Отобедал, называется

        Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда. (А.П. Чехов)

Всё было на этой земле и ничего нового, кажется, быть уже и не может. Так это вам, граждане с гражданочками, вишь ли, только кажется. Ежедневно жизнь преподносит нам такие сюрпризы, которые просто сражают своей неординарностью и оригинальностью. Это скажем, что в ваши трусы ежа подложить. А ёж — птица гордая, не пнёшь, таки не полетит! Думаю, что больно и, нет смысла вдаваться в подробности.

Единожды, знаете ль, меня судья Карпыч так выпугал, так выпугал… почище гей-хлопца, ленинского стипендиата, о котором я надысь в своих студенческих россказнях поминал. А вот как это произошло, поведаю далее, но предупреждаю вас, хлопцы: «Везде опасность, всюду, ишь, угроза! Всё, видите ль, может с каждым из нас произойти, а особенно тогда, когда во чреве алкоголя столько, сколько воды в реке Неве, когда кто-то низведён будет нахалом, либо срамником: до уровня безвольного, ни на что не жалующегося и не ропщущего раба!»…

— Господа! Будьте бдительны! – вновь и вновь обращаюсь я к землякам. – Однажды Карпыч, действительно, выпужал меня, окаянный, так выпужал! Верно же у нас в народе говорят, что буйвола надоть бояться спереди, недотрогу-жеребуху сзади, а дурака надо опасаться со всех сторон. Так и ходи… оглядывайся, интуитивно чувствуя: уж не крадётся ль к тебе сзади какой идиот, а не пристраивается ль к тебе с кормы альфонс. Лучше напиться и заржаветь, чем с таким ходоком стать единым целым. Чей не в Гейропе живём, утратившей христианские корни.

Как сейчас помню — понедельник был. Быстро провели в суде процесс, рассмотрев небольшое гражданское дело — по факту незаконного установления любовницей бюста на могиле своего усопшего друга, а второе, уже встречное заявление — о причинении вреда собственности законной супруги покойного, установившей ранее с детьми мужу и отцу памятник, и нашедшими уже его там, у погоста, в сточной канаве.

Как во время процесса мне было не завидовать тому, скоропостижно усопшему мужичине, которому уделялись такие знаки внимания со стороны его любимых женщин, с которыми не одна и не две, поди, песни спеты. Грешно, поди, но мы посмеялись, покинув зал судебного заседания. Тут-то, в связи с отсутствием жены в доме, и приглашает меня судья с ним потрапезничать. А почему бы, скажем, и нет, коль зовут; да и дома какая экономия в кухонных шкапах и холодильниках провизии. А вдруг завтра, скажем, война, а у моих малолетних деток запас. Да и стоит ли отказываться, если человек с открытой душой и от чистого сердца, да с таким заманчивым предложением — отобедать.

От него же другой раз… хрен и дождёшься этого предложения, всё по чужим хатам, ярангам, да шалашам шастает, где и лакомится, а тут… как удар в печень, зовёт, значица, меня домой. Отобедать или, скажем, откушать вина. Жмот же прижимистый. Скупердяй, скажу, ещё тот.

Хушь он для всех есмь мерзавец — по жизни, но в лучшие времена мне с ним всегда было довольно комфортно, так как умён, подлец, очень разговорчив, охоч насчёт девиц, да и умеет выпить: с чувством, толком, расстановкой. Ведь с иными и не расслабиться правильно. Взять-таки хотя бы бывшего нашего председателя суда Шиловского или, скажем, моего друга, врача Логача. Ведь такие же неглупые и мыслящие профессионалы своего дела, да и в обществе было с ними тоже интересно, а вот пить, пардон, не умели-с… А коль они и пили, то тогда оная алкогольная процедура становилась мучительна, тягостна и гнетуща для всех в компании, где бы они ни присутствовали: хушь на свадьбах, хушь на поминах, али, скажем, на рыбалке. Что один, что другой, упокой, Господи, душу рабов Своих Божиих. Ведь опрокинут рюмашку хорошей водочки или коньячка, но питие им в чрево никак нейдёт, хушь рукой заталкивай или утрамбовывай ногой. В сандалиях то.

