий?
- Твоя половина не вернется.
Шура вздрогнула, холодок пробежал у нее по коже, словно она заглянула туда, куда не дано заглядывать смертным.
- Ты хочешь сказать, что его убьют?
- Я ничего не хочу сказать, - Елена Ивановна сама испугалась своему смелому предположению, - ерунда все это.
Соседка ушла, а Шура еще какое-то время сидела в оцепенении.

 Эта неопределенность была тягостна. Шура очень боялась, что Андрей вернется. В то время, как другие ждали мужей с фронта, она втайне молилась, чтобы больше никогда не увидеть своего.
Станки в цехе гудели, гудели от усталости ноги, но до конца смены было еще далеко. С семи вечера до семи утра, двенадцать часов нужно было крутиться по цеху. Руки машинально делали свою работу, а мысли уносили Шуру далеко, в ее молодые годы.
Шура родилась 13 марта 1911 года в семье зажиточного крестьянина Павла Федоровича Клитвина. Павел Федорович имел большой дом и крепкое хозяйство, трех коров, двух лошадей и прочую живность. Шура была первым ребенком в семье, старшей девочкой, поэтому на ее плечи и легло воспитание двух младших братьев Михаила и Андрея да помощь по хозяйству. Дом Клитвиных стоял на выселках в деревне Малые Бутырки Тульской губернии. Дом был добротный, большой на каменном фундаменте с деревянным полом, а не земляным, как у большинства сельчан. Через речку находилась барская усадьба. Шура не помнила ни имени барина, ни фамилии, но помнила его лицо. Оно было добрым. Барин всегда угощал Шуру конфетами, когда ей случалось бывать в усадьбе, где ее отец работал конюхом. Это барин уговорил отца отдать девочку в школу, которая находилась в соседней деревне Большие Бутырки.
Шуре нравилось учиться. Занятия по чтению, счету и письму доставляли ей удовольствие, однако ее мать, абсолютно неграмотная женщина, была недовольна тем, что Шура меньше времени стала уделять помощи по хозяйству, да к тому же мать родила еще двух близнецов. И так уж получилось, что отец приветствовал учебу дочери, а мать была против.
- Нечего ей там делать, - ворчала мать, когда Шура собиралась в школу, - в огороде дел полно и за ребятами надо присматривать.
Шура стояла в нерешительности, не зная, уходить ей или оставаться. Тут подключался отец, если он в это время был дома.
- Ты, Маш, ничего не понимаешь! Сама темная и хочешь, чтобы дочь твоя была темная.
- А, чего ей быть светлой-то. Да ладно бы еще парень был, а то девка. Я, вон, всю жисть без грамоты прожила и ничего.
- Глупая ты! Вон и барин говорит, что учиться надо.
- Мы не баре. Нам и без этого хорошо.
- Ну ладно, ладно. Анюта тебе поможет по хозяйству. Иди, Шура, иди.
И отец выпроваживал дочь в школу. После чего Павел Федорович на руках объяснял глухонемой Анюте, сестре Маши, жившей с ними, что ей надлежит делать. Анюта принималась за работу, а Шура со всех ног бежала в школу. Мария Яковлевна от недовольства поджимала губы, но мужу перечить не смела. Он был главой семьи.
Шура врывалась в класс, когда урок уже начинался, запыхавшаяся, растрепанная.
- Клитвина? - учительница прерывала урок, - Опять опоздала?
Шура, опустив глаза, стояла у двери. Ей было стыдно признаться, что она задержалась из-за матери.
- Ну, ладно. Проходи, садись. Продолжаем урок. - И учительница поворачивалась к доске.
 Шура внимательно слушала объяснения, старалась аккуратно выполнять все задания, понимая, что дома ей заниматься не дадут, что дома ее ждут извечные дела по хозяйству. И учительница была ею довольна. Так прошел год учебы в первом классе. Во втором повторялось все то же самое, только опоздания и пропуски становились все чаще. Отец надолго стал уезжать из дома, и защищать Шуру было некому. Павел Федорович больше не работал у барина по той простой причине, что барина больше не было. Он уехал, как говорили взрослые, сбежал от революции. Отец ездил в Ефремов, продавал муку, мясо и картошку, благо в хозяйстве имелись излишки, и привозил из города все необходимое: от соли до вожжей и домашней утвари.
Взрослые говорили, что жить стало труднее, в их голосах слышалась тревога. Но труднее приходилось и Шуре. Пропуски уроков становились системой. Учительница не выдержала. Как-то раз она оставила Шуру после занятий и попыталась выяснить, в чем дело?
Со слезами на глазах девочке пришлось сознаться в том, что мать не хочет ее пускать в школу.
 Учительница на следующий же день решила сходить в Малые Бутырки к Клитвиным, поговорить насчет Шуры.
На собачий лай из дома вышла невысокая женщина и хмуро посмотрела на гостью. Учительнице пришлось первой начать разговор.
- Скажите, вы будете Мария Яковлевна?
- Ну, я.
- Я из школы. Я учительница вашей дочери.
Мария Яковлевна вела разговор, не приглашая визитершу в дом. Время было смутное, и ни к чему кому-то было знать, что в доме пахнет щами на мясном бульоне и свежеиспеченным хлебом. По селам ездили вооруженные рабочие отряды и голытьба из комитетов деревенской бедноты, на которых была возложена задача оказывать содействие местным продовольственным органам в обнаружении и изъятии хлебных излишков у кулаков и богатеев. Об этом только и было разговоров. Пока в Малые Бутырки никто не приезжал, но все на выселках только и говорили об этом.
Из-за спины матери выглянула Шура с младенцем на руках.
- Ступай в дом, - прикрикнула на нее мать, - ребенка застудишь!
Закрыв за Шурой дверь в сени, она спросила:
- Никак Шурка натворила что?
- Нет, нет, Шура очень хорошая девочка. Вот только меня беспокоит то, что она часто пропускает  уроки или опаздывает.
- А, что в этих уроках толку-то? Мы, вон, и без них прожили.
- Поймите, ваша дочь очень способная. Ей нужно учиться, она лучше всех в классе. Вы не должны мешать дочери получать образование.
Учительница была молоденькой и говорила с жаром. Это и взбесило Марию Яковлевну. Нашла кого поучать! А у самой, поди, еще губы от молока не обсохли.
- Вот что, милая, - перебила она гостью, - мы люди деревенские и нам ваша грамота ни к чему. Я, вон, всю жисть работаю и в поле, и по дому, и мне на ваши книжки поглядеть-то некогда. Зато хозяйство у нас хорошее. Я хошь и неграмотная, но мой тулуп-то поновее твоего будет. И напоследок с презрением посмотрев на озябшую учительницу, Мария Яковлевна резко повернулась и пошла в дом.
С тех пор Шура еще раза два сходила в школу, а когда отец почти совсем перестал бывать дома, ей навсегда пришлось попрощаться  с мечтою о школе.

Как-то вечером в дом к Клитвиным зашел брат Марии Яковлевны Константин  Яковлевич.
- Здорово, сестричка, здорово Павел. Слышали новости? По селам красные ездят с продразверсткой.
- А, что это такое? – спросила Мария Яковлевна.
- «Прод» - это, значит, продукты, а «развертывать» - это, значит, отбирать. А что у крестьян главный продукт? Это – хлеб. Вот его и отбирают. В городах-то жрать нечего.
- А если я не отдам? – Павел в волнении насупил брови. – У меня детишки мал-мала. Чем я их кормить буду? Семенным хлебом что-ли? А, что тогда  весной сеять?
- А, тебя не спросят: семенной – не семенной. Заберут все подчистую. У них оружие, против них не попрешь. – Константин тяжко вздохнул.
- Что же делать-то? – заволновалась Мария.
- Что-что, прятать надо, пока не поздно. – Посоветовал Константин. - Но с умом надо прятать. Они в погреба лазят, половицы поднимают, амбары вскапывают. А найдут у кого припрятанное, того и расстреляют. У них за этим делом не станет.
Мария охнула и опустилась на лавку.  Глухонемая Анюта, видя волнение родных, тоже заволновалась, словно пыталась что-то сказать. Она не знала, о чем речь, но по выражениям лиц говоривших, даже ей стало ясно, что им грозит какая-то беда.
В виду своего малолетнего возраста Шура не понимала новых слов, которые теперь часто произносились взрослыми: комбеды, Советская власть, продразверстка. Но Шура заметила в глазах родителей страх такой, какой она видела, едва кто-то из чужих появлялся на их выселках.

А вскоре приехали люди в черных кожанках. Их было много, они, оттолкнув мать, прошли в дом, лазали в погреб, ходили в хлев, в сарай и на сеновал. Шура с плачущим годовалым братишкой забилась в угол, глухонемая Анюта металась по дому с другим младенцем на руках. От волнения у нее изо рта вырывались звуки: «Ап! Ап!», что указывало на верх ее возбуждения. Даже она, не слыша о чем идет речь с теми черными людьми, понимала, что их появление в доме не сулит ничего хорошего.
- Так, говори, где хлеб храните? - человек в кожанке потрясал ружьем перед испуганной Марией Яковлевной.
- Господь с тобой, родимый, какой хлеб? У нас всего-то полпуда муки в доме.
- Полпуда, говоришь? А семью чем собрались кормить? А?
- Так ведь коровки у нас. Да гороху есть немного, пшено.
- А, хозяин где?
- Так ведь, в райцентр и поехал, за мукой-то.
На самом деле Павел Яковлевич не за мукой поехал, а продавать эту самую муку или сменять на нужные товары: на гвозди, сбрую для лошади, на обувь для Шуры и для Анюты и на множество других не менее необходимых  вещей в хозяйстве.
Люди с ружьями так и не нашли зерна, спрятанного Павлом Яковлевичем еще осенью в надежное место, в тайнике, что он устроил в развалинах бывшей барской усадьбы. Но просто так они не ушли. Забрали одну корову и двух бычков, оставив в их хозяйстве только одну буренку.

От детских воспоминаний Шуру оторвал какой-то стук. Слух на это среди шума станков у нее был отменный. Шура сразу поняла, что один из станков вышел из строя, и быстро направилась в нужную сторону. Так и есть. Поломался. И как назло в ее смену. А это значит, что она не сможет выполнить норму. Остановив станок, Шура побежала за наладчиком.
Она нашла Федю Маркова в соседнем цехе. По лицу Шуры он сразу понял, что нужна его помощь.
- Ну что, Шурочка, жить без меня не можешь? - шутливо спросил он.
- И как ты догадался, Феденька? - так же шутливо ответила она.
- Ну, пойдем, поглядим.
И он пошел за Шурой, поглядывая на прядку волос, что выбивалась из- под ее косынки. Шура нравилась ему как никакая другая женщина, нравилась всегда, с момента ее появления на фабрике в 1938 году. Но вместе с нею на фабрике стал работать и ее муж, и это не давало Феде в отношении к ней никаких шансов. Но теперь, когда мужа у Шуры рядом не было, Федя пытался порой заигрывать с нею. Его не волновал тот факт, что вокруг полно было молоденьких девушек, в то время как у Шуры был уже довольно взрослый сын.
Нет, у него и в мыслях не было жениться на ней, а вот  «побаловаться» с такой веселой и общительной женщиной он был бы не прочь.
Федя склонился над станком и, немного покопавшись в нем, произнес:
- Тут дело серьезное. Мотор вышел из строя.
- И что теперь делать?
- Видишь вот эту штуку? - Федя вытащил из станка какую-то деталь.
Шура кивнула.
- Если получится вытачать такую же, то в следующую смену он будет как новенький.
- А, где ж ее вытачать?
- Есть у меня один дружок на военном заводе.
- Ой, Феденька, постарайся, пожалуйста.
- Я-то постараюсь. А что мне за это будет? - Федя, прищурившись, смотрел на Шуру.
- Ну ладно, так и быть, поцелую в щечку.
- И только-то?
- Хватит с тебя.
- С меня-то может и хватит. А с тебя? Такая женщина и без мужика.
Федя попытался обнять Шуру.
Она рассердилась:
- Нет мужика, и ты не мужик!
- Это ты на что намекаешь? Что я на фронте не был?
- А, хотя бы...
- Да я... - Федя не успел докончить фразу, увидав как к ним подходит мастер цеха.
- Что случилось, Шура? - прозвучал вопрос мастера сквозь шум станков.
- Мотор вышел из строя, - ответил за нее Федя, - но к следующей смене все будет в порядке.
Не в его интересах было снижать выработку. Его заработок тоже зависел от этого.
После смены Шура торопилась домой. Было очень холодно. Ледяной ветер задувал в рукава и распахивал полы старенького пальто. Не спасали ни надетая под пальто кофта, ни пуховый платок на голове. Шуру согревала мысль о горячем морковном чае и о вкусной аппетитной горбушке черного хлеба посыпанной солью и слегка политой подсолнечным маслом.
Придя домой, она первым делом побежала на кухню ставить чайник, даже не раздевшись. И только после этого Шура заглянула в кастрюлю на подоконнике. Хлеба там не было. Может, Колька еще не пришел из лавки? Обязанность отоваривать карточки была возложена на него. Шура посмотрела на часы. Они показывали половину восьмого. Какая лавка? Она уже давно закрыта. А, может, Колька где-нибудь заигрался по дороге с ребятами? Но и эта версия была не совсем удачной. В такой мороз вряд ли кто захочет долго гулять во дворе. Шура подождала еще немного и пошла на кухню выключать чайник. Ей пришлось пить пустой чай. Она согрелась, но чувство голода стало еще сильнее. Шура злилась на Кольку, злилась и волновалась одновременно. Где он пропал? Что могло с ним случиться? Время шло. Шура не находила себе места. В комнату заглянула Дуся, соседка.
- Шур, слышала?
- Что такое? Случилось что?
У Шуры забилось сердце.
- Случилось. А ты не знаешь?
- Да, что случилось-то? Говори быстрее!
- Ваську Дюкова в милицию забрали.
Сердце у Шуры немного отпустило. Она боялась услышать что-то плохое о Кольке. И все-таки тревога не до конца покинула ее. А вдруг есть связь между приводом Васьки в милицию и тем, что до сих пор Колька не вернулся домой? Васька был самым хулиганистым подростком во дворе. Он был на три года старше Кольки, и Шура очень боялась Васькиного влияния на сына. Что только Васька не вытворял: то подложит патроны в печку, и они начинали взрываться как раз в тот момент, когда все хозяйки собирались вечером на кухне, то подвесит ведро с водой над входом в подъезд, где не горевшая лампочка была обычным делом, то втихаря посолит чей-нибудь суп так, что его потом невозможно было есть. Много чего водилось за Васькой, но до милиции пока дело не доходило.
- Господи, чего он натворил-то? - поинтересовалась, наконец, Шура.
- Да, говорят, Васька с ребятами на мосту прохожего ограбили.
- С ребятами? С какими ребятами?
- Вот в милиции сейчас и выясняют с какими. Только одного Ваську и успели схватить.
У Шуры снова защемило сердце. А вдруг Колька тоже был на мосту с этой шпаной? Дурное предчувствие полностью овладело Шурой. Она схватила платок и лихорадочно стала повязывать его вокруг головы.
- Ты куда? - Дуся удивленно посмотрела на Шуру.
- Пойду Кольку искать. Уже десятый час, а его все нет.
- Да придет твой Колька, куда он денется! - с этими словами Дуся вышла из комнаты.
А Шура, сунув ноги в валенки с калошами, собралась уж было снять с гвоздя пальто, как дверь неслышно отворилась, и в комнату, опустив глаза, вошел Колька.
Мать схватилась за сердце.
- Явился!
Колька стоял в дверях молча, не глядя на мать. Он, сжав губы, рассматривал носки своих валенок, словно они в этот момент интересовали его больше всего.
- Говори, что натворил?! Ну?!
В короткой паузе ответ не прозвучал. Только Колька слегка втянул голову в плечи.
- Ты с Васькой был? Признавайся, не то будет хуже!
Мать схватила висевшую на гвозде бельевую веревку и со всего маху ударила ею по Колькиной спине.
Сын дернулся и скривил от слез лицо.
- Не был я с Васькой!
- Не ври! Небось, тебя сейчас тоже милиция ищет!
И мать замахнулась для второго удара. Колька на этот раз увернулся и крикнул матери в лицо:
- Да не был я с Васькой! Не был!
- А, тогда где ты шлялся?
Колька знал, какая реакция последует у матери после его признания, поэтому и не шел домой так долго.
- Я у Елен Ивановны был.
Шура опешила. Так, выходит, что все это время, пока она ждала Кольку, он находился совсем рядом, в соседней комнате. Ее замешательством воспользовался Колька, чтобы сделать свое признание.
- Мам, я карточки потерял.
- Как потерял? Какие карточки? - Мать еще не успела осознать всю трагичность произошедшего.
- Все карточки.
И тут только до Шуры дошло. Вот почему в доме не оказалось хлеба. Не оказалось сегодня, и не будет завтра, и послезавтра и все последующие дни до конца месяца.
Мать охнула и присела на диван. Теперь ей стала ясна причина долгого отсутствия Кольки. Он сидел у Елены Ивановны, боясь показаться матери на глаза с такой новостью. Кровь прилила к голове Шуры. Как же теперь им жить?
В сердцах она снова схватилась за веревку и огрела ею Кольку по спине. Он заплакал. Он и сам понимал всю трагичность случившегося. Мать лупила Кольку, а он плакал навзрыд.
Положение спасла Елена Ивановна, услышавшая через стену шум. Она зашла в комнату без стука.
- Шур, что у вас тут происходит? Что случилось?
- Колька карточки потерял. Понимаешь, Елен Иванна, все потерял!
- Коль, да что ж ты мне-то ничего не сказал? - Елена Ивановна с укоризной посмотрела на мальчика. - Сидел у меня и молчал. Шур, успокойся! Мы что-нибудь придумаем. - Обратилась она уже к его матери.
Колька с надеждой посмотрел на спасительницу.
- Ты вот что, бери завтра бидончик и часа в четыре приходи ко мне в столовую. Что-нибудь да останется.
В том, что Кольке удастся проникнуть на фабрику, сомнений у Елены Ивановны не было. Несмотря на фабричную проходную и охрану, все дворовые мальчишки знали потаенные лазы в заборе. Шура немного успокоилась. Елена Ивановна ушла, а Шуре и Кольке пришлось в этот вечер лечь спать голодными. Они уснули несмотря на работавшее радио, по которому Юрий Левитан передавал сообщение Совинформбюро.
А ночью Кольке снилась еда. Он не понял, что именно: хлеб, или каша или лепешки из картофельных очисток, но он ел, ел и ел, и не мог насытиться. А Шуре снился ее дом в деревне Малые Бутырки, тот дом, которого уже не было, снились чистые занавески на окнах, и снился запах свежеиспеченного хлеба. Проснувшись, она никак не могла понять, как может присниться запах, но то, что она явственно ощущала его во сне, никаких сомнений у нее не было.

Шура, приходя на фабрику, как и другие сотрудницы первым делом шла в буфет. Там бесплатно выдавали стакан молока, суфле и отвар хвои. Под суфле подразумевалось что-то вроде какао-напитка, а отвар хвои был богат витаминами и служил предупреждением цинги. Отдел рабочего снабжения посылал в лес машину с рабочими, которые заготавливали еловые ветки, в которых аскорбинки было не меньше, чем в лимонах. А уже на кухне отделяли хвою от веток, заливали три ведра иголок в котле 400 литрами кипятка и оставляли до утра. Потом процеживали, добавляли в напиток сахарин, концентрат сульфидированного вишневого сока, который присылали в Россию из Англии в громадных 200-литровых бочках, и своеобразный «елово-вишневый» компот был готов.
Потом на его основе стали делать кисель. Крахмала не было. Собирали картофельные очистки, промывали, пропускали их через мясорубку, отстаивали и получали крахмал.
Мыло в столовой тоже варили сами. Воду, в которой мыли посуду, сразу не выливали, а пропускали через сетку с марлей – своеобразные жироуловители. Из собранных жиров варили в столовой хозяйственное мыло, которым стирали поварскую форму.
Чтобы увеличить количество гарнира для работниц, Елена Ивановна велела не промывать макароны после варки. А крупы велела варить дольше, чем нужно, в результате они разваривались не в три с половиной раза, а в пять раз. Работницам, стоявшим у станков по 12 часов, стали давать не 250 грамм гарнира, а 350 грамм.
Работницам в день полагалось 20 граммов мяса, это приблизительно пятая часть котлеты. Всем необходимы были белки, а с продуктами было негусто. Тогда Елена Ивановна стала выращивать в огромных чанах пищевые дрожжи, которые были одним сплошным белком. Закваска была, сахар делали из древесных опилок. Готовые дрожжи добавляли в бульон, и похлебка по вкусу напоминала грибной суп.
Овощи с базы привозили мороженые. Лук и картошку получали огромными глыбами по 50-100 килограмм.
Таково было хозяйство Елены Ивановны. И она помогла прожить Шуре и Кольке целый месяц до получения карточек на следующий месяц.



* * *

Владимиру, как и его сослуживцам, приходилось выполнять самые различные задания, начиная от перевозок гражданских грузов для фабрик и заводов и кончая перевозкой снарядов на фронт или раненых с фронта. Раненых доставляли в полковой медпункт, где оказывали первую помощь и даже делали операции,  а дальше эвакуировали в тыл. Уже к 1943 году медслужба была налажена настолько, что 75% раненых бойцов возвращались в строй. Такого нигде не было.
Кроме того, производилась ротация войск. Владимир знал, что ни один пехотинец не может выдержать на передовой больше недели, конечно, и армейское руководство это знало. Поэтому части постоянно обновляли, перебрасывали, отводили с передовой, формировали и снова кидали в бой. Сколько бойцов перевез Владимир на своей полуторке не сосчитать.
Еще приходилось возить аккумуляторы для радиотехники. На одной зарядке аккумулятор мог работать день-полтора, смотря насколько активный идет радиообмен. Потом аккумулятор требует зарядки. Значит, необходимо тащить его в тыл дивизии, где имеется мастерская с нужными агрегатами. Сама зарядка длится минимум 4 часа. Но лишних людей для такой местной командировки во взводе связи нет. Штат радиостанции – 2 человека, на них приходится в походном состоянии две упаковки аппаратуры по 16 килограмм каждая. Значит, надо одного из радистов отправлять в тыл с подсевшими аккумуляторами. Правда, командир полка порой выручал – выделял для этой цели какого-нибудь постороннего солдата. Таким «выручалочкой» порой и работал Владимир. В обороне такая цепочка работала нормально, хотя штаб дивизии находился, как правило, в нескольких километрах от расположения штаба полка. А вот во время наступления, когда все подразделения в постоянном движении, было сложно. Ведь порой полк за сутки перемещался на несколько километров – попробуй-ка обернись туда-сюда.

Владимир ехал с колонной грузовиков на фронт. Ехали ночью. Дворники смахивали с переднего стекла снег. За стеклами машины была сплошная чернота, не было видно ни деревень вдоль дороги, ни деревьев. Разве что на очередном повороте свет фар успевал высветить то воронку от разорвавшегося снаряда, то покореженный орудийный ствол. Все говорило о том, что здесь недавно шли бои.
Колонна была большая из сорока машин. Везли снаряды и продовольствие. Владимир старался держать дистанцию двадцать-тридцать метров, как полагалось при движении колонны. Машину трясло, подбрасывало на ухабах, но скорость движения соблюдалась четко, а ориентиром служили огоньки впереди идущей машины. Ехали уже часов пять. Владимир немного устал, но об отдыхе думать было еще рано. Монотонность утомляла, усталость давила на плечи. Хотелось закрыть глаза и уснуть. Такое желание было бедой для водителей. Случалось, что некоторые и вправду засыпали и в лучшем случае съезжали в кювет, а в худшем - становились причиной аварии.
«Не спать!» - говорил сам себе Владимир и, чтобы не терять контроль над собой, принимался что-нибудь напевать, то песню, а то просто какую-нибудь мелодию. В какой-то степени это помогало.
И вдруг! Что это? Желание спать пропало разом. Свет фар его полуторки высветил лежащее на дороге тело. Не человека, а именно тело. Видимо, не одна машина проехала по нему. Оно было размазано и вдавлено в снег, и кровавый след протекторов тянулся от него на некоторое расстояние. Неизвестно, сбила ли человека первая машина колонны или же это произошло раньше, но приказ «не останавливаться» нарушать было нельзя. Иначе - трибунал.  Шоферы, успевшие заметить тело, объезжали его, насколько это позволяла узкая дорога, не успевшие свернуть, ехали через него. Владимир успел. Он много чего видел, пройдя финский фронт, монгольский на Халхин-Голе и воюя теперь, в Отечественную, Но, пусть и мельком, увиденное зрелище раздавленного тела, вконец не только прогнало сон, но и оставило тягостное впечатление.
И, чтобы немного отвлечься от неприятного зрелища, Владимир стал предаваться воспоминаниям о своей жизни, тем более, что он давно не был дома, давно не видел свою мать, братьев и сестру.
Владимир родился 20 апреля 1918 года в крестьянской семье, которая жила в деревне Крутое Воронежской губернии (позднее Тамбовской области). Семья была бедной и многодетной. Владимир был шестым ребенком. А спустя год родился и седьмой сын Алексей. Когда Владимир  родился, отец его, Чаплыгин Иван Егорович, был в Красной Армии, защищал революцию. Это время Владимир не помнил, но знал по рассказам старших, что тогда всюду царили  разруха и голод. А тут случилась новая напасть. В деревню пришли Деникинцы. Они всюду грабили и отбирали последнее. Тех, кто сопротивлялся беззаконию, они выводили на площадь к церкви, затем заставляли собраться там всех сельчан, и на глазах собравшихся стегали строптивых батогами и плетками. Случалось, что забивали до смерти.
В 1921 году отец демобилизовался из армии по ранению в позвоночник.
Вернувшись, он стал заниматься крестьянством, но лошади у него не было, поэтому большой участок земли он обрабатывать не мог. Отец подумал-подумал и решил часть своей земли отдать на 2-3 года более зажиточным крестьянам, чтобы те обрабатывали на лошади помимо полученного участка и ту часть земли, что оставалась у Ивана Егоровича. Это решение позволило хоть как-то сводить концы с концами и не умереть с голоду, хотя продуктов на питание едва хватало, и семья Чаплыгиных постоянно жила впроголодь.
Но самое страшное их ждало впереди. 1922 год принес страшный голод.
Настал день, когда в доме Чаплыгиных не осталось ни крошки.
Память привела Владимира в самое раннее детство, в самое первое воспоминание. Ему было тогда всего четыре года. Он сидел на коленях у отца, плакал и просил есть. А отец гладил Володю по голове и говорил с горечью: «Эх, сынок, что же я могу тебе дать?» Взгляд отца скользил по пустому столу и голым полкам. И вдруг он увидел на полке два малюсеньких, только что выросших огурчика, которые, вероятно, мать нашла и сорвала с грядки. Отец, не спуская с рук сына, подошел к полке, взял эти два огурчика и дал их сыну. Он видел, с какой жадностью сын ест, и сердце его сжималось от горечи. Надо было что-то делать. Многие тогда уезжали из деревни в поисках пропитания.
 И, чтобы спасти семью, Иван Егорович поехал на Украину за хлебом со старшим сыном Василием, которому в то время было девятнадцать лет. На телеге они доехали до города Грязи, где собирались сесть на поезд. Но сделать это было непросто. Поездов было мало, а желающих уехать было слишком много. Поезда брались штурмом. Ехали, кто как мог: и на самых верхних полках, и на крышах вагонов, и на буферах. Ивану Егоровичу и Василию повезло. Им удалось на двоих занять третью полку. Спали по очереди, подложив под голову те нехитрые вещи, что они везли для обмена на продовольствие.
Приобретя хлеб, отец и сын возвращались с Украины в свою деревню, но в дороге оба заболели сыпным тифом. Иван Егорович во имя спасения детей в больницу не лег. Проезжая Воронеж, он оставил там в больнице Василия, сам же с мукой, сухарями и баранками вернулся в Грязи, а оттуда на подводе домой в Крутое.
- Вот, мать, приехал, - с трудом сказал он вышедшей его встречать жене.
- Батюшки, Ваня, да на тебе лица нет!
- Ничего, Настасея, корми детишек, а я уж как-нибудь.
Но как-нибудь не получилось. К вечеру того же дня Иван Егорович слег. К утру приехавший доктор, уже ничем не мог ему помочь, и через двое суток отец умер. Анастасия Фоминишна осталась одна с шестью детьми, будучи беременной седьмым ребенком.
Уложив покойного в простой неструганный гроб, сельчане похоронили его на церковном кладбище. Настасея не плакала, она словно окаменела, и, придя с похорон домой, стала ставить тесто. Надо было кормить детей. А через три недели вернулся из больницы Василий, осунувшийся и остриженный наголо. Узнав о страшной новости, он плакал, не стесняясь ни матери, ни младших братьев и сестры.
А спустя несколько дней Василий пошел наниматься в работники к одному из кулаков. Василий был самым старшим из детей и теперь должен был обо всех заботиться. И все же, несмотря на все его старания, жизнь семьи становилась все хуже и хуже. Хлеб, привезенный отцом, кончался, как мать его не экономила. Крестьянин, у которого работал Василий, обещал расплатиться с ним только по осени, когда будет собран урожай. Хорошо, хоть он Василия кормил, все одним ртом в семье было меньше.
В это голодное время мать родила седьмого ребенка. Она едва могла кормить его, молока у нее было мало. Ели лебеду и крапиву. Василий иногда приносил в дом объедки с хозяйского стола, но их хватало только для матери. Остальным детям ничего не оставалось делать, как идти побираться по селам Тамбовщины.
Старшие - Надя, Коля и Михаил - ходили побираться в дальние села, а четырехлетний Володя с братом Иваном, которому шел шестой год, побирались по ближним селам. Рады были всему, что подавали, а что подавали, то приносили матери, и уже дома делили на всех.
Еще один эпизод запомнился Володе из его раннего детства. Во время странствования по селам, он и Иван дошли до ветряной мельницы, которая была в селе Малая Коляшня. На мельнице кипела работа. То и дело подъезжали подводы с зерном, а с мукой отъезжали. Какой-то усатый дядька в ожидании пока перемелется зерно, сидел на бревне и ел хлеб с салом. Володя и Иван остановились перед ним как вкопанные, не в силах двигаться дальше и широко раскрыв глаза. Дядька сжалился, отломил им по кусочку, а потом сказал: «Вот что, ребята, помогите-ка мне с мешками, а я вам за это муки дам» Володя с Иваном переглянулись. Разве они смогут поднять тяжелые мешки? Но все оказалось гораздо проще. Мешки надо было не поднимать, а просто придерживать их края, пока туда ссыпали муку. За оказанную услугу дядька отсыпал им целых два фунта муки (около 800 грамм). Потом братья держали мешки другим богатеям. Всего за этот день им удалось принести матери домой с полпуда муки. Это было большое подспорье.

В следующий рез ребята пошли побираться в село Большая Коляшня. Там они обошли все дома. Бедные люди подавали всегда, делились последним куском, и это было во всех деревнях, а вот богатые не давали. Ночевали ребятишки тоже у бедных, люди жалели их и пускали к себе. Иногда даже кто-то кормил их супом.
Как-то раз после уборочной страды, когда в поле оставались кое-где валяться колоски Володя с братом Иваном придумали такую штуку: сделать грабли, чтобы собирать эти колоски. Их потом отшелушивали, зернышки перетирали и хоть на горстку муки удавалось наскрести. Ребята сами смастерили широкие грабли и так стали собирать колоски на поле. Не раз они ходили на колхозное поле, которое спасало их от голода.
А однажды братья возвращались домой совсем без ничего. Был конец августа, они шли мимо сжатого поля, и Иван вдруг увидел у дороги ржаной колосок. Он пошелушил его и высыпал на ладонь шесть зернышек. Три отдал Володе, а три положил себе в рот. Зернышки были твердыми, почти не разгрызались, но одно сознание, что во рту что-то было, радовало ребят. И глаза сами стали искать на земле еще колоски. И им на счастье, колоски находились! «У меня уже три!» - кричал Владимир, «А у меня пять!» - вторил ему Иван.
Братья готовы были бесконечно бродить по этому полю, и они совершенно не заметили, как к ним подъехал колхозный бригадир на коне.
- Ах вы, стервецы! Что же это вы общественные колоски воруете? В тюрьму захотели? - И дядька со всего маху стал бить ребят плеткой. Убежать от него ребята не могли, и он может быть забил бы их до смерти. Но на их счастье мимо проезжал какой-то мужичок. Он налетел на бригадира:
- Ах ты, сукин сын, ты что ж делаешь? Это же дети!
Мужик отогнал от ребят их мучителя, они еще какое-то время переругивались, а потом каждый уехал своей дорогой.
Братья подобрали сломанные грабли и побрели измученные домой.


** *


Колонна остановилась, и воспоминания Владимира сменились суровой реальностью близкого фронта. Вдалеке полыхало зарево. Видно, горела деревня. В свете этого зарева бойцам с передовой было поручено разгружать машины, а шоферам велено было ложиться спать. Разместили их всех в бывшей школе на матах. Владимир подложил под голову вещмешок и уснул мертвецким сном.
А наутро из-за внезапного потепления пал такой густой туман, что никаких боевых действий вести было нельзя. По той же причине колонне тоже нельзя было двигаться обратно. Наступили редкие часы затишья, когда солдаты могли отоспаться, написать письма домой, почитать фронтовые газеты. Кое-кто приводил в порядок свое обмундирование. Владимир впервые за долгое время выспался и, позавтракав солдатским пайком, пошел к своей полуторке. В ней лежала единственная его ценность - баян, бережно хранившийся в бархатном чехле. Владимир нашел его в одном небольшом городке в разрушенном снарядом клубе. Одна из комнат клуба была цела, и там-то в углу, совершенно ничем не поврежденный стоял ОН, БАЯН. С того дня Владимир все время возил его с собой, и, если выдавалась свободная минутка, весь отдавался музыке.
Еще в мирное время Владимир научился играть на этом инструменте в клубе своего села, где культорг, знакомый с нотной грамотой, учил его, деревенского парня с четырьмя классами образования, выводить нехитрые мелодии: краковяк, матаня, яблочко. С баяном Владимир стал первым парнем на селе. Ни один праздник тогда не обходился без него. А вечерами, бывало, он ходил по главной улице в окружении самых завлекательных девушек. Женихом он был завидным. Красивый, статный, с легким прищуром карих глаз и густыми темными волосами, волнами лежавшими на его голове. Да при всем при том с баяном. Нельзя сказать, что Владимир был весельчаком или балагуром, нет, он был скорее спокойным, уравновешенным, но со всей душой он отдавался музыке, которая пленила его больше, чем любая из девушек.
В то время, как девушки сохли по нему, он разучивал очередную песню, разучивал так, словно ему нужно было выступать в Большом театре, а не играть в заплеванном зале сельского клуба. Музыка пленила Владимира, музыка наполняла всю его душу. И очень часто, услышав какую-нибудь мелодию по радио или на пластинке, он только на слух, без нот подбирал ее, упорно давя на разные кнопочки, расположенные в ряд, и раздвигая меха.
Вот и теперь редкие минуты отдыха он хотел посвятить музыке. Совсем недавно Владимир услышал по радио танец маленьких лебедей из балета «Лебединое озеро» Чайковского. Музыка заворожила его. И, хотя в балете играл целый оркестр, Владимир был уверен, что сможет исполнить этот танец на баяне.
В школе он нашел пустой класс, принес туда стул и, расчехлив инструмент, бережно провел рукой по мехам. Провел так, словно гладил девушку. Потом неспеша сел, положил баян на колени и неторопливо стал по памяти подбирать мелодию. Владимир закрыл глаза, чтобы лучше сосредоточиться. Он нажимал на кнопочки, стараясь угадать такт и тональность звучания. Он снова и снова возвращался к началу произведения если оставался недоволен получаемым результатом. Процесс завораживал его и уносил в совершенно иной мир, где не было войны и крови, где была только красивая музыка и светлые мечты.
Владимир не слышал, как в комнату потихоньку стали заходить солдаты. Они, чтобы не мешать, тихо вставали вдоль стены. Они не слышали полноценно звучащего произведения, но даже этот набор звуков, который пытался выстроиться в музыкальный ряд, привлекал бойцов, отвыкших от нежных мелодий за свистом пуль и взрывами снарядов
Неожиданно Владимир услышал голос, обращавшийся к нему:
- Эй, солдатик, сыграй нам что-нибудь повеселее.
Владимир открыл глаза и увидел комнату, почти полную слушателей. Он улыбнулся, провел рукой по всем пуговицам баяна и быстро заиграл марш «Прощание славянки», потом «Катюшу». Солдаты стали подпевать.
Дальше пошла плясовая, и в центр класса выскочил бойкий рядовой и давай отплясывать. Его руки в такт музыки били по коленям, по груди, по сапогам. К нему в круг плавно, подражая женским движениям, вышел другой боец с косынкой на голове. Веселье пошло на славу. Солдаты в кругу сменяли один другого, и лишь Владимир бессменно и с самозабвением играл все мелодии, какие знал. Потом были песни фронтовые и довоенные про любовь.
Импровизированный концерт продолжался часа два, пока не была дана команда колонне отправляться обратно в путь.
- Спасибо, браток, уважил.
- А, ты молодец, слушай!
- Ну, прямо артист!
Все бойцы, прощаясь, подходили к Владимиру со словами признательности и благодарности. А командир части, прочувствовавшись, и со всей силы пожимая Владимиру руку, даже подарил ему банку тушенки.
Владимир бережно уложил баян в чехол и, удовлетворенный теплыми словами по поводу его неожиданного выступления, отправился к своей полуторке. Туман почти рассеялся. Только серые тучи низко нависали над землей. Это означало, что колонна может ехать спокойно. Вражеские самолеты в этот день летать не будут.
Владимир убрал баян в кабину и стал готовить полуторку в путь, заводя ручкой мотор.
Вдруг он увидел, что к его машине ведут каких-то оборванцев. Владимир пригляделся получше и тут догадался: да ведь это немцы. Пленные немцы!
Владимир выпрямился и отдал честь подошедшему к нему командиру колонны.
- Слушай мою команду, Чаплыгин. Ты этих, - он кивнул в сторону немцев, - доставишь на станцию, там конвойный передаст их военной разведке.
- Но я должен быть с колонной! - попытался возразить Владимир. Ему совершенно не хотелось везти пленных.
- Отставить разговоры! К колонне примкнешь позже, в Волоколамске. А пока выполняй приказание!
- Есть, товарищ командир!
Пока Владимир получал приказ, конвойный размещал немцев в кузове полуторки, где вдоль бортов были набиты доски для сидения. Пленных было немного, человек десять. Они с трудом влезали в кузов, так были истощены, а возможно и больны, так как некоторые из них беспрерывно кашляли. Они кутались в холодные шинели с поднятыми воротниками, на головах у кого были русские ушанки, а у кого даже бабские шерстяные платки. Немцы казались жалкими и ничтожными, но мысль о том, что они сделали с нашей землей, с нашей Родиной, тут же уничтожала эту жалость.
- Шнелле, шнелле, мать вашу...- подстегивал их конвоир, пока все пленные не разместились в кузове, стараясь теснее прижаться друг к другу.
Владимир завел машину и сел в кабину. Туда же сел и конвоир.
- А, вы разве не с ними? - удивился Владимир.
- Ты что ж хочешь, чтоб я с ними мерз?
- А, что, если сбегут?
- Ты посмотри на них. Такие могут сбежать? Да и некуда бежать. Дорога и чисто поле.
Владимир пожал плечами и взялся за баранку.
Ехать до станции предстояло около часа. По дороге конвоир восторгался недавней игрой Владимира, но тот его не слушал. Владимир смотрел на черные, сгоревшие избы деревень, и такая злость поднималась у него на немцев, что он готов был растерзать их своими руками, будь его воля. И еще он злился на командира, что он не дал ему ехать со своей колонной, а заставил везти этих ненавистных немцев. Убитыми их Владимир видел много, а вот так, живыми, совсем близко, впервые.
Владимир вел машину по наезженной дороге, стараясь не угодить в воронки. Навстречу им показалась колонна танков. И чем ближе становилась колонна, тем сильнее Владимир сжимал баранку своей машины.
- Стой! Ты куда едешь? Не видишь, что ли? - заорал конвойный, когда понял, что Владимир ведет свою машину прямо лоб в лоб первому танку. Он попытался ухватиться за баранку, чтобы вывернуть руль, но Владимир отпихнул его. Он слышал, как по крыше кабины барабанили пленные немцы. И, когда уже столкновение с танком казалось неминуемым, Владимир резко повернул руль вправо, так резко, что немцы, сидевшие в кузове по левому борту, выпали на дорогу и тут же угодили под гусеницы танка. Танк остановился, но уже после того, как проехал по телам. Остановился и Владимир. Он видел, как к ним бежал начальник танковой колонны, как, открыв дверь полуторки, орал на Владимира, матюгался, грозил трибуналом. Но Владимиру было все равно. Он отомстил! Отомстил за все, что видел с начала войны, а видеть ему довелось немало. Пусть теперь делают с ним что хотят. Ему все равно. Он продолжал сидеть, смотря на дорогу невидящим взглядом.
Конвойный вылез из машины и что-то стал объяснять начальнику колонны. Сначала горячо, размахивая руками, потом они отошли в сторонку, и уже разговаривали вполголоса, словно договаривались о чем-то. Но и это Владимиру было безразлично.
Владимир даже не понял, когда конвойный оказался с ним рядом в кабине, он только почувствовал, как его трясли за плечо.
- Слышь, ты, солдатик! Поехали!
- Куда поехали? - Владимир еще не вышел из оцепенения.
- Куда-куда, куда велено, на станцию.
- А, как же трибунал? - только теперь до Владимира стало доходить, что что-то идет не так, как надо, как предписано законами военного времени.
- Подождет твой трибунал!
Между тем колонна танков тронулась к фронту.
- А, немцы? Мы же не всех доставим,- все еще не верил Владимир неожиданному исходу.
- Скажу, что погибли при попытке к бегству. Давай, езжай, у нас мало времени.
Владимир потихоньку нажал педаль стартера. Машина тронулась. Оставшиеся в кузове немцы испуганно вцепились руками в борт.
Ехали молча. Каждый по-своему переживал случившееся. Но конвоир, видевший побольше, чем Владимир, видевший не только разрушенные города и деревни, но и горы трупов, расстрелянных немцами, виселицы с повешенными партизанами, поруганных женщин, так и не признался Владимиру, что он в глубине души понимал поступок шофера.
На станции пленных передали в комендатуру. Владимир при этом не участвовал. Конвойный сам отвел их к особистам, а затем вернулся к Владимиру.
- Ну, бывай, солдатик. Поеду обратно, на передовую.
- Спасибо, браток, - Владимир потупил взор.

