Изерброк. Глава XVII

XVII




Мамушка принялся ждать. Удочка закинута – теперь остается только сидеть неподвижно и ожидать реакции. Какой реакции и с чьей стороны? Мамушка, конечно, имел на сей счет вполне определенные предположения, но пока предпочитал об этом даже не думать.

 «Нужно просто сидеть и стараться не возмущать своими движениями окружающую реальность», – так полагал Мамушка. И это не было какой-то блажью, как можно подумать, это было проверенным на опыте методом работы. Работы с окружающей действительностью в условиях недостаточности информации по заданному направлению поиска. Мамушка как будто бросал камушки в разные стороны, сидя в темной разветвленной пещере со множеством трещин и подземных водоемов. Прислушиваясь к отзвукам, он рисовал в воображении примерную картину обстановки. Если впереди – плеск, то там – вода. Если камушек отскочил, то там – стена. Бросая камешек с обрыва, он прислушивался и определял примерную глубину пропасти. То, что Мамушка рассказал Роде Мухомору о своем выдуманном сне с явлением Нади, и было таким камешком.

Чтобы не допускать в этот период лишних мыслей в своей голове, он пил виски. Пил бренди, коньяк, джин… Почти каждый вечер сидел со своим другом Пероной в «Пеликане». Или сидел дома перед затопленным камином со стаканом в руке.

С наступлением декабря установилась ровная промозглая тоскливая погода. Постоянно моросящий дождик проникал во все щели, под одежду, под кожухи фиакров, оседал мелким бисером на усах и бородах мужчин и на вуальках дам. Темнело рано. Тяжелое свинцово-бурое небо висело по зимнему режиму особенно низко, стекало на город хмарью или отражало слабым свечением иллюминацию площадей. Иногда вместе с дождем с неба падал мелкий снег, но, не долетая до земли, таял. Так одинаково уныло проходили все зимы в Изерброке. В Вейи, на западе, было примерно то же самое. А на крайнем востоке, в метрополии Дор, климат был жестче, холоднее. Там, бывало, выпадал обильный снег и не таял по нескольку дней.

Вообще, зима в Изерброке являлась самым продолжительным временем года. Медленно, вязко она ползла и плавно вползала в весну, такую же пасмурную, но чуть более теплую.

На многих горожан, как обычно в это время года, навалилась сезонная меланхолия. В этот раз климатический упадок настроения наложился на слухи о скором конце света, к началу зимы приобретшие массовый характер. Началось нечто похожее на психическую эпидемию. Психические больные с сезонным обострением на этот раз форменно обезумели – бродили по улицам города и голосили о грядущем конце света. Эмоционально неустойчивые барышни, некоторые беременные или просто чересчур впечатлительные особы сплошь и рядом впадали в истерику. На улицах появилось множество безумных пророков, чревовещателей, бродяг с горящими глазами и калек. Все калеки, кажется, повыползали из своих подвальных дыр на тротуары. Ни один жандармский капитан и не предполагал, что на его участке (и вообще в городе) проживает столько инвалидов. Пьянчуги стали пить как-то особенно буйно. Напьются и орут что-то на улицах, пристают к прохожим, вступают в драки.

 Появилось много шустрых подозрительных личностей с поднятыми воротниками и низко надвинутыми на глаза котелками. Участились случаи уличных грабежей и разбойных нападений. Жандармские патрули в Центральной и Средней Зоне были усилены.
Повылазили из своих культовых нор различные религиозные объединения. Довольно многочисленные или же совсем мелкие группы пьяных от возбуждения людей во главе с гуру, пророками, мессиями ходили по улицам, распевая религиозные гимны или читая хором мантры, воздевали над головами культовые символы, знамена, вымпелы и стяги, сплочались и к чему-то готовились важному.

Отдельные независимые религиозные безумцы взбирались на возвышения в людных местах и на грани эпилептического припадка к чему-то призывали граждан, от чего-то предостерегали, прожигая взглядом толпу.

