1

Ваш феерический соблазн
Душил сиреневых господ
И исторический фокстрот
Сменял Лили Марлен (с)
Ганс Зиверс 

Прохлада осеннего вечера уже начала заполнять улицы Праги, когда в резиденции прошлого рейхспротектора принималось решение о назначении Юргена фон Вальтера на пост протектора Богемии и Моравии. Фон Вальтер как всегда немного нервничал, почти не подавая виду. Сейчас он, сидя на стуле, по скверной привычке нервно одергивал одежду, и внимательно,  слегка прищурившись, смотрел на своего Рейхсфюрера. Тот сидел во главе деревянного стола, покрытого красным бархатом.
Возможно, именно обязательность которая существовала в характере Юргена немного сверх меры позволила ему реализоваться именно так, как это случилось.

 Юрген вырос в Гамбурге, в семье экономиста. Первая мировая война выпала частично на его школьные годы, а двадцатые годы пришлись на окончание офицерской школы, и крайне недовольный общим упадком в стране и своей душе фон Вальтер заразился милитаризмом и идеями реванша, и ветер перемен, окутавший германскую нацию, принёс его к вступлению в СС. Там этот исполнительный, серьёзный человек прижился: многие желающие возродить Германию из пепла Первой Мировой отличались только способностью разрушать или громко кричать, а Юрген стремительно развивался в управленческих и разведывательных структурах, объединив в итоге членство и в СС и в СД. И если у бедного мальчика из “потерянного поколения” была мечта стать ценным, она точно была исполнена.

Взгляд его был холодный и внимательный. Серо-голубые глаза подчеркивались острыми чертами лица, а тонкие губы часто сжимались либо в напряженную линию, либо в сдержанную улыбку. Темно-русые волосы были, к сожалению их обладателя, тонкими и быстро ломающимися. Скорее всего, так отразились детство и юность, проведенные в бедности на фоне военных потрясений. Юрген каждое утро старательно укладывал волосы в уставную прическу, с выбритыми висками. Отросшая прямая челка была уложена гелем назад. Юрген носил небольшие круглые очки на цепочке, чтобы видеть вдали. Его зрение начало падать где-то после окончания военной академии по неизвестной причине, что его в глубине души расстраивало, потому что он таким образом пригоден был больше к штабной работе. Но, окончательно повзрослев, оно осознал что штаб и административная деятельность это не так плохо, как он думал раньше, когда идеализировал службу на фронте и смерть в бою. Впрочем, сожаление временами накатывало снова.

Поздравляю вас, - подытожил встречу Рейхсфюрер, пожав руку Юргена,
а последний попрощался с ним вскинутой рукой и сообщением о том, что предельно рад исполнять свой долг.

В честь назначения нового рейхспротектора завтра планировался торжественный прием в главной резиденции в Градчанах, которая теперь надолго должна была стать местом, в котором Юрген будет проводить большую часть дней. Это был Чернинский дворец, внутреннее убранство которого было очень под стать характеру и вкусам Юргена: ему и понравилось. Там было строго и без излишеств, но благородно и царственно одновременно: в том зале, где закончилась встреча с Фюрером, на стене висел старый гобелен, изображающий некую сцену с королевской знатью, которую Юрген не смог разглядеть до конца и понять что же именно там изображено: гобелен был старый. А с высокого потолка свисала многоярусная стеклянная люстра из  стеклянных капелек. Сквозь них преломлялся электрический свет, играя теплыми бликами на потолке.

В кабинете Юргена был темный деревянный стол, большая книжная полка позади, а на столе стоял распространенный во всем Рейхе конусовидный торшер. Рядом с ним была медная потемневшая от времени статуэтка Афины, а по середине лежала недавно брошенная им сюда стопка бумаг.

Юрген должен был подготовиться к грядущему приему: освоиться, отдать приказы охране и блюстителям безопасности, подписать бумаги, приготовить одежду, в конце концов… Он вспомнил о том, что на приеме будет его невеста. Они были помолвлены формально, без бурных чувств: два года назад они сошлись в идейной верности национал-социализму, часами напролет разговаривали о своих надеждах на будущее страны и мира: например, когда ехали в поезде в Прагу. Друг о друге и своих чувствах они оба не распространялись: считали, что хватает расовой верности и соответствия арийским параметрам. Её звали Гитте Винклер,  родилась и жила в Берлине. Ее лицо отличалось слегка вздернутым носиком, было овальной формы, и его бледность очень украшали слегка прикрытые серые, почти что белые, глаза, что  выглядывали из-под темно-русой челки. Такие же по цвету прямые волосы до плеч были аккуратно уложены в прямой пробор. Она была высокая и стройная, почти что равная в росте Юргену, который был ровно сто восемьдесят. Ее внешними данными Юрген восхищался тоже холодно: это даже было трудно назвать восхищением, он просто отмечал у себя в голове, что на нее приятно смотреть.