- Ладно, чего уж там. Но впредь будь поосторожней. Мне тоже могло достаться по полной. - Он похлопал Владимира по плечу. – А, баян свой береги. Больно уж хорошо ты на нем играешь.
На том и расстались. Владимиру предстояло догонять свою колонну, чтобы вернуться в 44 автополк, дислоцировавшийся в подмосковном селе Никулино и принадлежащем резерву Ставки Верховного Главнокомандующего.
Эх, если бы не война! Все она, проклятая, перевернула. Пошел бы Владимир учиться музыке в какое-нибудь музыкальное училище, да и школьное образование неплохо было бы продолжить. А то всего-то четыре класса за плечами. Дальняя дорога да почти все время в одиночестве настраивали Владимира на различные размышления. И зачем Василий забрал его из детского дома? Там было хорошо, весело, сытно, там было много друзей.
В детский дом Владимира и брата Ивана определил Василий, когда совсем в семье не стало еды, когда уже маленькие стали пухнуть от голода. Старшие все дальше ходили побираться, а младшим в ближних селах никто уже не подавал, уже нечего стало подавать.
- Вот что, мать, - как-то сказал Василий, - тебя я с младенцем прокормлю, буду приносить что мне дают за работу. Мишка, Надя и Колька пусть дальше побираются, а этих, - он указал на Владимира и Ивана, - я договорился определить в детдом.
Мать заплакала.
- Цыц! - прикрикнул на нее Василий, ты что хочешь, чтобы померли они? Мне всех не прокормить.
- Что ты! Что ты! Господь с тобой! Пускай едут.
Так Владимир и Иван оказались в детском доме.
Там их поразили все: и то, что им дали хорошую одежду вместо их обносков, и то, что у каждого из них была своя кровать, в отличие от домашних полатей, где все спали вперемежку, и, самое главное, то, что кормили в детском доме три раза в день. Пусть не досыта, но регулярно.
Ребятня в детском доме приняла их хорошо, и братья быстро прижились там. Учеба им нравилась, они жадно познавали все, что им преподавалось, но и пошалить они любили. То кому-нибудь лягушку в кровать подложат, то ночью чьи-нибудь штанины завяжут узлом так, что, встав наутро, хозяин этих штанов долго возился с одеванием. Жизнь в детдоме была веселой, не то, что в деревне. Иногда их навещал Василий, передавал приветы от матери и от старших братьев и сестры, но он никогда не привозил никаких гостинцев. Все гостинцы полагались самому младшему из братьев, Алексею, который подрастал у матери.
Владимиру было одиннадцать лет, когда он с братом вернулся из детдома, проучившись там четыре класса. Про дальнейшую учебу пришлось забыть. Василий определил его на работу подпаском. Но все свое свободное время Владимир крутился возле автомастерской. Ему нравилась техника, машины, тракторы, даже несмотря на то, что он однажды едва не угодил под трактор. Он вовремя успел отпрыгнуть, но гусеница распорола ему ногу до самой кости. С тех пор чуть выше щиколотки у Владимира на ноге на всю жизнь остался фиолетовый шрам.

В 1929 году сельчане решили обустроить новый хутор, поближе к полям. Определились желающие поехать на новое место, в том числе и семья Чаплыгиных. Их дом был старый, непригодный к разборке и перевозке, зато вокруг дома был хороший сад. Вот и решили одна семья сельчан въехать в старый дом Чаплыгиных из-за сада, а свой, который был еще довольно хорошим, отдать для разборки.
Разобрали соседский дом и по весне начали строиться на новом месте, которое назвали «Выселки». Место было хорошее, у пруда, рядом поле. Под огород Чаплыгиным дали 1 гектар, потом еще один для разбивки нового сада. За лето дом подняли и стали обживаться. На следующий год в огороде посадили картошку, свеклу и другие овощи. В поле председатель колхоза выделил надел, где посеяли рожь и просо.  И тогда-то бедняцкая семья Чаплыгиных зажила, да так ладно, что если бы пришлось уже в наше время выбирать между городом и деревней, то Владимир выбрал бы деревню. Обзавелись двумя лошадками. Одна была старая, а вторая молодой жеребец, пяток овечек, куры, корова.
Пахали Чаплыгины свой огород и надел сохой, а иногда им помогал дядя Костя. Он жил позажиточней своих родных и даже имел свою грузовую машину. Стали Чаплыгины сажать сад, а вокруг пруда ветлы. Красиво стало на выселках, хорошо. Володе хоть и всего 11 лет было, но он вовсю помогал братьям и матери. Пахать он, конечно еще не мог, а вот бороновать и полоть ему доверяли.
Жеребец у них был очень умный. Когда Володя поранил ногу об трактор и ему надо было ехать ко врачу в райцентр, то он поехал туда на своем жеребце. По дороге пришлось проезжать мимо деревни, где были злые собаки. Едут они через ту деревню, а собаки на них бросаются, целая стая. Хотят лошадь и седока за ноги ухватить. А жеребец все боком норовит повернуться, чтобы хозяина от собак оборонить, а потом как даст одной-другой копытом. Собаки и отстали.
Приехали, наконец, в больницу. Володе рану зашили, перевязку сделали, укол. Надо назад ехать, а Володя на коня сесть не может. Конь пригнулся, низко голову опустил – садись, мол, на шею. Любил Владимир этого жеребца, часто ходил с ним в ночное. Казалось, счастье будет вечным. Так всегда кажется в детстве. Но, к сожалению, нагрянула беда, которую не ждали.
Началось колхозное строительство. Жеребца и вторую лошадку отдали в колхоз. Владимиру было очень их жалко. Он ночами бегал на конюшню проведать своих родных лошадок.
Старую лошадку в колхозе стали использовать на молотилке. Она ходила по кругу да так близко к молотилке, что у нее туда попала нога и сломалась. А остальные лошади вперед тянут. Так и пришлось кузнецу из ближайшей кузницы убить эту лошадку железным прутом в грудь. А потом и жеребец погиб, Владимир даже не узнал, как это случилось. Брат Василий пришел с уборочной и сообщил эту печальную весть. Владимир долго плакал, не мог успокоиться, так он любил своих лошадок. С тех пор он возненавидел колхозы.
Если бы не коллективизация, то семья Чаплыгиных жила бы хорошо на Выселках. Они уже становились зажиточными. Просо в первый год у них уродилось, как никогда. Солому даже на корм скоту нельзя было использовать, такие колосья были толстые. Зерна чуть не с пол-ногтя. Братья это просо обмолотили и продали по 6 рублей за мешок. Картошки и других овощей семье всегда хватало до весны. И им, и на корм скоту.
А потом, когда затеяли эти колхозы, отданную им ранее землю отобрали, как и скот. Очень многих зажиточных крестьян сослали в Сибирь. Дядю Костю, который был позажиточней Чаплыгиных, тоже хотели отправить в ссылку. Спасло его то, что он был моряком с Авроры, в штурме Зимнего участвовал. Его не тронули. А вот сестру его сослали в Караганду. Ее и мужа и двоих детей. Там в Караганде многие умирали, и эта сестра с мужем умерла.
Дяде Косте разрешили почему-то взять к себе от сестры только одного ребенка, пемянника. Он поехал за ним, а тайком и второго забрал. Когда ехал в поезде, то прятал его под лавкой.
Большой вред принесли эти колхозы. Владимир ни одного дня не хотел там работать. Но работать пришлось, а куда было деваться?


К пятнадцати годам Владимир стал помощником тракториста, а в шестнадцать он выучился водить трактор. Но документов на право вождения у него не было, поэтому ему разрешалось ездить только в пределах своего села и близлежащих полей.
Голода хоть и не было, но жизнь стала снова трудной. Надя вышла замуж и уехала с мужем в Луганск. Николай женился и тоже уехал с семьей в Мариуполь. А Михаил собирался по комсомольской путевке работать на шахте в Кемерово. Иван должен был призываться на службу в армию. А вот с Василием случилась беда. Он оказался в тюрьме за убийство. И дали ему на полную катушку - 25 лет. Конечно, Владимир знал то, как это произошло, но никому из знакомых никогда об этом не рассказывал.

В 16 лет Владимиру один хороший знакомый помог  получить паспорт. И еще один знакомый из села позвал его работать в Москву на асфальтовый завод. Мать не хотела отпускать, мол, мал еще. Но Владимир не послушался и уехал.
Вот тогда он первый раз оказался в Москве. Город поразил его размахом, шумом, суетой и многочисленными стройками. Строилось и метро. Для Владимира все в Москве было в диковинку. Но любоваться достопримечательностями ему было некогда. Ему дали место в общежитии при асфальтовом заводе, и он буквально валился с ног после трудовой смены. Работа была очень тяжелой.
Приходилось грузить в пятитонные машины лопатами песок и камни, которые использовались в приготовлении асфальта. Работа была каторжной при зарплате 70 рублей в месяц. Хоть Владимир и обладал недюжинной молодецкой силой, но все равно приходилось нелегко. И не было у него сил для прогулок по Москве и даже для встреч с девушками.
Работал он на заводе все лето до морозов. А как ударили морозы, так Владимиру нечего было одеть и обуть. Надо было что-то делать и Владимир решил увольняться. Он написал заявление и понес его в отдел кадров.
- Ты чего, Чаплыгин? – спросил его кадровик.
- Я заявление принес, уволиться хочу.
- А, чего вдруг? Надоело?
Владимир замялся. Как-то неудобно было говорить, что причиной решения стало отсутствие теплой одежды.
Работник Владимир был хороший, добросовестный, а рабочих на заводе не хватало. Кадровик принялся упрашивать его остаться.
- Ты погоди, не торопись. Давай, заешь что, я переведу тебя в цех помощником моториста. Попробуй, может понравится. Ну что, пойдешь?
В цеху работать – это не на улице. Можно было пока поработать. Владимир согласился.
В цеху, куда его направили, расплавляли вар. Там были большие котлы, в которых его и варили. В котлах была температура 300 градусов. Моторист и помощник моториста должны были следить, чтобы насосы из котла переливали вар в другой котел, где он смешивался с песком. Но, если насос отказывал, то на котел с варом ставили доску, на нее вставали моторист или его помощник, брали большой ковш и переливали вар из одного котла в другой. Работа была тяжелой и очень жаркой. Владимир не боялся никакой работы и трудился бы и дальше, если бы не один трагический случай.
Когда ковшом вар переливали из одного котла в другой, то неизбежно он расплескивался по доске, и она становилась скользкой. Вот из другой смены помощник моториста поскользнулся на такой доске, не удержал равновесия  и упал в котел с варом. Конечно, он сразу сварился, все мягкие ткани расплавились, и из котла смогли вытащить только косточки.
После этого случая Владимир решил, что на такой работе он не останется. Где гарантия, что он тоже не упадет в котел?
Владимир забрал документы, взял справку об увольнении и уехал обратно в свой колхоз.
* * *

Владимиру работать в колхозе никак не хотелось, хотелось уехать в город. Николай и Надя в письмах сообщали о том, как они живут в городе. И Владимир душой рвался из деревни ну хотя бы в город Грязи, а еще лучше в Липецк или в Тулу, куда ему иногда приходилось ездить по делам. Но как можно было из колхоза уехать в город, когда у Владимира не было ни одежды нормальной, ни обуви. Онучи да лапти – вот что Владимир носил на ногах даже зимой.
И вот однажды в дверь их избы кто-то постучал.
- Кого это к нам несет? – недоуменно пробормотала Анастасия Фоминишна, - К тебе что ль кто? – добавила она, обращаясь к сыну Владимиру.
Тот пожал плечами и пошел открывать дверь.
Вместе с морозом в дом вошел здоровяк весь в снегу.
- Здорово, мать! – пробасил вошедший.
- Батюшки! Саша, ты ли это?
- Ну, да, я.
Вошедший был мужем дочери Нади.
- Проходи, милок, раздевайся, да к печке иди поближе. Замерз, небось.
- Есть маленько.
- А, что ж ты один? Без Нади?
- На сносях Надя. Родить должна через месяц, куды ей ехать.
- А, ты какими судьбами?
- В Тамбов меня послали в командировку, вот я и решил к вам сюда заехать. Ночку у вас переночую.
- Вот хорошо-то. Ну рассказывай, как вы там живете? Как Надя себя чувствует?
- Все в порядке у нас.
И Александр Ильич продолжил разговор о своем житье-бытье.
Время уже было заполночь, когда Александр вдруг обратился к Владимиру.
- А, ты все в колхозе трудишься?
- Ну, да. Где ж еще.
- А, не хочешь ли, друг, махнуть в Сочи? Мой брат Иван зовет меня туда подзаработать.
- А, что, можно разве?
- Почему нет. Буду возвращаться из Тамбова, заеду за тобой.
- Куда ты его зовешь? Не пущу! – заволновалась Настасья Фоминишна.
- Что ты его держишь у своей юбки. Пора парню жизнь устраивать, работать, учиться, профессию получать.
- А я-то как же? Все поразъехались. Кто со мной будет?
- Ну у тебя еще ведь сын есть. Алексей с тобой останется. Не переживай, мать.
И через пару дней Владимир, взяв с собой каравай хлеба, немного сала и пяток вареных яиц уже ехал в поезде с Александром Ильичом в город Сочи. По дороге за разговорами Владимир узнал, что шахта, на которой работал Надин муж, перестала работать на неопределенное время из-за недавней аварии. Поэтому надо было где-то искать работу, а тут подоспело предложение брата Ивана поехать к нему в Сочи. Оставив Надю в Луганске с расчетом на то, что, когда Александр Ильич обустроится на новом месте, то сразу заберет ее к себе, он поехал в Краснодарский край.
По мере движения на юг, Владимир видел, как менялся пейзаж за окном. Все больше было полей и все меньше лесов. Но Владимира радовало только одно, что они ехали к теплу. Ведь одежонка Владимира была захудалой. А обуви у него вообще не было. В поезде ему приходилось прятать ноги в лаптях под лавку, было стыдно перед другими обутыми в ботинки или сапоги попутчиками.

Александра Ильича взяли на работу чернорабочим на строительство моста.  Владимира не брали никуда, так как Сочи был режимным городом и везде у него требовали справку, что он из колхоза. А у Владимира такой справки не было, был только документ об увольнении с асфальтового завода. Трудовых книжек в ту пору не было, а справка с завода почему-то никого не устраивала. Пришлось посылать запрос в колхоз.
В ожидании ответа из колхоза Владимиру целых две недели приходилось скрываться от милиции, так как у него не было прописки, а город был режимным. Скрываться ему помогал брат Александра Ильича Иван Ильич. Он работал комендантом в одном общежитии. Там он Владимира и прятал. Когда в общежитие приходила милиция с проверкой, Иван указывал Владимиру, какая койка в данное время была пуста, хозяин ее был на смене. Владимир ложился на эту койку, а Иван Ильич говорил проверяющим, что это спит такой-то рабочий.
Так Владимиру удалось прожить две недели, пока не пришли документы из колхоза. И все это время Владимиру приходилось питаться объедками из столовой, что не доедали рабочие. Да иногда Иван Ильич что-то давал. Владимиру постоянно хотелось есть, организм-то у него был молодой.

С получением документов из колхоза Владимир пошел наниматься на работу. Он хотел пойти на строительство моста, где уже работал Александр Ильич, но туда уже рабочие не требовались. В других местах тоже с работой было туго. И тут Владимир услышал, что нужны рабочие на сталинскую дачу. Обязанности их были следующие: подметать дорожки, подстригать газоны, косить траву, в общем, что-то вроде садовников.
Дача эта была большая. Желающих устроиться туда на работу набралось человек пятнадцать.  У всех у них в отделе кадров чекисты забрали документы, а взамен дали справки, что документы у них на проверке. Теперь с этой справкой Владимиру можно было не бояться облав  милиции.
Но есть Владимиру по-прежнему было нечего. Голод донимал его молодой организм. Прошел месяц, как Владимир был в Сочи и не имел ни копейки денег. Каждый день он и остальные желающие работать приходили в отдел кадров, но допуска к работе пока не было. Шла проверка.
Потом восьми человекам сказали, что их приняли, и тут же подошла машина и этих восьмерых куда-то увезли.
Финансовое положение Владимира становилось все хуже, и он решил не ждать результата с работой на сталинской даче, а забрать документы и пойти работать на железную дорогу, куда еще можно было устроиться.
Владимир так и сделал, хотя кадровик на даче уговаривал его еще подождать, так ка скоро уже должен был прийти ответ.
Может, Владимир и неправильно сделал, но другого выхода он тогда не видел. Позже он встретил одного из принятых на эту работу. Он рассказал, как хорошо работается на сталинской даче. Работа не сложная и не тяжелая, зарплата хорошая по тем временам, более 150 рублей. Но судьба Владимира сложилась по-другому. И так он оказался рабочим на железной дороге, там же, в Сочи.
Владимир устроился грузчиком-чернорабочим на железную дорогу. Таскал и укладывал шпалы, рельсы. Но надо было думать о настоящей работе. Владимир узнал, что на курсы шоферов набирают учеников. Вот оно, то, что ему хотелось! Учиться пришлось вечерами после работы. Писать приходилось на оберточной бумаге, на тетради не было денег.
Владимиру платили за работу 70 рублей. Из них посылал часть матери, 15 рублей отдавал за курсы. Оставалось крайне мало на жизнь. Чай пил без сахара. Посолит хлебушек солью и так с чаем съест. Но зато на базаре удалось купить подержанные ботинки.
Во время учебы на шоферских курсах Владимиру один раз пришлось увидеть Сталина и Ворошилова. А было это так. Курсы находились на территории санатория, который был рядом со сталинской дачей. И вот один раз во время занятий один из курсантов ворвался в комнату с возгласом:
- Ребята! Там по аллее санатория Сталин с Ворошиловым идут!
Бог знает, как вождь забрел со своей дачи на территорию санатория, но только всем захотелось увидеть его. Какие там занятия. Все бросились быстрее на улицу и побежали к гуляющим правителям. По дороге некоторые нарвали цветы. Сталина и Ворошилова рабочие окружили (а на курсах учились только рабочие), стали вручать цветы. У всех было какое-то ликование. А позднее Владимир узнал, что тот парень, который сообщил им про гуляющего вождя, был взят органами КГБ. И дальнейшая его судьба неизвестна. На курсах он больше не появлялся.

Теория на курсах продолжалась три месяца. Учеба шла хорошо, Владимиру нравилось. А вот когда дело дошло до практических занятий по вождению, вот тут-то все и застопорилось. За один час практических занятий надо было платить 15 рублей, а в месяц это вылилось бы в огромную для Владимира сумму. На это денег у него не было, и курсы пришлось бросить.
Владимир встал перед выбором: продолжать работу на железной дороге или ехать обратно в колхоз. Работать шпалоукладчиком ему совсем не нравилось, работа тяжелая, грязная, но не в этом даже было дело, а в том, что она была малооплачиваемая. Он пошел в контору за расчетом, приняв решение в пользу колхоза.
В конторе его стали отговаривать, предлагали перевести помощником на автодрезину. При этом зарплата повысилась бы до 90 рублей. Владимир прикинул, что для завершения шоферских курсов ему все равно этих денег не хватит, и все-таки решил уволиться.
С трудом набрав денег на обратную дорогу, Владимир вернулся в колхоз и первым делом пошел к председателю. Тот очень обрадовался возвращению Владимира. Хоть и молод был еще Владимир, всего-то 17 годов, но как работник он был очень исполнительный, добросовестный, да и силой не обделенный.
- Ну, с возвращением, блудный сын!  Как мать-то, обрадовалась?
- Обрадовалась.
- Давай, завтра же выходи на работу. Нам люди вот как нужны.
И председатель провел пальцем по горлу.
Владимир помялся немного и попросил председателя:
- А, можно мне стажером к шоферу? Я на курсах учился. Всю теорию знаю, в моторе разбираюсь. Можно?
Шофер в колхозе был один, да и машина полуторка была одна. И было два трактора. Но Владимир хотел именно на машину.
Председатель недолго думал и дал согласие.
- Ну, что ж, давай. Парень ты умный, деловой, с машиной управишься. Зарплату будешь получать 65 рублей и еще пуд муки, пуд пшена, воз сена и трудодни тебе буду ставить. Мать, я думаю, будет довольна.
Не только мать, Владимир был несказанно доволен. Все лето он ездил по району по колхозным делам, но без прав. Их у него так и не было.
Надо было что-то думать с правами. Ближе к зиме Владимир решил попробовать съездить в МТС чтобы отметить стажерку. Стажеркой назывался документ, подтверждающий, что водитель прошел практический курс езды.
Он набрался смелости и пришел в МТС с просьбой подтвердить ему эту самую стажерку. На что он в ответ услышал:
- А, как мы тебе подтвердим? Ты же у нас не работал. Откуда мы знаем, как ты водишь машину?
- Я могу показать. Я в колхозе все лето работал.
Владимир был настойчив в своей просьбе. И это понравилось начальнику МТС.
- Ну, давай, садись за руль.
Владимир сел в машину и с час примерно ездил по двору МТС. Начальство молча наблюдало, как Владимир трогался, тормозил, парковался задом, передом, параллельной парковкой, делал разные развороты.
Видимо, его езда убедила начальство, и ему отметили стажерку.
Следующим этапом надо было сдавать на права, а для этого пришлось ехать в Тамбов.
Владимир теорию знал хорошо, но по городу ему ездить не приходилось. Инструктор, который сидел в машине с Владимиром, видимо, решил его подколоть. Едет Владимир по улице, а инструктор ему и говорит: «Давай, поворачивай налево». А там знак висит, что поворот запрещен.
Владимир подумал, что раз инструктор говорит, значит, надо повернуть. Так и сделал. Экзамен ему не засчитали. Пришлось через две недели еще раз приезжать. Теперь-то уж Владимир был опытнее, инструктора не слушал и смотрел на знаки. Так со второго раза сумел сдать на права.
Теперь у Владимира была профессия очень дефицитная по тем временам, а для него еще и любимая. Шофер. Радости Владимира не было предела.


Вскоре у Владимира подошел призывной возраст, и он два года с 1938 по 1940 служил срочную службу.
Владимира призвали в 6-ю танковую дивизию в г. Бердичев на Украину. Но служил он в этой дивизии не танкистом, а шофером на машине. Недолго успел прослужить, как началась война с Японией.
Владимир был вызван к командиру части вместе с другими комсомольцами, самыми идейными. А Владимир как раз таким и был.
Командир части обратился к красноармейцам:
- Кто желает ехать в командировку на Дальний Восток?
Так и сказал: «В командировку», как будто и не на войну вовсе. А потом обещал, что все вернутся в свою дивизию.
Владимир вызвался, впрочем, как и другие его сослуживцы.
Из добровольцев сформировали полк и отправили вместе с машинами поездом через всю страну в Читинскую область. Дорога была быстрая, прямая, никаких задержек в пути. По прибытии к месту назначения, всех выгрузили из эшелона. Бойцы стали возить снаряды и продовольствие на передовую в Монгольские степи недалеко от границы с Манчжурией.
Японцы хотели завоевать мир, а, чтобы завоевать мир, надо завоевать Китай, а чтобы завоевать Китай, надо завоевать Манчжурию и Монголию. Японцы планировали создать три линии обороны. Япония спровоцировала конфликт в районе озера Хасан в июле 1938 года, чтобы прощупать силы СССР, но получила решительный отпор. В мае 1939 года в районе озера Буер-Нур японцы повторили свои провокации. Монгольские границы охраняли бойцы монгольской армии. Советское правительство заявило, что будет защищать границы Монголии, как свои собственные, и Красная армия прошла 800 километров от советской границы до Халхин-Гола к району боевых действий. В голой степи военной технике негде было укрыться, и бойцам приходилось искусно маскироваться от авиаразведчиков.  Владимир вместе с другими своими сослуживцами рыли недлинные, но глубокие траншеи, куда прятались машины и танки, а сверху технику накрывали брезентом.
Неожиданными налетами японцы пытались помешать сосредоточению советских войск, но тогда в воздух поднимались наши истребители, сбивая японских летчиков.
Японцы, готовясь к операции, сформировали 6-ю японскую армию и наметили план окружения советско-монгольских войск у реки Халхин-Гол.
Комкор Жуков принял решение первым бросить в бой танковую бригаду генерала Яковлева. Решительным напором танкисты преодолели оборону противника. Подоспевшие части пехоты завершили танковую атаку. Японцы засели в окопах. Советское командование стало готовиться к решающей атаке.
Когда японцы потерпели поражение, они обратились к советскому правительству с просьбой о перемирии. После переговоров состоялось возвращение пленных японцев домой. Отдельными группами они переправлялись через границу.
Долго воевать на монгольском фронте Владимиру не пришлось, всего две недели, и война кончилась. Назад в 6-ю  танковую дивизию полк не вернули, а оставили под Читой на зиму. Все красноармейцы уже и машины поставили на колодки, и сами в казарме стали обустраиваться, а тут новый приказ – перебросить полк на финский фронт. В 1939 году  началась финская война. 
Машины вновь погрузили в эшелон и обратным порядком через всю страну отправили на запад. Едва доехав до Ленинграда, красноармейцы на остановках стали видеть встречным потоком много раненых.
Естественно, стали спрашивать: «Ну, как там, на Финском фронте?»
Кто-то расскажет чего, а кто-то ответит: «Сами увидите». Что поразило Владимира, так это большое число обмороженных солдат, не раненых, а именно обмороженных, часто с ампутированными конечностями.
Дальше  путь эшелона лежал на Петрозаводск. Там выгрузились и тогда-то смогли увидеть воочию эту адскую мясорубку.
И то, что Владимиру пришлось там пережить, большой тяжестью отложилось в его душе.
На той, страшной, финской войне Владимир тоже был водителем грузовика. Он не стрелял из винтовки по врагам, хотя винтовка у него всегда лежала в кабине, не ходил в атаку, не оборонял рубежи, но то, что он видел, осталось у него в памяти на всю жизнь. Он не по секретным сводкам, а наяву познал, что такое потеря половины личного состава армии только за один декабрь 1939 года. Среди русских было огромное количество убитых. Они замерзшие лежали на передовой прямо перед глазами финнов.
А тех, кто уберегся от вражеской пули, в огромных количествах увозили в госпитали чаще даже не ранеными, а с сильными обморожениями.
Сильные морозы, еще более сильные, чем  зимой 41-42 годов, доходящие до отметки 45-50 градусов свирепствовали во время финской войны с частыми метелями, буранами в условиях короткого зимнего дня, когда рассветало в 9 часов, а темнота наступала уже в 15 часов.
Причем, началась зима так: сначала был несильный мороз, все озера, а х итам около тридцати тысяч, слегка замерзли. Потом стал валить снег и выпал толщиной более 1 метра. Снег покрыл этот лед на озерах, а потом ударил такой сильный мороз до 50 градусов, что позволило верхнему слою снега превратиться в наст. Вот по такому насту по ледяной корке шли наши машины. Часто строительные батальоны делали деревянные настилы через озера, замерзшие и покрытые коркой. Но, не дай Бог какая машина сойдет с настила, то снежная корка не выдерживала, с хрустом ломалась, и машина проваливалась. А внизу под снегом тонкий слой льда, который тоже не выдерживает тяжести машины, и она падает в озеро. Сколько людей так погибло, а те, кому удавалось выбраться, на таком сильном морозе сразу покрывались ледяной коркой. Вот они и обмороженные…
А местами толщина снега достигала полутора метров. Частые и густые туманы до предела ограничивали видимость на земле и почти полностью исключали видимость с воздуха.
 Местность была трудной для ведения боевых действий крупными войсковыми соединениями. Она была покрыта хвойными лесами. Открытых пространств было ничтожное количество. Густой лес имел так много мелких порослей, переплетающихся в густую стену из ветвей, что, когда все это покрывалось снегом, сливаясь в единое целое, образовывалась настоящая стена, недоступная не только танкам и артиллерии, но и для продвижения пехоты. Нужно было прорубать дорогу в переплетающихся сучьях и кустарнике. Темп продвижения войск в таком случае определялся всего сотнями метров в час.
Большим препятствием для наступающих войск являлось множество рек и озер, которые были вытянуты с северо-запада на юго-восток, что было удобно для обороны финнов. Многие реки зимой не замерзали из-за сильного в них течения, а озера и болота из-за того, что на них образовывался «слуз» - это вода, выступающая из-подо льда на поверхность и покрытая снегом. Такое явление природы создавало естественные ловушки. Пытавшиеся пройти через такие озера или болота, будь то техника или солдаты, проваливались под лед.
Владимир не раз видел гибель своих товарищей, тонущими вместе с грузовиками. И ничем не мог им помочь. Но его самого судьба в той войне хранила.
На Финской войне часто бывали такие ситуации: советская колонна танков, мотопехоты, артиллерии идет по лесной дороге. Вправо и влево сойти нельзя – мины. Впереди – мост. Саперы проверили – мин нет. Первые танки вступают на мост и вместе с мостом взлетают в воздух. Заряды взрывчатки были вложены в опоры моста еще во время строительства. Обнаружить их не так-то просто, а если заряды будут обнаружены, то любая попытка их снять приведет к взрыву. Итак, советская колонна во много километров длиной остановлена на дороге. Теперь наступает очередь финских снайперов. Они не спешат: хлоп, хлоп. И снова тихо в лесу. И снова: хлоп, хлоп. Снайперы бьют откуда-то издалека, стараясь стрелять в первую очередь в советских командиров. Прочесать лес невозможно. И слева, и справа от дороги непроходимые минные поля. Любая попытка советских саперов приблизиться к взорванному мосту или обезвредить мины на обочинах дороги завершается одиночным выстрелом финского снайпера: хлоп! Замерла колонна. Ни вперед, ни назад. А ночью по колонне минометный налет из дальнего леса. И снова все тихо.
Что делать в такой ситуации? Колонны из грузовиков еще можно было оттянуть назад, и Владимиру с сослуживцами часто приходилось поступать именно так. Но тяжелые артиллерийские тракторы с огромными гаубицами на крюке толкать свои многотонные прицепы не могут. А снайперы по водителям тракторов: хлоп, хлоп. С горем пополам колонна пятится назад. А позади в это время взлетает в воздух еще один мост. Колонна заперта. У того, другого моста тоже все подходы заминированы, и снайперы там тоже не торопятся – по командирам, по саперам, по водителям: хлоп, хлоп.

Бойцы не раз нарывались и на «кукушек», так называли финских снайперов. Они прятались везде, где только было можно: на деревьях, в сугробах, за любым прикрытием, и стреляли точно, без промаха. Засечь их было очень сложно.
Бывало, сидит «кукушка» на дереве, по нашим стреляет. А нашим языка надо взять. Хорошо, если у «кукушки патроны кончатся, тогда шли к дереву. А он, гад, не слезает. Что делать с ним? Надо дерево пилить. А тут опять толку нет. Дерево повалят, а «кукушка» сам себе живот вспорол, мертвый, значит. Умирали, но не сдавались.
Потом наши солдаты перестали «языков» брать. Увидят, откуда стреляет, а у наших снайперских винтовок не было, снять его никак не получается, тогда наводили на него пушку, да пушкой по дереву. Так вот и ликвидировали этих «кукушек».
В Финляндии была настоящая партизанская война. Лыжные финские патрули в белой маскировочной форме совершали набеги, нанося большие уроны русским колоннам. Их самодельные сапоги с загнутыми носками – пьексы – позволяли в доли секунды вынимать ноги из креплений и освобождаться от лыж. Передвигаясь ползком по снегу и стреляя, они тянули за собой лыжи на кожаном ремне. Финны открывали ураганный огонь по скоплениям русских и снова исчезали в морозной белизне, в то время как советские войска утопали в сугробах.
Финны шли в атаку без артиллерийской подготовки и наносили удары в темное время или в метель и туман.
Опытные финские лыжники имели приказ совершать перемещения кругами по пустынной местности, неся с собой все необходимое, и атаковать колонны русских с флангов и тыла. Они действовали без всяких указаний, кроме требования проявлять гибкость и решать вопросы по своему усмотрению.

А порой нашим солдатам приходилось сталкиваться и с такой ситуацией, когда из какого-нибудь финского хутора выходила женщина, иногда с младенцем на руках, давая понять, что финских солдат на хуторе нет. Наши солдаты спокойно приближались к хутору, а в это время из-под подола женщины в них начинал стрелять финский снайпер.
А в самом хуторе, стоило открыть двери сарая или вступить на мост, как почти сразу же следовал взрыв от мин-ловушек. Случалось, что русский солдат пнет ногой мертвую свинью, она взрывалась. Попытка померить меховую накидку тоже заканчивалась взрывом. Даже кучи навоза финны с дьявольским хитроумием превращали в мины. Когда нашим усталым солдатам хочется пить, все колодцы в деревне оказывались засыпаны землей.
Страшной была та война. Владимир не любил вспоминать о ней, но иногда эти воспоминания приходили помимо его воли.
Поначалу русские солдаты ничего не имели против холода. Они ползли в атаку на животе, и их дух поддерживался мыслями о скорой победе. У них было новое оружие, частенько прямо с завода, а летняя форма доставляла лишь легкие неудобства. Но все изменилось, когда температура стала падать сначала до 10 градусов мороза, потом до 20, 30,40. Вот тогда-то и начался настоящий ад. В такие морозы оружие замерзало, замерзали продукты питания, мерзли руки и ноги. Стоило прикоснуться солдату к стволу винтовки голыми руками, а потом убрать руки, на металле оставались следы его крови. Водители танков и автомашин заметили, что, если не прогревать двигатели в течение 15 минут каждые два часа, то аккумуляторы выходили из строя. Но то, что Владимир, как и другие водители, имели возможность согреваться в машине, давало им возможность избежать обморожений.
А сколько обмороженных пришлось увидеть Владимиру в ту зиму! В лютые морозы человеческая кровь остывала и плазма переставала выполнять свои функции. Если человек долго оставался на морозе без перевязки, то его истерзанная и окровавленная плоть скоро начинала темнеть, из нее сочилась зеленоватая жидкость, что свидетельствовало о начинающейся гангрене. Большинство раненых солдат Красной армии замерзали, напоминая собой статуи, сохранившие позы, в которых их настигла смерть.
А финнам, такая погода была, напротив, привычна. И одевались они соответствующим образом. Одежду они носили слоями – внизу теплое белье, потом свитер, брюки, теплая куртка, а поверх этого маскировка из белых простыней. Кроме того, они носили домашние вязаные вещи из теплой шерсти: нагрудники, подшлемники, шарфы, перчатки, носки. Любой из предметов одежды они при необходимости легко снимали.

Хуже всего приходилось советской пехоте. Поначалу валенок, теплых полушубков и шапок не было. Были сапоги, шинелешки, а на голове буденновки. Экипировка шоферов была куда лучше, они ведь приехали из Сибири. Еще там перед началом зимы бойцам были выданы теплые овчинные полушубки, валенки, рукавицы краги. На голове у шоферов были шлемы и вязаные шерстяные подшлемники, которые все лицо закрывали, оставляя открытыми только глаза и нос. Да портянки у шоферов были шерстяные. И вообще машина водителей спасала. Хоть раньше кабины не отапливались (даже стекла зимой не замерзали), все же она была прибежищем в стужу.
А пехоте приходилось ночевать в снегу. Рыли в этом метровом снегу  траншеи, укладывали туда прорезиненные плащ-палатки, которые были у каждого солдата, ложились человек по шесть и засыпали себя снегом. А утром вылезали из таких нор. А некоторые и не вылезали, замерзали. Еще пехота имела обыкновение тесниться большими группами вокруг костров на привалах, что делало их легкой добычей для финских снайперов.

Наши солдаты потому ночевали в снегу, а не на хуторах, что финны, отступая, забирали из хуторов и деревень всех жителей, а все строения, даже сараи сжигали начисто.
Шоферы, ночуя в машинах, на ночь мотор не глушили. В такой сильный мороз его потом не заведешь. Мотор работал всю ночь на малых оборотах, от него тепло шло. Но, только случались и такие ситуации. Утром командир кричит: «Подъем!». Водители потихоньку начинают выводить машины на дорогу, а одна-две стоят. Командир орет: «Мать вашу так, что вы там спите?» Подходит к одной-другой машине, открывает дверь, а там шофер мертвый. Угорел за ночь. Ну, вытащат такого, зароют в снег, а машину бросят, вести ее некому, а колонне приказ срочно ехать дальше.
Владимир набирался опыта на судьбах своих товарищей. Выяснилось, что те, кто поставил машину капотом к ветру – жив., а кто кузовом к ветру – тому каюк. Ветерок, даже небольшой, сносил к кабине выхлопные газы от работающего мотора. Этот газ проникал через щели в кабину и душил спящего шофера.
Тяжелая это была война. У финнов было много лыжников, да еще автоматы немецкие. Войска их были мобильные, могли появляться внезапно из-за деревьев в любом месте, Наши, что солдат, что машина, по глубокому снегу не пройдут, а финский проедет. Даст очередь по нашим, поворачивается на лыжах и уходит, петляя меж деревьев. Красноармейцы пока успеют винтовки схватить, а финнов уже и след простыл.
Тут еще одна напасть обнаружилась. Наши командиры заставляли солдат постоянно винтовки смазывать, а смазка на морозе застывала, и винтовка не срабатывала. Тут только остается плюнуть в сердцах и выругаться. А самое обидное было, если в наших стреляла «кукушка» - финский снайпер, замаскировавшийся на дереве.
Едет колонна по дороге. Вдруг выстрел. Кто-то убит, а откуда стреляли – не видно. Лес густой, весь в инее. Сказка, да и только, да нашим бойцам не до красот. Высматривают «кукушку» Хорошо, если обнаружат, откуда стреляли. Наши за винтовки, а у них смазка замерзла, не стреляют. И опять опыт пришел со временем. Перестали винтовки смазывать, хоть командиры и ругались на солдат, ведь это невыполнением приказа считалось.
Для солдат Красной армии продолжительные бои в лютые морозы при скудном питании и отсутствии элементарной гигиены стали борьбой за выживание.
Шоферов спасала только машина. Бывало, делают бросок километров триста. Дают всем в дорогу сухой паек – хлеб, тушенку. Солдат пехоты откроет тушенку на морозе – а она лед, не угрызешь. А шоферы открывали капот машины и клали у горячего мотора банку и хлеб. И когда на привале доставали еду – все теплое. Портянки или какое другое белье сушили у мотора. Стелили под капотом, а на ноги пока запасные надевали. А там глядишь – и это высохло.
Пехоте в этом плане туго приходилось. Иной раз увидит Владимир солдата с мокрыми ногами, да скажет ему: «На, вот, возьми мои сухие портянки, а мне свои отдай на просушку». А потом пути с тем солдатом разойдутся. Колонна машин своим маршем пошла, а пехота своим. Так и уезжал с обмененными портянками.

И все-таки Советское командование продолжало эту страшную войну, даже ценой огромных потерь, когда за одну атаку гибло порой до 300 человек.
6 февраля 1940 года началось решающее наступление русских на линию Маннергейма. Три дивизии при поддержке 150 танков пошли в атаку, а 200 самолетов бомбили линию обороны финнов. Тысячи убитых русских лежали перед финскими блиндажами, а свежие силы шли в атаку по замерзшим трупам. Весь февраль продолжались тяжелейшие бои на всех фронтах, пока, наконец, 13 марта 1940 года эта страшная война закончилась подписанием мирного договора.
Из 1,5 миллиона человек, отправленных в Финляндию, потери СССР убитыми составили 1 миллион человек.
Видно, Владимир был везучий, раз судьба уберегла его в той мясорубке, да и в новой войне, с фашистами, Владимир пока ни разу не был ранен или контужен, не говоря уж о том, что был вообще жив.
А потери красной армии в Финской войне были очень большие. Когда Владимира с его машиной приписали к 123 стрелковой дивизии, ему особенно запомнился бой за высоту 65,5. Зачем ее брали? Эта высота не была каким-то населенным пунктом, просто одной из точек для продвижения наших войск к Выборгу. Дивизии предстояло пойти незамерзающее болото. Полоска земли в 300 метров, чем являлась эта высота, переходила из рук в руки десятки раз. Этот участок был бывшим финским полигоном и был очень хорошо пристрелен. Погибших бойцов, которых удавалось вынести с поля боя, хоронили в полукилометре от шоссе, а Владимиру приходилось отвозить их к месту погребения на своей машине. Финны русских в плен не брали и достреливали в спину.
А это чертово болото перед высотой, хоть и не было глубоким, но солдаты в валенках вязли в нем, промокали, а бой вести надо. В намокших валенках и портянках ноги быстро застывали, и после боя солдаты, кто выжил, попадали в медсанчасть, где им делали ампутацию ног вместе с валенками. И этих солдат, не раненных, а просто обмороженных, в санчасть отвозил Владимир.
11 февраля линию Маннергейма прорвали, и высота 65,5 наконец была окончательно взята. Красная армия пошла в наступление.
Командир дивизии велел на борту полуторки Владимира написать «Даешь Хельсинки».
Выборг все-таки был взят и по итогам войны отошел к СССР, а вот в Хельсинки русскому солдату побывать не пришлось.