Власти пока что не предпринимали ничего видимого.

Со времени последнего визита Мамушки к Роде Мухомору, когда тому был передан цветок-артифиор якобы от Нади, прошло две недели.

Вечером в «Пеликане» Умберто Перона, попыхивая трубочкой, разворачивал свежий номер «Метрополии». Напротив него сидел задумчивый Бенджамин Мамушка. Газета «Метрополия» являлась главным государственным печатным органом Изерброка.
 
Информацию в нём предоставляли полную, почти без искажений, правда, всё-таки о некоторых щекотливых для репутации власти событиях умалчивая. Среди разгула независимой прессы, которую никто никогда не проверял, не контролировал (никому в голову в Изерброке не пришло бы подавать в суд на какое-либо печатное издание за клевету или откровенную ложь), федеральная газета «Метрополия» считалась наиболее серьезным и надежным источником информации. Из неё преимущественно магистр Перона и черпал новости о политической, светской и прочей жизни в Изерброке.

– Глядите-ка, господин Мамушка, триумвират опять разродился гениальной идеей, – сказал философ, рассматривая заглавную страницу газеты.

– Что? – очнулся от своей меланхолической задумчивости сыщик. Рука его сжимала стакан с виски.

– 22-го декабря, в день зимнего солнцестояния, в час акронического восхода Сириуса, высочайшим указом Его Превосходительства генерал-бургомистра барона Леопольда фон Зайчека при инспирации Департамента Алхимии и Астрологии в лице доктора Треу, доктора Пеу и доктора Ваю состоится открытие Эры Красоты. В этот день в 18:00 на площади Принца Луи…

– Вот оно! – воскликнул Мамушка и, чуть не расплескав виски, выхватил из рук магистра газету и принялся жадно читать.

– Что оно? – спросил Перона, выпучив глаза.

Дочитав главную новость, напечатанную крупным шрифтом на первой полосе, Мамушка сказал:

– Объявляется общефедеральный праздник – День Красоты, который ознаменует собой начало новой эры, Эры Красоты. На площади будут гулянья, фейерверки и какое-то алхимическое действо триумвирата, как написано, потрясающее воображение.

– Ну, это понятно. Алхимики вечно потрясают воображение. Придумали празднество, чтобы отвлечь народ. Вполне своевременно, кстати. Дайте-ка я почитаю, там на второй странице должно быть подробнее.

Мамушка, раскрыл газету, взглянул на вторую страницу и со словами: «Возможно, им удалось создать субстанцию Люкс», – отдал газету.

– Субстанция Люкс уже создана. Точнее, она существует в природе извечно, – пробормотал Перона, насаживая на нос пенсне, чтобы прочесть мелкий шрифт второй страницы. – Нет сосуда, в котором можно было бы удержать субстанцию Люкс. Наши ученые не научились управлять этой субстанцией. У них не получается, как бы это сказать, приручить её.

Перона замолчал, углубившись в чтение. Он выпятил лиловые губы, отчего лицо его приобрело выражение недоверчивости.

Мамушка задумался о чем-то своем.

– И ни слова о конце света. Поразительно. По их мнению, наоборот, скоро будет не конец света, а его начало. Хотя, где конец одного, там всегда начало другого. А если все едино, то конец чего-то, всегда есть его же и начало, – произнес магистр и сложил газету. Снял пенсне, спрятал в бархатный чехольчик, посмотрел на Мамушку. – Так вот… О чем это я? Да. Субстанция Люкс. Я глубоко сомневаюсь, что у алхимиков вообще когда-нибудь получится приручить эту легендарную субстанцию. И ни у кого не получится. Недаром во многих древних трактатах данная субстанция называется субстанцией Бога, или веществом Бога, той материей, из которой состоит бесконечное и непостижимое Божественное тело. А что такое это вещество? Ярчайший свет. Ни один глаз не способен вынести его яркости. Кроме глаза мистика в момент озарения. Или святого. На доли секунды у алхимиков получается проявить субстанцию люкс. Да и то в самой слабой концентрации. На большее они не способны. А мистик или святой силою своего духа, высотою своей святости, способны видеть этот свет без всякой алхимии, – философ поднял бокал белого вина, произнес патетически: – Так выпьем же за ясное видение! – и приложился к бокалу губами.

