Леший

   Зима 42 года выдалась суровой, морозы доходили до 30 градусов. Мужики все на фронте, а  бабоньки с малыми детишками да стариками тут воевали, в колхозе. До упаду, до изнеможения, домой еле доходили. А тут детишки малые, семьи-то большие были, в каждом дворе орава ребятишек, да и родители-старики, за ними тоже уход и тепло надо. Порой как тени, укутанные в тряпьё, проходили по деревне. А тут еще такие холода, печку-кормилицу топить надо было каждый день, мёрзли ребятишки, не слезали с печки, да и обувки не было лишней, бывало пара валенок на всю ораву.
    А фронт надо было кормить, обувать, одевать – вот и пластались бабы с раннего утра до позднего вечера. А вечером надо было ещё сходить с салазками в лес за валежником, чтобы истопить эту самую кормилицу-печь.
    Анютка, баба лет 40, тащила громадные салазки с дровами, почти по пояс утопая в снегу. Свёкор специально такие здоровые сгондобил, чтобы дров поболе привозила. Уж сколь раз она его ругала за эти салазки: – Тебя бы в них запрячь! А свёкор только хмыкал в ответ: – Печь .. она, ить, корма требует, тогда и тепло и сыто будет! Не ропщи, Анютка, терпи, мужикам тоже  поди не сладко там, а детишков выхаживать надо. Бог, он, ить, всё видит, будет и награда нам за труды наши.
     Вот и сейчас, таща эти салазки, Анютка представила, как она растопит печку, а сегодня ей попался обрезок сосновый толстый, кто-то спилил, но всё не забрал и вот он лежит поверх валежника, прижимая его к салазкам. А там еще Мишутка заболел. младшенький, 3 годика ему всего. Кашель замучил, опять придется компресс из самогонки на ночь ему делать – с такими тревожными думами Анютка уже почти выбралась из леса, как вдруг откуда-то сбоку послышался треск и навстречу ей вышел, прихрамывая, лесник Афанасий Дмитрич, или Афоня, как в деревне его звали.     Прибыл он из лесничества, его направили вместо ушедшего на фронт местного лесника. Лет ему было за 60, вдовец. Жил один в лесу, на кордоне, лишь изредка наезжая в деревню, то за хлебом, то в магазин. Прихрамывая на правую ногу, она была короче левой, он как леший наводил страх на ребятишек, заросший с бородой – ни дать ни взять леший, да и бабы его побаивались и обходили стороной. Разные слухи ходили про Афоню. Когда разговор заходил про него у колодца или еще где, бабы смущенно отворачивались и спешили уйти.
    Так вот этот самый Афоня и вышел на дорогу перед Анюткой, та сразу съежилась, и все мысли выскочили из головы, только одна билась все время: неужели правда, что говорили про него в деревне. Анютка как-то съежилась и опустила глаза, не хотелось видеть эту рожу.
– Ну что, бабонька, попалась, – и рот ощерил от предвкушения. – Воруем?
– Да ты что, дядя Афанасий, я валежник набрала, печь топить, ить, холод то вон какой, – она взглянула ему в глаза и  всё поняла, правду говорили про Афоню, не отпустит он ее просто так, довольная Афонина морда прям расплылась от предвкушения.
– Ну чё, пошли ко мне,  протокол составлять буду, гляди, сосну какую свалила, не положено.
– Дядя, отпусти ради бога, у меня Мишутка, сынок,  болеет, да и дома холод, топить надо
– -А ничё, мы по-быстрому, – и он схватил Анютку за руку, больно вывернув ее, – а то дрова конфискую и протокол составлю, хуже будет, – и он потащил Анютку к кордону, благо тот был недалеко.
– Дядя, отпусти, не надо, ради Бога, меня дети ждут!
– А ничё, подождут, мы по-быстрому!
    Он втащил её, упирающуюся, в избушку, усадил на лавку и запер дверь на крючок
– Давай раздевайся, да поживей, тебе же лучше будет, не артачься, и никто ничё не узнает, а ты слободно будешь в лес ездить за дровами. И не боись, никто не узнает, мое слово – могила! Да не трясись, помочь, может? – и он протянул свои грязные ручищи,
   Она всё сопротивлялась, как могла, но сил уже не было, и она закрыла глаза. Все происходило как в тумане, рывком, как зверь, набросился Афоня, и она уже не могла ничего поделать, только плакала. А он, насладившись, как зверь над своей жертвой, довольный отвалил от нее и, сев на корточки у двери, задымил махоркой.
– Одевайся и, смотри, молчок, ни слова, убью!  – пригрозил. – А за дровами можешь ездить, разрешаю, – и заржал как лошадь, довольный.
   Анютка  в бессознательном состоянии, кое-как натянула одежду и, не глядя на Афоню, выскочила в дверь
– Ты все поняла? Убью! – донеслось вдогонку.
   Добежав до салазок, она схватила за веревку и потянула, но тут её начало тошнить, долго рвало, выворачивая всё наружу, она кляла и эту жизнь, и войну, и страшного Афоню, всех и вся. И тут до нее дошло, почему все бабы при разговоре про лесника либо отворачивались, либо вообще уходили. Эта тварь держала в страхе всё женское население деревни, и пожаловаться некому было, война.
   Дойдя до дома, Анютка снегом умыла лицо и зашла в избу. Свёкор, лежа на печке глянул на нее сверху и ничего не сказал. Растопив печь и нагрев воды, задернув занавеской угол у печки, она долго, с остервенением  мылась, докрасна растирая мочалкой тело, пытаясь смыть всю эту Афонину ненавистную грязь. Когда вышла, свёкор с ребятишками уже спал на печке, только храп разносился. Анютка растерла Мишутке тельце муравьиным спиртом, настоянным на самогоне, уложила его рядом с собой на кровать, укрыла, и забылась тяжелым сном.  И снилась ей страшная Афонина морда и его длинные ручищи, протянутые к ней: – Давай! Давай!
   Она в страхе проснулась, вся подушка в слезах, мокрая, и Мишутка тоже вздрагивал во сне. Она укутала Мишутку и стала собираться на работу. За окном начинался новый день.