               * * *

После окончания финской войны Владимира вместе с другими оставшимися в живых бойцами его отделения отправили назад в Забайкальский округ дослуживать срочную службу. Их привезли на монгольскую границу, где у станции Хоронор находился военный лагерь. Там служба была самой тяжелой за всю жизненную историю Владимира, да и других солдат.
Осталось дослужить всего 6 месяцев до демобилизации, но какие это были 6 месяцев… Жизнь бойцов была как на Соловках. Поселили их в землянках, а спали они на двухэтажных нарах. За шесть месяцев солдатам ни разу не давали хлеба, а кормили галетами. Сахара, который был положен по наркомовскому пайку тоже не давали ни разу. Галеты же были с червями из воинского НЗ. Полковой врач дал разрешение на употребление этих галет. Конечно, вреда от них не было. Здоровый солдатский желудок все переварит, но удовольствия от такой пищи не было. Владимиру,. как и остальным бойцам, приходилось есть эти галеты, выковыривая из них червей. Были и те, которые не смогли их есть. Некоторые забастовали.
В часть приехал полковой врач. Всех построили, и врач перед бойцами говорит: «Галеты с червями употреблять! Кто против – выйти из строя.» Человека четыре вышли. Их увезли в штрафбат, и больше их в части не видели.
Кроме галет красноармейцев кормили рыбой с перловой кашей и в обед, и в ужин. Столовой в части не было. Была вырыта траншея с двух сторон от бугорка. В траншею опускали ноги, а на бугорке ели. Но спокойно поесть не получалось. Только нальют солдату бурды в миску, только он захочет есть, тут же мошка налетит в тарелку, штук сорок насядет. Вот и ешь как хочешь. А рыба, из которой готовили обед была соленая. От нее все время пить хотелось.
Воду в лагерь возили в цистернах от ближайшего водоема. И от этой воды пол части с дизентерией валялось. А жара в то время была жуткая, мошка всюду. Владимир думал, что не выдержит эти полгода. Даже такие мысли посещали его: а не пристрелить ли какого-нибудь офицера, чтоб и его потом пристрелили. Условия были как в ГУЛаге.
Если кто-то не отдаст хоть раз честь офицеру, то «особисты» (а они тогда уже были), того бойца на заметку берут. Если второй раз честь не отдашь, то на 2 года в штрафбат.
Все это происходило в армии в то время, когда наркомом обороны был  Семен Константинович Тимошенко. Он издал приказ: за самовольную отлучку из части – тоже два года дисциплинарного батальона.
Вокруг лагеря, где дослуживал Владимир не было никаких заборов, только за 200 метров от лагеря были вкопаны столбы. Вот за них-то и нельзя было заходить. Кто выйдет – того сразу в штрафбат. А идти было некуда. Куда ни глянь – везде сопки и ни одного населенного пункта поблизости.
В виду близости границы бойцам было дано задание строить укрепленные бетонированные точки. Им приходилось водой поливать цемент, чтобы застывал быстрее.
Из армии же выпускали «голыми». Этот нарком Тимошенко издал приказ, что по прибытии на место жительства после дембеля одежду, которую дали к дембелю, следовало сдать на вещевой склад в 3-х дневный срок.
При этом к отправке на дембель всю приличную форму отбирали, а взамен выдавали драную телогрейку, фуражку, тонкие перчатки, брючишки б|у, да онучи. Кое-кто из солдат пытался припрятать военную форму к дембелю, а куда ее припрятать – в чемодан либо в мешок. Вот построили солдат перед отправкой на дембель, офицер приказывает: «Развязать мешки». И все велит оттуда выложить. поездки одеждах, будто уголовники какие.
Повезли из части демобилизованных солдат до Москвы, а оттуда уж все разъезжались по домам и по родным местам. Владимиру по пути захотелось заехать в Иркутск  и еще к брату Василию в Ленинск-Кузнецк на Урале. Выпросил он себе литер, чтобы иметь возможность ехать самому без своей части. И отправился Владимир сначала в Иркутск к знакомой девушке. Звали эту девушку Клавой. Владимир познакомился с ней еще с Монгольского фронта, еще до финской войны. И уезжая на финский фронт, и после, когда он дослуживал в Забайкальском округе, он писал ей нежные письма. Клава и Владимир клялись друг другу в верности и в любви. Вот только в последнее время письма от Клавы перестали приходить. Молчала она.
Владимир решил поэтому поехать сначала к ней. Он добрался до Иркутска на второй день праздника, 8 ноября 1940 года. Был поздний вечер. Постучал Владимир в окошко. Клава и ее родители в своем доме жили. Клавина мать выглянула в окно, всплеснула руками: «Ой, Володя приехал.». Впустила она его в дом и заплакала. Дочь-то ее, Клава, замуж вышла. А ее родители очень любили Владимира. Тем более, как потом узнал Владимир, Клава с мужем очень плохо жила. В чем уж там дело было, Владимир так и не узнал, только родители Клавы так ему и сказали: «Плохо живет».
Впустили Владимира в дом, на стол стали накрывать все, что осталось от праздничного стола. И водку пятидесятиградусную на стол поставили. Сели за стол, выпили по стаканчику с Клавиными родителями. А сама Клава с мужем, когда Владимир пришел,  уже спали в соседней комнате. А может и не спали, только к столу ни она, ни ее муж не вышли. Вот тут-то за столом Владимиру все и рассказали.
Хотел было Владимир уйти, но на дворе уже ночь была, мороз градусов двадцать. Одежонка на Владимире плохонькая, выданная в части, да и идти ему было некуда. А Клавины родители ему уже постель стелят. Разделся Владимир, лег. Родители в еще другую комнату ушли спать. И тут слышит Владимир за стеной неясный разговор, потом вовсе скандал, шум, всхлипывания и выкрики: «Убью!» Это в той комнате, где Клава с мужем была. Владимир потихоньку на всякий случай ножичек приготовил и, конечно, всю ночь не спал. Но все обошлось.
Наутро встали Клавины родители, снова на стол стали собирать, а молодые все не встают и не выходят. Но все же потом вышла Клава вся заплаканная, а следом за ней муж ее. Владимир подал ему руку и представился: «Владимир». А в ответ услышал: «Иван». Вот и весь разговор.
Сели за стол молча. Владимир думал, что будет скандал, но скандала не случилось. Иван молча встал из-за стола и ушел из дома. Родители Клавы стали на него жаловаться, стали уговаривать Владимира остаться у них, мол, Клава может развестись. Прожил Владимир там два дня. Все это время Иван не появлялся. А потом что-то кольнуло Владимира, самолюбие взыграло, обида ли. Только через два дня взял он потихонечку свои вещи и ни слова никому не говоря поехал на вокзал. Там выправил литер до Ленинск-Кузнецка к брату Василию и уехал из Иркутска. Больше Владимир об этой Клаве ничего не слышал.

* * *

Доехал Владимир до Ленинск-Кузнецка, а дальше ему надо было в колхоз «Нацмен» ехать. Это действительно такое название «Нацмен», т.е.  национальные меньшинства. Туда, за Урал в период раскулачивания ссылали всякие народы. Вот такое название и дали.
А брат Василий вот как туда попал. Семья Чаплыгиных была тамбовская, и там же на родине Василий женился. Жену его Катей звали. И жили бы они на тамбовщине, но край тот голодный, а тут отец Кати поехал в Сибирь на заработки, кто-то ему посоветовал. Попал он в этот колхоз и увидел, что люди там живут зажиточно. Все умели хорошо хозяйствовать (ссылали-то ведь самых трудолюбивых, которые кулаками да середняками числились). Родители Кати тоже стали хорошо жить, вот и стали дочку с зятем к себе звать. Поехал туда Василий с женой, обосновались они, дом построили, хозяйство завели: корову, овец, кур, уток, гусей, ну и сад-огород, конечно.
Вот к брату теперь и ехал Владимир. От Ленинск-Кузнецка до колхоза километров тридцать было. Поспрошал людей Владимир, как добраться до Нацмена. Ему посоветовали пойти к элеватору, куда со всех колхозов машины приезжают. Там, мол, и договоришься, тебя довезут. Так Владимир и сделал. У элеватора он встретил шофера с колхоза Нацмен. Тот согласился подвезти Владимира, но не в кабине, там уже был другой пассажир, а в кузове. А машина была без бортов, на ней лес возили. Залез Владимир в кузов. Мороз под тридцать градусов, а одежонка на Владимире плохая, так что продуло его очень сильно. Как ни сядет, все ветер да мороз во все щели донимают. Руки-ноги окоченели, голова в кепочке замерзла. Воротника у телогрейки не было. И шея, и лицо тоже окоченели.
Высадили Владимира на развилке. Ему надо было еще два километра пешком идти, а шоферу в другую сторону ехать. Слез Владимир с машины, а идти не может. Ноги в онучах и ботинках деревянные стали. Что делать? Не замерзать же у дороги. Растер Владимир снегом щеки и пошел кое-как. А ветер очень сильный дует в лицо, подбородок особенно мерзнет. Пробует Владимир спиной идти, но тогда шея и затылок стынут.
Видит Владимир, у дороги кое-где скирды с сеном стояли. Вот зайдет он за одну такую скирду, от ветра спрячется, попрыгает и опять идет.
Так дошел Владимир до края села, встретил какую-то женщину, спросил у нее, где Василий Чаплыгин живет. Она указала рукой на новый дом. Подошел Владимир к дому, а дверь не заперта. Владимир зашел в избу и видит брата, сидящего в комнате. Владимир бросился к брату и еле слышно говорит: «Это я, Володя.» А язык-то у него от холода одеревенел, Василий не понял сказанного и видно не узнал брата, подумал, что какой-то оборванец весь в снегу в дом ввалился. Заорал Василий: «Чего тебе надо?»
Жена его, Катя, услышав шум, вышла из соседней комнаты. Она-то и признала Владимира, да как закричит: «Это же брат твой, Володя, приехал!» Ну тут и Василий его признал. Обнялись, расцеловались.
Василий стал сокрушаться, что выпить  у него нечего. Перед этим неделю пили-гуляли, Катиного брата из армии встречали. А в магазине в селе водки нет. Жена Катя запасливая была, полезла в сундук и достала литр водки.
Василий напоил Владимира, растер его водкой и на русскую печь уложил. Владимир уснул, как убитый. А наутро, встав, увидел, что у него губы вокруг обметало. Вот так он сильно простыл. Хорошо, хоть только этим обошлось. Будь он проклят, этот Тимошенко, без теплой одежды на дембель отпускать.
Немного побыв у брата, захотел Владимир в Тамбов на родину ехать., но Василий его не пустил. На следующий день поехал Василий с двумя чемоданами в Сталинск за водкой. Там меньше не покупают. Запряг Василий лошадку, доехал до Ленинск-Кузнецка 30 километров. Там он оставил лошадку у знакомых, а дальше 100 километров на поезде в Сталинск. В том городе свой спиртзавод был и всегда можно было водки купить. А к вечеру Василий назад вернулся с двумя чемоданами водки.
Прожил Владимир у Василия 2 недели, в баньку несколько раз ходили. И лихорадка к тому времени прошла. И уже после этого Владимир в Тамбов поехал. Василий ему в дорогу тулуп дал, шапку-ушанку, валенки и еще кое-какую теплую одежду. Теперь можно было не бояться морозов.
И вот интересная деталь. Василий был в семье старшим братом. Все младшие его боялись. Он и стукнуть мог, и наорать. Но вот почему-то на Владимира он никогда не орал, не ругался и всегда к нему очень хорошо относился.

* * *


Шура шла по Малой Семеновской, неся в руках авоську, где лежала завернутая в газету коровья требуха и свиные уши. Этими продуктами с ней поделились родители, съездившие недавно в деревню за провиантом. По пути Шуре еще удалось отоварить карточки на муку и пшено. Так что она несла в сумке целое богатство.
Когда Шура выходила из дома, то авоська всегда лежала у нее в кармане. Авоська – это такая сетка для продуктов. Ее берут на всякий случай - авось где-нибудь что-нибудь будут давать. А дают только тем, у кого есть карточки. Но предъявить карточку, чтобы из нее можно было вырезать талон на получение указанного в нем количества продукта, недостаточно. Нужно еще и деньги заплатить. Конечно, можно на базаре купить продукты и без карточек, но там все было очень дорого. На базар Шура ходила лишь по крайней необходимости за иголками, нитками, спичками, солью и прочими мелочами. Их можно было достать только на черном рынке, а цены на нем в годы войны подскочили в 20 раз.
А сегодняшний день был очень удачным. И продукты из деревни, и продукты по карточкам – это давало возможность прожить довольно долгое время без особой нужды.
Шура возвращалась от своих родителей. Воздух ранней весны опьянял и радовал. Снег уже почти весь сошел, земля подсохла. Даже речка Хапиловка после половодья вернулась в свое русло, хотя продолжала еще нести в быстром потоке всю грязь, которую смыла разливом. Уже на подходе к двору своего дома Шура услышала разливистые звуки баяна. «Интересно, что там за концерт?» - подумала она.
Стоявшие кругом женщины загораживали собой баяниста. А в самом кругу шел веселый перепляс с частушками.

СССР предупреждало –
Не развязывать войны.
Войско Гитлера бежало
От Москвы задрав штаны,

- пела Шура Крутоносова, звонко притоптывая каблуками своих сапог. И все присутствующие взрывались звонким смехом. Кружась в танце и размахивая косынкой, Шуре вторила Елена Ивановна:

Кто еще того не знал,
Прослушайте сводки,
Как сосед мой воевал
С бутылками водки.

Все дружно засмеялись, потому что знали этого соседа, Ваню Длинного, который был ростом под два метра, и когда он напьется, то падал прямо в коридоре, перегораживая всем проход.


Потом в круг вошла тетя Паша:

Ой, гляди, у гармониста
Глазки загораются.
За него семнадцать девок
Замуж собираются.

Все женщины дружно посмотрели на баяниста, кто с усмешкой, кто игривым взглядом, а кто и вовсе похотливым. А солдатик довольно улыбался, радуясь доставленному веселью.

Всех присутствующих на импровизированном концерте, а это были в основном женщины, Шура хорошо знала. Не знала только баяниста. Она вгляделась в него. Нет, точно не видела раньше. Красивые и мужественные черты лица, черные, коротко стриженые под полубокс волосы, карие глаза, словно смотрящие в никуда. Легкая улыбка светилась на его лице. Он так предавался своему занятию, что, казалось, не замечал никого и ничего, а весь отдавался своей игре. Пальцы быстро бегали по кнопкам баяна, меха сходились и расходились, и было что-то завораживающее в этих движениях. Можно было смотреть до бесконечности, стоять, смотреть и слушать. И Шура стояла завороженная, еще сама не осознав того, что игравший мужчина завладел ее израненной душою.
Кто-то потянул ее за рукав пальто. Это был сын Колька.
- Мам, я есть хочу!
Надо быстрее сварить обед, а то скоро идти в вечернюю смену. Колька с утра еще ничего не ел, да и сама она испытывала чувство голода. Еще была причина побыстрее уйти со двора – пока женщины-соседки развлекались песнями и танцами, плита на кухне была свободна. И Шура поспешила в дом.
А вслед ей неслась песня, которую запела Шура Крутоносова:

Позарастали стежки-дорожки,
Где проходили милого ножки,
Позарастали мохом-травою,
Где мы гуляли, милый, с тобою.

Мы обнимались, Слезно прощались,
Помнить друг друга мы обещались.
Нет у меня с той поры уж покоя,
Верно, гуляет милый с другою.

Шура остановилась возле подъезда, чтобы дослушать песню до конца. Уж больно хорошо пела ее подружка и так же хорошо играл баянист.

Если забудет, если разлюбит,
Если другую мил приголубит,
Я отомстить ему поклянуся,
В речке глубокой я утоплюся.

Птички-певуньи, правду скажите,
Весть про милОго мне принесите,
Где ж милый скрылся, где пропадает,
Бедное сердце плачет, страдает.

Дальше послышалась мелодия Краковяка, но Шуре уже было не до нее. Шура умела вкусно готовить, могла из ничего сотворить такое, что пальчики оближешь. На прошлой неделе ей удалось купить подешевке на рынке мороженую морковь. Из нее получаются недурные котлеты, а из морковной ботвы можно сварить щи. А сегодня она решила сварить требуху. Ее надо отварить в нескольких водах, чтобы отбить неприятный запах, потом часть ее натереть чесноком, завернуть рулетом и положить под гнет между оконными рамами. И можно уже есть на следующий день. А другую часть требухи можно пожарить до хрустящей корочки. Из сваренного пшена она сделала оладушки, которые так любил Колька. Да и сама она с удовольствием их поела. Теперь пора и на работу.
Шура вышла на крыльцо и снова удивилась. Двор оглашали восторженные крики детей и веселый смех. На спинке скамейки у крыльца Шура увидела брошенную солдатскую шинель. А прямо на нее шел на руках тот самый баянист. Гимнастерка его была задрана, ноги, поднятые вверх, слегка были согнуты в коленях для балансировки. Руки у солдата были сильными, раз он сумел пройти порядка десяти метров и, наверное, прошел бы еще, если бы не уткнулся в Шурины ноги. Увидев ее ботинки почти у своего лица, он покачнулся и как-то неловко боком приземлился на корточки. Шура засмеялась, баянист засмеялся тоже. Детвора обступила их со всех сторон.
- Дяденька, еще, еще покажи, как ты ходишь на руках! Покажи!
- В другой раз, ребятки.
Шура вышла из круга детей. Ей надо было бежать на смену. Опоздание на 20 минут приравнивалось к прогулам и грозило большими неприятностями. Фабрика «Освобожденный труд» обслуживала военную промышленность и на период войны все ее сотрудники считались мобилизованными на трудовой фронт, а, значит, попадали под действие Указа президиума Верховного Совета СССС «Об ответственности рабочих и служащих предприятий военной промышленности за самовольный уход с предприятий».
Пройдя несколько шагов, она оглянулась и увидела, что солдат смотрит ей вслед. На мгновение что-то шевельнулось в ее груди, но что это было – об этом некогда было думать.

* * *

Бабы в очереди рассказывали, как хорошо гадает на картах один старичок в Черкизове. У него в сенях очередь, как за сахаром. Одной нагадал, что сын вернется с фронта с легкой раной, так и вышло. Другой сказал, что муж погиб, хотя никакой похоронки на него не приходило. Гонорар берет продуктами.
Шура прислушивалась к разговору. Может, ей тоже сходить? Неизвестность ее пугала. Жив ли муж? Вернется ли домой? Или все-таки погиб? Н каких известий о нем не было с самого начала войны, хотя уже была весна 1943 года. А, может, он в плену и когда война окончится, то он явится? Чего ей ждать? Надо сходить к тому старичку, может, он ей погадает и скажет что-то более конкретное.
Шура посоветовалась с Еленой Ивановной, и та одобрила ее решение.
- Сходи. Чего ты теряешь?
И Шура пошла. Пока она шла, то видела, как по улице без конца тягачи везут немецкие танки, броневики с дырами от снарядов с кулак. У одного танка не двигаются гусеницы, и он тащится, как на полозьях. Болтаются оторванные щиты. У некоторых снесены башни. На одном грузовике истерзанный остов легковой машины. В кузов другой навалены колеса, шестерни, вентиляторы, баки, трубы, диски и еще много разных железок. Весь этот сбор тянется на восток, все пойдет в дело, на переплавку.
Ну вот и домик старичка. Шура заняла очередь. Ждать пришлось долго, часа три. Кто-то выходил от него радостный, с улыбкой и с надеждой в глазах, а кто-то со слезами.
Шура принесла старичку килограмм пшена и десяток яиц. Это все, что она смогла собрать. Старичок спокойно принял подношение, усадил Шуру напротив себя и раскинул карты. Он долго смотрел на них, поджимал губы, чесал затылок и, наконец, отвернулся от Шуры, взял принесенное пшено и яйца и молча отдал Шуре обратно.
- Что? Что это значит? Почему вы молчите? Где мой муж?
Вопросы так и сыпались на старичка.
- Ступай, милая, с Богом. Первый раз такое. Не могу разобрать, что говорят карты. Вот смотри. Туз лег рядом с шестеркой. А дама бубенная с королем рядом. По первому раскладу он умер, по второму жив вроде. А известия-то есть от него какие?
- Скоро два года, как нет ничего. Ни разу от него весточки не получила с самого начала войны.
- Ну, вот, и я тебе ничем не помогу. Ты уж прости, дочка. Ступай с Богом! Ступай!
И он буквально вытолкал Шуру за дверь.
Шура вышла озадаченная и с еще бОльшим смятением в душе. И как ей жить дальше?
Елена Ивановна успокаивала Шуру.
- Ладно, не печалься. Война еще не кончилась. Может, еще все выяснится. Может, в госпитале он, контуженный, может в плену.  А знаешь, что? Пойдем-ка мы с тобой в баню, попаримся, смоем с себя все, думы все нехорошие.
 Елена Ивановна знала, как можно привести человека в состояние равновесия, как можно успокоить душу. Баня – это то, что, действительно, лечит и расслабляет.
Баня была недалеко, в десяти минутах ходьбы. Подруги взяли полотенца, хозяйственное мыло, мочалки и через полчаса они уже были в парилке. Им повезло в этот день. В бане было хорошо протоплено, а то в иные дни там бывало холодно. Одна бабенка высказалась, что лучше ходить в баню по субботам. В субботу народу много, вот тепло и надышали. Но, скорее всего, просто банщики в этот день постарались.
После бани Шура и Елена Ивановна в истоме пили чай в комнате Елены Ивановны. Кутить так кутить! По дороге домой подруги купили двести грамм леденцов, зайдя в продуктовый магазин.
Шура в душе позавидовала Елене Ивановне, что у той муж погиб. И тут же ужаснулась своим мыслям. Нет, нет, ей было очень жалко мужа подруги, да и ее саму, они были хорошей парой. Она позавидовала тому, что у Елены Ивановны была определенность в жизни, пусть и такая печальная, в отличие от нее, от Шуры. А Шура боялась возвращения мужа, и вот эта неопределенность пугала ее больше всего. Лучше бы уж похоронка…



* * *


Шура боялась мужа с самого начала, как только узнала его. И насильное замужество, и раскулачивание ее семьи только добавляли страха  в ее жизнь. Когда он перевез семью Клитвиных в Москву, а сам уехал по заданию партии раскулачивать других зажиточных крестьян, Шура на некоторое время вздохнула свободно. Да, она с трудом привыкала к новым реалиям, к большому городу, к тяжелой, монотонной работе и к тому, что ее стало тошнить по утрам. Ей было тяжело, но то, что рядом, пусть временно, не было Андрея Тимофеевича, успокаивало ее и придавало силы привыкнуть к новым обстоятельствам.
Иногда она получала письма от мужа. Он писал о том, кого еще из их волости сослал в Сибирь. И, если Шура и ее родные видели в письме знакомую фамилию, то они очень огорчались, а порой и слезы наворачивались на их глаза. Ненависть и злоба поднимались в их душах к их притеснителю, но делать было нечего, и они продолжали осваиваться на новом месте. Вместо сколоченных нар были куплены кровати с металлическими пружинами и перьевыми матрасами. На окна Шура пошила шторы. Прикупили кое-какую посуду, которая оказалась необходима и которую не успели или не смогли увезти с собой из деревенского дома.
Шура готовилась к родам первенца. В свободное от работы время она шила пеленки, распашонки и чепчики. Павел Федорович смастерил детскую колыбельку.
На работе за прошедшие 7 месяцев Шура освоилась уже достаточно хорошо и была переведена из ученицы на должность ткачихи с обслуживанием 16 станков. Когда она начинала учебу, то думала, что никогда не справится с такой работой, но постепенно пришли умение и сноровка. И даже уставать Шура стала меньше. Но подошло время идти в декрет. Когда-то еще в ноябре 1917 года революционным правительством был принят декрет «О пособии по беременности и родам» по которому женщина имела право на сохранение рабочего места и оплачиваемый отпуск 8 недель до родов и 8 недель после родов. С тех пор этот отпуск и стал называться декретным.
Роды у Шуры прошли спокойно, хотя ей казалось необычным, что надо было ложиться в роддом. В деревнях роддомов не было. Рожали где придется, и дома, и в поле. А тут врачи, палата, пусть и на 8 рожениц, кровать с чистым бельем и общий душ на весь этаж. Это все было для Шуры удивительным. Молоко пришло сразу, и его было много. Ребенка назвали Колей. Так хотел Андрей Тимофеевич, написав об этом своем желании в письме.
Еще муж писал, что скоро вернется, потому как покончили бороться с кулаками, и пора ему возвращаться в Москву к трудовой деятельности. Шура со страхом ждала этого возвращения.
И вдруг пришла беда, откуда не ждали. Маленький Коля заболел, да так сильно, что температура поднялась за 40 градусов. Он перестал есть и все время плакал. У него была рвота и зеленый понос. Шура вызвала врача, и малыша забрали в больницу. Как ни просила Шура, чтобы ее пустили в палату, но режим в инфекционной больнице был строгий, и в допуске ей отказали, впрочем, как и всем другим мамашам.
А через два дня малыш умер. Было ему три недели от роду. Дизентерия, перешедшая в сепсис, такой диагноз был поставлен врачами.
Шура была сама не своя. Она даже плохо помнила, как похоронили малыша. Павел Федорович не на шутку испугался за ее психику. Шура винила во всем себя, что она не окрестила ребенка, тогда бы, может, и не случилось беды. Будучи ярым коммунистом, Андрей Тимофеевич категорически запретил крестить младенца. Но, если бы она его не послушалась, тогда Коленька возможно был бы жив. Или хотя бы был похоронен крещеным. Мрачные думы не отпускали Шуру.
Через три дня после похорон Шуре закрыли декретный отпуск, и она должна была выйти на работу. И как ни странно, работа ее спасала, отвлекала от черных мыслей.
А через неделю вернулся в Москву Андрей Тимофеевич. Шура и Мария Яковлевна были дома, так как Шура рано вернулась после утренней смены. Отец и братья были еще на работе.
- Ну, вот и я, жена! Встречай, показывай сына.
Шура вся сжалась и тихо произнесла:
- Умер Коленька. Неделю назад схоронили.
- Ты что это такое говоришь? Как так умер? Мой сын? Что ты с ним сделала? Ты убила его! Так? Давай, признавайся!
Андрей Тимофеевич схватил Шуру за горло и повалил на кровать. Он душил ее с яростью, Шура хрипела. Мария Яковлевна пришла, было, на подмогу, но зять отбросил ее от себя, как пушинку. Но это мгновение, когда он оторвал руку от горла Шуры, дало ей возможность вдохнуть воздуху.
- Убью! – кричал Андрей Тимофеевич.
Дверь открылась,  и в дом влетел Павел Федорович. Завязалась нешуточная драка.
- Не трожь Шурку, девка не виновата! Заболел малец сильно.
Андрей Тимофеевич, видно вспомнил, что у него есть последний аргумент, выхватил из кармана наган, полученный для выполнения поручения по раскулачиванию и который еще не успел сдать в милицию.
- Стой, ирод!
Мария Яковлевна схватила тяжелую сковородку и ударила зятя по руке. Наган выпал и отлетел в угол комнаты. А Андрей Тимофеевич схватился за руку, скривив лицо от боли.
- Ладно. Живите. Но ты, Шурка, не забудь, что ты жена моя.
Он поднял наган и вышел из дома.

На следующий день он пришел снова, понурый.
- Собирайся, - сказал он Шуре.
- Куда? – Шура испуганно посмотрела на мужа, а потом на мать.
- Пойдешь со мной в общежитие. Не здесь же нам жить.
- Не пущу! – закричала Мария Яковлевна.
- И как же ты не пустишь? Жена она мне, - он кивнул в сторону Шуры, - собирайся, - снова повторил Андрей Тимофеевич, - А, если кто хочет в Сибирь, то еще не поздно.
Мария Яковлевна отвернулась и тихо заплакала.
Шура наскоро сложила в наволочку свои нехитрые пожитки и вышла вслед за мужем.

Общежитие находилось рядом с фабрикой. Андрей Тимофеевич привел ее на мужскую половину в комнату, где стояло пять кроватей. Одна кровать была отгорожена шкафом, а проем между шкафом и стенкой был закрыт занавеской.
- Вот, здесь будем жить, пока нам не дадут комнату.
- Да, как же здесь, с посторонними людьми?
- Это не посторонние. Это мои друзья.
Шура в замешательстве присела на кровать. Неловко и стыдно жить в одной комнате с чужими мужиками.
А вот и друзья. Открылась дверь и в комнату вошли четверо мужчин.
- Вот, знакомьтесь, жена моя, Шура.
- А ничего она у тебя, - сказал один из вошедших.
- Но, но! Не засматривайся. Пусть кто только попробует к Шурке подкатить! Вы меня знаете!
- Да, ладно, Андрей. Живите. Совет вам да любовь!
- За это дело надо выпить.
На столе появилась бутылка водки, кто-то нарезал колбасы, сала. Порезали селедку прямо со шкуркой. И позвали Шуру за стол.
- Я не хочу, - застыдилась Шура.
- Да Бог с ней, - Андрей Тимофеевич разлил водку по стаканам, - мы и одни посидим.
Шура закрыла шторку, легла на кровать и тихо заплакала, чтобы никто не услышал. А никто и не собирался слушать ее. Веселье пошло не на шутку. За первой бутылкой появилась вторая, потом третья. Мужчины курили так, что дышать было невозможно. Пьяные разговоры не давали Шуре уснуть или хотя бы забыться хоть на минутку. Улеглись все часа в три ночи.
Андрей Тимофеевич зашел за занавеску, разделся и навалился на Шуру. Кровать заскрипела от его ритмичных движений. Кто-то в комнате засмеялся. Шура отвернула голову в сторону и закусила губу до крови. А муж дышал на нее пьяным перегаром, пока не закончил свое дело. И тут же уснул прямо на ней. Шура с трудом освободилась из-под него и вжалась в стенку. Уснуть в эту ночь она так и не смогла.
А на следующий день муж открыл привезенный чемодан, открыл его и стал бросать на кровать вещи: платья, платки, пара сапожек, плюшевую жилетку.
- Вот, смотри, это все тебе. Носи Шурка. Видишь, какой я заботливый.
Шура посмотрела на вещи и среди них увидела знакомое платье.
- Это же Маши Ковалевой платье.
- Ну, да. Раскулачили Ковалевых, а это все экспроприировали. Нравится? Примерь.
Шура прикрыла рукой рот. Бедная Машка. Значит, ее семью в Сибирь сослали.
- Я не могу, - еле выдавила из себя Шура.
- Что значит, не могу? Ишь, нежная какая! Ты что, Машку пожалела? Капиталистический элемент? Кулацкую дочку?  Забыла, что сама недавно была в кулаках? Будешь носить, тебе говорю! Моя жена должна быть самой красивой. И только попробуй меня ослушаться!

Прошел месяц жизни в общежитии. Для Шуры ее жизнь превратилась в пытку. Практически каждый день в комнате шло пьяное веселье, иногда даже случались драки. А один раз, когда муж был еще на работе, Шура находилась в комнате вдвоем с одним из жильцов. Она старалась без нужды не выходить из-за занавески, а ту вдруг занавеска открылась и к ней на кровать подсел этот самый жилец.
- Ну, что, скучаешь?
- Некогда мне скучать. Носки вот штопаю.
Парень положил  руку на ее колено.
- Ты что? Уйди.
- Я каждую ночь слышу, как вы тут кувыркаетесь. Кровать под вами так и ходит ходуном. Скрипучая.
- Уйди, слышишь, по-хорошему. Не то мужу скажу.
- Тю… Испугался я твоего мужа.
И он завалил Шуру на кровать. Шура отбивалась изо всех сил. Но тут помешал вошедший в комнату Андрей Тимофеевич.
- Ах ты ж сволочь!
Андрей Тимофеевич отшвырнул соседа по комнате и стал со всей силы бить Шуру кулаками.
- Говорили мне друзья, что ты на сторону поглядываешь, глазки строишь моим соседям.
Отлетевший в угол парень, оправил рубашку и стал поддакивать:
- Это она, она меня соблазняла. Иди, говорит, ко мне сюда за занавеску. А я что? Если баба сама просит.
Очередной удар пришелся Шуре в голову. А следующий прошел мимо, и тут Шура сумела извернуться и выскочить из закутка.
- Куда? Стой, зараза!
Шура успела схватить пуховый платок и выскочить на улицу. Откуда только силы у нее взялись. Она бежала в тапочках на босу ногу сама себя не помня, бежала через городское кладбище в родительский дом.

А на следующий день Андрей Тимофеевич сам пришел за своей женой.
- Ты, это… прости меня. Погорячился я. Поговорил я тут на работе насчет комнаты. Обещали на следующей неделе дать ордер.
Шура обреченно посмотрела на мать.
Мария Яковлевна взяла со стула платок и подала его Шуре.
- Иди, дочка, иди.
- Мама! – Шура с мольбой смотрела на мать и не понимала, почему она не защищает свою дочь, почему выпроваживает.
- Иди, - снова сказала мать, отворачивая от дочери свое лицо, чтобы не видеть ее глаз, полные слез.
Шуре ничего не осталось делать, как последовать за мужем.


Комнату и вправду дали от фабрики. В полуподвальном помещении трехэтажного барака, где на каждом этаже была коридорная система, 27 комнат, две кухни, два туалета, мужской и женский. Комната была маленькой 7 метров, два узеньких окошка, но хотя бы там не было посторонних мужиков.
А через месяц Шура снова забеременела. Спустя девять месяцев 13 декабря 1932 года у нее снова родился сын.
Андрей Тимофеевич назвал его Колей в память об умершем младенце. Шура не хотела этого имени, но перечить мужу не посмела.



* * *

- Чаплыгин! – командир подозвал к себе шофера.
- Я! – Владимир быстро подошел к командиру, встал навытяжку и отдал честь.
- Задание тебе есть. Повезешь на передовую вот этот груз, - он рукой указал на большие бидоны, в которых обычно на селе возили молоко. С тобой поедет сопровождающий. Знакомься. Иван Иванович.
Сидевший на лавочке немолодой военный в звании старшины, поднялся и пожал Владимиру руку.
Путь предстоял долгий. Дня на три. Полученный инструктаж предписывал ночевать не в населенных пунктах, а где-нибудь в укромном месте, в перелесках, подальше от дорог.
Опломбированные двадцатипятилитровые фляги стали грузить в полуторку, а Владимиру и Ивану Иванычу поручено было получить провизию на время поездки.
Когда бидоны были накрыты брезентом и были получены все сопроводительные документы, было решено двигаться в путь.
Погода стояла великолепная. Пригревало ласковое солнышко, на деревьях набухали почки. Воздух был напоен ароматом прошлогодней листвы. И радовалась бы душа этому пробуждению природы, если бы не война.
Весной 1943 года на обширном фронте, простиравшемся от Финского залива до Азовского моря, наступила пауза. Но осуществлялась подготовка к новым операциям, которые должны были развернуться летом. Предстоящие стратегические планы командования, конечно, не были известны простым солдатам. Их дело было выполнять приказы. Вот и ехали два бойца раздолбленными дорогами, сначала на запад, потом по рокадной дроге вдоль линии фронта, потом предстояло свернуть уже на передовую. благо весенняя распутица уже кончилась и земля подсохла настолько, что можно было не бояться увязнуть в грязи, хотя в некоторых местах дороги преодолевались с большим трудом.
Иван Иваныч, как он сам поведал о себе, воевал еще в гражданскую, а вот теперь снова пришлось защищать Отечество. Правда, на передовой он не был, только так, наездами, сопровождая разные грузы. Он просился на фронт, но его не отпускали в силу имевшегося ранения в ногу, из-за чего он слегка прихрамывал.
Владимир тоже просился на фронт, но и его не отпускали из-за нехватки людей шоферской профессии, и он вынужден был крутить баранку грузовика, как это делал еще в финскую войну и на монгольском фронте. В свои двадцать пять лет Владимир уже успел повидать многое и многих друзей потерять, так что за разговорами они проехали целый день. А к вечеру остановились на ночлег, съехав с дороги в неглубокую балку. Костер не разводили и поужинали сухим пайком: галетами, хлебом с салом и чесноком, запивая нехитрую еду водой из родника.
Ночевали так: Владимир лег в кабине, а Иван Иваныч в кузове машины у бидонов, накрывшись все тем же брезентом. Владимир хотел уступить попутчику свое место, но тот отказался наотрез, сказав, что ему не привыкать ночевать в полевых условиях, т.е. как придется, будь то землянка, окоп, стог сена или кузов грузовика.
А наутро, наскоро позавтракав, снова двинулись в путь. Вторые сутки тоже прошли спокойно, без происшествий. И вот пошли третьи сутки, к концу которых бойцы должны были достичь линии фронта. Свернув с рокады, они ехали лесной проселочной дорогой, сверяя свой путь по карте. Они проехали разрушенную деревню, не встретив ни одного ее жителя, и остановились в недоумении. Дальше дорога разветвлялась, а на карте этой развилки не было.
Бойцами было решено выбрать ту дорогу, что была пошире. По их расчетам выходило, что именно она должна была привести в расположение нужной части. Дорога шла вдоль леса, а потом углубилась в чащу. Ехали молча. Но какое-то тревожное ожидание не покидало их. Было очень тихо. Даже пения птиц не было слышно, то ли от того, что была близко линия фронта, то ли от того, что еще не все птицы вернулись с юга.
Оставалось километров десять езды, как вдруг из-за невысокого холма на дороге показались немцы с наведенными на машину автоматами. У Владимира екнуло сердце – этого еще не хватало! Было бесполезно хвататься за ружье, лежавшее рядом на сидении. Все равно немцы дали бы очередь быстрее. Да и было их пятеро против Владимира и его сопровождающего.
Пришлось остановиться. Откуда здесь взялись немцы? Скорее всего, это была какая-то разведгруппа, заброшенная в неглубокий тыл для сбора сведений. Еще при получении задания бойцы были предупреждены, что фашисты могли то тут, то там просачиваться через передовую.
- Хенде хох! – немцы окружили машину. Владимиру и Ивану Ивановичу связали сзади руки и усадили под дерево. Один из фашистов полез в кузов и откинул брезент с находящихся там фляг. С одной из них он сорвал пломбу и открыл крышку. Наклонился и принюхался, а потом радостно закричал своим:
- О! Рашен водка! О! Найн, спирт!
Владимир и Иван Иванович переглянулись. Так вот что они везли во флягах.
В воинских частях Советской армии все знали о наркомовских 100 граммах, полагавшихся бойцам передовой линии. Но только с весны 1942 года выдачу сохранили в тех частях, которые имели успехи в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками, увеличив ее до двухсот граммов в день. А раз спирт был отправлен на передовую, значит, в районе дислокации данной части, возможно, планировалось наступление. Или же спирт везли ко дню празднования Международного праздника трудящихся, который должен был отмечаться через пару недель 1 Мая.
Так или иначе, но вместо нужной части такой ценный груз попал к немцам. А судьба Владимира и Ивана Ивановича висела на волоске. Что их ждет? Плен? Расстрел? Ясно, что ничего хорошего. Два советских бойца сидели у березы, склонив головы. Владимир с силой, почти до крови сжимал губы, так переполняла его ненависть к фашистам.
А они между тем радостно орали: «Гуд, гуд!» и лезли с кружками в открытый бидон. Один из них запел песню, другой, вытащив губную гармошку из кармана, стал подыгрывать.
Но буквально через несколько минут песня и игра стали сбивчивыми, а вскоре и вовсе прекратились. Как-то разом все пятеро успокоились и уснули, привалившись кто куда.
Владимир и Иван Иванович переглянулись и поняли, что надо что-то делать. Судьба давала им шанс к спасению.
Владимир тихо (а вдруг кто-то из немцев не до конца уснул) сказал своему напарнику:
- Иван Иваныч, попробуй лечь на землю и подползти к моим ногам. У меня за голенищем нож.
- Счас, погоди.
Иван Иваныч повалился на бок и стал извиваться как змея, стараясь ползти так, чтобы его руки, связанные за спиной, оказались у сапога Владимира. Это удалось довольно легко. Труднее было запустить пальцы в голенище и вытащить нож. Но после некоторого усилия и это ему удалось. Потом Владимир зажал рукоятку ножа своими стопами лезвием вверх, а Иван Иванович стал двигать руками вверх и вниз вдоль лезвия, чтобы перетерлась связывающая их веревка.
И вот, наконец, руки свободны. Немного потерев запястья, друзья не сговариваясь, начали действовать. Теперь уже все пятеро немцев были связаны и брошены друг на друга в кузов машины рядом с бидонами. Их оружие положили в кабину. И даже один из мотоциклов Владимир с Иван Ивановичем сумели пристроить поверх бидонов. А второй решили спрятать подальше в кусты, чтобы не дай Бог какая-нибудь другая группа немцев не узнала, что на этом месте что-то случилось с их разведкой.
Ехать оставалось не больше часа. Владимир старался гнать машину изо всех сил, на что она была способна. А своей «машинке», как он ее ласково называл, он доверял, потому что знал ее как свои пять пальцев, каждую детальку в ней, заботливо прикрученную, смазанную и проверенную перед дальней дорогой.
Вот, наконец, и КПП.
- Стой! Кт такие?
- Мы из корпуса. Вот сопроводительные документы.
Охрана проверила документы и поинтересовалась насчет мотоцикла в кузове.
- Это вы нам везете? Лучше бы пару пушек.
И тут брезент в кузове зашевелился.
- А, там что у вас?
- Да это свиней вам привезли на еду.
- Живых что ли? – недоверчиво произнес дежурный по КПП. – Дай-ка гляну.
Из-под брезента раздалось невнятное мычание. Охранники переглянулись и откинули полог.
- Братцы! Дак это же немцы! Живые!
- Откуда вы их?
- Вот по дороге решили прихватить, - засмеялись Владимир и Иван Иванович.
- Давайте скорее в штаб!

Командир на передовой был очень удивлен рассказом о происшествии двух бойцов и конечно же обрадован нежданным языкам.
- Вот что, бойцы, я доложу о вас в вашу часть, чтобы вас представили к награде. Медали уж вы точно заслужили. А пока идите к полевой кухне, поешьте, а потом отдыхайте перед обратной дорогой.
Но, медалей ни Владимир, ни Иван Иванович так и не получили. То ли об их маленьком подвиге забыли сообщить из-за вскоре начавшегося наступления наших войск, то ли из-за того, что их наградные документы затерялись. Такое часто случалось во время войны.


* * *

Владимир отслужил срочную службу в армии с ноября 1938 года по октябрь 1940 года, при этом успев повоевать на Финском фронте и на Монгольском фронте. После демобилизации в деревню ему ехать не хотелось, и его сослуживец Николай Стариков предложил ему попробовать устроиться в милицию в Москве. А что? Зарплата была неплохая, место в общежитии предоставлялось. На здоровье жалоб не было. Так они вдвоем и были зачислены в московскую милицию.
Друзей направили служить в комендантский взвод по охране Главного архивного управления Советской Армии и выделили койки в общежитии, где в одной комнате вместе с ними проживали еще трое сотрудников.
Владимиру уже пришлось пожить в Москве и поработать на асфальтовом заводе. Но тогда он города почти не видел. Только теперь, уходя в наряды, он осознал всю красоту и величие столицы своей Родины. Москва Владимира поразила своим размахом, высокими домами, широкими улицами. А что он видел до этого? Курский вокзал, улицу, на которой стояло общежитие завода да сам завод. А теперь даже метро в Москве появилось, и Владимиру очень нравились подземные дворцы-станции.
В живописном районе Измайлова возводился огромный стадион с трибунами, верхними и нижними ярусами, украшенными башенками. Но – лишь с трех сторон, чтобы через полигон, расположенный рядом, на арену могли входить колонны солдат и военная техника. Планировалось, что сооружение вместит 120 тысяч зрителей, а в дни праздников – до 200 тысяч!
Вход планировалось украсить высокими колоннадами, арками и статуями, изображавшими Сталина и его соратников, рабочих, крестьян, физкультурников. Впрочем, стадион был лишь частью проекта, над которым работала бригада архитекторов во главе с Николаем Колли. Вокруг арены собирались возвести несколько десятков сооружений, в частности велодром, водно-лыжную базу на берегу пруда, тренировочные залы, спортплощадки, общежития для спортсменов.
Поскольку сюда должна была стекаться несметная людская масса, планировалось создать огромный наземный вестибюль метро «Стадион Сталина» с двенадцатью эскалаторами и проложить три пути для электропоездов.
Ничего подобного в мире еще не было. Этот грандиозный стадион должен был стать самой большой спортивной ареной не только Советского Союза, но и всей планеты.
Но гигантская стройка так и не была завершена. Может, «наверху» потеряли интерес к стадиону? И поняли, что Москве просто не осилить два мегапроекта? Ведь в то же время на месте снесенного храма Христа Спасителя шло строительство Дворца Советов. Это здание с гигантской фигурой Ленина на вершине должно было взметнуться на высоту около полукилометра. Это строительство тоже законсервировали…
Владимир ездил смотреть на эти грандиозные стройки, очень они впечатлили его, и он даже подумать не мог, что после войны ему придется побывать, погулять с Колькой на этом недостроенном по утвержденному плану стадиону.