Пил он, как человек давно пьющий: мелкими глотками, глубоко сосредоточившись на процессе; казалось, выпивая вино, он внимательно к чему-то внутри себя прислушивается; словно пытаясь определить, туда ли выпитое вино полилось, куда нужно?

– Да, ясное видение не помешает, – подхватил Мамушка и отхлебнул виски.

В трактире было тихо, спокойно, светло и тепло. Ровно горели свечи на столе. Тихо шипел газ в рожках на стенах и колоннах, подпирающих полукруглые своды. За окном лежала синяя тьма. Впрочем, в окне с места, которое занимал Мамушка, был виден фасад противоположного дома, большое окно со шторой и манекеном в бельэтаже и освещенную газовым фонариком красную вывеску «Моды Лузитании» магазина готового платья. Также был виден один из газовых фонарей уличного освещения.

Моросил дождь. Мелкие капли создавали светящийся золотой нимб вокруг фонаря. Вокруг небольшого светильника над красной вывеской тоже был нимб, но поменьше. Эти два нимба, два светящихся шара, иногда распухали в глазах сыщика и сливались, затем снова расходились, обретая свои четкие границы. Наблюдая за их светом, Мамушка переставал на какое-то время слышать своего собутыльника, поэтому, когда слышимость возобновлялась, речи философа выплывали из провала оборванными, но почти всегда понятными. Иногда Мамушке казалось, что Перона всегда говорит об одном и том же, из вечера в вечер, из года в год, он продолжает произносить одну и ту же речь, в которой развивает одну и ту же непрерывную мысль. Речь временами прерывается, пропадает, но всегда возобновляется и длится, длится, пока горят свечи и полон стакан. Выразить в двух словах эту мысль, понятное дело, невозможно. Иначе философ давно бы уже это сделал. Мысль настолько сложна, что для её выражения требуются долгие годы и вечера в трактире, понимающий собеседник и сотни стаканов вина.

До слуха сыщика донесся обрывок фразы:

– … искусство видеть – великое искусство.

Обрывок по обыкновению не выглядел как обрывок. Фраза была целостна, понятна. Но общая мысль, начатая философом много лет назад, ни капли не прояснилась – она по-прежнему оставалась большой и туманной.

– Законы этого искусства постигаются анахоретами в тиши келий, – продолжал Перона. – Можно ли однозначно ответить на вопрос: прекрасен мир, в котором мы живем, или безобразен? Пророк одной из трех религий однажды назвал прекрасными останки лошади, её белоснежный череп. В солнечном свете он увидел совершенство линий черепа, а белизна кости его поразила.

К столику подошел кельнер, господин Якоб, и медленно, с важным видом и чуть приглушенно произнес: «Господин Херцог спешит уведомить: только что подвезли свежих лобстеров, краба и камбалу с южного побережья Кападокии. Не желаете?»
Мамушка и Перона переглянулись.

– Только что? Из Кападокии? Надо брать. Камбала из Кападокии хороша. И лобстеры, безусловно, – сказал Мамушка.

– Да, хороши. На южном побережье Кападокии вода почти как на Бонги, – сказал Перона.

– Вот что, любезный господин Якоб, пусть нам приготовят камбалу и лобстеров. А пока принесите кальвадоса. У вас еще осталась «Альберта»? Принесите целую бутылку. Раз уж свежие лобстеры. Такое дело, – сказал Мамушка и выложил на стол из кармана сюртука портсигар и плоскую коробку спичек.