И вот гоняют они смертоносную ту жидкость весёлости и праздности: взад-вперёд, взад-вперёд! Потому-то, пока они настраивали кажный раз своё нутро для принятия горькой, я старался по-быстрому произнести краткий грузинский тост, опрокинув свою стопку за ворот, дабы не видеть их мучений и мук других, с нами присутствующих, важных персон. И давай гнать пену — на зависть любому огнетушителю. <...>

Ясный перец! Чудеса… Ну, таки вернёмся в шикарную квартиру судьи Карпыча, где я так надеялся набить вкусной пищей своё голодное нутро, али, как рассусоливал тогда судья: «А не набить ли нам свой кендюх, согласно рациона, опубликованного газеткой «Правда!»»…
Пришли, руки помыли. Я за стол, Карпыч же… хлеб-соль — на стол, и петуха на подносе ко мне подвигает… двигает. Всё ближе… ближе. Видимо, в знак уважения гостю дорогому, либо признательности, стол накрыл, не жалеючи и икорки, хоть красной, так и оное же приятно, колбаски московской «Черкизон» подрезал, пряности разные подал с холодильника, да всего то и не вспомнить, ибо ставит на стол целую трёхлитровую банку, а в той посудине по кругу вращается какая-то хренотень из травянистой растительности. Всё моё внимание только и было приковано к содержимому той трёхлитровой банки с длинным-предлинным хвостом странного тёмно-коричневого корневища.

— Шпирт! – молвит тут он. – Чистейший… мол, медициной проверенный! – на моё внимание к плавающему корню, поведал. – Мол, не сумневайся! То корень жизни! Женьшень! – говорит. После этого напитка ты своей подруге ночью не дашь и вздремнуть. Не до сна вам… не до покоя будет! Ладно… ладно, завтра будешь рассыпаться в благодарностях, выражая признательность за хлеб… соль! Хотя к чему всё это, коль я и сам часто навещаю твоё жилище, надоедая вашей семье, где всё завязано на положительных эмоциях и гормонах радости.

— Шило! – добавляю я. – Так, – говорю, – у нас на Севере, да и на атомоходе называли спирт, который выполнял основную роль валюты и расчёта между моряками. Так чтобы, скажем, посадить подводника на гауптвахту за определённое нарушение Устава, то необходимо было начальнику изолятора выделить двадцать литров шила, что было жаль нашему командному составу, а потому, как бы мы ни шалили и не баловали в экипаже, но мне не помнится ни единого случая направления кого-то из моряков в то репрессивное учреждение Гремихи.

По пять, верно, рюмок и осушили, да мне ли считать, кто и сколько принял, то забота хозяина, дабы хватило. Ведь сколько ни есмь крепкого спиртного на столе, но, как говорится у нас в народе, всё одно… несколько раз хозяину в ближайший комок за очередной дозой бежать.
На вкус то приятной та горючая смесь оказалась, главное с пользой для нашего, не вдруг пошатнувшегося здоровья. Зараз хорошо нам стало, яко Ксюше с Гришей, изменявшим родственникам своим на шолоховском хуторе. Читали, верно. Разомлели и мы, что щёки уже рдели.

И нам ли тогда было изнывать от тоски, печали и одиночества, когда на столе всё, что душеньке твоей угодно. Но на том мои иллюзии о халявном в гостях обеде закончились в связи с тем, что произошёл конфуз из конфузов, запомнившийся мне на всю долгую мою жизнь.
Разговоры то мы разговаривали, но Карпыч, вдруг, ни с того… ни с сего, резко встаёт, расстёгивает ремень и портки ниспадают… до исподнего, а потом и всё бельё падает на пол. Совсем нетрафаретное, надо сказать, поведение судейской личности. И ведь он находился недалече от меня и обеденного стола, а весь, как есть, волосяной покров, в завитушках, наяву-с… Ведь я чуть с сознанием не простился.

Не знаю, какова была бы реакция моложавого, на то время, легкомысленного повесы — разденься предо мной потрясающе красивая мэм или очаровательная мамзель, но, чтобы взрослый с сединой, мужичина. <…> Пардон, как говорится, пардоньте, но это же — кошмар… кошмар. Ужас… ужас! Будто шершень-убийца впиявился в мою кормовую часть нежного корпуса, где уже спина теряет своё имя с моим отчеством и фамилией, впрыскивая яд и высасывая кровинушку первой группы. Ведь забьёшься, пожалуй, в падучей, начиная, по всей вероятности, и буйствовать, коль такую картину маслом увидишь. Это равнозначно тому, что излечить больную голову, стреляя в оную боевыми патронами из дедовского револьвера… очередью. Увидев мужской позор, меня охватил тотальный, всеобъемлющий страх; в Эрмитаже даже Атланты взбунтовались, а у суседа судьи на лоджии куры загорланили петухами, будто пробудились поутру, а петухи заквохтали — курицами.