Владимир не мог не влюбиться в Москву. А вот девушки у него до сей поры не было. Вернее, была одна в Иркутске, когда он служил срочную службу в Сибири. Звали ее Клава. Но она его не дождалась из армии и вышла замуж. Теперь, живя в Москве, Владимир  стеснялся своей «деревенской» натуры, своего образования в 4 класса, да и боль от измены любимой девушки еще была жива в нем. И лишь одна страсть была у него – игра на баяне. В свободное от дежурств время он проводил за разучиванием нот и игрой на инструменте. Он отдавал баяну всю свою любовь и душу.  Не имея музыкального образования и наставников-учителей, но имея отменный слух и научившись читать ноты, он все свое свободное время старался оттачивать мастерство. Разучивал все: классику, народные песни и песни советских композиторов.
Поначалу Николай пытался звать Владимира в кино с девчатами или на танцы, но неизменно получая отказ, прекратил свои попытки куда-то выманить Владимира из стен общежития.
- Я лучше поскрыплю, - так отзывался Владимир о своем любимом занятии.
И «скрыпел» от с каждым днем все лучше и лучше, да так, что многие сослуживцы приходили к нему в красный уголок, чтобы специально его послушать. А комендант общежития доверил ему ключ от красного уголка.
Родня из деревни звала его вернуться обратно, брат Алексей звал его в город Грязи, обещая устроить на завод, сестра Надя звала на Донбасс на работу в шахте, где в забое работяги имели хорошие заработки, но Владимиру нравилось в Москве и нравилась служба в милиции.
Здесь в Москве он и встретил войну.

Незадолго до войны Владимира перевели на охрану очень важного стратегического объекта – радиобашни Коминтерна на Шаболовке.
Конечно, никто не мог знать, когда начнется война. Не знал этого и Владимир, но то, что она начнется, он в этом не сомневался. Работая в органах МВД он не мог не видеть или не догадываться о тех приготовлениях, которые предшествуют началу войны.
Владимир иногда ездил в местечко Фаустово, где жили его дальние родственники, и во время этих поездок он видел, как на запад везут военную технику, танки, пушки. Везут по железной дороге. И вот эти наблюдения давали ему возможность предположить, что война неминуема. Войны он не боялся. Финский фронт многому научил его. Но так не хотелось новой войны! Так ему нравилась его жизнь, мирное небо, без взрывов, без смертей.
Но война пришла.

22 июня 1941 года в 8 часов утра Владимир освободился от дежурства. Но, ни его, ни других сослуживцев не отпустили из дежурного отделения. Начальство сообщило, что все должны оставаться на своих местах. А вскоре объявили по радио, что в 12 часов будет экстренное сообщение председателя Совета Министров товарища Молотова. По тону, с каким диктор сделал сообщение о предстоящем выступлении, всем стало ясно, что случилось что-то очень страшное. Все с напряжением ждали объявленного времени.
И вот случилось… По радио вся страна услышала о начале войны.
По окончании выступления милицейское начальство сообщило своим подчиненным, что они переводятся на казарменное положение.
Весь личный состав теперь был вынужден постоянно находиться при отделении и не покидать общежитие за исключением тех случаев, когда разрешалось увольнение.

С самого начала войны Владимир хотел уйти на фронт добровольцем. Он подал три рапорта начальству о своем желании, но каждый раз он получал отказ. Начальство мотивировало свои отказы тем, что охрана общественного порядка в Москве - это дело тоже важное и необходимое. И особенно важен был их объект охраны – Шаболовская телевышка. Это была ведущая радиостанция нашей страны, с которой передавались в эфир все сообщения ТАСС, и нельзя было допустить диверсий против нее.
Как только начались налеты на Москву (первая бомбежка была в ночь на 22 июля – ровно через месяц после начала войны), Владимир и его сослуживцы вырыли маленький окопчик на охраняемой территории телевышки, куда они могли укрываться во время налетов.
Налеты, как правило, начинались в 10 часов вечера. Председатель Моссовета товарищ Пронин звонил по телефону на радиостанцию и сообщал: «Объявите населению воздушную тревогу»,
Один день запомнился Владимиру очень хорошо, этот день 30 июля он считал своим вторым днем рождения. Владимир как раз был на дежурстве, когда началась бомбежка.
- Мессеры! – крикнул Николай.
- Скорее сюда! За мной! – крикнул уже Владимир.
В окопчик спрыгнули 4 человека. И все они услышали прямо над их головами свист от падающей бомбы. Бойцы вжались в землю с одной мыслью, мелькнувшей в голове у каждого:  «Все! Это конец!»
Но… бомба упала в 6 метрах от того окопчика, где лежали охранники телебашни и по другую сторону забора, окружавшего ее – и не взорвалась. Похоже, что у нее не сработал взрыватель. Это был один случай на миллион. Прошла секунда, другая. Друзья опомнились от происходящего и медленно, ползком-ползком стали удаляться от страшного места. Бомба могла взорваться в любую минуту, и находиться рядом было слишком опасно.
Бойцы сообщили начальству о произошедшем, и оно вызвало минеров. За 50 метров от бомбы было сделано ограждение и охране было велено никого не пускать в опасную зону.
На следующий день приехали минеры и разминировали бомбу. Это оказался снаряд, весом 250 кг.
Владимир и его товарищи тогда чудом остались живы. Когда окончилась война, они узнали, что немецкие коммунисты, работая на заводах по производству снарядов, делали бомбы без детонатора, такие, которые падая, не взрывались. Вероятно, это и была одна из таких бомб.

Наступил август 41 года. Владимир получил письмо от брата Алексея, который писал, что его забирают на фронт. Два других брата, Иван и Николай, уже были мобилизованы. Николай в артиллерийские войска, а Иван в танкисты. Еще Алексей писал, что сестре Наде с трудом удалось эвакуироваться с Донбасса с двумя детьми, и она теперь живет в их селе Крутое вместе с матерью. И снова Владимир подал рапорт, чтобы его взяли на фронт. Ведь он уже прошел Финскую войну, он опытный, бывалый солдат. Его место там, на фронте. Но опять Владимира не отпустили.
Вместо участия в военных действиях Владимиру приходилось со своими сослуживцами выполнять другое задание начальства – патрулировать улицы Москвы. Основная их задача в свободное от охраны телебашни время состояла следить вечерами за соблюдением светомаскировки. Если в каком-то окне виднелся свет или же даже маленькая его полоска, то бойцы поднимались в квартиру, чтобы предупредить жильцов. Если же им на звонок в дверь не открывали, то патрулю предписывалось снизу стрелять в окно из винтовки. Смотришь – и свет погас.
На какое-то время Владимира сняли с охраны телевышки и отправили на охрану Архивного управления, которое в то время находилось на Бауманской улице.



* * *
Сорок первый – синоним огромной беды, знак несчастья. За двумя цифрами – громадье убитых, раненых, искалеченных, обездоленных. Но война ворвалась на нашу землю во второй половине года, в конце июня. О ее приближении говорили и раньше, но – урывками, между прочим, как говорят о наступающих жгучих морозах или аномальной жаре. В кинотеатрах перед веселыми фильмами часто показывали военную кинохронику – с бомбежками, обстрелами, изувеченными телами, плачущими людьми. Мировая война давно уже полыхала окрест – в Европе, Азии, Африке. Люди вздыхали, ужасались и облегченно вздыхали: это – там. И надеялись, что никогда не будет – здесь. А оно вот. Пришло.

И Шура стала готовиться к эвакуации. Фашисты быстро продвигались к Москве. Фабрика «Освобожденный труд» продолжала работать, ее эвакуация пока не планировалась несмотря на то, что гитлеровцы все ближе и ближе подходили к Москве. Москва была главной целью фашистского командования и даже было придумано название для операции по ее захвату – «Тайфун». На Москву было брошено немцами 77 дивизий, а Москва смогла сформировать с июня по ноябрь 1941 года 16 народных дивизий. Это не считая действующих частей Красной армии.
Шуре разрешили эвакуироваться потому, что у нее был несовершеннолетний ребенок.

Запыхавшийся Колька прибежал домой с улицы.
- Мам! Елен Иванна  говорит, что на Театральной площади фашистский сбитый самолет поставили. Давай поедем, посмотрим!
- Не выдумывай, нам собираться надо. Еще столько дел! Мне еще на фабрике надо расчет получить, вещи собрать. А завтра уже ехать.
- Ну мам… - канючил Колька.
- Отстань!
Тут вошла Елена Ивановна. Она тоже собиралась уезжать, но только через неделю. На ближайшие дни билетов на поезд уже не было. 
Отпусти его с нами, Шур. Мы только посмотрим, и сразу назад. И Шура Крутоносова поедет. А еще Ваня Длинный.
- Ну, ладно. Только потом сразу домой. Не гуляй на улице, а то я потом не дозовусь тебя.

На Театральной площади, где показывали первые сбитые фашистские самолеты, было много народу. Толпа гудела, проклиная немцев, кто-то плевал в  сторону сбитой техники, кто-то проклинал фашистов, а кто-то грозился отомстить.
Кольке хотелось подойти поближе, потрогать, а еще было бы лучше залезть в кабину. Но милиция не подпускала слишком близко. Колька, подражая  взрослому дядьке, тоже плюнул в сторону самолета.
Обратно, как и в сторону центра, ехали на метро, которое уже стало превращаться в бомбоубежище во время налетов, поэтому на станциях у колонн штабелями были сложены лежаки.
Люди в вагоне ехали молча и на всех лицах читалось напряжение и тревога. Вот и станция Семеновская, а там уж до дома было рукой подать. Женщины и Ваня Длинный по дороге решили зайти в магазин, а Колька один побежал к дому.
Мать уже уложила чемодан, собрав туда нехитрые пожитки. Еще в большой узел она связала зимние вещи: Колькино пальто, свою телогрейку, пуховый платок, Колькину шапку с ушами и валенки с калошами. Кто знает, на какой срок они покидают Москву. Хотелось бы думать, что ненадолго, но что-то верилось в это с трудом. По тревожным фронтовым сводкам, по участившимся налетам с воздуха, по темпам эвакуации промышленности и населения, можно было предположить, что уезжают они надолго.
Перед дорогой Шура пошла на Преображенский рынок, чтобы купить какие-нибудь продукты в дорогу: яиц, помидоров с огурцами, хлеба, конечно. По дороге двигаются грузовики с бойцами, а из рупора бойко несется:
- Ребята, не Москва ль за нами? Умрем же за Москву!
Накануне Елена Ивановна прочла в газете и рассказала Шуре, что вокруг Москвы возводится «железное кольцо укреплений», которое воздвигают сами же москвичи. На самом же деле это были простые земляные окопы, которые рыли женщины среди картофельных полей. Вот вчера на фабрику пришла утренняя смена и всю ее, не дав тепло одеться, обуться, погнали на окопы
Вот и Преображенская площадь. 12-30 дня. У магазинов стоят очереди, которые начинаются внутри, а заканчиваются снаружи. День пасмурный, но гудят вражеские самолеты. На берегу Яузы начинают рявкать зенитки. Где-то послышалось буханье фугасных бомб.
Ничего не изменилось на площади. Очереди как стояли, так и стоят, особенно большая за портвейном. У витрины с газетами стоит кучка народу и внимательно читает сообщение  о том, что под Орлом мы сдерживает натиск, а под Малоярославцем отступили. Никто не нервничает, никуда не бежит. Куда делись в Москве нервные люди? Один колхозник, побывавший в «плену» рассказывает:
- Забрали у нас скот, порезали коров и на другой же день превратили их в колбасу! Все колбасные машины с собой возят! Вот ловкие, черти!
Наступило время лишений, тревог, напряженного ожидания новостей с фронта.

Шура зашла в церковь Преображения на Преображенской площади, чтобы помолиться перед Иконой Богородицы Одигитрии за благополучную поездку. Шла обедня. В церкви было сотни две молящихся. Дьякон басом в святых вратах бубнил без передышки за упокой сотни имен. Окончив читать, запевает: «Во блаженном успении…»  Все молящиеся подтягивают: «Со святыми упокой…». С каждым днем список убиенных становился все больше. Поставив свечку у иконы, Шура вышла из церкви. Купив необходимые продукты, она заспешила домой.

Родители Шуры уехали к родне в Ефремов на две недели раньше. Их дом, добротный дом, в котором они жили в деревне Малые Бутырки до раскулачивания, был разрушен, разобран по бревнышку и перевезен в Большие Бутырки, где был воссоздан и переделан под сельский клуб. Так что в родные места, в свою деревню им некуда было возвращаться. Благо родная сестра Марии Яковлевны согласилась приютить к себе беженцев из Москвы, выделив им на пятерых одну комнату.
Дом Анны Яковлевны стоял на самом краю Ефремова, был последним на улице, а дальше начинался овраг. При доме был небольшой сад и огород, урожай с которых заботливо хранился в погребе.
Анна Яковлевна, сестра Марии Яковлевны, работала санитаркой в городской больнице, куда сразу же, как только началась война, стали поступать раненые бойцы Красной армии. Ее муж, Семен Васильевич, работал там же в больнице кочегаром котельной. Единственный их сын ушел на фронт с первых дней войны, и с тех пор о нем не было никакой весточки.
Вот к этой родне и приехали в эвакуацию Павел и Мария Клитвины, их дочь Шура с сыном Колькой и глухонемая Анюта.
Павлу Федоровичу повезло устроиться в ближайший совхоз конюхом, Шуру взяли санитаркой в больницу, Мария Яковлевна не смогла найти никакой работы и осталась дома по хозяйству: готовила, стирала, убирала и делала заготовки на зиму, засаливая в бочках капусту, огурцы и грибы, которые собирал Павел Федорович, будучи знатным грибником. А Анюта помогла ей во всех хозяйственных делах.
Кольку определили в Ефремовскую школу, но пока там не начались занятия, он болтался на улице или помогал своей бабке по дому, когда той удавалось привлечь Кольку к домашним делам. Иногда бабка посылала Кольку к Павлу Федоровичу в совхоз с обедом.
Потом начались занятия в школе. Помимо Кольки в классе были еще несколько ребят, эвакуированных с оккупированных областей. А после уроков дети играли в войну.
Никто не хотел играть за немцев, все старались быть на стороне Красной армии. Споры были шумными, иногда доходило до драки, пока кто-то из ребят постарше не предложил определять «фрицев» для игры считалочкой. Нехотя, но приходилось соглашаться.
Игра игрой, а война на фронтах шла по-настоящему. Враг подбирался к Москве и к Туле. Раненых бойцов в городскую больницу привозили с каждым днем все больше. Но больница была небольшая, и раненых старались по мере подхода транспорта переправлять дальше в тыл. Шура приходила домой уставшая, едва держась на ногах, наскоро ужинала и падала без сил.

От Тулы до Ефремова расстояние было 142 километра. Тула держалась. Нельзя было допускать врага в город, где ковалось оружие для Красной армии. А вот Ефремов не устоял.
22 ноября 1941 года в город вошли немецкие войска. То, чего так боялись Клитвины, уезжая из Москвы, настигло их здесь, в Ефремове. Уже накануне стало ясно, что город падет. Советские войска спешно эвакуировались. Раненые, которые могли хоть как-то передвигаться, уезжали вместе с ними. А что делать было с теми, кого нельзя было перевозить?
Главврач больницы товарищ Ляпидевский созвал на собрание весь медперсонал.
- Товарищи, враг у стен города.  А у нас в больнице лежат 119 раненых бойца. Неужели мы допустим, чтобы они попали на растерзание врагу? Все прекрасно знают, что их ждет в этом случае. Я предлагаю укрыть красноармейцев в больничном подвале и в подвале средней школы № 5. Этот вопрос уже согласован с руководством горкома партии. Но места там на всех не хватит. Только 54 раненых мы можем перенести в подвал школы. Сорок человек останутся в подвале больницы. А что делать с остальными двадцатью пятью?
- Я могу взять к себе одного, раздался голос из зала.
- И я.
- И я.
- А, я к сестре могу двух забрать.
- А, я поговорю с соседкой. Она тоже не откажет.
- Тогда, дорогие мои, быстро за дело. Времени у нас мало. Надо срочно оборудовать подвалы, разместить там кровати и перенести больных, медоборудование, что возможно, лекарства и средства по уходу. Остальных развозим по домам.
К приходу немцев задача была решена, несмотря на то, что переезд раненых проходил под непрерывными артиллерийскими обстрелами. В школьный подвал кровати перенести не успели, и раненых пришлось размещать на полу в холодном, сыром помещении.
А как только враг занял город, то всюду на стенах домов были расклеены листовки о выдаче партработников, красноармейцев и евреев. За неподчинение приказу немецкого командования и укрывательство следовало наказание – расстрел. Город словно обезлюдел. По его улицам ходили немецкие патрули. Слышался гул моторов, скрежет танков. Раздавались частые пулемётные очереди и разрывы артиллерийских снарядов.
Город замер. На улицу без особой нужды никто не выходил. Но, тем не менее, город жил, приспосабливался к условиям оккупации.
В дом Клитвиных зашла соседка со слезами на глазах.
На вопрос Марии Яковлевны, что случилось, она начала сбивчиво, едва подавляя рыдания отвечать:
- Это что же делается, Маш? Что фашисты-то творят? Сучкова, говорят, расстреляли и Лаптева, за укрытие красноармейцев.
- А, я еще слышала, что жену командира красной Армии убили, - встряла Шура в разговор.
- Даже детей, изверги, не щадят. Вчера Юру Сергеева расстреляли за то, что в солдатской гимнастерке был. А ему только недавно шестнадцать исполнилось.
- Вы, бабы, поосторожнее будьте, без нужды в центр не ходите, - со вздохом промолвил Павел Федорович, - немцы концлагерь учредили на Рабочей улице. Хватают в облавах кого ни попадя и туда. Там, говорят, в бараках уже человек четыреста сидят.
- А, что про Москву слышно? Про Тулу? Неужто и их возьмут немцы? – запричитала соседка.
- Этому не бывать! - Со всей злостью и решимостью ответил Павел Федорович, - Не сдадут наши Москву! А Тульские мужики они знаете, ого-го какие! Они все стрелять умеют! Не даром, что сами оружия делают. Не быть немцам в Туле!
Шура зажгла свечку. Уже темнело, а электричества в городе не было, как, впрочем, не было и тепла, и воды. Но у Клитвиных в частном доме была печка. Она и выручала. А дрова Павел Федорович навозил еще осенью, работая в совхозе.
- Шур, ты когда завтра за водой пойдешь, зайди за мной. Вместе пойдем, а то одной как-то боязно идти. – сказала соседка и направилась к себе домой.
Шура пообещала зайти.
Воду приходилось брать из реки Красивая Меча, к которой спускался овраг от дома Клитвиных. А те жители, которым было далеко идти до реки, брали воду из городского пруда, что находился ниже школы № 3, разбомбленной при наступлении немцев.
Наутро Шура и Колька взяли санки, на которые поставили ведра, зашли за соседкой и отправились к реке. Спускаться было легко. Колька даже скатился на корточках с горки. У пробитой лунки уже стояли в очереди две женщины и один мужик, ждали, когда старик наполнит свои ведра водой. Старик был медлительный, нерасторопный, набирал по полведра, и то с трудом вынимал из проруби.
- Дай-ка, дед, я тебе помогу, - не выдержал мужик. И ловко наполнил два бидона.
Дед с трудом сдвинул санки с места.
- Э. да ты, милый, в горку с ними не взъедешь. Что ж, старый, ты сам по воду пришел. Иль моложе нет никого?
- Нету, - заплакал дед,- одни мы со старухой остались. Сынка моего немцы три дня назад забрали. Не знаю, жив ли.
Бабы сочувственно переглянулись.
- Совсем озверели, сволочи.
- Пошли, дед, помогу тебе отвезти, - прочувствовался мужик и обратился к женщинам, - Я тут ведра свои оставлю. Приглядите за ними.
- Конечно, ступай, милый, помоги.
Женщины, набирая воду, делились новостями. Сарафанное радио рассказывало обо всех событиях, как в городе, так и в стране, и на фронтах, если, конечно, такие сведения к кому-то могли поступать.
- А, я слышала, что немцы отбирают у людей валенки. Обувка-то у них тоненькая, вот ноги и мерзнут.
Не хитрая вещь — валенок, но немцы не смогли его „освоить“. У некоторых пленных на ногах — „эрзац-валенки“ весом в 3–4 кг на деревянной подошве, на гвоздях, с ремнями. Наш валенок весит полкило, одевается в полсекунды, мягок, тепел, дешев. Так что лишний раз в валенках не надо ходить. Коли недалеко идти, одевайте носки с галошами или лапти.
Подниматься в гору с полными ведрами - это тебе не спускаться с горы с пустыми. Колька с матерью с трудом тащили санки, держась за одну веревку. Поднявшись вдоль оврага к дому, они с изумлением и с испугом замерли на месте. В их дом входили два немца.

* * *

Речка небольшая, всего-то метров 25 в ширину в самом узком месте. Морозы ее сковали. И вот немцы задумали на машине проехать по льду в соседнюю деревню, чтобы не делать большой крюк до моста. Из-за узкого места течение здесь было подо льдом сильное, поэтому лед оказался недостаточно прочным, машина и провалилась. Немцы согнали всех жителей близлежащих домов, Клитвиных тоже. Даже Кольку погнали и других подростков. К машине прикрепили трос и заставили всех согнанных жителей ее вытаскивать. Люди тащат изо всех сил, в ледяную воду проваливаются, а немцы хохочут, кричат что-то, да еще над головами жителей постреливают.
Наконец, машину выволокли. Один немец сел в кабину, да как газанет прямо на людей. Все бросились врассыпную, а они опять хохочут.
Промокшие Клитвины поспешили к дому, а у их калитки другая машина остановилась. Несколько человек вылезли из нее и стали осматривать дом снаружи, потом вошли в сени. Некоторые покачали головой и вышли, о чем-то переговариваясь между собой, а двое немцев вломились на постой к Клитвиным. Они заставили Анну Яковлевну и Семена Васильевича освободить комнату и расположились в освободившемся помещении как хозяева. А сами хозяева перебрались в теплые сенцы, устроив себе кровать из топчана с сеном. И повесили занавеску, отгородившись от прохода.
Утром немцы уходили, видимо, на службу, а к вечеру возвращались и требовали себе еду.
Мария Яковлевна с Анютой каждый день готовили еду и на большую семью, и на немцев. Но, только если Клитвины ели простую кашу или пустые щи, то немцы к своей порции добавляли тушенку, от которой исходил запах на весь дом, от чего у Кольки бежала слюна. Так ему хотелось мяса. Но мяса не было. Несколько кур, которые еще были в хозяйстве до прихода немцев, те, появившись, велели приготовить для себя. Кроме каш выручала картошка и соленья.
Занятий в школе больше не было. И Колька все дни проводил дома, тем более, что морозы в ту зиму стояли не шуточные. Но иногда ему выпадали важные задания. Бабка, наварив побольше каши или картошки, отсылала Кольку с кастрюлькой в больницу с наказом передать это матери, которая дневала и ночевала при больнице.
Колька относил, но при этом удивлялся, зачем матери такая большая кастрюля? Разве может один человек столько съесть? И невдомек ему было, что он носил еду для раненых красноармейцев, что мать съедала всего пару ложек, а остальное передавалось в подвал.
И не только Кольку посылали с таким заданием.  Многие дети сотрудников были задействованы в этом важном деле. Конечно, они ни о чем не могли догадываться, но их помощь для раненых была неоценима. Немцы не останавливали детей для проверок и досмотра, и они могли беспрепятственно ходить через весь город.
Раненым советским бойцам оказывалась медицинская помощь и даже производились в необходимых случаях операции. И все это в глубокой тайне от оккупантов, которые даже и предположить не могли, что в Ефремове функционирует подпольный госпиталь.

Один раз немец, живший в их доме, подозвал Кольку к себе.
- Ком, ком, - говорил он, при этом махал в свою сторону рукой.
Колька с опаской подошел.
Немец погладил его по голове и достал из кармана фотографию, где был изображен мальчик примерно тех же лет, что и Колька. Он тыкал пальцем в фотографию и что-то долго говорил, улыбаясь. Колька понял, что это его сын. Не зная немецкого языка, он несколько раз кивнул головой. И тут случилось неожиданное.
Немец полез в тумбочку, достал оттуда плитку шоколада и протянул Кольке. Колька замотал головой из стороны в сторону. Ему, конечно, хотелось, очень хотелось шоколада, но очень не хотелось брать его у немца. Но немец был настойчив и буквально всучил в руки свой сладкий подарок.
Что было делать Кольке? Два противоположных чувства боролись в нем, и первое победило. Он отломил половинку плитки и с наслаждением съел. Первый раз в жизни. А вторую решил отнести матери в больницу.
Он очень хотел угостить мать, и в то же время боялся, что она станет его ругать. Он отнес матери завернутую в старую кофту картошку, сваренную в мундире (чтобы не остыла по дороге) и достал из кармана половинку шоколадки.
- Откуда у тебя это?
Колька  рассказал.
Вопреки его опасениям, мать не стала его ругать. Она посмотрела на него с жалостью и тяжело вздохнула. Колька, как и все дети войны, был ребенком, лишенным радости и детства. Хоть и бедно они жили до войны, но все же мать изредка баловала его, покупая то пряники, то леденцы. А вкуса шоколада она тоже не знала.
Шура отправила Кольку домой. Начинало темнеть, и ему надо было быстрее бежать. А сама села на кушетку и откусила от шоколадки маленький кусочек, совсем крошечный, чтобы только почувствовать вкус. Она так и не поняла этого вкуса. Вроде сладкий, а вроде горький. Не поймешь. Потом она разделила ножом шоколад на множество мелких кусочков и понесла раздавать раненым вместе с картошкой в мундире.

5 декабря началось наступление советских войск на Ефремовском направлении. Ожесточенно били пушки, танки пытались прорвать линию обороны немцев. Те двое фашистов, что квартировали в доме Клитвиных, на следующий день куда-то исчезли, наверное, в расположение своей воинской части. Клитвины вздохнули свободно.
Анна Яковлевна тщательно отстирала после постояльцев все постельное белье, щеткой отдраила полы и перемыла с содой тарелки и стаканы, которыми пользовались немцы.
А между тем сила бомбежек нарастала. Так уж получилось, что улица с домом Клитвиных оказалась на нейтральной полосе. За рекой стояли советские войска, а за оврагом немецкие. Несколько дней велась интенсивная перестрелка. Иногда снаряды не долетали до противной стороны и взрывались близ дома Клитвиных. Но, Бог миловал. Ни один снаряд за все время бомбежек так и не попал в их дом.
Вся семья боялась выходить на улицу. А окна заложили матрацами и подушками, чтобы осколки не залетали в дом.
Шура молилась о спасении перед единственной иконой, висевшей в доме. Шура, как и ее мать, была верующей. Маленькой девочкой она ходила с матерью в церковь в Большие Бутырки. Потом церковь закрыли, и в ее помещении сделали колхозный амбар.
А когда Шура с мужем Андреем Тимофеевичем переехали жить в Москву, она тайком от мужа стала ходить в церковь на Преображенке. Тайком – потому, что муж был ярый атеист, и, если узнавал, что Шура была на службе, то бил ее со всей злостью. По той же причине икону в доме она тоже повесить не могла.
А сейчас, во время бомбежек она стояла перед ликом Спасителя и молила о том, чтобы им остаться живыми. Она читала Отче наш, читала наизусть девяностый псалом «Живый в помощи», молитву Богородице. Она просила за здравие  всех своих близких, о сыне, о родителях, о дяде и тете. Но, ни разу она в своих молитвах не помянула ушедшего на фронт мужа…

Глухой удар потряс дом. Снаряд лег совсем рядом, метрах в десяти. Женщины перекрестились. За водой бы сходить, но как под таким обстрелом дойти до речки? Ночами Павел Федорович осторожно спускался с крыльца и набирал снег в ведро. Дома его топили, чтобы использовать для питья и готовки хоть какой-то еды. Продукты подошли к концу, и приходилось экономить, деля картошку на небольшие порции, чтобы хватило всем.
После очередного разрыва снаряда, Клитвины вдруг услышали сильное ржание. Павел Яковлевич осторожно приоткрыл дверь дома и выглянул наружу. Мимо дома прямо к оврагу промчалась лошадь с окровавленным боком, пару раз перекувыркнулась через себя и затихла в глубоком снегу. Откуда здесь взялась лошадь? Непонятно. Должно быть, она испугалась стрельбы и сбежала то ли от немцев, то ли от русских. В городе лошадей никто не держал.
Между тем перестрелка продолжалась все с большей силой. Павел Федорович закрыл дверь и отошел подальше вглубь дома.
- Господи, когда же это кончится? – причитала Анна Яковлевна.
- Терпите, бабы, наши скоро придут, тогда все кончится. – ответил ее муж.
- Скорей бы уж!

- Наутро Павел Федорович взял топор и вышел на крыльцо, несмотря на свист снарядов.
- Ты куда? – испуганно спросила Мария Яковлевна.
- Я сейчас. Я скоро.
Павел Федорович спустился с крыльца и, пригибаясь, быстро побежал в сторону оврага. Снова над домом пролетел снаряд. Павел Федорович упал в снег и пополз, тем более, что бежать уже не было возможности, утоптанная тропинка кончилась. Ноги вязли в глубоком снегу. А в овраге он просто скатился на дно, прямо к убитой лошади. Та лежала уже окоченевшая с огромной раной в боку и кишками наружу.
Павел Федорович взмахнул топором несколько раз и отрубил часть туши. Теперь осталась самая малость – добраться до дома. С трудом пробираясь через снежные сугробы, ему удалось, наконец, вернуться в дом.
- Слава Богу! Живой! – Запричитали женщины.
- Вот вам. Варите.
Вся семья была спасена от голода. Конина была жестковатой, но казалась очень вкусной.
Шура даже несколько раз сумела сбегать к раненым в больницу и отнести им вареной конины и бульон, когда обстрелы немного утихали. Теперь немцев можно было не бояться. Они покинули эту часть города, где была больница. Бояться можно было только шального снаряда.

Ровно восемь дней продолжалась ожесточенная битва за Ефремов с пятого по 13 декабря. И, наконец, город был освобожден. Когда пришли наши, сколько слез было – от радости, что живы, что ужас оккупации закончился.
Раненых бойцов, которых прятали в подвалах школы и больницы и на квартирах жителей, сразу же эвакуировали в тыл. Ни один из них не умер. Позже все бойцы и командиры, спасенные Ефремовцами, снова вернулись в строй.
А в братской могиле городского сквера захоронили 215 бойцов, погибших при освобождении города.
Ефремов был освобожден частями третьей армии. И пришло время подсчитать потери. За три недели хозяйничанья оккупанты разрушили в городе 150 домов, аэроклуб, поликлинику, кинотеатр, почту, радиоузел, ремесленное училище, школу № 3, здание райкома, горсовета, разграбили 1500 квартир, а на оккупированной части района предали огню свыше полутора тысяч домов колхозников, 398 построек и уничтожили почти весь скот.
Жителям предстояла долгая работа по восстановлению хозяйства.

Шура продолжила работать в больнице, Павел Федорович занялся восстановлением совхоза, Колька снова пошел в школу, где ему вместе с другими учениками предстояло наверстывать упущенное. Даже глухонемой Анюте нашлось дело.
В городе было организовано производство лыжных палок для бойцов лыжных батальонов. Анюту научили из ивовых прутьев делать кружочки, к которым клепали четыре кожаных ремешка с маленьким металлическим ободком в центре. За работу полагалась хлебная карточка. Ее работа тоже была подспорьем для семьи. Да и замерзшая туша лошади помогала выжить. Правда, ее надолго не хватило. Соседи узнали про эту тушу и тоже стали ходить   в овраг с топорами.

Павел Федорович решил послать Шуру в Большие Бутырки хоть за какими-нибудь продуктами. Он договорился в совхозе, чтобы ему дали лошадь с телегой на пару дней. Колька захотел поехать с матерью. Никто не стал возражать. Он ни разу не был на родине своих родных, и ему были интересны как сама поездка, так и увидеть места, где жили его родственники до революции и до всех последующих событий.
День был не сильно морозный, хотя до конца зимы еще было далеко. Санки по накатанной дороге скользили легко, а Шура умело управляла лошадью. Колька был одет в детскую телогрейку на ватине, которую мать сама сшила и простегала, а поверху он был еще укутан дедовым тулупом. Кольке было интересно смотреть по сторонам на заснеженные поля, леса, на попадавшиеся по пути деревеньки. Но вскоре ему это надоело, и он уснул. А Шура продолжала править повозкой.
Помимо небольшой суммы денег, которой ее снабдил отец для покупки продуктов у сельчан, Шура везла для обмена на продовольствие очень важные вещи: мыло целых семь кусков, спички 20 коробок, пуд соли неизвестно где раздобытой Павлом Федоровичем, две пачки швейных иголок, нитки 15 катушек и еще много каких необходимых в хозяйстве вещей, но очень дефицитных в ту суровую военную пору.
Ехать нужно было часа четыре. Это если по большаку. Но Шура сделала приличный крюк, чтобы проехать мимо своих родных выселок, и вот, наконец, показалось село Малые Бутырки, родное Шурино село, где она родилась и выросла. А вот и то место, где был родительский дом. Фундамент был скрыт под снегом, и только снежные валы обозначали его границы. А посередине стояла полуразрушенная печка, та печка, на которой Шура любила греться зимой в сильные морозы после работы по хозяйству. На глаза Шуры навернулись слезы. И тут же воспоминания нахлынули на нее.
Много чего удалось пережить их семье до тех пор, пока им не пришлось покинуть родные края.

Семь лет было Шуре, когда в мае 1918 года большевики Тулы приняли к безусловному исполнению Декрет о продовольственной диктатуре, который предполагал самые решительные меры по обузданию кулачества и обязывал владельцев хлеба сдавать все излишки государству.
А из-за того, что хозяйство Павла Федоровича был крепким, оно было отнесено к кулацкому.
Шесть продовольственных отрядов по 225 человек в каждом занимались заготовкой, а считай, отбором хлеба у зажиточных крестьян. Ефремовский район был самым хлеборобным уездом губернии, к нему и было самое пристальное внимание особо уполномоченных по заготовке хлеба.
К Павлу Федоровичу наведывались несколько раз. Но отец Шуры был мужик умный, с особой житейской хваткой. Что мог, он надежно спрятал в разрушенной барской усадьбе, но совсем бедным он сказаться не мог, поэтому кое какую часть зерна оставил на разграбление в амбаре своего подворья.
- Что-то мало, хозяин, у тебя зерна. Не может такого быть, чтобы не припрятал еще где.
- Нету, родимые, нету больше. Не уродилась пшеничка-то.
- Как же так? У всех уродилась, а у тебя нет?
- В поле все погорело. Пожар был от грозы.
- Врешь, небось. Смотри, найдем ежели, пристрелим на месте.
- Хоть счас стреляйте! Нет зерна у меня!
Уполномоченные таскали мешки на подводы, а Павел Федорович играл свою роль, прикидываясь обездоленным.
- Мужики! Оставьте хоть немного на пропитание. Детки у меня малые, пятеро их у меня, кормить их надо! Да скотину надо кормить. Да на сев.
Освободив пол амбара, продразверстщики махнули рукой.
- Ладно, поехали.
Павел Федорович кланялся им вслед, сняв шапку, а как только подводы скрылись за поворотом, смачно плюнул в их сторону.
Мария Яковлевну истово крестилась, шепча молитвы всем святым.

Летом и осенью 1918 года тульские большевики начало активную реализацию декрета ВЦИК по организации комитетов бедноты. Комитеты становились опорными пунктами диктатуры большевиков в деревне. Такой комитет был создан и в Больших Бутырках.
Павел Федорович не раз благодарил судьбу, а, скорее, самого себя за то, что когда-то он решил построить свой дом подальше от основной деревни, на выселках в Малых Бутырках. Еще два подворья вслед за ним здесь обосновались, но теперь они были заброшены. Хозяин одного из них погиб в первую мировую войну, а вдова с детьми перебралась к родственникам в Тулу. Хозяин другого заболел сыпным тифом и умер, оставив семью нищенствовать, и они разъехались кто куда.
Таким образом, семья Павла Федоровича осталась на выселках в одиночестве. Хозяин старался поменьше бывать в большом селе, и о них как-то подзабыли после нескольких наездов бойцов с продразверсткой.
А между тем, в Больших Бутырках начиналась новая жизнь. Созданные комитеты бедноты активно боролись с кулаками, спекулянтами и мешочниками, конфисковывали хлебные излишки, рабочий скот и сельскохозяйственный инвентарь, создавали сельскохозяйственные артели.
Вся эта кутерьма проходила мимо выселок. Павел Федорович одному ему известными лесными тропами, изведанными еще в ту пору, когда он работал конюхом на барской усадьбе, ездил в город для обмена излишков своего урожая на необходимые в хозяйстве вещи. Возил понемногу, дабы, если будет пойман в дороге, всегда мог сказать, что это последнее, что у него осталось.
Однако, одну из двух коров у него все же отобрали.

Но на этом испытания не кончились. После революции началась гражданская война.
Пока Шура ехала мимо своей родной, но теперь уже пустой деревни, все ее детские годы проносились перед глазами. Тогда она была маленькой девочкой, мало что понимала, но совершенно отчетливо ощущала ту тревогу, которой были объяты ее родители.
С началом гражданской войны началась и мобилизация крестьян в ряды Красной армии. Согласно декрету ВЦИК от 26 апреля 1919 года каждая волость должна была дать армии Советов до 20 надежных крестьян, одетых, обутых и вооруженных. И тут семье Клитвиных снова повезло. Павла Федоровича не посчитали надежным, он вроде как считался кулаком, хотя и не использовал наемный труд, обходясь в хозяйстве своими силами. Если уж не кулаком, то зажиточным крестьянином он был точно. А это уже было клеймо неблагонадежности. Он не был мобилизован в армию и остался при своей семье.
К сентябрю 1919 года в Тульской губернии  было мобилизовано больше половины мужчин, способных носить оружие, а, значит, наиболее трудоспособных. 24 августа Губисполком объявил Тулу на военном положении, так как конница генерала Мамонтова прорвала южный фронт красных и начала рейд по его тылам. Вскоре конница захватила станцию Боборыкино, что в 20 километрах южнее Ефремова, захватила поезд с мануфактурой, а так же пассажирский поезд, следовавший из Ельца в Тулу. При этом белые учинили дикую расправу над пленными.
Все эти сведения доходили до выселок, где жили Клитвины. Сам Павел Федорович старался в эти дни никуда не ездить ни по каким делам и родным своим велел сидеть дома и не появляться даже в Больших Бутырках. Благо, что всем необходимым они были обеспечены благодаря своему натуральному хозяйству.
Уже в середине сентября армия Деникина заняла Курск и Воронеж. А в октябре положение на южном фронте стало поистине угрожающим для Советской власти. Деникин взял Орел и Новосиль, который входил в состав Тульской губернии. Казалось, что никогда еще белые не были так близки к победе. Сама же Тула представляла для Красной армии огромную ценность. Тульские оружейные и патронные заводы обеспечивали оружием всю Красную армию. И сдача Тулы означала бы неизбежное поражение красных.
Война была совсем рядом. Вот-вот, и Ефремов, и Большие и Малые Бурырки могли оказаться в зоне боевых действий, но все обошлось. Война стала откатываться к югу под напором Красной армии, получившей значительное подкрепление.