Кельнер удалился. А Мамушка, словно оправдываясь в чем-то, произнес:

– Нет, уважаемый магистр, я считаю, что мы живем в безобразном мире. Наш город ужасен. И дело не только в грязном воздухе и уродливых домах… Город утонул в ощущении беспросветности, безвыходности существования. Родилось уже третье поколение людей, не видевших голубого неба. Странно, что вообще здесь еще кто-то рождается.

– Вы не замечаете, дорогой друг, тонкого очарования городского сумрака, этой легкой дымки, окутавшей город, подобно вуали незнакомки, спешащей куда-то по вечерней улочке. Черты прекрасной незнакомки смутно узнаваемы… что-то навевают вам, далекое и близкое, вы останавливаетесь, пораженный… но она уже исчезла в туманных сумерках. Наверное, нужно быть поэтом, чтобы в дымном небе, в глухих стенах улиц, в тускло светящихся окнах и фонарях видеть прекрасное, – возразил Перона. – Меня завораживает вид Промышленного Сектора. Я часто захожу в Пограничный только затем, чтобы полюбоваться величественным видом железного, пышущего жаром домен и лязгающего железом, индустриального организма. Как дракон, ощерившись трубами и железными балками, он уверенно разлегся на многие тысячи квадратных километров. Его грозная мощь одновременно восхищает и пугает. Да. Это чудовище, перемалывающее в себе сотни тысяч людей-работников, и выделяющее чугун, сталь, алюминий, медь и резину. Оно высасывает из людей соки и выпускает в атмосферу черные клубы дыма и белые – пара. Но… оно грандиозно, оно ужасающе красиво. Когда-нибудь я осмелюсь и войду внутрь ПромСектора, пройдусь по железным лесенкам и мосткам, войду в цеха, вдохну жар расплавленного металла… А пока я боюсь, боюсь, что грандиозная красота разорвет меня в клочья. Нужно быть сильным, стальным человеком, чтобы мощь такой красоты тебя не убила. Промышленный – это кость метрополии, хребет. Он пронзает город, подобно позвоночнику, а ребрами распирает Среднюю с периферийной зоны. В центре находится мягкое ядро. Городские кварталы выросли вокруг Промышленного – и они приняли на себя часть его индустриальной суровой красоты. Завитушки барочной и рокайльной архитектур центра как бы подавлены строгими массивами прямоугольных зданий из кирпича и железа – этот стиль, безусловно, из ПромСектора. Эти дома из красно-бурого кирпича, в которых живут простые люди, безусловно, родственны цехам. А барочная архитектура – плод фантазии праздного ума аристократа.

– Не будете же вы утверждать, что особняки Центральной Зоны, украшенные колоннами и лепниной, меньше вас вдохновляют, чем суровый индустриальный стиль? – спросил Мамушка.

– Они навевают покой. Но не вдохновляют. А вот ампир строгих государственных учреждений вовсе ничего мне навевает, кроме скуки. Впрочем, дело вовсе не в архитектуре. То есть, архитектура имеет, конечно, значение, но она второстепенна. Важно видеть красоту там, где, вам кажется, её и быть не может. Видеть сочетание оттенков, линий, пространств. Тогда, как по волшебству, безобразный для вас город преобразится в прекрасный; вы узрите его скрытую красоту.

– Если так, то в чем угодно её можно увидеть. Или внушить себе, что она там есть. …Там, где её, может быть, и в помине не было. Придумал себе что-то, любуешься, хотя на самом деле всё вокруг продолжает оставаться ужасным. Эти страшные тоскливые стены под грязным небом. Подобную картину можно легко переносить только вечером или ночью, при свете фонарей. Свет фонарей несколько облагораживает вид, на который при свете дня трудно взглянуть без слёз.

Принесли бутылку «Альберты» и легкую закуску: ветчину, маринованные каперсы, твердый сыр. Этикетка «Альберты» блистала золотом.

– Нет, не внушить. Это не внушение. Красота есть во всем, что нам дано видеть в подлунном мире. Всё созданное Богом – прекрасно, – возразил Перона.

– А всё, созданное человеком – безобразно, – парировал Мамушка.