— И к чему, вдруг, петух на столе, бес его знает? – вопрошаю я, бо сумненья стали одолевать мою голову, так как на зоне сразу поставили бы «на перо»… – И к чему задница мужика на расстоянии вытянутой моей ноги? Она, – спрашиваю, – у тебя что — особенная? Коль судейская, так надо её всем показывать!? Задница, она и есмь… задница, как ты её ни кажи! Хушь в фас, хушь в профиль! Ни к чему мне безобразие. Весь белый лицом… я и слова молвить не мог. Маразм, – думаю, – крепчает! – ощерился, будто лев и зашипел старым пещерным змеем. Ладно, – говорю, – маяк тебе в руки, а я на воздух, произнося слова Есенина: «Как пьяный друг — так лезет, вишь ли, целоваться!»…

— А на суставах старца сто процентов шерсти. И скажи, трезв я стал враз, соображая своей маковкой, что, – думаю, – за сюрприз, неуж… извращенец, ужель… перебрал, спиртного то. Я чуть сразу же не заорал в полносоставном звучании. Ведь надо, верно, обладать железным терпением, когда на нашей бренной земле отжигают таковую плотскую похабность и сущую бесстыдность. Но раз звёзды зажигают, так значит это кому-то надо! Но он то не звёзда, а какое-то бесстыдство и беспардонность, что мало бы кто из нас и стерпел его, выходки то!

Если холодно посмотреть на возникшую ситуацию, то и в России нормально быть сексуальным, но это же не Гейропа, а потому я и завизжал от оного поступка и недовольства! Я был уязвлён. Но ничего не поделаешь. Казалось, что надо мною уже язвительно ликовали Сатана с Лукавым. Сам то я тогда находился в Саратовской губернии, но душа моя оказалась на родине предков — в городе Вологде. Я же всё хотел понять, каков из судьи мужичина, а потому зрел корень. А до корня — на зубы, запах, носки. Однако… непредсказуемая тем днём фортуна потихоньку, на цыпочках, миновала меня. И понял я, что храним Господом, а надо мною ещё и превалирует инстинкт самосохранения.

— Чудны, – говорю, – дела твои, Господи! Будя… – сказываю, – наелся! Отобедал, чёрт побери! И вон из-за стола метеоритом — к выходу. Ей Богу! Карпыч повёл себя не как судья и брутальный хозяин дома, а как мужлан в общественной бане! Музыкой ли навеяло, ведуньей какой судье нашептано, но случилось то, что случилось. Мне того не понять. Это равносильно тому, чтобы из космической высот нашей Вселенной погрузиться в Марианскую впадину. Со скороговоркой нашего боцмана, густо замешанной на фольклоре и идиоматических выражениях, я уже, честно говоря, собирался бежать. А к чему мне его ледяной взгляд и неприязненное с тем извращенцем общение.

Коль не игривая и озорная была во мне хмельная горькая жидкость, то точно бы полоснуло… фонтаном короля Фахда. Однако, в тот самый момент заметил, что в руке судьи шприц, а в другой: стеклянная ампула, то понял, что тот будет творить своему старческому корпусу экзекуцию, так как сей безвинный страдалец сам себе самостоятельно вводил в уже совершенно дряхлеющий зад лекарственный препарат. Мне же только и оставалось в бессильной ярости кусать локти, наполняя стопку за стопкой, стараясь хоть как-то успокоить самого себя.

— Фу! Отец Всемогущий, а я-то, я-то… что подумал!? Вот испужал, так испужал, дух ведь перехватило… не вздохнуть, когда оголился! – всё удивлялся я. Только тогда дошло до меня, что он вынужден был ввести себе срочно инсулин. – Да у него же сахар, верно, повысился! – произнёс я «тихо сам с собою»… вытирая вдруг покрывшийся лоб, испариной то. Да что там испарина, коль вода ручьём бежала со лба.

Как можно было мне так жидко лохануться и лопухнуться, поведясь на дармовой его обед. В общем-то… крайне болезненно отреагировал я на выходку судьи. А как, скажите, не рефлексировать на подобное действо, коль на твоих глазах учиняют такие стрёмные финты. А как, скажите, не самореагировать на подобное действо, коль… с вида культурный гражданин, а на твоих глазах выкидывает такой неожиданный фортель, что хушь стой, хушь падай, хушь громогласно скули во всеуслышание, кобелём то — во всю ивановскую! А ведь служили в одной правоохранительной системе, занимаясь с ним одним делом. Но как говорится у нас в народе: «На то она и щука, чтоб карась не дремал!»…

Пусть темноты боятся скелеты в шкапу, но не закалённый флотской службой чин, которому помогла и в самый критический момент не подвели: ни закалка, ни реакция, ни внимательность, которые предотвратили беду, когда какая-то зараза, поди, хотела меня изничтожить. Ведь реально, знаете ль, пахло соблазнением, а затем и дальнейшим унижением меня, как личности, так и стройного девственного тела.