После Гражданской войны все районы центральной России поразила жестокая засуха. Тульское крестьянство не могло засеять даже половины довоенных площадей. Лошадей не было. Их конфисковали на нужды Красной армии. Но у Павла Федоровича в старой барской усадьбе осталась одна лошаденка, на которой он и умудрялся вспахивать землю под урожай в самых дальних лужайках за болотами и за густыми лесами, куда только он знал потайные тропы.
Павел Федорович построил в глуши шалаш, где и жил практически все лето, сажая и собирая урожай. А всем домочадцам он велел говорить на расспросы сельчан, что он уехал в город на заработки. Да к ним на выселки особо никто и не лез. У всех своих дел было по горло.
Страшная засуха породила затем страшный голод. Крестьяне срывались с мест в поисках еды и лучшей жизни. Кто-то умирал с голоду, а детей отправляли ходить по деревням и выпрашивать хоть какую-то еду. Кто что подаст. Шура не могла знать, что в соседней волости вот так же ходил с протянутой рукой Владимир, которому в ту пору едва исполнилось 4 года.
Благодаря стараниям Павла Федоровича какой никакой урожай все же собрать удалось. И хранить его приходилось в старой барской усадьбе, в надежном месте, куда совсем никто из посторонних не наведывался., тем более, что об усадьбе ходила дурная слава.
Вроде бы старый барин не сбежал, а повесился, а ночами его болтающийся труп виднелся в свете луны в проеме высокого окна. Но никто не знал, что это Павел Федорович вешал специально свой старый тулуп, чтобы тот отпугивал непрошеных  гостей.
Но урожай мало было собрать, его еще надо было обмолотить и перемолоть в муку. И здесь житейская хватка помогала Шуриному отцу. Павел Федорович был мастером на все руки и сам смастерил маленькую водяную мельницу над ручьем за барской усадьбой. Так вот и выжили в голодные годы.
А в то время Тульский губком обратились с воззванием к рабочим Тульской области помочь крестьянам в проведении весеннего сева. Люди понимали, что если сейчас они общими усилиями не посеют и не посадят урожай, то их будет ждать новая голодная зима. За счет добровольного сокращения хлебного пайка и из небольших государственных резервов крестьянам была выдана семенная ссуда: полмиллиона пудов овса, триста тысяч пудов картофеля, 165 тысяч пудов конопли, гречихи, проса. Снова власти посылали своих представителей по крестьянским подворьям в поисках излишек. В каждой деревне проводился подворный учет семян, И, если обнаруживались излишки, то их изымали в общественный фонд.
Таким образом было засеяно 75% посевных площадей. Это был необыкновенный успех, если учесть свирепый голод предыдущей зимы.
И тем не менее уже в начале 1921 года в многочисленных донесениях Губчека сообщалось о пассивном сопротивлении крестьянства всем мероприятиям советской власти, которые проводились методами «военного коммунизма», то есть приказами, мобилизациями и разными диктатурами. Крестьяне высказывали глухое брожения. Павел Федорович не ходил на всякие собрания в Большие Бутырки.  Жил своей семьей тихо, обособленно. Вспоминали о нем редко. Но всей душой он поддерживал стихийный протест своих сельчан. А протест этот быстро нарастал, становился все более открытым, порой переходя в бунты.
Заградотряды, ездившие по деревням, отлавливали так называемых спекулянтов и мешочников, то есть тех крестьян, которые везли свой урожай в город на продажу или для обмена на хозяйственные товары.
В феврале 1921 года крестьяне Тульской губернии приняли решение снять заградотряды, ликвидировать продразверстку и разрешить свободный проезд по железной дороге. Положение крестьян было настолько бедственным, что они подчас решались на вооруженное сопротивление властям. Во главе таких крестьянских отрядов становились местные кулаки, меньшевики, эсэры или бывшие офицеры.
Такая кулацкая банда появилась в конце 1920 года в Ефремовском уезде. Ее руководители пытались организовать масштабное восстание, но местные власти с помощью продотрядов разгромили повстанцев. И такое положение было по всей стране.
Павел Федорович понимал, что плетью обуха не перешибешь. Он своей природной чуйкой чувствовал, что надо жить тихо, не лезть ни в какие аферы, не примыкать ни к каким собраниям. Оставаясь в стороне от всех передряг, легче сохранить хозяйство, а, значит, и семью.
По всей стране назрел экономический и политический кризис, и тогда Ленин отменяет продразверстку и заменяет ее продналогом, который был вполовину меньший, чем продразверстка.

Павел Федорович съездил по делам в село Большие Бутырки и там узнал новости от кума.
- Паш, слыхал, государство теперь продналог установило.
- А это что еще такое?
- Вот смотри. Ты собрал урожай, сдал в загототдел сколько тебе положено, а остальное все твое, какие бы у тебя не были излишки. И сам можешь решать, чего с ними делать. Хошь на продажу вези, хошь на посевную оставь.
- Ну, хоть так-то. А то совсем задушили, сволочи.
- Паш, та как там живешь-то, на выселках? Совсем у нас не бываешь. Как Маша? Как детки?
- Да живу помаленьку. Как все.
- Ну, дай Бог!

Продразверстку заменили продналогом, но крестьянам еще надо было дать возможность реализовать свои излишки, а на вырученные деньги приобрести товары, нужные в хозяйстве. И следующим шагом правительства стало разрешение свободной рыночной торговли.

Восстановление сельского хозяйства было завершено в 1926/27 годах. В стране стали организовываться совхозы и колхозы. Дело шло трудно. В черноземье было много зажиточных крестьян, которые совершенно не хотели кооперироваться. Не хотел и Павел Федорович. Его хозяйство было стабильным, добротным, все в нем было отлажено, каждый предмет, каждая мелочь была на своем месте. Семья жила за Павлом Федоровичем как за каменной стеной.
В хозяйстве трудились все: и сам Павел Федорович, и его жена Мария Яковлевна, и дети, пятнадцатилетняя Шура, тринадцатилетний Михаил, одиннадцатилетний Андрей, и глухонемая Анюта, сестра Марии Яковлевны.
Только двоих близнецов не было. Они умерли в двадцатом году и по совершенно непонятной причине. Сначала вроде слегка приболели, мать стала отпаивать их народными средствами. Но лучше им не становилось. Когда жар совсем стал их донимать, Павел Федорович пошел пешком в Большие Бутырки. Лошадь нельзя было брать из тайного схрона, иначе бы ее тут же экспроприировали. В Больших Бутырках доктора не было, пришлось сутки ждать, пока он вернется с другого вызова. И когда уже Павел Федорович привез доктора на выселки, близнецы уже были мертвы.
Доктор сказал, что это была «испанка», когда узнал все симптомы болезни, узнал, что близнецы кашляли кровью. Доктор спросил, болел ли еще кто-то в их семье незадолго до смерти малышей. И тут Марья Яковлевна сказала, что две недели назад болела Анюта, она тоже кашляла, и кровь была в слюне, но не сильно. Просто слюна была немного розовой. Никто не придал тогда этому значения.
Доктор покачал головой. Откуда на дальних выселках могла взяться эта болезнь? Наверное, Анюта ее подцепила, когда ее посылали в Ефремов за хозяйственными товарами. А от нее заразились близнецы. Но самым удивительным было то, что больше из семьи никто не заболел.
Детей у Павла Федоровича осталось теперь только трое. Все были уже довольно взрослыми, и все могли помогать по хозяйству. Про учебу никто не думал. Такой ерундой заниматься было некогда. Нужно было выживать. И Шуриных два класса остались далеко в прошлом.
Но Шура старалась научить своих братьев хотя бы тому, что знала сама – элементарной грамоте и счету. Так что дети по складам читать умели, знали счет до тысячи и писали корявыми буквами, хотя и с большими ошибками.
Жизнь на выселках шла своим чередом, а в окружающем мире своим. К 1924 году в районе уже было создано 127 совхозов. Там появилась сельхозтехника. Совхозы были обеспечены машинами, чего не было у единоличных хозяйств. Директор совхоза разрешил крестьянам-единоличникам  брать напрокат совхозный инвентарь, а осенью совхоз помогал обмолачивать, провеивать и сортировать зерно. Жизнь становилась легче, а хозяйство Павла Федоровича все зажиточней. При этом, аренду инвентаря  крестьяне оплачивали зерном и другими продуктами своих хозяйств.
Крестьяне-единоличники стали объединяться в кооперативы и в товарищества по совместной обработке земли (ТОЗ)ы.



Появление вдали куполов сельской церкви без крестов и первых домов села Большие Бутырки заставили Шуру вернуться от воспоминаний о гражданской войне к войне нынешней. Она подхлестнула лошадь, чтобы ехать быстрее и уже вскоре остановилась у дома своей крестной.

- Ой, батюшки! Шура приехала! Ой, милая, да как же ты? А кто это с тобой? Сынок? – Крестная тетя Дуся не могла прийти в себя от изумления, - Ну, раздевайтесь, проходите в дом. А то, небось, озябли с дороги. Сейчас я самовар поставлю.
Сонный Колька вылез из саней и последовал в дом за матерью. Ему все было здесь необычно. Он ни разу не был в родных местах своей матери.
Домик тети Дуси был маленький, покосившийся с небольшими окошками. В сенцах за небольшой загородкой зимовала пара коз. Из-за сильных морозов их пришлось поселить в доме. Пахло сеном и навозом. Колька поморщился.
В единственной комнате, куда все вошли, была большая теплая печка, за нею за занавеской стояла железная кровать с набалдашниками по углам, вдоль стен были лавки, возле которых находился стол. За этот стол крестная и усадила Шуру с Колькой.
Ну, рассказывай, как вы живете?  С какого года мы не виделись-то? Дай- ка вспомню… с двадцать девятого, поди. Да, точно, с двадцать девятого, когда раскулачивание было. Тринадцать лет прошло. А от вас ни слуху, ни духу не было.
Все рассказала Шура своей крестной. Долгий получился разговор. О том, как увез Андрей Тимофеевич семью Клитвиных в Москву.
- В Москву? Ну на до же! А мы уж думали, что вы все в Сибири. Сколько туда народу сослали… А, вы, глянь-ка, в самой Москве живете.
- Да лучше бы в деревне, - вздохнула Шура.
И крестница стала рассказывать о своей жизни с мужем, о работе на фабрике, о родителях и братьях.
А крестная все интересовалась, как оно там, в Москве. Не сдали ведь Москву-то, не сдали. Шура рассказала много из того, что знала и видела сама. Среди москвичей многие шли в донорские пункты сдавать кровь аж целыми семьями, за это еще платили деньги, давали рабочие карточки и питание в хорошей столовой.
Колька разомлел и уснул прямо на лавке за столом.
Уже наутро Шура отправилась обратно в Ефремов с выменянными продуктами и подарками. Хватило их где-то на месяц.
А потом на семейном совете Клитвины решили возвращаться в Москву. Они чувствовали, что стали своей родне в тягость. Тяжело тем было принимать в небольшом домике пять человек. Да и немцев уже погнали от Москвы, пора было возвращаться.



* * *

Шура с семьей уже была в эвакуации, когда над Москвой нависла смертельная опасность.
В конце сентября перед началом немецкой операции «Тайфун» по наступлению на Москву с запада город прикрывали три фронта, 15 армий и одна армейская группировка, куда входили 95 дивизий, насчитывавших один миллион 250 тысяч солдат. Сколько их погибло под Вязьмой, где сомкнулись клещи армии Гитлера и попали в окружение пять армий? До конца точные цифры потерь неизвестны. По данным немцев в плен были захвачены 600 тысяч русских.
8 октября маршал Жуков доложил Сталину о том, что бронетанковые войска противника могут внезапно появиться под Москвой. Тогда об этом в столице мало кто знал. Город жил в налаженном ритме: отражались атаки бомбардировщиков, на заводах выпускали самолеты, танки, гвардейские минометы. Сотни тысяч москвичей были мобилизованы на рытье окопов и противотанковых рвов.
И вот 13 октября немецкие танки уже загрохотали по дорогам и полям Московской области, а 14 октября пал Калинин. 15 октября немцы захватили Верею и Боровск.
Обстановка становилась для Москвы все более угрожающей и Сталиным было принято решение об эвакуации Москвы. Решено было перевезти в Куйбышев часть партийных и правительственных учреждений, дипломатический корпус и вывезти на восток еще остававшиеся в Москве крупные оборонительные заводы, научные и культурные учреждения.
В Москве было введено осадное положение.
В ночь на 15 октября началось небывалое по масштабам перемещение на восток сотен заводов и фабрик и миллиона людей. Возбужденные толпы населения устраивали митинги с требованием объяснений у директоров предприятий. Эвакуация многими стала восприниматься как  планируемая сдача города.
Милицейское начальство собрало своих подчиненных для разъяснения обстановки и дачи необходимых указаний. Всем милиционерам и Владимиру в том числе выдали пропуска, подписанные комендантом города Москвы на право движения по Москве в условиях воздушной тревоги.
16 октября Владимир и другие сотрудники милиции получили приказ о наблюдении за порядком в период эвакуации. Но не только эвакуация осуществлялась в Москве. Минировались заводы и фабрики после того, как с них было вывезено оборудование, а, если вывезти не представлялось возможным, то и со всеми станками и цехами.
Этот день всеобщей паники и тревоги Владимир запомнил на всю жизнь. В районе Заставы Ильича милицейский патруль, в который входил Владимир, остановил легковую машину М-1. В машине оказалось три человека. А с ними 40 тысяч рублей, золото, бриллианты и ряд других ценных вещей. Ценности и деньги у задержанных изъяли, а их самих старший лейтенант Осташков распорядился доставить на Петровку 38.
Случаев мародерства и воровства при эвакуации было много, поэтому в задачу милицейских патрулей входили как охрана общественного порядка, так и наблюдение за сохранностью государственных ценностей.
В этот же день 16 октября горожане, подойдя утром к станциям метро, нашли его двери закрытыми. На некоторые линии не вышли трамваи. Булочные и другие магазины тоже были закрыты. Наконец, добравшись до проходных, рабочие увидели их запертыми. Охрана не пускала в цеха тех, кого решено было не брать на восток. Ведь все уехать не могли…
Вот тут-то и началась паника в городе. Рабочим говорили об эвакуации, а они своими глазами видели, как готовились взрывать заводы и мосты. Люди растерялись. Положение на фронте было угрожающим.
На многих заводах сбежало начальство, иногда вместе с кассой. Вот таких-то паникеров и ловили милицейские патрули.
Владимир думал: «Как же это получается? Им начальство говорило о секретности плана эвакуации, а народ откуда-то все знает?»
Люди перекрывали путь грузовикам, следующим на восток, и особенно легковым машинам, думая, что начальство бросает их на произвол судьбы. И только милиции вместе с армейскими патрулями удавалось хоть как-то сдерживать взволнованное население и организовывать транспортное движение, если у водителей машин имелись специальные пропуска.
Лейтенант Осташков отдал приказ группе Владимира прибыть вместе с председателем исполкома на второй часовой завод, чтобы разрядить обстановку среди собравшихся там рабочих.
Завод находился на Ленинградском проспекте. Милицейский патруль, въехав на территорию, увидел, что двор заполнен возбужденными людьми. Председатель исполкома поднялся на заводское крыльцо и стал убеждать рабочих не сеять панику. И тут-то выяснилось, что они не знали, что эвакуация проводится по решению правительства и думали, что руководители завода самовольно вывозят оборудование из цехов.
Потом группа Владимира поехала на авиазавод вместе с наркомом авиационной промышленности СССР Шахуриным. Там уже произошла эвакуация, и цеха стояли пустыми. В одном из цехов они нашли группу рабочих в подавленном состоянии. Из глаз женщины работницы брызнули слезы, когда она нежданно-негаданно увидела наркома.
- Мы думали, все уехали, а нас оставили. А вы, оказывается, здесь…
Шахурин ответил: «Если вы имеете в виду правительство и наркомат, то никто не уехал».
Но нарком сознательно лгал. Все члены правительства получили предписание выехать из Москвы. Только Шахурину Сталин разрешил задержаться в городе для проверки выполнения приказа об эвакуации авиационных заводов.
Рабочие поверили наркому и милиционеры поверили. Владимир облегченно вздохнул. Москва не брошена.
После посещения заводов наряду милиции, в котором был Владимир, следовало вернуться на Площадь Ильича. Они с трудом проезжали по улицам Москвы. Все улицы, ведущие на запад, были забиты лавиной беженцев. Десятки и сотни тысяч людей, спасаясь от немцев, поднялись и бросились вон из Москвы. Вокзалы были переполнены. Массы неорганизованных пассажиров штурмовали поезда. Трудно было описать состояние людей, попавших в толпы, осаждавшие станции в тот черный день.
От сослуживцев Владимир узнал, что производятся расстрелы шкурников и расхитителей. А с неба в тот день падал черный снег. Это остатки документов, сожженных в печах центрального отопления. Маленькие черные бабочки…
И на следующий день было так же неспокойно. Наряд Владимира снова был направлен к Заставе Ильича. Ехали через Бакунинскую улицу и Измайловский парк. Неподалеку от Заставы увидели толпу, не выпускавшую из своего плотного кольца колонну машин, следовавших в тыл. Толпа требовала возврата машин на заводы. Подъехавший наряд стал убеждать людей не препятствовать проезду колонны, разъяснять причины эвакуации, говорить, что руководство Москвы остается на месте, что на подступах к столице строятся укрепления, и никто Москву сдавать не собирается. Толпа стала расходиться.
В тот же день по радио выступил Щербаков: «Под давлением вражеских войск, прорвавших на одном из участков фронта нашу оборону, части Красной армии отошли на оборонительный рубеж ближе к Москве. Над Москвой нависла угроза. Но за Москву будем драться упорно, ожесточенно, до последней капли крови. Планы гитлеровцев мы должны сорвать во что бы то ни стало…».
В 18 часов 45 минут было запущено движение метро от Сокольников до Парка культуры. Поезда пошли мимо станции, где находился подземный кабинет Сталина. И пошли только те поезда, что не успели отправить из Москвы. На другой день пошли поезда по линии, что вела к Соколу.
18 октября фашистские войска захватили Можайск, последний город перед Москвой на западном направлении. Усилились налеты. Они стали происходить и днем, и ночью. Сталин принял постановление о введении осадного положения в Москве и прилегающих к ней районах. Нарушителей порядка требовалось отдавать под суд трибунала, а всех «провокаторов, шпионов и агентов врага» - расстреливать на месте.
Вот такая значимая работа предстояла всем сотрудникам милиции. Владимир снова подал рапорт об отправке его на фронт. И снова его рапорт отклонили. Он, как и другие сотрудники милиции был нужен здесь для наведения порядка в городе, для спокойствия жителей Москвы.
19 октября в Москве было объявлено осадное положение. В связи с возросшим количеством милицейских патрулей и вооруженной охраны на улицах стало больше порядка. Московская табачная фабрика «Дукакт» стала выпускать папиросы «В атаку» с соответствующим оформлением коробки.
На всех подъездах сняли и уничтожили списки жильцов. Эта мера, вероятно была сделана на случай возможной оккупации  Москвы. Кто-то боялся за свои фамилии, кого-то по ним могли разыскивать.
После двух самых тревожных дней ритм жизни города постепенно стал налаживаться. Оставшимся жителям выдали по пуду муки, а по карточкам отоваривали хлеб и другие необходимые продукты. Работники милиции стояли на довольствии, поэтому им не приходилось заботиться о пропитании. Разносолов, конечно, не было, но и не голодали.
Патрулируя Сокольнический парк, Владимир видел, что к ночи около Зеленого театра собираются многотысячные очереди с мешками. У людей на руках цифры, сделанные чернильным карандашом на ладонях, на запястьях, на тыльной стороне ладони: 31, 62, 341, 5004. Это места, которые люди занимают в разных очередях. В одной очереди дают муку. По пуду на рабочую и служащую карточку. Люди складываются и берут прямо мешками по 70 кило. Тащат на себе, вымазанные мукой. Идет дождь, и мука на спине превращается в тесто.
По Стромынке в обе стороны едут военные грузовики со снарядами, бойцами, каким-то скарбом, провиантом.

К началу ноября обстановка под Москвой сильно усложнилась. На земле и на небе шли яростные бои, составлявшие все вместе Великую Московскую битву. Пленные фашисты на допросах нагло заявляли, что война окончится 7 ноября 1941 года, когда по Красной площади пройдут германские полки, как прошли они до этого по Елисейским полям Парижа.
Ближайший аэродром немцев были всего в 150 километрах от Москвы, полчаса лета. Как говорили немцы: до Москвы – 1 прыжок кошки.
Участились налеты немецкой авиации, но город привык к воздушным тревогам. Заводы, не переброшенные на поездах в глубокий тыл, не прекращали работы при авиационных налетах. Но германская авиация не оставляла попыток превратить очередную годовщину революции в кошмар. К городу стремились пробиться сотни бомбардировщиков.
Вся система ПВО постоянно держалась в боевой готовности № 1. На подмосковных аэродромах дежурили 650 истребителей. Службу заграждения усилили. Установили более жесткий режим на контрольно-пропускных пунктах при въезде в город. Во всех воинских частях и милицейских общежитиях привели в порядок радиоточки.
6-го ноября всех бойцов и командиров предупредили, что в 18 часов будет передаваться важное сообщение. На все звонки в штаб округа звонившие получали один ответ:
- Слушать сообщение. Содержание довести до сведения каждого бойца.
По радио вечером 6-го ноября была объявлена очередная воздушная тревога. К Москве рвались 250 самолетов. В небе на подступах к городу разрывались снаряды. В сгустившихся сумерках шарили лучи прожекторов. В вечерних сводках Советского информбюро сообщалось: «За 6-е ноября под Москвой уничтожено 34 самолета». Ни один из них не прорвался к цели.
Время подходило к 19 часам. Пока никаких экстренных сообщений по радио не прозвучало. Но за час до этого метро прекратило работу из-за налета. На всех перегонах сняли электрическое напряжение. Только на участок «Маяковская» - «Белорусская» подали ток. Холодно. Ветер. Падает тяжелый снег.
На Маяковскую прибыл правительственный состав. В ту минуту по радио все, кто внимал Москве, услышали звуки из зала торжественного заседания. В 19-30 начался доклад Сталина. Его слова слушала вся страна, слушал и Владимир, вернувшийся в общежитие после очередного дежурства.
- Наше дело правое - победа будет за нами!
И после этих слов – гром оваций. Затем зазвучал «Интернационал».
Владимир почувствовал, что грядет переломный момент, что есть силы у нашей армии. Москва выстоит!
Потом по радио начали передавать концерт, но его уже Владимиру слушать не пришлось. Его и других милиционеров позвали в каптерку. Все с удивлением спускались в подвал общежития. И там они узнали, что им будут выдавать новое обмундирование: шинели, шапки, перчатки, ремни. Зачем? Никто ничего не объяснил.
А в это время после доклада на «Маяковской» в штабе Московского военного округа командиры получали устный приказ о параде. Он был назначен на 8 часов утра – вскоре после восхода солнца.
Получил приказ и начальник Московской милиции – обеспечить надежными постами охрану порядка при проведении парада.

Наступила ночь. На случай бомбежки в здании ГУМа обосновались медсанбаты. Бомбы могли упасть на участников парада. Рубиновые звезды не светили над Красной площадью. Их замаскировали. Город озарялся вспышками зенитных снарядов. Армады люфтваффе рвались к Москве.
Кремлевские посты были удвоены, на всех башнях установили ручные и станковые пулеметы.
В ночь перед парадом 550 советских истребителей стояли в полной боевой готовности на аэродромах Подмосковья. Летчики клялись не пропустить к Москве ни одного самолета: «Если нужно – мы будем таранить!» Но взлететь им не пришлось. Природа словно решила обезопасить праздник и прикрыла Москву маскировочной завесой из снега.
7-го ноября милиционеров общежития подняли в 4 часа утра, велели надеть новую, выданную накануне форму. Их построили  на плацу. Командир объявил, что им выпала честь нести посты на Красной площади во время прохождения парада.
Сердце у Владимира забилось от счастья, и от сообщения, что БУДЕТ парад и от того, что он, можно сказать, примет в нем участие, пусть хотя бы и стоя в оцеплении. Милиционеры на грузовиках отправились к центру города. Им надо было заранее подготовиться и занять свои посты. Пост Владимиру определили у Исторического музея.
Был суровый день: снег с дождем, метель, мороз градуса 2-3. Понятно было, что стоять придется долго, и Владимир с друзьями по достоинству оценили выданные им шинели и другую теплую одежду. Им стоять, а войскам на параде надо было проходить до конца, даже если начнется бомбежка.
На площадь стали подходить участвующие в параде подразделения различных войск. Прямо перед милицейскими постами, спиной к историческому музею, были построены курсанты московского артиллерийского училища. Они тоже были в новой форме, но еще с подсумками с патронами, саперными лопатками, противогазами, двумя гранатами у каждого и карабинами.
Из Нижнего Новгорода в Москву в срочном порядке на автомашинах привезли 65 музыкантов Образцового оркестра штаба МВО.
Еще ночью на Красную площадь части выслали линейных. Прибыла и разгрузилась танковая бригада.
Войска прибывали на Манежную площадь, выстраивались напротив гостиницы «Москва», исторического музея, ГУМа.

Часы на Спасской башне пробили восемь ударов.
- Парад, смирно!
Из ворот Спасской башни выехал на горячем коне заместитель народного комиссара обороны СССР маршал Советского Союза товарищ Буденный. Навстречу ему скакал командующий парадом генерал-лейтенант товарищ Артемьев. Парад начался как обычно с объезда войск.
Владимир вглядывался в фигуры на мавзолее. Сталин! Он увидел Сталина! И сердце Владимира гулко забилось. Сталин посмотрел на затянутое тучами небо и неожиданно для всех отдал приказ транслировать парад по радио. Этот чрезвычайной важности приказ был выполнен, когда началась его речь. Во всех уголках страны услышали Красную площадь.
«Пусть вдохновляет вас в этой войне мужественный образ наших великих предков – Александра Невского, Дмитрия Донского, Кузьмы Минина, Дмитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова. Пусть осенит вас победоносное знамя великого Ленина…» - сказал Верховный главнокомандующий.
На Красной площади появилось несколько сот танков.
Затем перед мавзолеем четким и ровным строем стали проходить войска.
«Идут войска НКВД, батальоны пехоты, стрелковые подразделения…» По закону военного времени имена и фамилии командиров и наименования частей, проходившие по Красной площади, не назывались.
А открывали торжественное шествие курсанты артиллерийского училища, что стояли в начале парада перед Историческим музеем и перед постом Владимира.
В полушубках и валенках промаршировал Сибирский полк. Этот полк предназначался для особо важных операций и состоял в основном из охотников. Сибирские стрелки были вооружены бронебойными противотанковыми ружьями, танковыми и ручными пулеметами, гранатами. А поверх полушубков на них были надеты белые маскхалаты. Немцы, встречаясь в бою с сибиряками в рукопашной борьбе, редко оставались в живых и очень их боялись.
Через Красную площадь шли наши войска, которые с парада отправлялись сразу на фронт. Несмотря на тяжелое положение на фронте, настроение у всех в этот день было приподнятое: парад состоялся!
Во время парада на площади играли три оркестра – штаба МВО, Дивизии Дзержинского и школы НКВД. Двести труб сливались в торжественном марше. Играли «Интернационал», «Священную войну», «Прощание славянки». Снег засыпал трубы, и музыкантам приходилось переворачивать их, чтобы высыпать хлопья. Музыканты играли, а по их щекам катились слезы.
Заключали торжественное шествие мимо мавзолея отряды вооруженных рабочих города Москвы.
Это был парад армии и тыла. Поэтому никого не удивило, когда на площади появились люди в штатской одежде. Они шли такими же стройными рядами, как стрелковые полки. Шли истребительные батальоны всех районов столицы. Рабочие, инженеры, служащие, журналисты, ученые…
Пройдя Красную площадь, войска шли дальше по улицам города, где их приветствовало население Москвы, не уехавшее в эвакуацию. Настроение у всех было такое: «Умрем, но Москву не сдадим!».
Те, кто не захотели эвакуироваться, верили в победу нашей армии, в то, что Москва не будет сдана. Таков был общий настрой в Москве в то время, как у военных, так и у гражданских.
Парад длился два часа и вдохновил весь советский народ на битву с врагом. Враг будет разбит и победа будет за нами!
С таким настроением милиционеры вернулись в свое общежитие, где им, замерзшим на площади, выдали в кружках по 100 граммов водки, а на закуску дали немного вареной  картошки с селедкой.
В тот же день Владимир, как и многие его сослуживцы, снова написал рапорт об отправке на фронт. И снова получил отказ.

И снова патрулирование. По городу двигаются многочисленные, заново обмундированные, тепло одетые, четко марширующие отряды бойцов среднего возраста. Настоящая армия.
Москвичей из Замоскворечья переселяют в восточные окраины. Сокольнический район сильно уплотняется. А в центре Москва поразительно опустела. 15 Ноября, середина дня. Владимир прошел из конца в конец Ильинку, и за это время мимо него едва ли проехало 4 авто, причем, два – военных. Владимир заглянул в ГУМ. Там работало едва десяток магазинов, галантерейных. Мрак, пустыня, тишина.  В тех отделах магазина, что еще работали, несчадно коптят лампионы, сделанные из аптечных пузырьков, налитых керосином. Вместо пробки жестяная бляшка, а в ней дырочка. Через дырочку пропущен фитиль-веревка. А ведь помнится, до войны посудные магазины были полны керосиновыми лампами. Видать, все раскупили. Владимир вышел на улицу и густо закурил. Ему удавалось пока доставать папиросы, вернее, не ему, а его сослуживцу, который делился с Владимиром, а из аптек исчезли сухая ромашка и шалфей. Все пошло на курево.

Население вело себя самоотверженно. Рыли водоемы, заготавливали бочки с водой. С ведрами, корзинами, мешками, все таскали песок на чердаки, в подвалы, на лестничные клетки, к подъездам. Кстати, подъезды всех каменных домов постарались быстро засыпать плотно песком, чтобы дома к тому же и устояли. Для укрытия людей делались землянки, щели, бомбоубежища.
Тем временем, в октябре 1941 года в НКВД готовили список объектов, которые должны были ликвидировать (взорвать или поджечь) в том случае, если немцы заняли бы Москву. Этих объектов было более тысячи: в этот список входили 12 мостов, Гознак, телеграф, ТАСС, все исторические памятники. Для этой цели было приготовлено 20 тонн взрывчатки.
В Москве ввели особое положение: с 12 ночи и до 5 утра ни один человек не должен был находиться на улице. Нарушителей привлекали к ответственности, а провокаторов и шпионов расстреливали на месте.

Указом Президиума Верховного Совета 25 июня было введено военное положение: с 24 ночи до 4 утра на улицах запрещено ездить даже транспорту. В Москву воспрещался въезд лицам, которые не имели московской прописки. Категорически запрещено фотографировать и вести киносъемку в пределах Москвы.
Двенадцатого числа был издан приказ об обязательном привлечении всего работоспособного населения города к устройству траншей, расчистке дворов от заборов и сараев, чердаков от мусора и т.п. — до трех часов в день, а неработающее население — до восьми часов в сутки. Освобождались только беременные и кормящие женщины, врачи и больные. За отказ от подобных работ полагался штраф от 100 до 300 рублей (порядка средней зарплаты).
21 сентября вышло специальное постановление об использовании метрополитена как бомбоубежища для проживающего вблизи населения. В первую очередь туда пропускали женщин с детьми до 12 лет, потом всех остальных.
В целом в городе сильно страдали от бомбежек деревянные дома и бараки. Их было много. Например, половина Преображенки были частные дома. Вдоль Яузы стояли еще и в 1950-е годы бараки, которые заливала река в половодье так, что ребята не могли переправиться в школу на соседний берег. За 21, 22, 23 июля в городе в результате бомбежек без жилья и имущества осталось более шести тысяч человек (особенно в районе Ленинградского, Хорошевского шоссе, Беговой улицы). Людей размещали в школы, общежития, «уплотняли» в дома, пытались наладить материальную помощь.
После указа о затемнении города москвичи столкнулись с проблемой темноты. Это было неожиданно, непривычно, вселяло в сердца тревогу и неуверенность. Люди даже натыкались на улицах друг на друга. В конце ноября 1941 года в продаже появились светящиеся в темноте карточки, которые можно было прикрепить к одежде, стоили они 1 рубль 60 копеек. Уличный свет вернули в Москву только в 1944 году.
В трамвай вошла старушка с двумя полными бидонами и рассказала, что достала без помех квас, который она пьет вместо чаю: «Налью, сколько надо, согрею, и получается и сладко, и кисленько сахару-то нет! Вот им и согреваюсь». Ее поддержала какая-то женщина, сказав, что и она так же делает и что квас продают хороший. Выходит, что такая замена входит в обычай.
Сосед Шуры ездил с утра за Москву за капустой и поехал с деньгами, а надо было ехать с буханкой хлеба. За одну буханку дают МЕШОК (большой) капусты, а за деньги ни одного кочна. За 2 куска простого мыла одна женщина предложила 3 коробки папирос (по 65 коп.) Сосед отметил, что «колхозники Подмосковья стали вывешивать и прибивать к дверям своих изб записки: Не меняю и не продаю», т. к. ежедневно, в особенности в праздники, их осаждают приезжающие из Москвы. Симптом! Деревня переполнена всем, что ей нужно.
Шуру и ее родителей выручала родня из Ефремова.
Зима 1942 года выдалась крайне холодной. Морозы в Москве порой достигали минус 41. А ситуация с отоплением, между тем, была чрезвычайной. Людям с трудом удавалось достать дрова, на которые были введены талоны. Нехватка топлива в городе сказывалась на работе общественных учреждений. По этой причине закрывались бани и прачечные, с перебоями функционировали столовые и рестораны. В практику постепенно входил поджог домов, оставленных жильцами, с целью растаскивания бревен на топку. Но, слава Богу, дровами своих рабочих выручала фабрика. Котельная исправно поддерживала тепло в доме и для кухни, для готовки еды тоже дров хватало.
Приближалась Пасха. Шура была верующей, она испекла небольшой кулич, сварила пару яичек для пасхи. Но очень хотелось постоять на ночной церковной службе. И тут…
Интересные события церковной жизни наступили в апреле 1942 года. В Москве продолжал действовать комендантский час, который был несовместим с праздником Пасхи. Сталин уже готовился к событиям 1943-го года, когда, фактически, церковь в Советском Союзе была легализована. Поэтому в 6 часов утра в субботу 4 апреля утреннее радио неожиданно для всех началось сообщением распоряжения коменданта Москвы, разрешающего свободное движение в Москве в ночь на пятое апреля. Восторгам православных москвичей, удовлетворенных в самых заветных своих ожиданиях, не было конца. Для многих это означало уверенность властей в безопасности ночного неба над Москвой и переходу к мирной жизни. Днем Шура освятила свою нехитрую пасху в церкви, а на ночь пошла на церковную службу в церковь на Преображенке. Шура сходила в церковь на службу вместе с Елен Иванной. Сколько же было радости и благоговения, а утром они вместе с Колькой разговлялись.
К маю 1942 года началась разборка заполонивших улицы баррикад и пустили первые трамваи.
* * *
Владимир не мог оставаться в Москве, когда враг был рядом. Как комсомолец, как патриот своей страны, он рвался на фронт. Четыре его брата уже воевали, и только Василий отбывал свой двадцатипятилетний срок в тюрьме. Василий бы тоже пошел на фронт, да кто ж его из тюрьмы выпустит.
А от брата Ивана Владимир получил письмо, что его зачислили в танковую бригаду. Остальные три брата воевали в пехоте.
Очередной рапорт об отправке на фронт Владимир подал 28 ноября 1941 года. Какой по счету – он уже и не помнил. Но на этот раз ему был дан положительный ответ. Владимира направили в коминтерновский райвоенкомат города Москвы. Врачебной комиссией Владимир был признан годным и был направлен в 7-ю десантную часть г. Щелково.
В части готовили десантников. И буквально через неделю воинской подготовки как строевой, так и по материальной части, новобранцев повезли на аэродром для прыжков с парашютом. В первый день все прыгнули довольно удачно. Но на следующий день случилось ЧП. У одного из красноармейцев не раскрылся парашют, и он разбился. Владимир прыгал вслед за ним и приземлился спустя несколько минут практически рядом. Он увидел ужасную картину. К месту происшествия бежали другие приземлившиеся армейцы, на машине подъехал командир отделения, потом бригада скорой помощи, хотя помощь оказывать было некому. Тело просто погрузили в машину и увезли.
Владимир в эту ночь совсем не мог уснуть. Как же так? Человек еще ни дня не воевал, не убил ни одного немца, не отомстил врагам за своих близких, и вот так погиб. Просто потому, что не раскрылся парашют. В части говорили о небоевых потерях. Такое бывает. Но, такое может случиться и с ним, с Владимиром. Он не хотел стать таким вот небоевым. А что можно было сделать? Здесь армия, армейская присяга и армейская дисциплина. Что это такое Владимир хорошо знал еще по финской войне. Ему бы сесть за баранку машины. Вот то, что он знает и любит. Техника, мотор, запах бензина – это было для него родным, привычным.
Одних манит море, других манит небо. А Владимир был неравнодушен к машинам. Но, видно, придется воевать в десанте.
Наутро снова были запланированы прыжки. Но Владимиру не суждено было в этот день прыгать, да и вообще уже не суждено было прыгать никогда. 
Он заболел воспалением легких. Несколько дней до этого Владимир кашлял, но ко врачам не обращался. Ну, как можно было идти в медсанбат, когда ты только-только был мобилизован в десантную часть. Неделя вроде бы легкого недомогания не прошла даром. У Владимира поднялась температура, он едва стоял на ногах. Командир на построении не мог пройти равнодушно мимо едва стоящего бойца и отправил его ко врачу.
Что случилось дальше Владимир помнил, как сквозь сон. Его немедленно отправили в госпиталь с температурой под сорок. Уколы, лечение, каждодневные процедуры, и так 21 день.
Наконец, настал день выписки. Владимир приехал в расположение своей части с удивлением узнал, что всех его сослуживцев перебросили в тыл врага для осуществление десантной операции.
Владимир направился к руководству части.
- Опоздал ты, Чаплыгин, - произнес майор, - куда тебя теперь девать? Все твои улетели. Не посылать же тебя одного вдогонку.
Владимир стоял, опустив голову и чувствовал себя виноватым, словно он нарочно попал в госпиталь.  Более того, он чувствовал себя чуть ли не дезертиром.
За дверью раздались громкие голоса.
- Ну, где я тебе возьму шоферов? Дам заявку на вновь призываемых.
- Давай, давай, только когда тебе их пришлют? А задание надо выполнять сейчас. Грузы простаивают. Фабрики вот-вот встанут из-за нехватки сырья. Кто за это будет отвечать? Ты понимаешь, что это значит срыв оборонного заказа?
Говорившие два полковника вошли в кабинет, где находился Владимир. Майор и Владимир отдали вошедшим честь.
- Ну, нету у меня шоферов, нету! – снова в сердцах произнес один из вошедших.
Другой спросил у майора:
- Кто это у тебя здесь?
- Да, вот один боец из госпиталя вернулся, а всех его сослуживцев перебросили за линию фронта. Ума не приложу, куда его теперь определить?
- Что ты умеешь, боец?
- Стрелять умею. Машину водить умею. В финскую баранку крутил.
- Что ж ты, майор, личное дело своих красноармейцев не читаешь? Быстро дайте мне его документы.
Майор достал тонкую папку.
- Ну вот, смотрите, в наименовании военно-учетной специальности указано: шофер автомашины. Перевести бойца в 812 автобатальон.
- Есть, товарищ полковник!



Словно высшие силы услышали желание Владимира. Во время войны профессия водителя была дефицитной, шоферов катастрофически не хватало, и ему было дано предписание о переводе в хозяйственный взвод по снабжению армии. Так Владимир был зачислен в 812 отдельный автотранспортный батальон автоцистерн. Почему его сразу не направили по его основной специальности - это осталось для Владимира неясным. Ведь в его личном деле в военкомате было указано, что он служил срочную службу в 109 механизированной дивизии с 3 ноября 1938 года по 15 октября 1940 года. Поэтому и в Финской войне пришлось поучаствовать в составе этой дивизии. В его красноармейской книжке стоял номер военно-учетной специальности – 26, что означало, что он шофер.
Батальон, куда был переведен Владимир, дислоцировался на станции Лось. Этот батальон был в составе резерва ставки Верховного Главнокомандующего. Задачи батальоном выполнялись самые различные: от обслуживания гражданских предприятий, фабрик, заводов в Яхроме, Костроме, Купавне до подвоза на фронт горючего, провианта, обмундирования и вывоза раненых с фронта. На фабрики возили хлопок и шерсть. Вот и на фабрику «Освобожденный труд», которая не была эвакуирована, а продолжала работать все военное время в Москве, Владимиру доводилось возить сырье для изготовления шинельного сукна. Там-то и работала его двоюродная сестра Катя Кучеренко, там то он и встретился в свое время сначала с Колькой, а потом и  с его матерью Шурой.
За Владимиром закрепили новенькую автомашину пятитонку, чему он был несказанно рад. Он все свое свободное время возился с машиной, мыл ее, подкрашивал, что-то ремонтировал при необходимости, в общем, обихаживал ее словно девушку. Но иногда приходилось ездить и на маленькой, старенькой полуторке, когда его машину ставили на профилактику или в тех случаях, когда объем перевозимого груза был не очень большим. Тогда не было необходимости гонять большую машину.


* * *

Раскулачивание. Это слово Шура запомнила на всю свою жизнь. С этим словом была связана ее дальнейшая судьба, и не только ее, но и ее родных.
Вроде бы жизнь вошла в спокойное русло после революции, продразверсток и голодных лет. Все пережила семья Клитвиных, и, казалось, что все беды уже позади. Но вот вышло постановление Политбюро ЦК ВКП(б) от 30.01.1930 года «О мероприятии по ликвидации кулацких хозяйств в районах сплошной коллективизации» По этому постановлению кулаки были поделены на 3 категории 1) контрреволюционный актив, организаторы восстаний, 2) остальная часть контрреволюционного актива из наиболее богатых кулаков, 3) остальные кулаки. Клитвины попали в 3-ю категорию, потому что не использовали труд батраков.
Первые звоночки предстоящей беды появились еще в 1927 году. В деревне Большие Бутырки, как и в других селах и деревнях страны появился комитет бедноты, как бы противопоставляя сознательных бедняков несознательным зажиточным крестьянам. В сельсовете повесили плакат «Уничтожим кулака, как класс!»
Тульская парторганизация решила поставить рекорд и приказала на 100 % кооперировать крестьян к 1 апреля 1930 года. При этом на декабрь 1929 года в колхозы записалось только 7,7% хозяйств. Обобществляли все, даже домашнюю птицу. Крестьяне активно сопротивлялись насильственному кооперированию и обобществлению всего и вся. Особенно сопротивлялись зажиточные, защищая свое добро. Дело доходило до поджогов и забоя своего скота, лишь бы не сдавать его в колхоз, где не было условий для содержания и ухода за животными.
Клитвины были не единственными в районе зажиточными крестьянами, и перед ними, как и перед остальными, стал выбор: либо идти в колхоз, либо быть раскулаченными  и сосланными в Сибирь. Паспортов в ту пору крестьянам не давали, так что просто куда-то переехать с семьей и со всем добром не было никакой возможности.  Вырваться из деревни было трудно, разве что завербоваться на какое-то строительство.
Павел Федорович сопротивлялся как мог. Частично забил скот. И при этом давал обещание, что вступит в колхоз, но тянул с этим как только мог.
- Что будем делать, отец? – спрашивала с тревогой в голосе Павла Федоровича Мария Яковлевна.
- Да почем я знаю? – в сердцах отвечал Шурин отец. – Может, отстанут от нас… Далеко мы. Никто пока к нам не едет, все больше ближних трогают.
- Слыхал, на прошлой неделе Зайцевых выслали. Все конфисковали, и скотину, и семена на посев и на корм скотине, и плуг с телегой, даже лопаты с граблями. Самовар и тот забрали. А что в колхоз не забрали, то беднота между собой растащила, подушки, одеяла, кастрюли, даже ложки и кочергу. Пустая хата осталась, дверь с петель, и ту сняли. И всю семью отправили на станцию, чтоб в Сибирь ехали. Селяне говорят, что в дорогу на семью разрешают оставить только 500 рублей.
- Не трави, мать, душу! Без тебя тошно.
Мария Яковлевна отвернулась от мужа и украдкой заплакала, чтобы он не видел и не рассердился еще больше.
Глухонемая Анюта с тревогой переводила взгляд с одного на другого, не понимая, о чем идет разговор, но чувствуя сердцем, что над их семьей нависла какая-то беда.