– Нет. И это тоже прекрасно. Вы просто не хотите видеть. Нужно всматриваться, бесконечно всматриваться в предметы. Тогда, казалось бы, в простых ничем не примечательных вещах начнет проступать их неведомая сущность. Вот попробуйте. Возьмите любой предмет. Яблоко. Стакан. Подсвечник. Стул. И внимательно непредвзято посмотрите на него. Вы увидите, не сразу, конечно, нужно потренироваться, увидите, насколько он прекрасен. И вас это настолько поразит, что… самый простой, невзрачный предмет изумит вас, – Перона приподнимал брови и широко раскрывал глаза, говоря это.

– Надо просто выпить, – сказал Мамушка и разлил по граненым рюмкам золотистый напиток.

Трактир «Пеликан» работал круглосуточно. На его дверях с ромбическими цветными стеклышками, скрепленными латунным переплетом, не значилось времени открытия и закрытия. Над дверьми на двух цепочках висела фигура пеликана из чеканной бронзы. Ночью зал работал до последнего клиента, обычно это часов до четырех-пяти утра, затем двери закрывались, и вновь открывались с приходом нового или прежнего посетителя. Иногда, действительно, последний посетитель, пошатываясь, покидал бар к утру, а через два часа возвращался и колотил бронзовым дверным молоточком. Ночевать, спать за столиком, не дозволялось. Впрочем, некоторые постоянные клиенты из числа старых знакомых господина Якоба, пользуясь добрым нравом последнего, поступали именно так – складывали руки на столе, укладывали на руки хмельную голову и засыпали до наступления следующего шумного дня.

Господин Мамушка и господин Перона вышли из дверей трактира «Пеликан» в четвертом часу ночи, вдохнули сырой освежающий воздух и, держась друг за друга и покачиваясь, остановились посреди улицы, под фонарем напротив окна магазина готового платья. В этот вечер они сильно набрались. И уже на улице продолжили некоторое время назад жаркий, а сейчас уже остывающий спор. Моросил дождь. Мамушка поднял воротник своего макинтоша, поглубже насадил на голову шляпу. Перона поправил берет, закутался в шарф и застегнул пуговицы своего суконного пальто, напоминающего шинель. Газовый фонарь шипел. Мокрые камни мостовой искрились в его зеленовато-желтом свете. Издали доносился какой-то гул.

– Вот, посмотрите, – Умберто Перона простер правую руку вперед, левой крепко держась за локоть своего товарища.

Ряд тусклых фонарей желтой гирляндой уползал вперед, вдоль тротуара, и, плавно загибаясь, исчезал за поворотом. Серые дремотные дома, витрины небольших магазинчиков, вывески цирюльни, аптеки, булочной; какие-то небольшие конторы. Почти каждый вечер на протяжении десяти лет Мамушка является на эту улицу, видит одни и те же вывески, арочные окна, парадные крылечки с изогнутыми перильцами – ничего не меняется. И теперь, в эту ночь, вид, на который указывал Перона, представлялся ему, как и всегда, тоскливым, серым. Ни одно из окон ни в одном из домов не светилось. Лишь тусклые фонари на чугунных столбиках освещали путь. И низкое темно-бурое небо без единого просвета придавливало сверху этот унылый пейзаж, словно тяжелая чугунная крышка.

Когда-то давно по одному делу Мамушке пришлось спуститься в коллектор, в одно из ответвлений городской канализационной системы. Он шел с фонарем в руке по довольно широкому для канализации коридору, вымощенному вплоть до сводчатого потолка красным кирпичом. Под ногами хлюпала водица. Несмотря на запах и некоторое ощущение замкнутости пространства Мамушка чувствовал себя даже несколько уютно в этом подземном коридоре. Улица Медная по ощущениям вдруг напомнила сыщику тот коллектор – длинный кирпичный коридор со множеством переулков и перекрестков. В подземном лабиринте даже система освещения наличествовала, подобная уличной, только, естественно, она не функционировала.