А как можно было, скажи, понимать иное… коль не прочесть его пагубной для меня мысли в его лысой, аки голая коленка, седой башке.

— Хренов, – говорю, – интеллигент, почто у стола то штаны сымать, когда три комнаты в твоей квартире совершенно свободны, а ты на кухне, да перед моими восприимчивыми окружающий нас мир очами! Спасибо за угощение, пойду-ка я лучше в забегаловке перекушу! – сказал я, и перекрестившись, с пеной на губах и яростью в глазах, выскочил на улицу. С тех пор ни-ни… не ходок я к судье, ибо кто знает, как карта то у него ляжет в следующий раз с народной той настойки. Ведь его возраст может злую шутку и по-иному сыграть. Судья, – говорю, – чёрт бы тебя побрал, в квадрате… чуть не нанизал меня, на кукан то. Не знаю, сколь и седых волос на голове мною тогда было нажито.

Только выскочив из подъезда дома Карпыча, я заметил, что свежий волжский ветер остудил мой пыл. Что ж… всё же умным был мой ход! И той же минутой на полному ходу умчался в закат, но голодными глазоньками не добиться вкуса пищи и сытости организма, а потому решил всё-таки заскочить к дальней, до десятого колена, сродственнице. «Голод — не тётка, пирожка не сунет, но авось, – мыслю, – накормит!»…

Семья как семья… Очень хлебосольная и простая, а потому на скорую руку сестра поджарила яичницу-глазунью, потому как я торопился домой. Поджарила хорошо, так как яйца (куриные) так красиво расплылись по раскалённой сковородке; глазунья прекрасно подрумянилась.
Красиво было смотреть на желтки на белом фоне, сверху посыпанные мелкой петрушкой, базиликом и листочками, чёрт-те… каких, ишь, растений. Так, вдвоём с сестрицею мы и присели за наскоро накрытый стол. Хорошо сидели. Тут на кухню и врывается доморощенный лохматый ураган, в лице племянника: лет десяти-шестнадцати, отроду то, и не помыв грязных рук, в цыпках, прыгает, знаете ль, на стул, словно в седло жеребчика, и за гостевой кухонный стол.
Схватил, будто мадагаскарский хищник, кусок хлеба и не пользуясь вилкой, давай макать грязной пятернёй во все сразу желтки. И только когда сестра ударила его по шаловливым ручонкам, тот рвач и мелкий пакостник прекратил скверные, паскудные и омерзительные для меня выходки. Только тогда до него, наконец, дошло что у них дома находится гость.

— Мать–перемать! – кричу. – Да закончится ль ноне этот високосный денёчек, когда мне перестанут мерещиться насильники и жлобы!
— Полный отпад! – вторит мне шалун с инфекционными, в цыпках, руками.

И не приступая к трапезе, я уже таки — наелся. Да мало ли какая ещё хвороба, сопровождаемая кровяным проносом, приключится с моим желудком после такого обеда. В тот момент я очень захотел почему-то крепкого купеческого чая и испив одну пиалу, другую, третью, был вынужден покинуть родню, чтобы ещё долго к ним не наведываться. И хотя я непривередлив к здоровой пище, не разборчив и к народной крепкой, нежели всё, вишь ли, чинно и благопристойно.

Иной раз вспомнишь то неприятное пребывание в гостях и подобную со мной конфузию, что таки начинаешь бояться собственной тени. Ноне же посмотришь на наглую, холодно-равнодушную физиономию Луны, обратишь мысленный взор на Юга, вспомнив ласковою волну ночного Чёрного моря и невероятной красоты сочинскую зазнобушку… в неглиже, и тотчас успокоишься, начиная сам себе ухмыляться.

Но в прошлое, как все знают, попасть нельзя, и когда уже годы начинают нам угрожать, таки приходится жить воспоминаниями, оберегая молодую поросль от подобных конфузов. Поезд, что называется, ушёл — целуйте рельсы. Так что, граждане, опасайтесь, дабы и с вами не случился подобный пердимонокль. Вот она воля свободного человека к жизни! Будьте же и вы хранимы Богом! Живите, ишь, бодрствуйте, радуйтесь, не теряя головы! Будьте поклонниками трезвого взгляда на жизнь, дабы и незаменимых заменяли, и неповторимых превзошли.