Шуре в ту пору пошел девятнадцатый год. Она стала красавицей с русой косой и большими серыми глазами. К ней уже дважды засылали сватов, но Павел Федорович всем отказывал:
- Рано еще девке замуж. Дома дел невпроворот. С детьми помогать надо, по хозяйству.
Мать пыталась возражать:
- Анюта поможет. Засидится Шурка-то в девках. Потом не возьмет никто.
- Не засидится. Еще пару годков с нами поживет. А там видно будет.
Отец не разрешал Шуре ездить в Большие Бутырки в клуб на танцы или на какую вечеринку, считал, что все это баловство, да и ни к чему лишний раз людям глаза мозолить, напоминать о своей семье.
Только к Шуриной крестной он отпускал повидаться свою дочь или за какими покупками в сельпо.

И вот однажды произошла роковая встреча.
Отец послал Шуру за солью и за свечками в главное село. В сельпо пришлось немного подождать, пока продавщица отпускала товар впереди стоящим покупателям. Шура слушала в очереди последние деревенские новости, когда в дверь магазина вошел мужчина в кожанке.
  - Здорово, селяне! – громко произнес вошедший.
Кто-то отвернулся от него, кто-то нехотя произнес:
- И вам не хворать.
И вся очередь враз замолчала. Наступила гнетущая тишина.
Мужчина словно не заметил повисшего молчания. Он внимательно всех осмотрел и остановил свой взгляд на Шуре.
- А тебя, красавица, что-то я здесь раньше не видел. Ты чьих же будешь?
Шура потупила свой взор. Мужчина явно был ей неприятен, хотя был недурен собой и ладный с виду. Но в его голосе слышалась какая-то агрессия и превосходство над всеми.
За Шуру ответила одна из женщин, что стояла в очереди, явно стараясь угодить мужчине:
- Так это дочка Клитвина Павла Федоровича, что на выселках живет. Шурой зовут.
- На выселках, говоришь? Это Малые Бутырки что ли?
- Ну, да, тама.
Мужчина вплотную подошел к Шуре так, что очередь немного раздвинулась.
- А ты красивая.
Он пристально смотрел на раскрасневшуюся Шуру, по-прежнему молчавшую и опустившую глаза вниз.
- Ну, не стесняйся! Я не кусаюсь. Скоро я к вам заеду.
Мужчина повернулся и пошел к выходу.
- Чего хотел-то? – крикнула вслед продавщица.
- Да ничего. Я так зашел. – И тихо добавил, - На выселках…

После магазина Шура зашла к своей крестной тете Дусе и рассказала ей про встречу в магазине.
- Кто это был, тетя?
- Эт, милая, сам председатель комиссии по раскулачиванию. Тюрин Андрей Тимофеевич.
Шура прижала руки к сердцу.
- Что будет, тетя?
- А кто ж его знает. Как Богу будет угодно. Только он мужик крутой. Спуску никому не дает. Видать, и до вас доберется, злодей. Сколько уж семей загубил, в Сибирь сослал. Что б ему, окаянному, ни дна, ни покрышки.
С большой тревогой в душе Шура вернулась в свой дом.

А через неделю Андрей Тимофеевич пожаловал к ним на выселки верхом на вороном коне. Пожаловал один, без своей команды по раскулачиванию.
Павел Федорович чинил во дворе оглоблю.
- Здорово, хозяин!
- Здорово, коль не шутишь.
Повисла неловкая пауза. Никто не знал, как начать разговор. Молчание прервал Павел Федорович
- Чего надоть?
Андрей Тимофеевич, всегда бойкий и даже наглый, вдруг стушевался, совершенно неожиданно для себя.
- Дочка у тебя есть.
- Есть. А тебе что за дело?
- Ты что ж ее взаперти держишь? Ни на танцы не пускаешь, ни в клуб.
- Неча ей туда шастать. Дома дел невпроворот.
Шура не видела, с кем разговаривает отец, но слышала голоса и вышла на крыльцо посмотреть, и тут же, испугавшись, бросилась обратно в дом.
- А, может, я захочу посвататься  к вам? – продолжал, улыбаясь Андрей Тимофеевич.
- Это мы еще поглядим, отдавать ли за тебя Шурку.
- Ну, погляди. Да только хорошенько погляди, а то как бы до беды не дошло. Хозяйство-то у тебя, я вижу, крепкое. Чего в колхоз не записываешься?
- Погожу пока.
- Смотри, поздно будет.
И всадник, пришпорив коня, повернул к дороге.

Прошел месяц. Тревога стала немного отступать. Никто больше не наведывался на выселки. А Шуре отец строго-настрого запретил ездить в Большие Бутырки, и по разным делам теперь либо ездил сам, либо посылал жену.
Было начало марта, когда за окном зазвенели бубенцы и во двор въехали сани с парой впряженных лошадей.
Андрей Тимофеевич вылез из саней не один, а с двумя дружками.
Павла Федоровича дома не было, он был в отъезде, и на крыльцо вышла Мария Яковлевна.
- Вы куда?
- Свататься, мать, мы приехали.
- Еще чего удумали. Убирайтесь отсюда!
Шура, едва глянула в окно, все сразу поняла. Она схватила пуховый платок и полушубок и бросилась из избы через черный ход.
Мария Яковлевна пыталась загородить проход, но ее грубо отодвинули. Андрей Тимофеевич с дружками прошли в дом.
Анюта металась по комнате, не в силах высказать свое волнение и только могла произносить: «Ап! Ап!»
- Да угомони ты свою немую! – прикрикнул Андрей Тимофеевич со злостью.
На лавках испуганно затихли Шурины братья.
- Где Шура?
Мария Яковлевна поняла, что Шура убежала из дома и произнесла:
- Нет ее. Ушла куда-то.
- Будем ждать.
Все трое вошедших уселись за столом на лавках.
Мария Яковлевна отправила мальчишек  на другую половину дома. Туда же она отправила и Анюту.
В комнате повисло молчание.
Незваные гости просидели в доме пару часов, пока у них не закончилось терпение.
- Ну, вот что, мать, не хотите по-хорошему, будет по-плохому. Сами виноваты.
Все трое поднялись и покинули дом.
Мария Яковлевна заплакала. С черного крыльца тихонько вошла Шура. Все это время она пряталась за сугробом в поле. Она очень замерзла. От страха и от холода у нее едва зуб на зуб попадал. А к утру она слегла с температурой.

Прошло две недели. Шура оправилась от болезни. В дом Клитвиных больше пока никто не приезжал. Но Павел Федорович ходил по дому с насупленными бровями и тяжко вздыхал. Мария Яковлевна боялась подходить к нему с расспросами. Через Шурину крестную они узнали, что Андрей Тимофеевич получил задание выехать на раскулачивание в соседнюю губернию. Ведь он был председателем комиссии по раскулачиванию и самолично мог решать судьбы зажиточных крестьян. Вот и решал, как хотел. А хотение его было все в одну сторону – в Сибирь.

К весне, видимо, подошла очередь и Клитвиных. Дома были все, когда к выселкам подъехали на двух телегах люди в черных кожанках. И среди них главным был Андрей Тимофеевич от комиссии по раскулачиванию. Проводить же изъятие собственности приехали люди из комитета бедноты совместно с представителями сельсовета.
- Ну здорово, хозяин, - хмуро поприветствовал Андрей Тимофеевич  Павла Федоровича.
- Добрался, таки до нас? – Павел Федорович сразу понял цель визита незваных гостей.
- Добрался. Что ж ты по-хорошему в колхоз не вступаешь? Живность свою не отдаешь, зерно? Против линии партии идешь?
- Я не партейный. И линий никаких не знаю.
- Ну, счас узнаешь. Грузи, ребята, барахло евойное, да скотину выводите.
Тут в доме поднялся невообразимый шум.
Павел Федорович схватился, было, за вилы, да его быстро обезвредили, усадили на лавку и приказали сидеть смирно, не то не сносить ему головы. Андрей Тимофеевич помахивал наганом перед его лицом.
Мария Яковлевна бросилась в ноги председателю с мольбой.
- Помилуй, родненький, ведь дети у нас! Хоть их пожалей! Мы далеко от всех живем, никому не мешаем. Батраков у нас нет. Все сами, своими руками.
И Мария Яковлевна стала махать руками перед Андреем Тимофеевичем.
В это время из дома выносили все: столы, подушки, одежду, Шурину швейную машинку.
Анюта и Шура тянули на себя, что только могли. Но, разве можно было справиться со здоровыми мужиками. Шура раскраснелась, волосы ее растрепались, лицо исказила гримаса ненависти и страха. Анюта выглядела не лучше. И, если Шура могла хоть кричать: «Не трожь! Оставь!», то Анюта могла выдавливать из себя только звуки: «Ап! Ап!», выдававшие ее сильное волнение. Анюта успела на себя надеть три юбки, чтобы не забрали лишнее. Мальчишки, хоть уже были взрослые, но ревели от страха. Корова мычала, лошади ржали, блеяли козы и кудахтали куры. Шум стоял невообразимый.
- Будь ты проклят, ирод окаянный! – Крикнула в запале Мария Яковлевна.
- А ты, мать, меня не проклинай. Вспомни-ка, лучше, как я за твою Шуру свататься приезжал. А что получил? От ворот поворот? А ну, девка, иди сюда!
Андрей Тимофеевич схватил Шуру за руку и резко дернул в свою сторону так, что Шура едва удержалась на ногах.
- Не тронь Шурку! – Павел Федорович вскочил с лавки, но его быстро пихнули назад.
- Вот что я вам сейчас скажу, а вы решайте. Надумал я, что Шурка станет моею. И точка. Но только все равно вам здесь не жить.
- В Сибирь нас все-таки сошлешь?
- Сошлю, если Шура откажется.
- А, если согласится? – в глазах Шуриных родителей появилась надежда.
- А вот если согласится, то уедете вы все отсюда, но в другую сторону.
- Куда ж ты нас хочешь отправить-то. Еще дальше Сибири?
- Нет, ближе. Раскулачить вас я все равно должен, вам по любому раскладу здесь не жить. Но, если Шура выйдет за меня замуж, то я вас в Москву отправлю, жильем обеспечу, работой. Ну, решайте, пока еще есть время. А то я и передумать могу.
Мария Яковлевна бросилась к Шуре:
- Доченька, не погуби! Ступай за него! Ведь не в Сибирь же поедем! У меня в Москве свояченица живет, пишет, что нормально там, хорошо. Работают люди там, заводов там много, фабрик разных. Бог с ней, с деревней, с домом. Соглашайся, милая, спаси нас всех!
Мать молила Шуру, а отец просто сидел и смотрел на нее, но такими глазами, с такой просьбой, что Шуре ничего не оставалось делать, как кивнуть в знак согласия. Слезы полились из Шуриных глаз. Чтобы их не увидел Андрей Тимофеевич, она хотела отвернуться в сторону, но он не дал ей этого сделать.
Он взял рукой Шуру за подбородок, притянул к себе и смачно поцеловал.
Вся его команда весело засмеялась.
- Ну, слушайте мое последнее слово, - произнес Андрей Тимофеевич, - вы, ребята, забираете только скотину, живность и зерно, а барахло не трогайте. Домашний скарб грузите в телегу и везите на станцию. Туда же и мы подъедем после того, как распишемся с Шурой в сельсовете. Я отвезу своих родственничков в Москву, а потом вернусь, надо еще с другими кулаками разобраться и с контрой разной. А ты, милая,- он обратился к Шуре, - будешь ждать меня? Будешь?
Шуре ничего не оставалось делать, как кивнуть головой.
- Ну, что ж, поехали в сельсовет.
Андрей Тимофеевич велел своей теперь уже невесте садиться в телегу.
- А вы грузитесь  - и на вокзал.

У сельсовета Шура сошла с телеги и на ватных ногах взошла на крыльцо. Ее теперь уже жених объяснил председателю, что тот должен срочно расписать их и выдать ему паспорта на всех взрослых членов семьи Клитвиных.
Дело было сделано быстро, и где-то через полчаса Шура уже оказалась замужней женщиной.
- А теперь все выйдите из комнаты, - властным голосом произнес Андрей Тимофеевич.
Все присутствующие подчинились. И тут произошло ужасное для Шуры событие. Ее муж повалил Шуру на стол, задрал ей подол и снял штаны, при этом расстегнув ширинку своих брюк.
- И не вздумай кричать! – пригрозил ей Андрей Тимофеевич, - Ты теперь моя жена.
- Зачем здесь? – только и смогла произнести Шура.
- А где же еще? На станции? В вагоне?
Шура закусила губу от боли. Ей пришлось терпеть надругательство минут десять, после чего Андрей Тимофеевич, застегивая брюки, приказал:
- Давай, одевайся и приведи себя в порядок.
Так началась для Шуры супружеская жизнь. И с этого же дня она понесла.

Поезд прибыл на Курский вокзал рано утром. Москва ошеломила Шуру шумными улицами  и большими масштабами. Андрей Тимофеевич с вокзала повез семью Клитвиных в маленький домишко, принадлежавший, как потом выяснилось, железной дороге. Этот дом находился прямо у железнодорожного моста, называемого Электрозаводским мостом.
- Вот здесь пока поживете. Разгружайте вещи. А я поеду, договорюсь насчет работы, - сказал Шурин муж, открывая дверь дома.
Клитвины вошли в пустое, холодное помещение. После их просторного, уютного и обжитого дома новый дом показался крошечным и мрачным. Низкие потолки, маленькие окошки и всего две комнатки, не считая небольшой прихожей с печкой в углу.
Делать нечего, стали разгружаться. Пара матрасов, Шурина швейная машинка, тюки, баулы с посудой и носильными вещами быстро перекочевали в помещение.
Что делать дальше – Клитвины не знали. В доме не было мебели, поэтому все сели на матрасы, брошенные на пол. Мария Яковлевна заплакала.
- Ничего, мать, не горюй, обживемся потихоньку. Это тебе не Сибирь. Вон сколько людей в Москве. Живут же как-то, - утешал жену Павел Федорович.
Анюта достала сумку с едой.
- И то, верно, - одобрил Павел Федорович, - давайте-ка поедим, а потом будем разбираться, как нам обустраиваться.
Поели хлеб с салом. А запить было нечем.
- Кажется, тут за углом колонку с водой я видел. Миша, сбегай, набери водички.
Павел Федорович послал сына, дав ему с собой бидон.
Вдруг раздался грохот и сильный гудок. Все вздрогнули от неожиданности. Это мимо дома прогромыхал по рельсам паровоз. Вот в таком шуме их семье предстояло теперь жить и днем, и ночью.
После нехитрого обеда глава семейства распорядился, чтобы женщины все в доме протерли и вымыли полы. Надо было не только навести порядок, но и чем-то занять женщин. А сам Павел Федорович с двумя сыновьями решил пройти по ближайшим улицам, осмотреться, поискать где какие магазины.
Часам к трем вернулся новоиспеченный зять.
- Вот что, семейство дорогое, скажите спасибо, что я не только Шуру в Москву забрал, но и вас всех. Пожалел. И не только пожалел, но и похлопотал за вас. Работу вам всем нашел, благо, друзей у меня в Москве много. Завтра будете устраиваться. Ты, Павел Федорович, на железную дорогу пойдешь, даром что ли этот дом нам дали. Стрелочником будешь. Работа не хитрая, только внимательным надо быть, чтобы не упустить, когда поезда проходить будут.  Анюту сборщицей на ламповый завод определим.
- Да как же так? Она же никогда нигде не работала. Глухонемая она. Она по хозяйству всегда была помощницей, - возмутилась Мария Яковлевна.
- А по хозяйству ты будешь, - отрезал Андрей Тимофеевич, повернувшись к теще, - здесь коров и гусей нет, значит, и хозяйства нет. А по дому одна сумеешь управиться. Щей там наварить, каши. Теперь насчет Шуры. Женушка моя, разлюбезная, ты пойдешь на фабрику работать, где я работал, пока не послали порядок наводить в селе. Фабрика «Освобожденный труд» называется. Учиться будешь на ткачиху. Андрей на завод «Салют» пойдет, а Михаил на баянную фабрику. И вот что, скажите мне спасибо, что я вас всех пристроил. В Москве сейчас с работой туго.
- Ну, спасибо, зятек, за заботушку. Только как жить-то мы будем? Ни кроватей, ни стульев нет, ни дров обед приготовить.
- Я об этом подумал и уже договорился на мебельной фабрике. Она тут рядом с вашим домом на Электрозаводской улице. Там по бросовым ценам можно доски взять, а уж из них сколотите себе и топчаны, и столы, и стулья. Бери ребят, тестюшка, и пошли со мной за досками. Шура, ты тоже иди, дров принесешь на сегодня. А завтра я вам машину пригоню.
Павел Федорович  с сыновьями еле поспевал за быстро идущим впереди Андреем Тимофеевичем, а сам думал при этом: «И когда он успел обо всем договориться? Вот шустрый, дьявол!»
Из принесенных досок стали сколачивать мебель. Дело уже было к вечеру, и Шура очень боялась, что ей придется лечь спать с мужем, но Андрей Тимофеевич неожиданно сказал:
- Мне надо уехать к друзьям в общежитие повидаться. Так что вы тут без меня управляйтесь. Вернусь завтра утром, буду всех устраивать на работу, как сказал. И завтра же вечером уеду обратно в колхоз. Вот такие вот дела. Еще не всех раскулачили. А как закончим с эти делом, так вернусь сюда насовсем, эх, да и заживем мы с Шурой!
Он весело подмигнул Шуре, вспоминая как овладел ею в колхозной конторе, а Шура со стыда отвела взгляд в пол.
- Я пока не знаю, насколько партия командировала меня в село, но ты тут без меня смотри, не гуляй. Узнаю, что ты мне изменяешь – убью.
И при этих словах уже никакого веселья в глазах Андрея Тимофеевича не было.
К ночи успели сколотить один топчан, на котором легли спать Мария Яковлевна с Анютой. Шура с братьями и отцом легли на матрасах на пол. В доме было уже не холодно. В печке потрескивали принесенные Шурой дрова. Все с тепла разомлели и с усталости заснули быстро, только Шура ворочалась с боку на бок, думая о том, какая предстоит у нее жизнь впереди? Хорошо, что хоть муж пока не будет домогаться ее, уезжает. Но надолго ли? И как потом будет?

Наутро от Андрея Тимофеевича сильно пахло перегаром. Видимо, он неплохо погулял в общежитии ночью с друзьями. Но, несмотря на это, он довольно быстро решил все намеченные вопросы по трудоустройству своей новой семьи. Всех определил, куда и было сказано. Дошла очередь до Шуры.
Фабрика «Освобожденный труд» находилась на Малой Семеновской улице, в двадцати минутах ходьбы от дома Клитвиных. Если идти от Электрозаводского моста до площади Журавлева, а потом повернуть на Малую Семеновскую, то пройдя вверх по улице слева можно было увидеть двухэтажные корпуса фабрики.
Фабрика была построена на берегу речки Хапиловки в 1829 году и называлась в то время «Мануфактура Носова». Корпуса общежитий для рабочих  были построены позже, в 1860 году. Носов Василий Дмитриевич был купцом старообрядцем. А внуком его был Ю.А. Бахрушин. Фабрика выпускала сукно для военной формы, а начинала с выпуска драдедамовых (легкое сукно) платков. В 1880 году было организовано товарищество мануфактур братьев Носовых.
После революции фабрика была национализирована. Купцов уже не было в помине, а производство продолжало работать, и на ней в ту пору работало около 1000 человек. Там же и работал Андрей Тимофеевич в должности начальника красильного цеха, пока партия на призвала его возглавить комиссию по раскулачиванию в Тульской губернии. И как только с кулаками будет покончено и идеи коллективизации восторжествуют на вверенной ему территории, муж Шуры снова должен будет вернуться на фабрику.
А пока на фабрику он определял Шуру сначала ученицей, а как только она освоит ткаческое дело, то уже ткачихой.
Цеха поразили Шуру своими размерами и количеством станков. Еще больше она поразилась, узнав, сколько станков должна обслуживать одна ткачиха - как минимум, шестнадцать. И шум от работающих машин стоял невообразимый. Это тебе не тишина Тульских лесов и не просторы родных полей. Шура едва сдерживала слезы. Но деваться было некуда. В этот же день было подписано ее заявление о приеме на работу, а на следующий день ей было предписано явиться на смену к 7 часам утра. Она познакомилась со своей наставницей тетей Паней, которая обняла ее по-дружески и сказала: «Не бойся, милая, все освоишь, все получится. Я сама когда-то пришла на эту фабрику ученицей, а теперь вон сколько станков обслуживаю». И она махнула рукой куда-то вдаль цеха.
После устройства на работу Шура с мужем вернулись в дом. Андрей Тимофеевич попросил всю родню выйти из комнаты, как тогда в сельсовете. Шура сразу поняла, чего он хочет – и не ошиблась. Их близость повторилась, но только теперь уже не на столе, а на деревянной кровати, покрытой матрасом. А потом он, утомленный, лежал на кровати, гладил Шуру по груди, приговаривая при этом.
- Мы долго теперь не увидимся. Может, полгода, а может, больше. Еще много кулаков и контры всякой водится на селе. Но ты жди меня, не скучай. И пиши мне обо всем.
- Я плохо умею писать, - со стыдом произнесла Шура.
- Эх, ты, безграмотная. Ну, пиши, как можешь. Я буду скучать по тебе. Красивая ты. А ты? Будешь скучать?
Шуре пришлось выдавить из себя тихое «да».
- Ну, мне пора собираться. Поезд через два часа, а еще до вокзала надо добраться. Смотри, ни с кем тут не загуливай. Узнаю – убью.
Андрей Тимофеевич наскоро перекусил и уехал.
Все вздохнули свободно, особенно Шура. У нее впереди была передышка на несколько месяцев.

Наутро Шура пришла на фабрику. Тетя Паня сразу же повела ее в цех. Они прошли вдоль станков, которые обслуживала ее наставница.
- Вот, считай, сколько их у меня, - и она дотрагивалась до каждого, - один, два, три… двадцать пять, двадцать шесть.
Тут счет оборвался. Двадцать шесть станков! Как же успеть с ними управиться?
- Чего ты так удивленно смотришь? Это еще что! Вот на фабрике «Октябрьская революция» работает Дуся Виноградова, так у нее в обслуживании сорок станков.
Тут уж Шура совсем испугалась. Куда ее занесла судьба? Как хорошо было в родной деревне. Шура закусила губу, чтобы не расплакаться.
Тетя Паня сочувственно посмотрела на нее.
- Я тоже поначалу робела, а потом ничего, привыкла. Ну, начнем, девонька, - и тетя Паня, не переставая двигаться в проходе между станками, стала учить Шуру, - вот слушай. Ткачиха не только глазами наблюдает за станками, но и прислушивается к их работе, определяет неисправности по звуку. У ткачихи должны быть очень чувствительные пальцы. Но это приходит с опытом. Ты увидишь, как у тебя будет повышаться эта самая чувствительность. Основная задача ткачихи – не допустить простоя станков. А из-за чего это может быть? А вот из-за чего: поломка какая может случиться или обрыв нити. Обрыв нити надо быстро ликвидировать и не допустить брака. А утром, перед сменой, надо проверить качество поступивших нитей по номеру и по цвету. Во время работы надо контролировать плотность ткани и точность рисунка переплетения. У предыдущей сменщицы надо спросить, как у нее работали станки. И когда ты освоишь все эти навыки, ты сможешь построить нужный маршрут между станками и уже совершать их обход. Работа ткачихи не только физическая. Выбор маршрута – это очень важный фактор, чтобы успеть обслужить все свои станки. Тут надо знать каждый станок, надо знать качество нитей, даже влажность воздуха в цехе имеет значение. Вот освоишь все это и сможешь тогда выполнять план.
У Шуры голова шла кругом, а к концу смены так и вовсе разболелась от шума и свалившейся на нее информации. Она уже ничего не понимала и только ходила за тетей Паней и смотрела, как та ловко связывает оборванные нити, останавливая станок, а потом вновь запуская его в работу.
Наконец, смена кончилась. Шура придя домой просто рухнула на кровать, так ей было плохо. Безумно болели ноги и голова. Анюта тоже пришла с работы еле живая. Она не чувствовала своих рук, так как целый день ей пришлось работать на сборке выключателей.
Устали и братья, и отец. Кое-как поужинав, все мгновенно уснули. Так началась в Москве трудовая деятельность семьи Клитвиных. Только Мария Яковлевна чувствовала себя довольно сносно. Для нее ничего не изменилось. Домашняя работа была ей привычна. И даже ей в Москве стало значительно легче – не было коровы, не было коз и кур. А прибрать в доме и сготовить еду – это было пустяшным делом.
На следующий день Мария Яковлевна попросила мужа и сыновей сделать у дома небольшую пристройку и загончик. И, когда ее просьба была выполнена, она пошла на базар и купила там пару курочек и петушка. Хоть какое-то утешение, да и яички свои будут.

Проходили дни, Шура потихоньку привыкала к работе и к новой жизни.
 И тут случилась беда с братом Андреем. Где-то на площади он познакомился с одной молодой цыганкой. Она погадала ему, но денег не взяла.
- Ждет тебя дальняя дорога и большая любовь.
- Какая любовь?
- Скоро узнаешь.
И цыганка засмеялась звонко и весело.
Андрей пришел домой, никому ничего не сказал и лег спать. Но сон не шел. Ему не давали покоя черные глаза цыганки, ее слова и смех.
У Андрея в его семнадцать лет еще не было девушки. В деревне отец не отпускал его на гулянки, говорил, что мал еще, да и дел по дому было невпроворот. А в Москве Андрей всех боялся. Городские девушки казались ему какими-то недоступными, как барыни, а он чувствовал себя неотесанной деревенщиной. На баянной фабрике, где он работал, девушек вообще не было. Были женщины в возрасте, в основном в администрации.
Город тяготил Андрея, работа ему не нравилась, а пути обратно в деревню не было. Выселенный сын раскулаченного крестьянина. Нет, в деревню нельзя. Как жить дальше? Уехать бы куда-нибудь. Сбежать, хоть куда.
А тут эта красавица, пусть и цыганка какую-то любовь ему пророчит. Андрей ворочался, вздыхал, пару раз вставал попить воды. А на следующий день пошел с работы через площадь, сделав большой крюк.
Цыганка была там в компании своих подружек. Она заметила Андрея и отделилась от своих товарок.
- Пришел? А я знала, что ты придешь. Ну, давай прощаться.
- Почему прощаться?
- Уезжает наш табор. В Самару едем.
- А как же я? – вдруг вырвалось у Андрея. Он сам даже не понял почему.
- А что ты? Никак влюбился в меня?
И цыганка снова засмеялась, вводя Андрея в краску.
- Ты вчера мне сказала, что у меня будет любовь.
- Она уже есть! Скажи, ведь я тебе нравлюсь?
- Да! С жаром ответил Андрей.
- Ну и что же мне с тобой делать?
- Возьмите меня с собой!
- Ты подумай, о чем говоришь!  У нас табор, цыгане. А ты не цыган. И что ты умеешь?
- Я все умею. Коней пасти, верхом на лошади ездить. А что не умею – научусь. Я быстро учусь.
- Смешной ты.
И цыганка запустила свои пальцы в волосы Андрея.
- Но ты мне нравишься. Если и вправду хочешь ехать с нами, то я могу поговорить с бароном. Приходи сюда через час.
И цыганка упорхнула к своей компании.
Андрей как в тумане слонялся по улицам, ожидая, когда же пройдет этот назначенный час.
И вот снова состоялась их встреча.
- Ну что, возьмете меня?
- Барон не против.
- Я скоро! Я быстро!
И Андрей побежал к дому. Дома была только мать.
- Мам, я уезжаю!
- Куда?
- В Самару.
- Какую еще Самару? Чего удумал! Не пущу!
Но Андрей не слушал. Он быстро собрал нехитрые вещи: брюки, пару рубашек, пиджак, прихватил документы и выскочил за дверь.
- Что я отцу скажу? – закричала в слезах мать, - И с кем ты едешь?
- С цыганами, - успел крикнуть в ответ Андрей и скрылся за углом.
Мать охнула и осела на пол. В таком положении и застал ее вернувшийся с работы Павел Яковлевич.
С того дня от Андрея не было ни слуху, ни духу.



* * *

Немца погнали от Москвы, и потихоньку фронт стал уходить на запад. А работа в тылу шла нешуточная: все для фронта, все для победы.
Вскоре после начала войны все столичные фабрики и заводы, эвакуированные в тыл, перешедшие на режим военного временив вместо мирной продукции начали выпускать оружие, снаряжение и военную технику.
Московский инструментальный завод на Большой Семеновской до войны выпускал металлорежущий инструмент для машиностроения. В октябре 1941 года предприятие было эвакуировано в Свердловск. Цеха завода остались пустыми. Но через несколько недель пришел приказ – наладить в пустых цехах производство стволов для ППШ – пистолета-пулемета Шпагина. Но оборудования для выпуска стволов не было. Конструкторскому бюро срочно пришлось придумать, как переоборудовать в него обычные токарные станки. В результате уже в декабре предприятием было выпущено 15 тысяч стволов для ППШ. А всего за годы войны здесь сделали 4,5 миллионов из 8 миллионов выпущенных стволов в Советском Союзе. Вместо эвакуированных рабочих пришлось срочно готовить новых из числа женщин и подростков.
На другом предприятии, Электрозаводе, стали выпускать противотанковые ежи, миноискатели, детали минометов и катюш, масловодогрейки, которые были необходимы в морозные дни.
Сокольнический вагоноремонтный завод на улице Матросская Тишина в начале войны переориентировался с выпуска и ремонта трамваев и троллейбусов на изготовление частей реактивных снарядов.
На военную продукцию перешли и другие предприятия округа. Так, в трамвайном депо имени Русакова наладили выпуск походных кухонь.  На заводе «Компрессор» наладили выпуск знаменитых «катюш». Завод № 24 им.М.В.Фрунзе (сейчас завод Салют) организовал выпуск минометов. В ГосНИИОХТ начали выпуск противотанковых бутылок с зажигательной жидкостью – по 15 тысяч в сутки. В дни боев под Москвой машины приезжали за бутылками по шоссе Энтузиастов прями с передовой.
А в НИИ хлебопекарной промышленности разработали специальную технологию выпечки хлеба в полевых условиях.
А в аптеках появились объявления «Продается средство от вшей». Зато в аптеках нельзя купить сухой ромашки и шалфея: все пошло на курево, курят череду и дубовый лист» (декабрь 1941 года). «В кино на экране актер закуривает папиросу. В зале кричат: „Оставь докурить».
По возвращении в Москву из эвакуации вся семья Клитвиных снова стала работать на своих местах. Шура у ткацкого станка, Павел Яковлевич на железной дороге, Анюта  на электроламповом заводе. А Михаила призвали в армию еще в самом начале войны, но не просто в армию, а на командирские курсы. Колька снова стал учиться в своей школе. Но и ему доставалась серьезная работа. .После уроков вместе с другими ребятами прямо в школе ученики чинили солдатские шинели. Их снимали на передовой с убитых бойцов и отвозили для дальнейшего ремонта. Так школьники помогали профессиональным портнихам. Задача ребят была в том, чтобы распороть шинели, вырезать порванные куски и сметать заново. Из нескольких шинелей делали одну. А потом отправляли в швейную мастерскую, где на швейных машинках все детали сшивались. Многие шинели были не только порваны, но и в дырах от пуль и в кровавых пятнах. Со скольких же бойцов они были сняты…
Злость и ненависть к врагу поднималась даже в душах детей. И кто из них не мечтал убежать на фронт. Тогда было много таких побегов. Мечтал и Колька. И вот с одним другом он придумал план. Когда в очередной раз машина приедет забирать шинели, постараться незаметно залезть в кузов и спрятаться, накрывшись этими самыми шинелями. И вот двум друзьям план удался.
Напрасно мать ждала этим вечером Кольку со школы. Она вся испереживалась, сбегала к отцу с матерью – вдруг Колька у них? Расспрашивала всех Колькиных одноклассников, пока не выяснилось, что еще один ученик пропал. И тут ее осенила догадка: сбежал Колька.  Шура побежала в милицию, и написала заявление о пропаже сына. Два тревожных дня не было никаких известий о беглецах, пока, наконец, на третий день вечером милиционер не привел Кольку домой. Друзей снял с поезда дорожный патруль на одной из подмосковных станций. Так закончилась для Кольки поездка на фронт. А еще закончилась большой поркой ремнем.


* * *

Письма с фронта. Как их все ждали. А ведь бывало, что писали с одного фронта на другой, если на разных фронтах воевали близкие люди из одной семьи или друзья и одноклассники.
Владимир получал редкие весточки от своих братьев, воевавших на разных фронтах. Братья Иван и Михаил в первом украинском, Николай и Алексей во втором украинском, а его отдельная транспортная рота № 10, входившая в 44 автополк еще с начала войны была приписана к резерву ставки Верховного Главнокомандующего. Письма от братьев приходили не часто, но прошло уже два года войны, но все братья были живы, воевали, отдавая все свои силы на освобождение Родины.
Но как-то раз Владимир, вернувшись в свою часть с очередной поездки на фронт, узнал, что для него пришло письмо от брата Алексея.
Он писал:
Дорогой мой брат Володя. Спешу сообщить тебе, что я нахожусь в госпитале под Воронежем в виду ранения в голову. Ранило меня осколком от снаряда и снесло макушку черепной коробки. А мозги остались целы, вот что удивительно. Врачи прикрыли эту дырку лоскутом кожи. Теперь у меня макушка мягкая, можно мозги прощупать, даже почувствовать, как они пульсируют под кожей. Дырка в черепе получилась сантиметров 6 в диаметре. Так что к войне я уже не пригоден. Мне нельзя падать, особенно ударяться головой, иначе сразу – смерть. А так врачи говорят, что я еще долго проживу. Скоро меня комиссуют и выпишут из госпиталя. Поеду к матери в село. Чем смогу буду помогать ей и Наде. Получил недавно письмо от Василия. Хотел бы он тоже воевать, да кто же его из тюрьмы выпустит. Сидеть ему еще долго, пока только пол срока отсидел. Подавал он прошение на досрочное освобождение, но ему отказали. Статья у него очень суровая.
Мать пишет, что работает в колхозе, а сестра Надя ездит на работу в город Грязи, смогла там устроиться счетоводом в одной конторе. Сын ее Женька ходит в школу. Скоро я к ним приеду, подмогну, может, тоже на работу куда-нибудь возьмут. Пока не знаю, как получится, ведь мне сказали, что дадут инвалидность второй группы.
Пиши, как у тебя дела? Здоров ли? А то я давно от тебя весточки не получал. Но пиши уже на материн адрес. Пока твое письмо дойдет в госпиталь, меня оттуда уже выпишут.
С приветом к тебе, брат Алексей.

Владимир перечитывал письмо от брата, и переживал за его ранение, и радовался, что он остался жив. Других весточек от остальных братьев пока не было.

Почти в то же время родители Шуры получили письмо от сына Михаила. Тот писал, что воюет с немцами на передовой, что присвоили ему звание майора и что он, как и все бойцы Красной армии будут сражаться с врагом до самой победы. Еще Михаил спрашивал, нет ли каких вестей от брата Андрея,   сбежавшего из дома с цыганкой еще задолго до войны.
А весточка была, да и не весточка вовсе, а сам Андрей вернулся в родительский дом спустя почти десять лет скитаний с цыганами. Вернулся не один, а с женой, той самой цыганкой Настей.
Родители были и рады, и не рады. Рады, что Андрей жив-здоров и снова с ними, но цыганку принимать в дом они никак не хотели.
Андрей говорил, что она жена ему, что любит он ее, и что идти им, кроме как к родной семье Андрея больше некуда.
А вышло вот что. Пока не было войны табор скитался по просторам России. Андрей прижился там, стал вроде как своим, обучился многим ремеслам: кузнечному делу, скорняжному, кибитки умел чинить, колеса ставить. В общем, всему, что должны уметь делать цыгане мужчины. И так бы, наверное, жил он при таборе до скончания лет своих, если бы война не перевернула всю жизнь цыган.
Война застала табор под Киевом. Начались бомбежки, началось массовое бегство населения на восток. Туда же двинулись и цыгане, ища себе пропитание где воровством, где вымогательством и гаданием. Или за деньги могли подвезти кого-нибудь в своих телегах. Но фронт приближался быстрее, чем мог двигаться табор. Вскоре за их спинами уже стали слышны раскаты орудий.
И вот однажды на привале ушел Андрей пасти лошадей в ночное. Насте стало страшно без мужа, и она пришла к нему. Лошади паслись в небольшой балке, с поля табун был не виден. Ночь прошла спокойно, если не считать гулких раскатов от недалеких боев. Настя вздрагивала каждый раз и прижималась к мужу. Но и Андрею было не по себе, хоть он и старался не подавать виду. И вдруг к утру, когда уже забрезжил рассвет и они немного задремали, их разбудил шум от моторов и крики, страшные крики, а потом выстрелы и автоматные очереди.
Настя испуганно посмотрела на Андрея, а тот велел ей сидеть тихо, а сам, прячась за кустами, вылез из балки, посмотреть, что происходит в таборе. Увиденное ужаснуло Андрея. Цыгане метались по полю, а немцы поливали их огнем из автоматов. Ни женщин, ни детей не щадили. Расстреляли всех.
- Что там? Что? – испуганно шептала Настя, когда Андрей скатился с края балки вниз.
- Скорее! Бежим! Давай на лошадь!
Он помог жене сесть верхом на резвого жеребца, сам вскочил на другого и низом балки быстро поскакали к ближайшему лесу. Оставаться рядом с табуном было опасно. Немцы не дураки, знали, что у цыган есть лошади и конечно же захотят забрать себе табун, чтобы использовать лошадей как тягловую силу, а то и на мясо.
Больше суток Андрей и Настя провели в лесу, боясь выехать из него. А когда уже окончательно убедились, что немцы ушли, то осторожно, постоянно оглядываясь по сторонам, вернулись к своему стойбищу.
Зрелище было не для слабонервных. Убиты были все. Кого немцы не сразили пулей, те были добиты штыками. Настя как полоумная бродила среди своих погибших сородичей. А Андрей хоть и был сражен увиденным зрелищем, но собрал в себе остатки разума и стал собирать в котомку еду, которая была в таборе. Он знал, что им надо выживать, а без еды этого не сделать. Собрал крупу, нашел немного солонины и даже несколько банок консервов, которые цыгане выменяли у кого-то в обмен на помощь. Подобрал котелок, спички, теплую одежду и все сложил в два баула, которые приладил к седлам коней. Тех двух коней, на которых им удалось спастись в лесу. Остального табуна, конечно же, не было.
-  Все. Пойдем. Здесь нельзя больше оставаться.
Он взял Настю за плечи и слегка встряхнул ее.
- Как же мы уйдем? Их ведь похоронить надо.
- Нет. Нам надо уходить. И чем быстрее, тем лучше.
И тут Настя заплакала навзрыд. Андрей взял ее за руку и потянул за собой. Настя пошла покорно, слегка шатаясь. Две навьюченные лошади шли рядом на поводу. И снова они пошли в тот лес, который спас их накануне. Что делать дальше и куда идти они не знали. Знали только, что от дорог надо держаться подальше, чтобы снова не нарваться на немцев. И путь держать надо на восток.
Почти месяц им удавалось пробираться глухими тропами. Когда закончились припасы, они стали собирать грибы, еще Андрей в силки ловил зайцев и птиц. Ночевали в стогах или в уцелевших от пожара избах. Но неумолимо приближалась зима. Одного жеребца пришлось зарезать, чтобы прокормить себя. А другой вез Настю, когда она не в состоянии была идти.
И вот им удалось набрести в лесу на избушку лесника. Настя к тому времени сильно простыла, и буквально свалилась с лошади у самого порога.
Старый лесник выскочил с ружьем на крыльцо.
- Стой! Кого там черти несут?
Но, увидев двух измученных людей, опустил ружье.
- Помоги нам, мил человек. Жена заболела.
- Давай ее в дом. Ах, ты, господи! Напасть-то какая!
Лесник и Андрей внесли полуживую Настю в комнатку и положили на кровать. Раздели ее, растерли, укутали и напоили горячим чаем с малиной.
- Кто ж вы такие будете?
Андрей рассказал их печальную историю.
- Цыгане для немцев как евреи, - сочувственно произнес старик. Ну, что ж, поживите пока у меня, а там видно будет. – И спросил, Андрея, - А ты-то вроде русский. Что у цыган забыл?
- Настя жена мне.  Люблю я ее.
- Да… Дела. Чтоб русский мужик в табор ушел? Сроду такого не знал.
- А что, дедушка, немцы тут не появлялись?
- Ко мне не наведывались. А вот в деревнях хозяйничают. Ну, как, места у нас глухие, зайдут в какую деревню, партизан, значит, начнут искать, да уйдут. А деревню или сожгут, или разграбят. Молодежь кто не успеет схорониться, в Германию заберут.  А я тут вроде как сам по себе. В лесу пропитание добываю. Силки ставлю. Рыбу ловлю. Грибы, ягоды. Лес всегда прокормит.
Так и прожили Андрей с Настей у лесника до прихода наших. Андрей помогал в тяжелой работе – дрова наколоть, воды наносить, с лесником в лес ходил, силки тоже ставил. А стрелять Андрей не мог из-за врожденного косоглазия. Настя же по дому хлопотала, стирала, готовила.
Когда уже немцев отогнали далеко, Андрей решил возвращаться в Москву к родным. Настя не хотела. Но идти им было больше некуда. Попрощавшись с гостеприимным лесником, они еще долго добирались до Москвы на попутных машинах, на телегах, а то и пешком.
В Москве Андрей и Настя утроились на электроламповый завод. Армейской службе Андрей из-за косоглазия не годился. Так и стали они жить с родителями Андрея.
Шура хоть и общалась с Настей, но сближаться боялась. Боялась ее цыганской породы, а вдруг сглазит или порчу наведет. Кто знает, что у цыганки на уме.
А вскоре Клитвиным дали две смежные комнаты в двухэтажном бараке. Их маленький домишко, где они прожили более 11 лет, подлежал сносу из-за расширения железной дороги. Комнаты дали в доме на 5-ой улице Соколиной горы в коммунальной квартире, где была еще одна семья.
Павел Федорович с Марией Яковлевной и глухонемой Анютой заняли проходную комнату, а во вторую поселились Андрей с Настей.
Теперь Шуре, чтобы навестить своих родителей, надо было ехать к ним на трамвае, тогда как в старый их дом она могла добежать за 10 минут. Но это были пустяки. Новое жилье было теплым, с туалетом, с водопроводом, центральным отоплением.  А на пустыре недалеко от их нового дома, как и все жильцы, Павел Федорович построил сарай. И Клитвины даже смогли купить корову. Но это уже было после войны. Мария Яковлевна была счастлива до безумия. Она ухаживала за своей Буренкой, пасла ее на пустыре, и у их семьи появилось огромное подспорье – свое молоко, творог, масло. Да и курочки были, как же без них. Сказывалась крепкая крестьянская порода.