– Разве это не прекрасно? Разве этот город не прекрасен? И эта ночь… Присмотритесь… И наша жизнь в нём. Мой друг, вглядитесь, – слегка заплетающимся языком говорил Перона.

Они вышли за поворот. Гирлянда фонарей здесь убегала дальше параллельно алее низких полуголых вязов. В смазанной дождем перспективе, там, где огоньки фонарей переваливали за бугор, над улицей вставал горящий багровым заревом бурый небесный лимб. В том месте низкое небо, состоящее из дыма и облаков, подсвечивалось снизу огнями завода.

Жандармский патруль – парочка верховых жандармов, не спеша, словно привидения в дымке дождя, процокали мимо на своих высоких конях. Мамушка и Перона остановились и неуклюже поклонились в знак приветствия. Мамушка приподнял шляпу. Всадники не обратили на них совершенно никакого внимания. И правда, какой интерес могли представлять для них два подвыпивших немолодых господина добропорядочного вида? Прорезиненные плащи с капюшонами скрывали мундиры жандармов, их портупею, эполеты, шлемы с золочеными кокардами, серебряные бляхи на ремнях и кавалерийские палаши.

Мамушка посмотрел вперед, на черные деревья, желтые фонари, золотистый отблеск под каждым фонарем на мокрой мостовой. Всё выглядело чуть размазанным из-за дождя. Он вглядывался в теплый золотой свет, вслушивался в далекий гул и постепенно, кажется, начинал понимать то, о чем ему весь вечер твердил Перона. Мамушка долго смотрел на световые блики на влажных камнях, затем перевел взгляд на золотые шарообразные нимбы вокруг каждого фонаря и в ближайшем световом шару различил мелкие искорки – брызги, которые вспыхивали ярче, чем сам свет, само пламя в фонаре, спрятанное за стеклянными гранями.

Мамушка проводил магистра до парадных дверей одного из четырехэтажных домов на улице Медной (недалеко от трактира «Пеликан»), в котором магистр проживал в своей небольшой квартирке на четвертом этаже. Помог подняться по ступеням небольшого крылечка, открыл дверь, забранную фигурной решеткой, – дальше магистр пошел сам, – на лестнице было светло и тепло.

Мамушка продолжил путь в одиночестве. Он осторожно шел по тротуару вдоль фонарей и деревьев. Стена дома была песочного цвета, деревья казались абсолютно черными, тротуар – темно-серым, а узкая дорога, замощенная круглым камнем, казалась иссиня-черной. Фонари бросали на всё золотые полосы и искры.

Мамушка внимательно смотрел на иссиня-черные камни, будто покрытые лаком, – он никогда не думал, что у них такой глубокий насыщенный цвет. Поднял голову и вдруг заметил, что золотистые нимбы над каждым фонарем играют разноцветными пятнами: сиреневыми, зелеными, малиновыми и еще множеством цветов, названия которых Мамушка не знал. Он даже остановился от удивления. Прищурился, наблюдая неожиданную игру света. Цветные пятна то исчезали, то вновь появлялись, и так – над каждым фонарем вдоль всей улицы. Цепочка сияющих шаров уходила вперед к далекому багровому зареву в просвете улицы.

А Мамушка вскоре ступил на перекресток, отмеченный, как флажком, ярким полосатым козырьком табачной лавки, в которой сыщик всегда покупал папиросы и чай. В лавку упиралась родная улица Мамушки – улица Сонная. Сыщик свернул в неё и сразу же очутился в темноте. Улица Сонная не была освещена так, как Медная, главная по отношению к ней. Тускло горел впереди единственный фонарь на столбе. Темные, мрачные, обросшие черными железными лестницами дома стояли плотно. В одном из этих домов на четвертом этаже жил Мамушка. Электрические с угольным стержнем фонарики, развешанные на лестницах, красными маячками обозначали координаты этого темного пространства, состоящего из красно-бурого кирпича, железа, серого булыжника, мусора и угля.