[Дневник оберстгруппенфюрера  Юргена фон Вальтера. 23 Сентября 1941 года.
Вступил в должность Протектора. Много планов. Ни о чем рабочем не распространяюсь: я слегка взволнован. Я понял это по тому, что целый день холодно. Завтра прием, там будут Винклеры. Так же верю в лучшую жизнь на территориях Рейха и все для этого сделаю в данных краях. Власть дает радость создания благополучия для своей нации. Есть люди, которым необходим тиран и я всегда был готов им быть.]


***


Вечером следующего дня из окон Чернинского дворца доносилась музыка и были слышны оживленные разговоры. На верхних этажах звучали пластинки Цары Леандер и Марики Рёкк, а на столах с белыми скатертями стояли различные блюда, подобранные лично Юргеном. Среди фарфоровых тарелок и железной посуды стояли черные свечи в серебряных подсвечниках. На нижнем же этаже  тихо переговаривались эсесовцы, черная форма которых контрастировала с белыми стенами, полом и колоннадой, а шаги отдавались эхом, смешивающимся с отзвуками песен и музыки. Не смотря на то, что война бушевала уже три года, а резиденция была на всякий случай бронирована со стороны крыши и стен, веселью в местах где не было бомбежек и сражений война не мешала никогда. У людей во время общественных потрясений и трудных для мира времен есть склонность изо всех сил вести себя так, будто всё хорошо или, по крайней мере, будет хорошо.

Поэтому все присутствующие, в том числе стоящий вместе со своими соратниками у стола на верхнем этаже Юрген, были уверены что еще немного - и наступит победа, вечное торжество Германии на мировой арене, мир где все немцы будут счастливы, и никто больше не сможет отравлять им жизнь, потому что будут доблестно уничтожены.
Многие уже изрядно соскучились просто есть и разговаривать и всё больше народу начало танцевать, кружась и отплясывая под песни о любви из нынче популярных кинофильмов, веселые и грустные.

Юрген же начинал чувствовать наблюдая за этим щемящее чувство досады и растерянности. Вчера он рассчитывал на то, что приедет Гитте, и что они так же смогут станцевать, что эта встреча будет некой точкой, знаменующей его успех: чтобы он мог отметить очередную галочку у себя в голове около и влияния, и должности, и наличия женщины рядом. Их взаимная эмоциональная холодность казалась ему благом, а не препятствием. Но отдаление, начавшее разрушать уже формальные, а не чувственные вехи близости, медленно но верно взрастило в его душе и разуме меланхолию, напоминающую камень на шее. Гитте, правда, действительно приехала, но сослалась на плохое самочувствие, а на прием даже не пришли ее родители. Юрген даже в рамках своего скудного понимания людей в этом чувствовал ложь и безразличие: даже не ревность. Гитте не производила впечатление что ей вообще кто-либо нужен. Скорее всего, она просто не захотела присутствовать среди большого количества людей, не нашла силы на светские беседы и шутки ни о чем. Впрочем, так и было: Винклеры действительно просто остались дома у знакомых, посчитав что слишком устали с дороги, а их богатство даст оправдание игнорированию приглашения. Девушка высокомерно полагала, что уважит его как-нибудь личной встречей в ближайшие дни и этого будет достаточно чтобы эмоционально откупиться.  Юрген же постепенно осознал, что Гитте движет действительно не нордическая сдержанность, а обычное высокомерие.

Вернемся же к тому, что происходило на приёме, и в первую очередь, в мыслях Юргена. Он увидел, как к нему подходит девушка, которая до недавнего времени так же как и он стояла одна.

Здравствуйте, герр фон Вальтер. Меня зовут Агнес. - она подала руку для поцелуя, стеснительно, но спокойно представляясь. Я увидела, что вы стоите тут один, вот и я тоже - одна стою. Не обессудьте что не знаете меня, и я надеюсь что вы простите мою дерзость: сегодня все веселятся, и я не хочу чтобы вам было одиноко, потому что очень вас понимаю.