Битва под Москвой, Сталинградская битва, битва на Курской дуге… Сколько полегло наших солдат во имя спасения Родины.  Брат Иван погиб в сражении на Курской дуге.
Об этом Владимир узнал из письма брата Алексея.
Дорогой мой брат Володя. Спешу сообщить тебе печальную новость. Наш брат Иван сгорел в танке под Курском. На днях матери пришла похоронка. Я как прочитал матери, так она сразу упала без чувств. Я и Надя насилу откачали ее. Вот и стало нас братьев на одного меньше. Было шесть, стало пять, да сестра Надя. Когда ж эта проклятая война закончится? Как бы я хотел снова пойти на фронт, да теперь куда мне, отвоевался. Голова часто кружится и болит. Но на работу я все же устроился даже с моей второй группой инвалидности. Рабочих рук не хватает, вот и взяли меня на завод в городе Грязи в сборочный цех. Что собираю, писать нельзя, только могу сообщить, что работа у меня сидячая, в тихом цеху. План я выполняю. Хоть какую-то пользу приношу нашей Родине.
И еще спешу сообщить тебе, что я хочу жениться. Здесь на заводе познакомился я с женщиной, Шурой ее зовут. Сошлись мы с ней. И живу я теперь у нее в городе Грязи. А мать навещаю, помогаю, чем могу. К сожалению, тяжелой работой мне заниматься нельзя. Даже дрова не могу поколоть. В основном помогаю матери деньгами, чтоб она хоть те же дрова могла купить или еще за что заплатить по хозяйству.
С приветом к тебе. Брат Алексей.


* * *

Пережив тяжелую и голодную первую военную зиму, люди осознали, что их ждет долгая война, и стали готовиться к новым испытаниям. Летом 1942 года вся Москва взялась за лопаты и грабли. «Копают грядки, как попало и где попало. Шура и другие женщины с фабрики, когда сошла вода от речки Хапиловки, тоже стали делать грядки во дворе и сажать семена, какое удалось достать. Шуре прислали из Ефремова семена моркови, свеклы, капусты, репы и еще чего-то понемногу. Некоторыми семенами женщины делились между собой. А детям было поручено охранять эти посадки, особенно, когда они стали наливаться силой. Дети так же и пропалывали грядки, и поливали их. В городе только мостовые и тротуары остались нетронутыми, остальные – под картошкой.
В галантерейных магазинах появился новый товар – наконечники для костылей. Много раненых, безногих стали возвращаться с фронта.

Снова Владимиру предстояло ехать в Москву на склад за солдатской формой для воюющих на фронте. В день прибытия в столицу он уже на склад не успел. Было позднее время, и он решил снова поехать на Малую Семеновскую, вдруг сестра Катя уже вернулась из эвакуации, и Владимир сможет у нее заночевать. Но сестры, как и прежние разы, дома он не застал.
Он заглянул на кухню, чтобы узнать у кого-нибудь, когда вернется Катя. Никто из соседок ничего об этом не знал. Владимир уже решил ночевать в машине, как вдруг в коридоре он увидел Кольку.
- Дядя Володя! – обрадованно закричал мальчик.
- Здорово, Коля! – Владимир по-взрослому пожал мальчику руку.
Это очень польстило Кольке.
- А вы снова к тете Кате?
- Ну, да.
- А она еще не приехала.
- Да я знаю, мне уже сказали.
- Пойдем ко мне! У меня мамка опять в ночной смене.
Колька потянул Владимира за рукав.
Владимир не стал раздумывать и пошел за мальчиком.
Снова они ужинали вдвоем. У Кольки была пшенная каша, а у Владимира банка тушенки. Получился настоящий пир.
После ужина мальчик постелил дяде Володе на продавленном диване, а сам лег на мамкину кровать. И тут началось самое интересное. Начались разговоры о том, о другом. Колька задавал вопросы про фронт, про то, когда все-таки будет победа и вообще про жизнь.
Дядя Володя был хорошим рассказчиком, Кольке с ним было очень интересно. Нежданный гость рассказал и о своей жизни до войны.
- Это было еще до коллективизации. Мы жили своим хозяйством. У нас был кот и небольшая собачка дворняжка. Кот и собака хорошо дружили между собой. Когда кто-то из нашей семьи шел в ригу за кормом для скота, то кот и собачка бежали туда следом. Вот мы набираем корм скотине, накладываем на саночки, а кот и собачка убегают куда-то в угол за кучу корма, и там поднимается странная возня, шум. Нам уже пора уходить, ригу закрывать, зовем, зовем своих питомцев, а их все нет, не выходят. Ну, что делать? Мы уходим, а где-то на следующий день они возвращаются больные, изодранные. В риге была щель, через которую они могли вылезти.
Так вот, кот, вернувшись домой, сразу залезал на печь и там отлеживался, зализывал свои раны, а собачка ложилась в сенях. Мы, ребятишки, жалели своих четвероногих друзей, носили им еду, воду. И вся наша семья терялась в догадках, с кем же воюют кот и собака? И вот весной, когда уже весь корм скоту подобрали, то вот что мы увидели у задней стенки риги. Восемнадцать хорьков лежали в ряд головами в одну сторону. Так кот и собачка вывели всех грызунов. С тех пор хорьков в нашей риге больше не было. А ведь это очень вредные грызуны, их тяжело вывести, если заведутся.

И другую историю услышал Колька от дяди Володи.
- Был у нас в селе Крутое один дурачок Алдоша Шахманский – так звали его. Наверное, в каждой деревне живут свои дурачки. Ходил этот Алдоша и летом, и зимой босиком. И какой бы мороз сильный не был, он все равно был босиком. Ребятишки смеялись над ним. Как увидят его, так кричат: «Алдоша, Алдоша, скажи что-нибудь». А он остановится, зад отставит и пернет.
Ходил этот Алдоша по дворам, просил милостыню. Ел все, что дадут, а если деньги давали, то брал только гривенник (10 копеек). Других монет не брал, даже обижался, что дают другие, хотя и с бОльшим достоинством. Он объяснял это так, будто он обложил село данью именно такими монетами.
И вот в первую суровую зиму войны пришел этот Алдоша в соседнее село, где была больница. Врачи, сестры спрашивают его: «Ты чего, Алдоша, пришел?»  «Помирать.» - отвечает он.
«Ну, что ты ерунду говоришь? Иди отсюда, не мешай работать.»
Вышел Алдоша на крыльцо больницы, сел на ступеньки и вправду умер. А был он в ту суровую зиму так же бос, да еще, видно, голоден. В войну-то людям самим есть нечего, вот ему давать и перестали. Как уж он почуял смерть свою, неизвестно, но, видно, он действительно чувствовал, что умрет.

Уже время было заполночь, а Колька все просил дядю Володю рассказать еще что-нибудь.
- Ну, ладно, слушай.  - Похоже, ему самому нравилась роль рассказчика.
- Мы, ребятишки, озорные были. Был у нас в селе один зажиточный крестьянин. Звали его дядя Кузя. Он был с толстым пузом. Ну, и злой же он был! А нам еще больше позлить его хотелось. Вот только стемнеет, кто из нас половчее, залезал на крышу да в его трубу разного тряпья напихает. Дым начинает вместо трубы в избу идти. Дядя Кузя выскочит на крыльцо, а самый смелый из нас хлоп его палкой по пузу. И мы все бежим врассыпную, кричим: «Дяде Кузе хлоп по пузе!» И сами прячемся в лопухах.  Дядя Кузя грозит нам: «Вот я вас, окаянные! Поймаю, уши оборву!» Мы смеемся, а ему приходится лезть на крышу, трубу прочищать.

Ну все, Коль. Давай теперь  спать, а то мне рано надо вставать, ехать на склад.
Дядя Володя повернулся на бок и захрапел. А Кольке его храп был слаще музыки. Так он был счастлив, что дядя Володя снова у него ночует.

Но счастье Кольки кончилось с приходом матери со смены. Дяди Володи к этому времени уже не было. Но мать сразу поняла, что в комнате кто-то ночевал. После долгих ночных рассказов Колька не успел проснуться до прихода Шуры и не убрал постель с дивана, хоть Владимир все белье аккуратно сложил стопочкой. Да и дверь комнаты не была закрыта на замок.
- Кто здесь был? Опять, скажешь, дядя Володя?
Колька понуро кивнул.
Мать схватила отцовский ремень, который висел у входа как раз для устрашения Кольки на случай его непослушания, и стала лупить сына.
- Я тебе покажу, как чужих людей в дом пускать! Кто знает, что это за человек?
- Он хороший! – защищал Колька своего знакомого, ловко уворачиваясь от ударов.
- Узнаешь, какой хороший, когда пропадет что-нибудь из дома. Ой! Надо деньги проверить и карточки.
Шура бросила ремень и кинулась за перегородку, где в укромном месте в коробке хранила свое нехитрое богатство.
Все было на месте, у нее отлегло от сердца.
- Дался тебе этот дядя Володя! – Шура присела на диван, - Ну, скажи, чего он к тебе ходит? Что, кроме, как у нас, ему и поспать больше негде?
- Он к Кате Кучеренко приезжает, а Кати нету.
- Нету, нету…
У Шуры уже прошла вся злость.
- Давай, собирайся в школу, а то опоздаешь.
Колька быстро побежал на кухню умываться.

* * *

Через две недели Владимира снова направили в Москву. И снова  он ночевал у Кольки, чему мальчик был безмерно рад. Рад был и Владимир. Ему очень нравился этот ребенок. Было видно, что ему не хватает мужского участия, и Владимир как мог старался поддержать Кольку в его нелегкой детской жизни. Он выслушивал его детские проблемы, помогал ему советами, угощал чем мог.
Владимир знал, что Кольке попадает от матери за его ночевки и поэтому наутро не стал торопиться уходить, а решил дождаться матери Кольки, чтобы разрешить ситуацию, попросить извинения за нежданные визиты ну и познакомится, наконец.
Колька еще спал, когда Шура пришла со смены. Владимир сидел за столом и при ее появлении поднялся.
- Здравствуйте… - Шура от неожиданности застыла в дверях.
- Здравствуйте. Я Владимир. А вы Шура?
- Да…
Шура была в полом замешательстве. Она увидела перед собой того самого баяниста, от которого у нее дрогнуло сердце. Дрогнуло оно и сейчас.  Так вот кто такой дядя Володя.
И Владимир узнал Шуру. Эта та самая женщина, которую он чуть не сбил, когда ходил по двору на руках. Она почему-то запомнилась ему среди множества женщин, виденных им в этом заводском доме.
- Вы простите меня, Шура, что я ночую у вас. И очень прошу не ругать сына за мои посещения.
Колька уже проснулся и с широко раскрытыми глазами наблюдал за происходящим.
- Ну, ничего. Пожалуйста, если вам так удобно.
- Мне-то как раз и не очень удобно, только Катя, моя сестра, еще не вернулась из эвакуации. Но я могу и в машине спать, в кабине.
- Да нет, зачем же. Здесь места хватит, да и приятнее, чем в кабине.
Колька понял, что отныне он не будет больше бит за дядю Володю. Все в его душе ликовало. Владимир тоже испытал облегчение и радость от Шуриного снисхождения и, конечно, от знакомства с нею.
- Я пойду на кухню. Надо чайник поставить и завтрак приготовить.
Шура уже было повернулась к двери, но голос Владимира ее остановил.
- Сейчас, погодите, - он потянулся к подоконнику и взял лежащую там котомку, развязал веревку и достал оттуда коробку и небольшой сверток, - Вот возьмите. Здесь сало и яйца.
- Хорошо. Значит, будет у нас яичница с салом.
Шура ушла готовить завтрак, а Владимир приготовил принесенные еще с вечера инструменты, чтобы починить табурет. Он всегда возил их с собой в машине, чтобы иметь возможность что-либо отремонтировать в походных условиях.
Табурет сильно шатался и сидеть на нем было проблематично, если не сказать опасно.
Владимир достал гвозди и молоток и принялся за дело. Он уже заканчивал работу, когда вошла Шура с дымящейся сковородкой. Вечно голодный Колька расплылся, почувствовав аромат вкусного завтрака.
- Вот, немножко похозяйничал у вас, - показал Владимир на табурет все еще держа в руках молоток.
- Спасибо, - ответила изумленная Шура, - давайте теперь садитесь на него ближе к столу.
Теперь уже пришла очередь сказать «спасибо» Владимиру.
Яичницу разделили на три части. Колька с жадностью уплетал свою порцию. Владимир и Шура ели размеренно, наслаждаясь процессом.
- Вы не знаете, когда Катя вернется из эвакуации? – спросил Владимир у Шуры.
- Я думаю, что  не раньше весны. Ее пока не отпускают с фабрики, куда она устроилась, как уехала отсюда. Но, если вы беспокоитесь о ночевках, то располагайтесь у нас. Вы нам нисколько не мешаете.
- Спасибо большое и за приют, и за завтрак.
У Владимира оставалось еще немного времени до отъезда и, когда Шура ушла на кухню мыть посуду, он решил починить Колькин прохудившийся валенок. Снова он взялся за инструменты. А кроме них достал еще кусочек кожи для заплатки, толстую иголку и дратву. Колька примостился рядом на починенной табуретке и внимательно наблюдал за работой Владимира.
Шура опять пришла в изумление, когда вернулась с кухни. Какие же золотые руки у ее нового знакомого!
Но Шура не знала о чем с ним говорить, поэтому молча села на продавленный диван с торчащими пружинами. Говорил Владимир. Ловко работая руками, он при этом рассказал немного о своей жизни: откуда родом, как жил до войны, как теперь возит на фронт все необходимое для победы.
Закончив работу, Владимир поднялся, надел шинель и шапку-ушанку и, попрощавшись, вышел. Шура вертела в руках подшитый валенок и у нее почему-то сжималось сердце. Вспомнился муж, который умел лишь кричать и распускать кулаки, а молоток сроду в руках не держал, вспомнился сон тот, где она моет половину комнаты, а половина остается немытой и слова Лен Иванны, что Андрей Тимофеевич не вернется с войны. И впрямь от него до сих пор не было никакой весточки. Начался декабрь 1944 года. А на фронт Андрей ушел в самом начале войны. Уже больше трех лет прошло. Чего ей ждать?
И еще она подумала, что Кольке не хватает настоящей мужской заботы, поэтому он так потянулся к этому дяде Володе. Человек он вроде хороший, рукастый и хозяйственный.

Еще пару раз Владимир наведывался к Шуре и спал на том самом продавленном и неудобном диване.
Вскоре Шуриному пророческому сну пришла пора сбыться. Это случилось 23 декабря 1944 года. Владимир снова остался ночевать у Шуры. Они втроем сидели за столом, ужинали, когда в дверь постучал почтальон. Войдя в комнату, он протянул Шуре конверт из райвоенкомата и стал заполнять корешок извещения о вручении. Маленькая бумажка, в которую он стал вписывать нужную информацию в пустующие строчки. Текст выглядел следующим образом:
Корешок извещения №Т-158. Кому выдано извещение: жене Тюриной Александре Павловне. Куда выслано: М-Семеновская ул. д.9, кв.9. На кого выдано: кр. Тюрина Андрея Тимофеевича. (кр. означало красноармейца).
Шура еще не успела прочитать полученного сообщения, но у нее все похолодело внутри. Дрожащими руками она вскрыла конверт. Стала читать.
Народный Комиссариат обороны Союза ССР. Управление по персональному учету потерь сержантского и рядового состава Действующей Армии и пенсионному обеспечению их семей, отдел 3 11 декабря 1944 года. Сталинградский РВК.
И далее сам текст:
Известите гр. Тюрину Александру Павловну, проживающую М. Семеновская ул. д.9, кв.9, что ее муж красноармеец Тюрин Андрей Тимофеевич, уроженец Орловской области Волынского района 1907 года рождения, находясь на фронте, пропал без вести в январе 1942 года.
И подпись: начальник управления подполковник интендантской службы тов. Дудка.
Шура, схватившись за сердце, тихо опустилась на табурет.
- Мам, что там? – спросил Колька.
- Папка без вести пропал.
Шура не плакала. Она словно впала в ступор. Так вот как сбылся ее сон. Моет она полы в комнате. Половину вымыла, а вторую половину нет. Вот и осталась она одна, без своей половины.
Владимир взял у нее из рук бумажку и молча прочитал, потом прочитал Колька. Он подергал мать за рукав:
- Мам, мам, папка теперь не вернется?
- Не знаю. Ничего не знаю.
Шура схватилась руками за голову и посмотрела на сына.
- Как же ты будешь без папки-то?
Колька сжал губы и, глядя матери прямо в глаза, неожиданно произнес:
- Дядя Володя будет моим папкой.
Владимир, и Шура остолбенели от таких слов.
И, если Владимир ничего не смог на это ответить, то Шура через какое-то мгновения пришла в себя и не на шутку рассердилась.
- Ты чего это говоришь? С ума сошел что ли? У тебя есть отец! Может, он еще вернется.
Шура ударила сына по щеке. Колька не увернулся от удара, он только крепче сжал зубы. Мать замахнулась уже для второго удара. Владимир перехватил ее руку.
- Не надо, Шура. Успокойся. А я, пожалуй, пойду.
Колька выскочил в коридор. Владимир, надев шинель и шапку-ушанку молча вышел следом за ним. Он пошел к машине, завел ее и приготовился ночевать в кабине. Что ж, ему не привыкать к таким условиям.
Мать пошла искать Кольку и нашла его в дальнем углу коридора за шкафом. Он сидел на корточках, уткнув голову в колени.
Шуре вдруг вспомнилось, как Андрей бил и ее, и сына, если вдруг что-то ему было не так. Бил сильно в порыве злости.
Ей стало очень жалко Кольку, что она ударила его.
- Сынок, прости меня. Ты пойми, нельзя так говорить. А вдруг папка живой? Вдруг он в плен попал или в госпитале где-то?  Ведь он может еще вернуться. И что тогда?
Колька вздохнул. Вздохнула и Шура.
Колька понимал, что он ляпнул, не подумав. Но он становился взрослым. В военное время дети рано взрослеют. Десять дней назад ему исполнилось 12 лет, и он уже три года не знал побоев от отца, и, можно сказать, даже не вспоминал его. А вот о дяде Володе он думал часто, ждал его, скучал по нему.
Шура тоже поняла состояние сына. Мальчик хочет, чтобы у него был отец, но не такой, как Андрей, а такой как дядя Володя.
А то, что она сама хочет себе такого мужа, она боялась даже подумать об этом.
- Пойдем домой, - позвала она сына.
Колька покорно пошел за матерью.

Войдя в комнату, она увидела на диване вещмешок, оставленный  Владимиром. Наказав Кольке, чтобы он делал уроки, Шура стала собирать со стола грязную посуду. А в это время мысли ее были не о полученном извещении, а о том, куда ушел Володя. Скорее всего, к машине. Надо бы позвать его. На улице мороз. Нельзя оставить его без ночлега.
Шура накинула на голову пуховый платок, на плечи телогрейку и вышла во двор.
Она не ошиблась. Мотор машины работал, и Владимир находился в кабине. Она открыла дверь.
- Володь, пойдем в дом.
- Неудобно мне как-то, - Владимир грустно посмотрел на Шуру и подумал о том, что какое он имеет право вторгаться в ее жизнь. И так он, можно сказать, злоупотребляет ее гостеприимностью, каждый раз останавливаясь ночевать в ее доме.
- Пойдем. А, если не пойдешь, то я сама буду ночевать здесь с тобой в машине.
Эти слова Шуры легли в самое сердце Владимира. «Пойду, - подумал он, - раз сама Шура просит». Его не пришлось больше уговаривать. И снова он ночевал на продавленном диване. Колька был счастлив  тем, что мать больше не сердится на него и тем, что дядя Володя снова с ними. И он не догадывался, то такую же радость испытывают и сама мать, и дядя Володя.


А в следующий свой приезд, а он случился 31 декабря, прямо под Новый год, Владимир решил починить Шурин диван. За работу принялись вдвоем с Шурой. Сначала надо было снять обшивку. С этой задачей справились быстро. Владимир отверткой поддевал мебельные гвозди, а потом клещами вынимал их. Потом вытащили продырявленный ватин и увидели торчащие в разные стороны пружины. Владимир разрезал связывающие их веревки и все пружины разом поднялись.
«Господи, - подумала Шура, - что мы наделали? А вдруг не сумеем починить? Тогда диван придется выбросить. А на чем спать? Тут хоть продавленный, какой-никакой, но все же служил спальным местом».
Увидев испуг в глазах Шуры, Владимир улыбнулся и принялся за дело.
- Давай, брат, помогай, - попросил он Кольку.
Владимир ловко перевязывал пружины толстой веревкой, которую они с Колькой со всей силы натягивали, чтобы связанные пружины опустились до нужного положения, и при этом все были на одном уровне, чтобы ни одна из них не торчала.
Шура в это время на швейной машинке сшивала куски ватина, которые привез Владимир. Эти куски были отходами, и Владимиру отдали их на фабрике бесплатно. Работа заняла почти целый день. Когда все пружины были надежно перетянуты, то на них Владимир уложил  в несколько слоев пошитый ватин, а потом еще шинельное сукно, которое Шуре выдали на ее фабрике в виде премии к Новому году. В завершение диван снова накрыли обивкой, закрепив ее мебельными гвоздями.
Диван получился добротный и очень мягкий. Все трое они сели на него, обнялись и засмеялись. Почувствовав на своих плечах руки Владимира Шура вздрогнула и по ней пробежала горячая волна. Чтобы не выдать свое состояние, она сразу встала и весело произнесла:
- Это дело надо обмыть! Да и к Новому году пора готовиться. Осталось три часа.
Шура налила купленной к празднику водки в граненые стаканы себе на пару глотков, а Владимиру побольше, достала из-за оконной рамы рулет из коровьего рубца. И они выпили за то, чтобы диван долго служил и на нем было приятно спать.
А потом Шура стала хлопотать насчет новогоднего стола. Она нажарила картошки, распотрошила селедку, посыпав ее луком и полив постным маслом. Еще порезала рубца, приправленного чесноком. Достала испеченные накануне пирожки с коровьим легким, холодец, квашеную капусту, высыпала в вазу карамельные конфеты, привезенные Владимиром.
А Владимир в это время играл на баяне. Играл для Шуры все самое лучшее, что только знал.  Шуре  же было радостно, как никогда не было раньше. Необыкновенные чувства охватывали ее. Целая гамма. И то, что Новый год настает и конец войны близится, и то, что такой замечательный мужчина будет с нею в этот праздник и даже то, каким хорошим стал ее диван. Выпитые пару глотков водки еще больше поднимали ей настроение.
Неожиданно раздался стук в дверь. Это заглянула на прекрасные звуки баяна соседка Лен Иванна.
- Можно? – спросила она.
- Заходи, - ответила Шура.
- А я слышу, у вас музыка играет. Дай, думаю, зайду. Уж больно хорошо играет.
Шура представила подругу Владимиру и его подруге.
- Слушай, Лен Иванна, давай к нам на Новый год!
- Я с удовольствием! Вот только кое что принесу сейчас к столу.
Лен Иванна вышла и быстро вернулась, неся в руках рыбные консервы, кастрюлю с котлетами из столовой и бутылку вина.
Потом пришла Шура Крутоносова с солеными груздями и жареной курицей, которую ей прислали из деревни. И еще она принесла стопочки. Не пить же спиртное в праздник из стаканов.
Началось веселье. Около 12 часов включили репродуктор, чтобы послушать бой курантов и речь Сталина. А потом под аккомпанемент баяна подруги пели песни и плясали.
Владимир запел одну из своих любимых песен из фильма «Трактористы». Вышедшем на экран как раз перед войной в 1939 году. В фильме эту песню пел Николай Крючков, любимец всех женщин Советского Союза. А для Шуры не были никого милее Владимира.
Он пел с нескрываемым торжеством:
Мчались танки, ветер поднимая,
Наступала грозная броня.
И летели наземь самураи
Под напором стали и огня.

Мог ли думать Владимир в тот час, что ему придется еще раз побывать в Манчжурии и снова гнать самураев, но только это будет еще не скоро, а когда Советские Войска разобьют немцев.

Владимир пил мало, всего пару стопочек. Ему больше нравилось не застолье, а игра на любимом инструменте. И очень уж ему нравилось, что женщины были довольны праздником, а особенно была довольна Шура. Она хвалилась перед подругами своим старым-новым диваном, и видела, что Владимиру это было приятно.

Несмотря на веселье, Колька часам к двум уснул на кровати.
Около пяти часов ушли и подруги.
Шура постелила Владимиру на диване, а сама легла рядом с Колькой, раздевшись, когда Владимир пошел покурить.
Вернувшись в комнату, он погасил свет, снял гимнастерку, брюки и лег. Но уснуть никак не мог. Шура тоже не могла. Она слышала, как Владимир ворочается, вздыхает, а сама лежала тихо-тихо, чтобы Владимир не догадался, что она не спит.
- Шур, - услышала она  в тишине, - ты не спишь?
У Шуры перехватило дыхание. Ответить? Или сделать вид, что спит?
Шура сама не поняла, как так вышло, но она ответила:
- Нет, не сплю.
- Хочешь полежать на диване? Попробовать какой он стал мягкий, уютный?
Шура промолчала. Понятно, что это было не просто предложение опробовать мягкость дивана. Как быть? Ведь она замужем. И муж может еще и вернется. Нехорошо это.
И снова в тишине она услышала шепот:
- Иди ко мне,
По телу Шуры прокатилась горячая волна. Такого состояния у нее ни разу в жизни не было. От близости с мужем она никогда не испытывала удовольствия и никогда не хотела этой близости, хотя и приходилось ее терпеть. Именно терпеть. А сейчас…
Снова внутреннее волнение охватило Шуру. Она тихо встала с кровати и сделав четыре шага, такая была маленькая комната, оказалась около дивана. Владимир привстав привлек ее к себе. Что поднялось в груди Шуры! Она думала, что умрет от тех чувств, что охватили ее всю. Она едва сдерживала стоны, боясь разбудить Кольку. Не знавшая до этого времени мужской ласки, а только грубую силу, она всецело отдалась Владимиру.




Пока Владимир спал, Шура встала пораньше и решила постирать его гимнастерку. Ей пришлось освободить карманы, и она не удержалась, чтобы  не посмотреть документы своего нового знакомого. Командиры и политработники Красной армии имели удостоверения личности, а красноармейцам выдавали медальоны с пергаментным вкладышем, на котором указывались фамилия, имя, отчество, воинское звание, год и место рождения, адрес семьи. В начале войны обеспечить всех медальонами не успевали. Если бойцы гибли, а рядом не оказывалось сослуживцев, способных их опознать, то хоронили убитых безымянно. Получалось, что красноармеец пропал без вести. Без вести пропавшими числились сотни тысяч. Как и Шурин муж. Возможно, он погиб, а возможно попал в плен… Уже три года Шура ничего о нем не знала.
И вот теперь в ее комнате спит Владимир, и Шура всю ночь спала рядом с ним. Как ей теперь жить? Что делать? Первый раз изменила мужу. Радость от незабываемого чувства близости, испытанного ею впервые оргазма перебивалась страхом, что муж все-таки вернется и узнает обо всем.
Шура вздохнула и вытащила из кармана гимнастерки красноармейскую книжку Владимира. Не солдатский медальон, а именно книжку, наверное потому, что Владимир не воевал на передовой, а на своей машине обеспечивал подвоз к фронту всего необходимого, да и в тылу ему работы хватало, чтобы хозяйственные предприятия работали бесперебойно, чтобы к ним постоянно доставлялось нужное сырье и материалы.
Шура, присев на стул пролистала красноармейскую книжку от начала до конца. Серые листочки бумаги, вложенные в серый же картон с маленькой красной звездочкой на обложке поведали ей кое-какую информацию о Владимире.
Фамилия, имя, отчество – Чаплыгин Владимир Иванович
Звание и должность – красноармеец, водитель шофер.
Наименование части – 812 отдельный батальон автоцистерн
Наименование подразделения – 4-я рота
 
Общие сведения:
Номер военно-учетной специальности – 26
Грамотность и общее образование – начальное 4 класса
Национальность – русский
Год рождения – 1918
Год призыва – 1938 г. по 1940 г.
Каким военкоматом призван – Коминтерновский РВК г. Москвы
Специальность до призыва – шофер колесной машины
Место рождения, домашний адрес и ФИО жены или родителей – Тамбовская область, Избердеевский район, с. Крутое. Мать – Чаплыгина Анна Фоминишна.
Дальше были данные о прохождении службы – где, когда,  в каких частях.
На следующей страничке Шура прочитала в разделе: Участие в походах, награждения и отличия – Приказ № 49А ГЛАВТУКА – выдан значок «Отличный шофер»
В следующем разделе перечислялось выданное Владимиру вещевое имущество: шапка -1, шинель -1, гимнастерка х.б. – 1, шаровары ватные -1, рубаха нательная – 1, Рубаха теплая нижняя -1, кальсоны 1, полотенце -1, портянки летние – 1, портянки зимние – 1, перчатки теплые -1, сапоги -1, ботинки – 1, обмотки -1, полушубок – 1, валенки – 1,  наволочка тюфячная – 1, наволочка подушечная верхняя – 1, простыня -1, одеяло – 1, ремень поясной – 1, ремень брючный – 1, ранец (вещмешок) – 1.
В перечне вещей были и те, что не были выданы: платок носовой, ремень ружейный, ремень для скатки-шинели, сумка патронная, сумка для ручных гранат, котелок, фляга, чехол к котелку, чехол к фляге.
И в конце книжки прямо на серой обложке было чернилами написано: Присягу принял в 1942 году.
Казалось бы, самые обыкновенные данные о бойце. Но Шура кое-что узнала по ним о Владимире.
Он был не женат, потому что в графе о родных была запись не о жене, а о матери. Он был моложе ее на семь лет. Это обстоятельство заставило Шуру призадуматься. Знает ли Владимир, сколько ей самой лет? Зачем она ему будет нужна,  когда он об этом узнает? Получается, что он старше Кольки только на 14 лет.  И кроме того, Владимир грамотнее ее. У Шуры 2 класса образования, и то неполные, а у Владимира целых четыре. Зачем она ему, когда кругом столько молодых незамужних и красивых девушек. Может, просто захотел переспать с ней? Нашел простушку и теплую подушку?
Напрасно Шура поддалась ночной страсти, ох, напрасно.
С этими мыслями Шура отправилась стирать на кухню гимнастерку. Закончив стирку, она положила гимнастерку  на горячую батарею, чтобы быстрее высохла и теперь уже пошла на кухню варить пшенную кашу.

  Завтракали молча. Колька еще спал, утомившись после встречи Нового года. Помимо каши, что приготовила Шура, ели еще то, что осталось от Новогоднего стола. За окном было хмуро, мела метель. Так же хмуро было на душе у Шуры. Владимир чувствовал это, и не знал, как начать разговор. Как же хорошо им было ночью, и почему теперь такая сухость во взгляде Шуры?
Небольшой отпуск Владимира, данный ему всего на одни сутки, подходил к концу. Ему надо было возвращаться в часть. Их автополк перебрасывали в распоряжение 2-го Белорусского фронта. А это значило, что он и его  товарищи поедут на передовую.
На 1 января 1945 года бои шли уже за Будапешт и продолжалось наступление на Варшаву. Наши войска довольно решительно продвигались вперед, а танкам требовалось горючее. Вот его подвоз и должен был обеспечить 44 автополк, в котором теперь служил Владимир.
Тихонько отодвинув стул, чтобы не разбудить Кольку, Владимир встал из-за стола.
- Шур, мне пора, - Владимир ждал в ответ хоть какие-то объяснения или теплые слова в дорогу, но услышал только:
- Ну, что ж, с Богом.
Он надел бушлат, шапку, взял вещмешок и повернулся к двери. Открыв ее, Владимир обернулся к Шуре, и, увидев, что она так и не поднимает на него глаза, вздохнул и  молча вышел.
Шура села на кровать и заплакала, утирая слезы кончиком накинутого на плечи ситцевого платка. Ей хотелось броситься вслед Владимиру, обнять его, поцеловать и почувствовать ответный поцелуй, такой же, какие были ночью, но… она так и не посмела это сделать. Зачем, ну зачем она ему? Лучше уж не углублять отношения, чем расстраиваться после от того, что она ему не пара, и он ее когда-нибудь все равно бросит.

* * *
До осени 1944 года 812 автобатальон дислоцировался на станции Лось. Летом и осенью того года Владимир, как и другие шоферы его полка, занимались обслуживанием гражданских предприятий, фабрик, заводов в Яроме, Купавне, Костроме. Возили сырье, хлопок, шерсть, продовольствие и другие необходимые народному хозяйству грузы. Острой необходимости их участия на передовой больше не было. Но в это же время и отпала необходимость в наличии резерва Ставки Верховного Главнокомандующего. Наши войска не только вели активное наступление на врага, но уже освобождали Венгрию и Польшу.
Поэтому часть шоферского состава командованием было принято решение включить в 44 автополк, сформировав отдельную транспортную роту № 10 для дальнейшей отправки на фронт. В эту роту попал и Владимир осенью 1944 года. Шоферами были сданы автомашины-пятитонки для передачи техники гражданским предприятиям, а на новом месте службы им были переданы в эксплуатацию  автоцистерны на базе ЗИС-5 после капитального ремонта, на которых им предстояло отправиться на Восточный фронт. А сам полк оставался в тылу.
2-го января 1945 года был получен приказ к отправке в 3-ий Белорусский фронт, который дислоцировался в Восточной Пруссии. Командиром роты был назначен товарищ Тыкоцкий. Ехали на фронт своим ходом.
Кроме автоцистерн в транспортной роте были и простые грузовики, на которых пришлось доставлять на передовую снаряды и грузы, а в тыл вывозить раненых и пленных.

13 января 1945 года Советской армией была начата Восточно-Прусская операция. В ней принимали участие войска 2-го Белорусского фронта, 3-го Белорусского фронта и 1-го Прибалтийского фронта. Действие наземных сил с моря прикрывал Балтийский флот. Общая численность воинского состава на этом направлении превышала 1,6 миллионов человек.
Группировка 3-го Белорусского фронта сосредоточилась на восточном берегу реки Нарев. Владимиру и его однополчанам было ясно, что предстоит наступление на Варшаву. Владимир почти не вылезал из машины, подвозя горючее к передовым частям.
15 января благодаря непрерывному подвозу горючего, 2-я Гвардейская танковая армия совершила бросок к Варшаве на 80 километров. Потом был штурм города, и 17 января Варшава была уже освобождена от немцев силами советской и польской армий. Но Владимир уже этого не увидел. Их автополк срочно перебазировали в направлении Кенигсберга.
Кенигсберг считался неприступной крепостью с тремя линиями обороны, кольцами опоясывающими город. 1-я полоса – это 15 крепостных фортов в семи-восьми километрах от городской черты. Вторая линия проходила по окраинам города. Это были группы зданий подготовленных к обороне – железобетонные огневые точки, баррикады, сотни километров траншей, минные поля и проволочные заграждения. Третья полоса состояла из крепостных фортов, равелинов, железобетонных сооружений, каменных зданий с бойницами, занимала бОльшую часть города и его центр.
Главная задача, стоявшая перед командованием 3-го Белорусского фронта – взять город, до предела сократив число жертв. Поэтому маршал Василевский большое внимание уделял разведке. Авиация непрерывно бомбила укрепления противника.
День и ночь шла тщательная подготовка к штурму крепости Кенигсберг. Формировались штурмовые группы от роты до батальона пехоты. Группе придавали саперный взвод, 2-3 орудия, 2-3 танка, огнеметы и минометы. Артиллеристы должны были двигаться вместе с пехотинцами, расчищая им дорогу для наступления. Такой штурм подтвердил всю эффективность небольших, мобильных группировок. А задачей Владимира и его друзей из 10 роты было вовремя подвозить снаряды и горючее на передовую.
В ночь с 5 на 6 апреля была проведена разведка боем. Встретили сильное сопротивление. Были, конечно, потери. Раненых Владимир отвозил в госпиталь. Еще погода была паршивая. Моросил мелкий холодный дождь. Немцы отступили и заняли первую очередь обороны. Там у них был бункер. Наши подошли к нему в 4 часа на рассвете, подложили взрывчатку и подорвали стены. Выкурили оттуда 20 человек. А в 9 утра началась артподготовка. Над головами постоянно летали самолеты Ил-2. Немцы их называли «черная смерть». Такое количество самолетов Владимир еще ни разу не видел.
8-го апреля, стремясь избежать бесцельных жертв, командующий фронтом обратился к немецким генералам, офицерам и солдатам с предложением сложить оружие. Но фашисты решили сопротивляться.
Ровно в пять грянул сильнейший залп орудий, за ним второй, третий, ударили «катюши». Все смешалось и потонуло в невообразимом гуле.
С утра 9-го бои разгорелись с новой силой. К исходу четвертых суток  непрерывных боев Кенигсберг пал.
Артиллерия била непрерывно около полутора часов. За это время окончательно рассвело, и можно было разглядеть очертания форта. Два снаряда один за другим угодили в главные ворота. Они качнулись и рухнули. Наши солдаты выбрались из траншеи после выстрела из ракетницы и с и с криком «ура» бросились в главные ворота. А вскоре медленно по флагштоку стало подниматься белое полотнище.
- Ура-а-а! – кричали офицеры и солдаты.
Телефонисты и радисты торопились передать приказ:
- Враг сдался. Огонь прекратить.
Потеря Кенигсберга – это утрата крупнейшей крепости  и немецкого оплота на Востоке.
В городе и пригородах советскими войсками было захвачено около 92 тысяч пленных (в том числе свыше 1800 офицеров и генералов), множество орудий, минометов, тягачей самолетов, танков и большое количество складов  со всевозможным имуществом. Для жителей Кенигсберга ситуация была очень плачевной. Более 80% домов было разрушено в результате штурма.
Пока подсчитывались трофеи, Москва салютовала доблести, отваге и мастерству героев штурма Кенигсберга 24-мя артиллерийскими залпами из 324-х орудий. Колька и Шура с соседями стояли на мосту через речку Хапиловку и радовались нашей победе. И невдомек было Шуре, что Владимир принимал участие в этом сражении.
Позже 3 июня 1945 года была учреждена Медаль «За взятие Кенигсберга»  Указом Президиума Верховного Совета СССР. Награждение медалью проходило уже после окончания войны, всего медалью «За взятие Кенигсберга» награждено примерно 760000 человек, в том числе и Владимир.
Потом автополк Владимира перебросили в Восточную Пруссию. Его рота при 3-ем Белоруссом фронте дислоцировалась в г. Тильзите в Германии. Задачи стояли все те же. Доставка на фронт снарядов и грузов, необходимого продовольствия и вывоз раненых в тыл. Возили так же и пленных.
Красноармейцев поселили в здании красивой усадьбы, где до войны жил какой-то граф. Убирались в усадьбе и готовили еду бойцам местные девушки немки, которые не успели отступить с немецкими войсками. Советские бойцы хорошо к ним относились и вели себя по отношению к ним с достоинством. Сначала было заметно, что девушки откровенно боялись русских солдат, но видя, что они ведут себя пристойно, успокоились и даже стали улыбаться.
Но Владимир не смотрел на этих девушек, его не волновали их улыбки. В его мыслях была только Шура. Как они там с Колькой? Когда он их теперь сможет увидеть и как пройдет их встреча? Вот что волновало Владимира. Эти тревожные мысли отступали только тогда, когда он играл на баяне в свободные от поездок часы. Тогда он закрывал глаза и было видно, что он всецело поглощен музыкой. А пальцы сами находили нужные кнопки баяна. Бойцы, что находились в это время в части, собирались вокруг Владимира, и даже немки из обслуги приходили послушать его игру.
Владимиру приходилось ездить по разным городам Германии, и он отмечал, что населения в освобожденных от фашистов городах было мало, многие эвакуировались с отступающими немецкими войсками, потому что были напуганы, что они будут убиты солдатами Красной армии. Даже в хуторах населения практически не было. Но и диверсий или каких-либо партизанских действий в отношении красноармейцев не было. Поэтому шоферы могли ездить спокойно, без сопровождения охранных групп.
Солдаты находили спрятанные немцами в тайниках и подвалах вещи: хрусталь, посуду, музыкальные инструменты, ценности. Они подлежали сдаче на склады наших вооруженных сил в специальный фонд. Но многие вещи были сознательно уничтожены эвакуированными владельцами. Особенно Владимиру было жалко музыкальные инструменты,  разломанные пианино и рояли. Но фашисты уничтожали не только имущество, а так же и дома и жилища. Что можно сжечь, все было сожжено. По Красной армии был издан особый приказ – неиспользовать продовольствие, оставленное отступившими немецкими войсками. Не исключено, что оно могло быть отравлено. Поэтому бойцы питались только советским продовольствием.
А уже после капитуляции Германии гражданское население постепенно стало возвращаться в свои края. И оно приходило в ужас, видя ту разруху, которую учинили их же военные при отступлении. Но советские войска помогали мирному населению, делали для них очень много: строили мосты, разбирали завалы, расчищали улицы и восстанавливали их дома.
В России очень много пленных немцев работали на стройках, строили фабрики, дома, разрушенные мосты. Один из домов строился рядом с фабричным бараком, где жила Шура.
Однажды она увидела в коридоре пленного немца. Он постучался в одну из 27 комнат подвала. Дверь открыл безрукий сосед, потерявший на войне руку. Открыв такому пленному дверь, он поговорил с ним по-немецки (сосед хорошо знал язык), потом попросил жену отдать немцу буханку. Немец заплакал и ушел. На вопрос удивленной жены отец объяснил, что, оказывается, они с этим немцем в свое время воевали чуть ли не друг против друга в соседних окопах. А теперь отец спокойно отдал ему буханку — оставшейся рукой
В день 9 мая 1945 года Владимир находился в рейсе со своей колонной. Они возвращались в Титльзит из Норденбурга. Во время движения шоферы еще ничего не знали о капитуляции Германии. Но, едва они прибыли в Тильзит и поставили свои машины, то командир Тыкоцкий приказал всем построиться на плацу. Он внимательно всех оглядел, словно проверяя насколько парадно они выглядят, улыбнулся и с радостью сообщил:
- Товарищи бойцы! Поздравляю вас с окончательной и безоговорочной победой над Германией! Сегодня была подписана капитуляция! Война окончена!
Радости и восторгу не было конца, и вся рота стала салютовать из личных винтовок, которые каждый шофер имел при себе в поездках. Свой личный запас боеприпасов Владимир, как и остальные его друзья, выпустил вверх.
После этого дня все начали подготовку к демобилизации, но приказа об этом почему-то не было. Никто из их роты еще не знал, что их должны были перебросить на Дальний Восток, чтобы разобраться с Японией.
Долгожданная встреча с Шурой откладывалась. Владимир мог бы написать ей письмо, но не знал, как начать и что именно писать, и как она отреагирует на его послание. Нет, решил он, лучше уж все узнать и объясниться с ней при  встрече.


* * *

На Дальний Восток их роту перебрасывали эшелоном. Ехали через всю Россию и видели, как везде кипит работа над восстановлением разрушенного. Сердце радовалось, и в то же время Владимира брала досада, что для него война еще не закончена. В Москве была остановка их состава, но только на 1 час. Как хотелось Владимиру повидать Шуру. Вся душа его стремилась к ней. Ведь вот же он, рядом, но отлучаться было нельзя, да и некогда. Эшелон продолжил свой путь.
Еще в 1939 году Владимиру пришлось воевать на Халхин-Голе, когда он еще служил срочную службу в армии. И вот теперь он снова в тех краях. Все лето СССР наращивал группировку своих войск на Дальнем Востоке. С мая по август 1945 года Советское командование перебрасывало на Дальний восток часть высвободившихся на западе войск и техники свыше 400 тысяч человек и более 2000 танков, не считая других орудий. И снова Владимир подвозил снаряды и горючее к армейским силам, готовящимся к наступлению.
А в 11 часов вечера по Забайкальскому времени 8 августа 1945 года министр иностранных дел СССР сообщил послу Японии, что Советский Союз объявил Японии войну. Война была объявлена ровно через три месяца после победы над Германией.
Красная армия начала свое вторжение одновременно на трех фронтах к востоку, западу и северу от Манчжурии. План Советского командования, охарактеризованный, как «Стратегические клещи» был прост по замыслу, но грандиозен по масштабу. Планировалось окружение противника на территории общей площадью 1,5 миллионов квадратных километров. Войскам СССР и Монголии противостояла Квантунская армия. Наиболее значительные силы Квантунской армии дислоцировались на востоке Манчжурии, и ей противостоял 1-ый Дальневосточный фронт, в котором и воевал Владимир.
Ожидалась продолжительная и тяжелая компания по овладению японскими укрепленными районами. На некоторых участках советского наступления эти ожидания полностью оправдались. Японцы порой оказывали самоубийственное наступление. Советские танковые клинья стремительно рассекали Квантунскую армию, располагавшуюся на севере, и японцы оказывались в окружении.  Бежать им было некуда, их родина осталась за морем, а японский флот уже перестал существовать. В плен попала почти вся квантунская армия. 14 августа 1945 года император Хирохито объявил о капитуляции Японии и приказал своей армии сдаться. Но некоторые японские дивизии отказались сдаваться и бои продолжались еще несколько дней. Ломая упорное сопротивление врага за 6 дней боев войска 1-го Дальневосточного фронта сумели продвинуться на 120-150 километров вглубь Манчжурии. 19 августа японские войска почти повсеместно стали сдаваться в плен. В результате была  полностью разгромлена почти миллионная квантунская армия. Советские войска заняли Манчжурию, а затем Курильские острова. 10 сентября стало полным разгромом, пленением и капитуляцией Квантунской армии.
Вскоре Владимиру предстояло возвращение с Дальнего Востока. Командир части вызвал его к себе и объявил о получении приказа на его возвращение теперь уже в 915 автополк снова в Подмосковье.
Вернувшись в свою родную часть, Владимир продолжил свою службу, только теперь он уже не возил военные грузы или раненых, а возил грузы для гражданских предприятий, которым требовалось восстановление после войны. Работы было много, и Владимир никак не мог вырваться к Шуре. Он тосковал. Вот же он, близко, на станции Лось, езды каких-то полчаса, ну минут сорок, но его все время посылали в другие места, на другие заводы и фабрики. Свою тоску Владимир заглушал игрой на баяне. Он разучил несколько новых для него песен, и не только играл, но и пел. Пел, кстати, очень хорошо. Многие сослуживцы приходили послушать его. Часто просили исполнить «Темную ночь» или «Эх, дороги».

Владимир выпросил у начальства увольнительную и, наконец-то, поехал к Шуре. Как она его встретит? И что он будет делать, если Шура даст ему от ворот поворот? Чем ближе он подъезжал к Малой Семеновской, тем сильнее стучало его сердце. Владимир выехал рано, в шесть часов утра, поэтому около семи он уже был во дворе Шуриного дома. Вот знакомое крыльцо, лестница в подвал, длинный полутемный коридор и такая желанная дверь Шуриной комнаты. Владимир негромко постучал, прислушался. За дверью было тихо. Он постучал уже погромче. В комнате раздался шорох и полусонный детский голос спросил: «Кто там?».
- Коля, открой, это я, дядя Володя.
Ключ в замке повернулся и радостный Колька бросился ему на шею.
- Отец, миленький, я так тебя ждал! Я так боялся, что ты не вернешься! Война кончилась, а тебя все нет и нет!
Колька назвал Владимира отцом, а не папой, ему казалось, что так будет солиднее, что так они будут ближе друг к другу, и так Владимир лучше поймет его чувства.
Владимир прижимал Кольку к себе, трепал его волосы и тоже радовался встрече. Но его очень поразило, что Колька назвал его «отцом». Может, спросонья?
Он увидел, что Шуры в комнате нет и спросил: «А мамка твоя где? На работе?»
- Ну да, она скоро придет с ночной смены. А ты на сколько приехал?
- На один день. Я в увольнительной. Ну, рассказывай, как вы тут живете?
- Да, нормально. Я в шестой класс пошел.
- И как успехи.
- Пока никак. Мы только начали учиться.
- А, пятый класс как закончил?
- Ну-у, так себе.
- С тройками?
Колька кивнул и отвернул голову в сторону. Ему было стыдно перед дядей Володей за плохую учебу.
- А, почему ты так долго не приезжал? – Спросил Колька.
- Меня на войну с японцами отправили. Я на Дальнем Востоке был.
- Ух ты? А какие они, японцы?
- Узкоглазые.
- Прямо все-все?
- Все-все.
- Вот это да!
- Теперь, брат, мы всех победили, и немцев, и японцев. Вот и заживем теперь!   
За разговором Владимир развязал свой вещмешок и стал доставать продукты. Он всегда привозил с собой что-то из продовольствия. Как правило, это были тушенка, сало, сахар, заварку и даже мыло. Он знал, как трудно живется гражданским. Сам Владимир о продовольствии не думал, он питался в части, а в поездки ему давали сухой паек. А вот Шуре, конечно, приходилось нелегко. Ведь еще и о Кольке ей надо было думать, к тому же парень растет.
Колька поставил чайник, потом они позавтракали, выпив настоящего, а не морковного чаю. И Колька стал собираться в школу. Ему надо было успеть туда к восьми часам. И Вот–вот домой должна была вернуться со смены Шура. Колька убежал, а Владимир сел на диван и стал ждать Колькину мать.
Шура, сдав смену, направилась в душ, как и многие другие женщины. Она мылась неторопясь, с наслаждением. Они с Шурой Крутоносовой терли друг другу спины. Работа у станков выматывала, поэтому такая водная процедура была всем в радость.
И когда уже женщины одевались, в раздевалку вбежала одна из подруг с сообщением:
- Бабы, на углу в магазине муку дают!
Мука – это было спасение для всех. Из муки можно было печь пироги с любой начинкой, можно делать блинчики или толстые блины, можно было даже печь хлеб! Если в доме была мука, значит, все в семье были сыты. Женщины заторопились к магазину, чтобы занять очередь.
Стоять пришлось долго. Муку из больших мешков продавщица насыпала в бумажные пакеты, потом взвешивала на весах-уточках. На одной из чаш стояли две килограммовые гири, на другой стоял пакет, куда и насыпалась специальным совком мука. Чаши уравнивались, и очередная покупательница уходила счастливая домой с покупкой. Наконец и две Шуры подруги, тоже отстояв очередь, болтая между собой, пошли к дому.

Владимир устал ждать Шуру. Поскольку встал он рано, то глаза у него стали слипаться. Поначалу он держался, думая, что Шура вот-вот войдет, но вскоре сон сморил его, и он даже не помнил, как он склонил голову к подушке. Он уснул на диване, который сам ремонтировал перед Новым годом.
Шура воткнула ключ в замочную скважину и удивилась, что дверь была незакрыта. Вот, Колька, паршивец, ушел в школу и не запер дверь. Шура вошла в комнату и остолбенела. На диване лежал Володя! Сердце у нее забилось быстро-быстро. Но она постаралась взять себя в руки, тихонько сняла ботинки и, сделав два шага, опустилась на стул. Она смотрела на Владимира не отрываясь, словно боясь, что если она отведет взгляд, то он возьмет и исчезнет. Неужели это правда? Неужели он ЗДЕСЬ?
Слезы потекли из глаз Шуры. Она старалась плакать беззвучно, чтобы не разбудить любимого человека, и вытирала слезы уголком платка, который сполз с ее головы на плечи. Она склонилась над головой Владимира, чтобы получше разглядеть любимые черты, но не подумала о том, что слезы могут попасть на лицо спящего. Но это случилось, и Владимир проснулся. Он увидел склонившуюся над ним Шуру, увидел в слезах и все понял. Он протянул к ней руки, обнял ее и притянул к себе. Шура не сопротивлялась. В ее глазах теперь светилось счастье. Владимир целовал мокрое лицо и шептал ей ласковые слова:
- Милая моя, родная, дорогая! Как я ждал этого момента! Как я хотел быть с тобой рядом! Ты на меня не сердишься? Я боялся писать тебе, боялся что обидел тебя той ночью.
- А, я боялась, что когда ты узнаешь, что я старше тебя, то ты бросишь меня, и я никогда не увижу тебя! Ведь столько красивых молодых девушек кругом, а мужиков мало.
- Ну, что ты! Для меня никого дороже тебя нет! Тебя и Кольки! Иди ко мне!
Владимир расстегивал пуговки на Шурином платье. Она не сопротивлялась. Та волна счастья, которую она уже испытала однажды, снова поднялась в ней. Но эта волна была еще более сильной. Шура застонала. А Владимир испытывал не менее горячие чувства.
Когда они, уже утомленные близостью, просто лежали рядом, Шура сказала:
- Еще я очень боялась, что тебя убьют на войне. Война кончилась в мае, а сейчас сентябрь. Почему ты не приезжал? Ведь ты же жив, здоров.
- Просто мне еще пришлось повоевать с японцами. Нас прямиком из Германии на Дальний Восток перебросили. Я проезжал через Москву, но остановка была очень короткой, я не успел бы повидаться с тобой.
- А, сейчас, сейчас ты навсегда приехал? – В голосе Шуры слышалась надежда.
- Пока нет. Меня еще не демобилизовали. Но я снова вернулся в свою часть на станции Лось и смогу теперь видеться с тобой. Постараюсь как можно чаще приезжать.
- Ой, что же мы лежим? Колька же должен сейчас вернуться. Шура быстро встала и оделась. Это же сделал и Владимир. И вовремя. Буквально через пять минут в комнату вошел Колька.

Владимир узнал от Шуры, что из эвакуации вернулась его двоюродная сестра Катя Кучеренко, и пошел навестить ее. Встреча была очень радостной, Катя даже плакала от счастья, что Владимир жив-здоров. Он рассказал сестре, где и как служил, рассказал, что брат Алексей получил ранение в голову и теперь инвалид, рассказал и то, что брат Иван в танке сгорел на Курской дуге. Посидели немного молча, почтив память Ивана. Катя предложила выпить водочки, чтобы помянуть Ивана, но Владимир отказался. Ему вечером надо было возвращаться в часть. Еще Владимир рассказал, что он, бывая в Москве, останавливался у Шуры Тюриной, и что он любит ее. Катя, конечно, очень удивилась, но и обрадовалась.
- Значит, если вы поженитесь, вы будете жить здесь? Со мною рядом?
- Значит, буду.
- А, вдруг ее муж вернется? Он ведь без вести пропал. Может еще жив, может где-нибудь в госпитале?
- Вот, если вернется, тогда и будем говорить об этом. А пока я тебе так скажу, я не вижу своей жизни без Шуры. Я только о ней и думал на фронте. Пусть она старше, пусть с ребенком, но она мне дороже всех на свете.
- А, мать и братья с сестрой знают об этом?
- Пока нет. Но я скоро поеду домой в отпуск и обо всем им расскажу.

Отпуск Владимиру предстоял скоро, уже в октябре. Он заранее известил свою родню о том, когда сможет приехать. Сестра Надя тоже взяла на это время отпуск, как и братья Николай, Алексей и Михаил. Вся родня собралась встретиться в доме у матери в селе Крутое. Николай приедет из Жданова (бывшим ранее Мариуполем), Надя из Луганска, Алексей из города Грязи, Михаил из Новокузнецка. Ну и Владимир, конечно, из Москвы. Только Василия на встрече не будет. Он еще сидел в тюрьме, отбывая положенное ему наказание в 25 лет. А брат Иван погиб на Курской дуге.
Какое счастье было у матери, когда к ней приехали ее дети! Анастасия Кузьминична позвала соседей. Многие радовались за своих бывших сельчан, но были и те, кто плакал, чьи родные не вернулись с войны. Гуляли два дня. Водка лилась рекой, но Владимир пил мало. Он больше играл для всех на баяне. Алексей совсем не пил. Ему нельзя было из-за его ранения. Гулянье шло по всей деревне. Еще бы! Повезло Анастасии Кузьминичне! Только один сын погиб на войне, а остальные все были живы. Молодые девушки заглядывались на Владимира и заигрывали с ним. В 18 лет он уехал из деревни, когда был призван в армию, тогда он еще был совсем молоденьким. А теперь вон какой бравый солдат вернулся, возмужавший, сильный, красивый. Ну, чем не жених в свои двадцать семь лет! А девушек незамужних и молоденьких вдов было много. Десятка три на всю деревню набиралось. Выбирай любую. Девушки плясали перед ним, когда он играл на баяне, плясали так, что посуда на столах звенела. Каждая старалась показать себя во всей красе, отплясывали чечетку, ходили павами, размахивая руками с зажатыми в ладонях уголками цветастых платков. Все были одеты в лучшие свои наряды. Но Владимир, играя, закрывал глаза, отдавая всего себя музыке, и перед глазами у него была Шура…
Иногда Владимира за игрой сменял брат Алексей. Тогда Владимир тоже плясал с девушками, которые светились поочередно от счастья, предаваясь своим мечтам, что им удастся произвести впечатление на Владимира. Но их мечты были недолгими. Алексей быстро уставал от игры, у него начинала болеть голова, и Владимир снова брал в руки баян.
На третий день братья и сестра взялись помогать матери, кто в огороде, кто по дому. Владимир чинил крыльцо, Михаил латал крышу, Николай прибирался в сарае, где были пара овечек, свинья да куры с утками. Надя хлопотала в доме. Мать только ходила по двору и радовалась и своим детям, и их помощи. Теперь-то она заживет. Ничего, что дети скоро уедут по своим городам и семьям. Вот Владимир демобилизуется из армии и вернется к ней. Будет в доме мужчина, хозяин, помощник. Он женится, приведет в дом невестку, а там и внуки пойдут. Эх, и будет же у нее счастье на старости лет!
Но на следующий день все мечты Анастасии Кузьминичны разом рухнули. Первым должен был уезжать Михаил. Семья собралась за столом, чтобы проводить его. Тут-то и произошел тот разговор, который болью потом всю жизнь отзывался в сердце Владимира.
- Ну, что ж, сынок, - сказала мать, обращаясь к Михаилу, - вот мы и снова расстаемся. Уезжаешь ты от меня в свой Новокузнецк.
- Ты, мать, не горюй. Ты не одна теперь будешь. Вот Володька демобилизуется и к тебе вернется. Вон какой справный тебе помощник достанется.
 Теперь уже Владимиру пришла пора сообщить о своих планах.
- Вот что, братья дорогие, Надя и мама, я хочу сказать вам. Есть у меня в Москве женщина. Хорошая очень женщина. Люблю я ее и хочу жениться на ней.
- Это что значит, что ты не приедешь к матери? Ты бросишь ее? – Михаил стукнул кулаком по столу.
- Как брошу? Тут Алексей рядом живет. Всего-то сорок километров до его города.
- Я инвалид! – Возмутился Алексей, - Какой из меня помощник!
- Тогда надо, чтобы кто-нибудь взял мать к себе жить, - произнес Владимир.
- Вот ты и возьми, – съязвила Надя.
- Мне некуда брать. В Москве комната всего семь метров в общежитии у моей Шуры, и нас там будет жить трое.
- Почему трое. Она тоже с матерью? – спросил Николай.
- Нет, у нее ребенок есть.
- Ребе-е-е-нок? - Воскликнули все разом.
- Ты что, с ребенком ее берешь? – Надя округлила глаза, - и большой ребенок-то? Твой, надеюсь?
- Нет, не мой, от первого мужа. Мальчику 13 лет уже будет.
- А, сколько же твоей Шуре тогда лет, если ее сыну тринадцать?
- Ну, да, она старше меня на семь лет. Но я люблю ее!
Тут загалдела вся родня разом.
- Ты с ума сошел! Ты ненормальный!
- Тут столько молодых, красивых девушек в деревне, бери любую. Только пальцем помани, к тебе разом все прибегут.
- Да он просто в Москве хочет остаться, что тут непонятного.
- Ты хочешь мать бросить ради какой-то…
Владимир не дал договорить, ради кого он хочет остаться в Москве.
- Вот что, мы с Шурой уже все решили.
Родня снова стала кричать наперебой.
- Какой ты сын, тебе мать не нужна!
- Он еще предлагает, чтобы кто-то из нас взял мать к себе!
- Я инвалид! – перебил всех Алексей.
- А, у меня трое детей! – прокричал Николай.
- А, у меня двое! И все в одной комнате живем-ютимся! – это уже раздался голос Нади.
- А, у меня жена беременная, и тоже скоро второго родит! -  Встрял Михаил.
- Ты неженатый и моложе всех нас! Тебе и смотреть за матерью! – снова подал голос Алексей, обращаясь к Владимиру.
Владимир сжал губы и не знал, что он еще может сказать в оправдание своего решения. Вроде родня была права. Получалось, что он единственный, кто может остаться жить с престарелой матерью. Но тогда ему надо бросить Шуру и забыть ее навсегда.
Владимир сказал:
- Хорошо, я поговорю с Шурой. Может она согласится переехать сюда.
Теперь возмутилась мать.
- А, ты меня спросил, хочу я с твоей перестаркой, да еще с чужим ребенком здесь жить? На кой она мне здесь нужна! Я мечтала, что ты на соседкиной дочке, Дарье, женишься. Вот девка хороша, кровь с молоком!
- Не нужен мне никто другой, мать! Не хотите мою Шуру принимать, не надо! Буду жить, как сам решу. Мне никто не указ!
Владимир поднялся из-за стола, взял свой баян, бережно уложенный в чехол после вчерашнего гулянья, и ушел из дому. Благо было еще не очень поздно, ему удалось на дороге поймать попутку до города Грязи, а оттуда уже можно было уехать поездом в Москву. Только ночевать пришлось на вокзале.
А утром на вокзал приехал Михаил. Они встретились взглядом, но не подошли друг к другу и не попрощались. Ехали до Москвы они одним поездом, но в разных вагонах. Владимир курил в тамбуре папиросы Беломор-Канал и все думал, правильно ли он поступил? И приходил к мысли, что если его родня не принимает Шуру, то он все равно  не откажется от любимой женщины.
Владимир не знал, с какой силой разгорелся скандал в семье после его ухода. Конечно, все братья и сестра хотели, чтобы матери стало легче жить, но никто не хотел брать ее к себе. Каждый пытался найти себе оправдание и «спихнуть» мать на кого-то из родных. В итоге все разъехались, оставив мать одну. Если бы Анастасия Кузьминична не была так категорично настроена против Шуры и Кольки, глядишь и вернулся бы Владимир в родной дом.

Еще два дня оставалось у Владимира до возвращения в часть. Конечно, он провел их у Шуры. Шура была очень счастлива. Снова вместе, снова рядом. Когда же он останется у нее насовсем? Владимир посетовал, что пока его не собираются отпускать из армии. Его профессия была очень востребована не только на гражданке, но и в армии тоже. Воинские части помогали народному хозяйству восстанавливаться.
И еще, конечно, Шура поинтересовалась, как Владимир встретился со своими родными. Он не стал рассказывать ей о скандале, чтобы не расстраивать любимую женщину. Просто ответил, что все было хорошо.

Демобилизован был Владимир на основании Указа Президиума Верховного Совета СССР от 20.03.1946 года, но не с этой даты, а 5 июля 1946 года. И уже через два дня он окончательно переехал жить к Шуре. А до этого Владимиру 26.02.46 года была вручена медаль «За победу над Германией в Великой отечественной войне1941-1945 г.г.» спустя 9 месяцев после победы. Владимир не ждал уже никакой награды, тем более ему было приятно, что он не был  забыт командованием, ведь он прошел всю войну. Но,  Владимир не узнал о еще одной награде, к которой был представлен. О ней узнали его потомки, собирая архивный материал о его жизни. Это была медаль «За боевые заслуги».
Вот что было написано в наградном листе фронтового приказа № 510 от 07.06.1945  года.
НАГРАДНОЙ ЛИСТ
Краткое конкретное изложение личного боевого подвига или заслуг.
Рядовой Чаплыгин В.И., водитель бензоцистерны ЗИС-5 ОРЦ работает в роте с начала Отечественной войны. За время войны перевез сотни тонн горючего и масла в действующие части к боевым машинам. Его машина прошла семьдесят девять тысяч километров без капитального ремонта, сэкономил за это время три текущих ремонта и замену коробки передач.
Тов. Чаплыгин один из дисциплинированных и честных водителей. За время освобождения Литвы, когда вся рота работала напряженно, тов. Чаплыгин, не зная отдыха, и днем, и ночью доставлял ГСМ для танков 1,3,5,19 механизированных корпусов не имея аварий и поломок в районе Радзевилишки. Во время налета авиации на машине тов. Чаплыгина был пробит КП-2 с бензином. Тов. Чаплыгин невзирая на опасность предотвратил пожар и утечку бензина и сохранил машину, доставив его на место. В последних рейсах к Кенигсбергу и Тиллау в трудной боевой обстановке доставил десятки тонн ГСМ в 1 В.А., 11 гв и другие.
Предан нашей Партии Ленина-Сталина и Советскому Правительству. Вполне достоин правительственной награды медалью «За боевые заслуги».
Командир 814 ОРАЦ капитан Коваленко.
14 мая 1945 года.

Жаль, что Владимир до конца своей жизни так и не узнал об этой награде. Но, в то время это случалось часто. Бойцов переводили с одного места службы на другое, документы о награждениях терялись в архивах.

Сразу работу Владимиру найти не удалось. Сестра Катя предложила ему ездить в деревни и привозить продукты для торговли на рынке, где за прилавком стоял ее муж, оформленный продавцом в артели. Сама Катя работала на фабрике. Не сразу Владимир понял, в какой переплет он попал. Привезенный товар был «левым», неучтенным бухгалтерией артели, а выручка шла продавцу в карман. Получалось, что Владимир работал на Катино благополучие.
Полгода Владимир занимался привозом муки, овощей, кур, и все на своих плечах. Только привезешь товар, сразу надо было ехать за следующим. Дома удавалось только переночевать, а то и этого не удавалось. С Шурой виделись редко. Порой Владимир приедет, а она уходит в ночную смену. Такое положение тяготило как Шуру, так и Владимира. Но тяготило еще и то, что Владимира могли привлечь за тунеядство. Ведь официально он нигде не работал.
После войны в стране было много лиц, которые нигде не работали, множество бездельников, промышлявших воровством и мошенничеством.  Статья 209 УК РСФСР предусматривала наказание «за ведение паразитического образа жизни». Под это определение попадали случаи, когда «гражданин уклоняется от общественно-полезного труда и проживает на нетрудовые доходы более 4-х месяцев подряд или в общей сложности в течение года». При этом под «общественно-полезным трудом» понималась исключительно работа в санкционированной государством форме. Наказание могло быть на срок до двух лет или исправработами от шести месяцев до одного года.
Кроме того, Владимир, любивший шоферское дело, скучал по машинам, по баранке. Как-то он в поезде вез очередную партию продуктов для сбыта на рынке. Рядом с ним в вагоне расположился прилично одетый мужчина. Слово-за слово, разговорились. Оказалось, что это был главный инженер деревообрабатывающего завода («ДОЗ» ММиП). Он-то и предложил Владимиру пойти работать шофером к нему на завод.
Владимир с радостью согласился, так осточертело ему быть на побегушках у Катиного мужа, да еще прятаться от дружинников, ловивших тунеядцев. Хоть у него и была поддельная справка, что он является работником артели, снабженцем, но в случае серьезной проверки, ему было  несдобровать. Могли уже привлечь не только за тунеядство, но и за подделку документов. Поди, доказывай, что ты не сам сделал эту справку.
- Шур, давай распишемся, - в который раз Владимир предлагал Шуре узаконить свои отношения. Ему не нравилось, что он живет у нее примаком.
Они лежали на кровати после близости. Владимир целовал и ласкал Шуру, но она молчала.
- Ну почему ты не хочешь быть моей женой? Я так люблю тебя!
Шура приподнялась на локте и с волнением посмотрела Владимиру в глаза.
- Я уже говорила тебе, мне стыдно перед людьми, что я старше тебя на семь лет, да еще с ребенком. Что люди скажут?
- Какое нам дело до людей? Мне хорошо с тобой! Мне никто больше не нужен! Поверь!
- А вдруг Николай все-таки вернется? – Шура вздохнула.
- Тем более тебе надо узаконить со мной отношения, тогда про прежнего мужа можно будет забыть навсегда. У тебя другая жизнь, другой мужчина.
 Но время шло, а Шура не меняла своего решения.
Вроде все было хорошо, но только учился Колька плохо. Ну, не хотелось ему, никак не хотелось садиться за уроки. Мать каждый день буквально насильно заставляла Кольку браться за учебники. Она обращалась к Владимиру с просьбой повлиять на Кольку. Но, Владимир считал, что он не имеет права вмешиваться в воспитание подростка. И все потому, что Шура никак не соглашалась сыграть свадьбу с Владимиром. И Владимир чувствовал себя в доме примаком.
А Шура боялась связывать свою судьбу с Владимиром. Она все еще не верила своему счастью, боялась, что найдется женщина моложе и красивее ее, которая сможет увести от нее Владимира.
Владимир долго уговаривал Шуру.
И, наконец, 14 декабря 1946 года Шура и Владимир расписались в ЗАГСе.

С 1 октября 1947 года Владимир был принят на завод на должность шофера. Теперь уже в мирное время Владимир возил не горючее и снаряды, а древесину на завод. Древесины требовалось много и для всего, начиная от мебели и кончая стропилами в шахты метро. Древесину для завода Владимир возил с разгружаемых на станциях вагонов. Но так же возил и уже обработанные доски на другие заводы: мебельный, завод музыкальных инструментов, баянную фабрику и множества других. Особенно он любил ездить на баянную фабрику, где ему давали разные деревянные детальки для баянов, маленькие плашечки для голосочков, деки, столярный клей и материал для мехов. А дома уже Владимир все это пускал в дело, ремонтируя для друзей и знакомых баяны. Это тоже давало небольшой приработок в дом. Правда времени для любимого дела оставалось у Владимира мало, в основном выходные дни. Тогда в комнате у Шуры стоял запах столярного клея, который очень нравился Кольке. Нравилось ему так же помогать ОТЦУ, а именно так он и звал Владимира. Шура была рада, что Колька меньше времени стал проводить с уличными ребятами, со шпаной тем более. Васька Дюков несколько раз заходил за Колькой, звал на улицу, но сын важно отвечал ему, что он занят.

 Колька с трудом закончил шестой класс. Ну никак он не хотел учиться. Владимир и Шура подумали и решили, что раз такое дело, пусть уж он лучше идет работать, чем будет слоняться без дела. Владимир поговорил с начальником баянной фабрики, с которым у него сложились приятельские отношения и было принято решение оформить его разнорабочим на фабрику. Кольке на фабрике понравилось. С баянным делом он немного был знаком, когда Владимир дома занимался баянными деталями. Кольке нравилась работа, нравилось быть взрослым, получать зарплату. Владимир чинил дома инструменты, а теперь целая фабрика с ее производственными цехами была у Кольки. Но больше всего ему нравилось быть в цеху, где инструменты доводились до ума, где каждую кнопочку заставляли звучать так, как ей было положено по звуковому ряду. Все свои обеденные перерывы Колька проводил в том цеху.
Часто, когда обед заканчивался, Колька задерживался там, вызывая недовольство своего начальства. Дошло до того, что Владимиру на него стали поступать жалобы.
- Твой-то сегодня опять играл на баяне, хотя работы у него непочатый край.
- Ну я же во время обеда – оправдывался Колька. Он, действительно, обед проглатывал наскоро, чтобы успеть позаниматься любимым делом.
- Владимир Иванович, ну хоть ты повлиял бы на Кольку, говорил начальник цеха, - ну что это за дело? Все работают, а он играет.
Говорить-то говорили, но не так, чтобы уж очень сильно, скорее журили. Хорошо играл Колька, заслушаться можно было.
Владимир ругал Кольку, тот клятвенно обещал не ходить больше в сборочный цех, но сдержаться не мог. Конечно, Кольку могли бы уволить за неисполнение дисциплины, но он до того хорошо научился играть не только на баяне, но и на других инструментах, что начальство просто жалело его и не хотело портить ему биографию. До армии оставалось немного. Всего один год. Решили потерпеть такого непутевого, но очень доброго и талантливого парня.      

Вскоре случился на фабрике пожар. Горючего материала там было много, начиная от досок и кончая разными лаками-красками. Пожар начался в обед. Колька со всеми рабочими пытался потушить огонь, но пожар разгорался все сильнее.
Подъехали несколько пожарных машин, стали разматывать рукава, благо река Яуза была рядом. И почти следом за ними подъехал к фабрике Владимир с очередной партией древесины. Он еще издалека, когда увидел дым за домами, понял, что на фабрике что-то случилось. Первая мысль была о Кольке.  Как он там? Не случилось ли с ним чего?
Он бегал среди пожарных, мешая им и у всех спрашивал:
- Вы мальчонку не видели? Шустрый такой. Стриженый.
Но всем было не до мальчонки. Пожар разгорался с новой силой. Стояла невероятная суета, а Владимир звал Кольку. Вдруг он увидел, как к нему кто-то подбежал, чумазый, грязный.
- Колька!!! Живой! Милый мой, родной! Счастье-то какое!
- Отец!  - по лицу Кольки текли слезы, оставляя мокрые бороздки на грязном лице.
Владимир прижимал к себе Кольку, хотя сын был выше его ростом, прижимал, словно боялся его потерять в этом бушующем пожаре.
- Пойдем ко мне в машину.
Они пошли к машине, груженой древесиной. Что теперь делать с грузом, Владимир не знал. Везти на станцию обратно нет смысла, разгруженный поезд уже уехал. Завод горел. Не сбрасывать же дрова посреди улицы.
Пожар потихоньку затухал. Владимир вышел посмотреть, как дела, и вдруг столкнулся со своим старым другом еще с войны:
- Новиков! Это ты?
- Здорово, друг!
- Вот так встреча!
- Не ожидал тебя увидеть, да еще не таком пожаре.
- А, ты, что, в пожарной части работаешь? – Владимир смотрел на пожарную форму друга.
- Ну да, как демобилизовался из армии, так и устроился в пожарную часть. Знаешь что, давай иди к нам работать! Нам новые машины должны на днях поступить. Могу за тебя походатайствовать. Машины только с завода.
- Я подумаю.
- Что думать, отец,- встрял в разговор Колька. - Иди, не думай.
- Наша военизированная пожарная охрана возле Киевского метро. Условия хорошие. Сутки через двое. Зарплата 110 рублей. Да еще военная выслуга идет. Ну что, пойдешь? Завтра поговорим. А сейчас некогда. Надо рукава сматывать.
Договорились, что назавтра, когда Владимир разберется с грузом, он поедет в пожарную часть.
Новиков побежал к своим.
Наконец, Владимир нашел начальника завода, на нем лица не было. Но Владимир все-таки выяснил, что ему надо отвезти груз на другой склад. Наконец-то вопрос с древесиной решился. Владимир поехал по назначению, а Колька пошел домой.

В пожарной части Владимира встретили очень хорошо, то ли им нужны были новые кадры, то ли Новиков похлопотал за него. Договорились, что со следующей недели, как только Владимир разберется со старым местом работы, сдаст машину и получит расчет, так сразу и приступит к работе в «пожарке», так все называли пожарную часть.
22 декабря 1951 года Владимира зачислили шофером 1 класса в Управление пожарной охраны МВД г. Москвы. И кто бы мог тогда подумать, что в «пожарке» Владимир проработает почти 25 лет.

Кольке до армии оставалось меньше года. Осенью 1950 года его должны были призвать на срочную службу. Его вызвали на призывную комиссию. Со здоровьем все было в порядке, поэтому он мог служить в любых войсках.

В военкомате на медкомиссии ни один врач не нашел у Кольки каких-либо проблем. Здоровьем парень не подкачал, а когда на комиссии спросили, что он умеет делать и чем интересуется, то он прямо и сказал, что музыкальными инструментами. Члены комиссии заулыбались.
- Ну, что ж, приходи завтра с баяном, поиграешь нам.
Кольку не надо было уговаривать. На следующий день он сыграл для комиссии целый концерт.
- Молодец, парень!
- К тому же самоучка!
- Так, куда  мы его направим? Не играть же ему на танковых рычагах.
- За три года службы можно растерять талант.
- А, вот что, слышал я, что на Балтфлоте есть ансамбль из солдат срочников. Они даже на конкурсах выступают. Что, если, нам туда его направить?
- Но там четыре года служат.
- Ничего, пообвыкнется.
Идея всем понравилась.
Кольке осталось доработать неделю, собрать с собой нехитрые пожитки и отправиться в путь.

Во дворе барака был накрыт большой стол. Провожали не только Кольку, но и других ребят его возраста. Все соседи собрали разнообразную еду и выпивку. Гуляли всем двором, пели, плясали, а кто-то из матерей плакал. И хоть пять лет как не было войны, но многим было трудно свыкнуться с мыслью, что сын, родная кровинушка, покидает отчий дом. Особенно трудно было тем матерям, чьи мужья не вернулись с фронта, а в армию приходилось провожать единственного сына.
Шура тоже немного всплакнула. Владимир обнял ее, чтобы утешить.
- Ну, что ты, Шур, не на войну ведь идет. Отслужит и вернется. А мы с тобой пока еще ребеночка сделаем.
Слезы у Шуры сразу высохли.
- Ты что говоришь-то? Глупости какие-то.
- Да не глупости вовсе. Я хочу, чтобы у нас с тобой ребеночек был. Девочка.
- Какая еще девочка? Постыдился бы людей. Мне сорок лет уже. Позор-то какой.
- Дети не могут быть позором. Дети - это счастье.
- А, что соседи скажут? Рехнулась баба на старости лет.
Владимир возмутился.
- О какой старости ты говоришь? Ты для меня самая молодая, самая лучшая, самая любимая. И он со всей силы обнял и поцеловал ее.
Тут подбежали соседки со словами:
- Хватит обниматься. Дома наобнимаетесь. Пошли лучше танцевать.
Шуру увлекли в круг. Никогда она не танцевала с таким самозабвением. Владимир не утерпел и тоже пошел вприсядку. Это была самая лучшая танцевальная пара на проводах. Все остановились и любовались ими, их огоньком, задором.

А наутро Кольку с ребятами всем двором провожали до сборного пункта военкомата, который был совсем недалеко, всего-то у кинотеатра Родина. На пункте царила суета,  музыка, играли в основном военные марши. Девушки плакали и обещались ждать своих суженных.
Владимира на проводах не было. С утра он ушел в «пожарку» на смену. Шура стояла чуть поодаль Кольки, потому что его просто облепили девушки. Наконец, была дана команда «построиться». Колька высвободился от подруг и подошел к матери.
Мать заплакала.
- Четыре года! Зачем ты попросился на флот? Попросился бы в другую часть, хоть в артиллеристы. Там все-таки три года служат. Везде три года, только на флоте четыре.
- Не горюй мама. Четыре года быстро пролетят. Вот увидишь. Отцу привет передай. Жаль, что он не смог меня проводить. Ну, да ладно. Я писать буду часто.
Колька убежал в строй, а родственники стали нехотя расходиться.

Наутро у Шуры был выходной. Владимир вернулся со смены. Шура рассказала ему про проводы и снова заплакала.
- Четыре года! Ведь на четыре года забрали!
 Владимир обнял ее, прижал к себе:
- Ну, не плач, милая, мы девочку себе сделаем.
Слезы у Шуры моментально высохли.
- Не надо смеяться надо мной! Какую еще девочку! Мне уже сорок лет, поди.
- Ну и что? – возразил Владимир, - Ты для меня самая молодая, самая желанная. А девочка будет нашей радостью, счастьем нашим. Колька уже отрезанный ломоть. Вернется из армии, а там, глядишь, женится. А у нас Танечка будет.
- Почему Танечка? – опешила Шура. Она еще не могла никак прийти в себя, а тут уже и имя появилось.
- Мне имя это нравится.
- Ну, ладно, хватит, не дури.
Шура повернулась к двери и пошла на кухню готовить еду.
Ночью Владимир пытался обнять Шуру, приласкать, но она молчаливо отвернулась к стенке. Владимир вздохнул и тоже отвернулся в другую сторону.
Несколько дней они разговаривали короткими, ничего не значащими фразами  и почти не смотрели друг на друга.
На следующий день Владимир ушел на дежурство в свою «пожарку», а Шура вместе с Лен Иванной пошла в баню. В бане было большое зеркало, Шура стала пристально себя в нем разглядывать.
- Ты чего у зеркала все крутишься? Удивилась Лен Иванна. Не заболела ли часом?
И тут на Шуру нахлынуло. Ей больше не с кем было поделиться, как только со своей близкой подругой. Она ей рассказала про «девочку» о которой вдруг размечтался Владимир и снова заплакала.
- Дурочка ты! Раз он так говорит, то, значит, любит тебя. Хочет, чтобы у вас был общий ребеночек. Да и ты еще не старая. В самом соку. Глянь, вот глянь еще раз на себя в зеркало! Любо-дорого глядеть, какая красавица.
- А, люди-то что скажут?
- Какое тебе до людей дело? Это ваша с Володей семья. Эх,- вздохнула Лен Иванна, - вот если б мой с фронта вернулся, я бы ему не одну, а двух девочек сделала, хоть и Людка у меня взрослая и уже на выданьи.
Подруги рассмеялись и пошли в парную.

Через неделю пришло письмо от Кольки. Он писал, что живет в казарме, занимается воинской подготовкой, кормежка хорошая и скучать некогда. В свободное время он начал заниматься с оркестром. Правда, баяна в части нет. Приходится осваивать ударные инструменты. Тот матрос, что до него играл на барабанах, ушел на дембель. Вот Колька и заменил ушедшего. И ему даже нравится. Барабанов много, звучат они по-разному, плюс тарелки и разные трещетки. Куда интереснее, чем на кнопочки жать.
Писал Колька часто, почти каждую неделю, а отвечал ему Владимир. Шура стеснялась писать ввиду своей безграмотности и корявого почерка.
Так прошел год.
Шура тайком от Владимира сходила в женскую консультацию, узнать, можно ли ей беременеть, нет ли каких женских проблем? Врач был очень опытным, внимательно выслушали осмотрел Шуру и сказал:
- Вот, что, милочка, рожайте и не думайте. Все у вас в порядке. Давление, правда, немного высоковато, но я вам пропишу таблеточки, будете пить каждый день. И еще. Не мешало бы вам съездить в санаторий, ну, например, в Цхалтубо. Направление я вам выпишу.  Там отдохнете, укрепите свое здоровье, а потом милости просим ко мне. Я еще раз посмотрю вас.
Врач выписал санаторное направление по гинекологическому профилю, в профкоме не возражали. Шура была одной из лучших ткачих на фабрике. Тем более, что незадолго до этого была даже статья о ней в газет, и ее фотография на фоне ткацких станков. Числилась она в лучших работницах фабрики, вот так решили ее поощрить.
Владимиру она ничего не сказала про свое посещение гинеколога, но, когда вернулась из санатория, то Владимир просто не узнал ее. Словно еще больше расцвела его любимая. И уже не отворачивалась от него к стенке, и он мог полностью насладиться близостью с нею.
Шура забеременела. Владимир был без ума от радости. И об этом написали Кольке. И вдруг – тишина в ответ. Месяц нет письма от сына, два, уже третий пошел. Владимир уже штук пять писем отправил. Посоветовавшись с Шурой, решили написать письмо командиру части.


Оказалось, что Колька сильно приревновал отца к еще нерожденному ребенку. Ведь это ОН нашел СЕБЕ отца. СЕБЕ. И вдруг появится какой-то еще ребенок. Конечно, командир части провел с Колькой воспитательную работу. Он снова стал писать отцу и матери о том, как служит, какое в армии житье-бытье, но ни одного вопроса не задал о том, как чувствует себя мать.
27 ноября 1952 года родилась девочка. Как и хотел отец, назвали ее Таней. А Колька, чтобы подольше не возвращаться домой, остался еще на 2 года сверхсрочной службы. Не признавал он сестру очень долго, до тех пор, пока ей не исполнилось 16 лет. Да и что между ними могло быть общего с разницей между ними в 20 лет? И только, когда Таня стала взрослой, они стали общаться и даже дружить.
Это была история моих родителей.