Глаза Юргена слегка оживились и он поприветствовал ее. Ещё когда она подходила к нему, он уже внимательно всмотрелся в нее: что-то странное, потустороннее, излучали ее глаза. Она была ниже и приземистей Гитте, волосы были намного светлее и вились, спадая на плечи. Одета она была в черное платье в стиле двадцатых, а на шее были хрустальные бусы. Губы были накрашены темно-красной помадой, иногда являя красивую и правильную улыбку.  Ей бы не подошел ярлык “крестьянки”, как и не подошел бы “капризной утонченной аристократки” какой была или хотела казаться Гитте. Скорее, Агнес создавала впечатление потустороннее. Будто бы девушка из викторианских времен по ошибке материализовалась здесь, в Третьем Рейхе, в Протекторате, совсем абсурдно и неожиданно.

Юрген медленно начал танец, всматриваясь в ее глаза, и заговорил:
Да, мне очень приятно что вы решили скрасить моё одиночество. Обычно мало кто его скрашивает, а остальное время я очень занят. 

Она ответила, что первый раз решилась на такой шаг. Потому что боится людей, но одновременно тянется к ним. Пока они танцевали под томный, обволакивающий голос Цары, под треск пластинки, она поведала ему и том, что ее отец - архитектор и партийный, и он где-то здесь. Что она никогда не была на таких приемах, что очень рада тому что он не прогнал ее прочь.

Юрген слушал, но совсем не находил что ответить: он привык обсуждать либо величие Идеи и поверхностно интересоваться как у кого успехи, либо отдавать приказы и допрашивать, но даже не осознавал этого. В принципе, его жизнь не сподвигла к осознанию, только к решительным действиям или расчетам, просто чтобы вместе с Германией выбраться из упадка и выжить.  Но эта девочка, рожденная у деятеля искусства, была совсем другой. Пересечением у них оказалась лишь приверженность к одним политическим взглядам, но разве могло быть иначе в данное время? О таком он тоже на миг забыл, посчитав что одной точки соприкосновения хватает для того чтобы меланхолия, все сильнее давящая на него, лопнула и растеклась черной водой в разные стороны, сраженная остротой длинных ресниц и потусторонней тьмой глаз Агнес,  которые на самом деле были зелеными, а не темными, но это было не вспомнить, не смотря в настоящем времени на ее круглое лицо. 

В зале приёма воздух стал густым и душным, некоторые свечи догорели, а некоторые люди заснули пьяными. Кто-то продолжал танцевать, а кто-то кричал и смеялся. Юрген идейно не пил, но в его голове воздух стал таким же, будто подействовало то, что меланхолия лопнула и напряжение сменяется нарастающей эйфорией. Либо просто свечи и парфюм так действовали: Юрген не задумался, а снова предпочел действие осознанию. Протектор взял Агнес под руку и предложил прогуляться по улице.
Не бойся, - он уверял ее, - здесь везде мои люди и нас никто не тронет. А город ночью красивее, чем днем. И, мне кажется, что я плохо почувствую себя от духоты - пойдем быстрее! - последнюю реплику он почти прошептал, и они быстрым шагом вышли через ставшую залитой иссиня-черным светом колоннаду, где тьму разбавляли настенные фонари, и вышли на мощёную площадь.

Рядом с резиденцией томно поблёскивали машины партийцев, “Мерседесы”, “Фольксвагены”... Ветер колыхал флажки с символикой Рейха и СС, которые на некоторых машинах были прикреплены спереди. Мостовая была пуста, за исключением молчаливых и недвижных часовых со штыками, а ветер гнал по небу черные облака, которые то и дело демонстрировали гуляющим эсесовцу и девушке белую полную луну.
Оказалось, что Агнес пишет стихи: в ее сумочке оказалась потрепанная записная книжка, которую она дала почитать. Они с Юргеном сидели на деревянной лавочке, когда из редких облаков пошел мелкий моросящий дождик. Свежесть, вместо того чтобы отрезвить мысли оберстгруппенфюрера, только создала еще больше ощущения нереальности. Фонари вдоль мостовой расплылись матовыми ореолами, камни засверкали, будто в блёстках. От перепада температуры или легкого волнения лоб, спина и руки Юргена покрылись легкой испариной, но даже его вечный страх простудиться не настиг его. Возможно он просто слишком устал бояться не вписаться в регламентированную жизнь: но надолго ли это продлится?

Книжечка Агнес навела на мысль, что он ничего не пишет, что его записи в дневнике это двустрочные рапорты об успехах или списки дел.