Жизнь никого не ждет

Он вышел из спальни где лежала его жена. Ночью ей снова стало хуже.
После операции появились осложнения, не падала температура и из шва со страшными скобами начала просачиваться и капать вода, и с ужасом и оцепенением он смутно понимал, что это может означать.
В коридоре стояла старшая дочь.
-Так что мы делаем сегодня, - спросила она сонно. - Как мама?
-Возможно придется маму снова везти в больницу. Ей стало хуже, собери сумку.
Дочь вздохнула.
-Так, что, я сегодня никуда не иду?
-Таня, ну как я могу тебе что-нибудь ответить? Ты же сама видишь.
 - Да, - вздохнула она, - А может вы малых с собой возьмете, маму отвезти? Мы уже договорились..
Речь шла о младших детях в семье. О двух ее братьях и сестре,  которые были на десять и двенадцать лет младше и вечно досаждали ей шумною толпою, воюя между собой и ища у нее справедливости и судейства. Было ещё слишком рано и все они спали.
Он посмотрел на дочь.
-Таня, ну куда я их возьму? И ты вообще понимаешь, о чем я говорю? Я должен везти маму в больницу. Наверное это сейчас важнее, чем твои свиданки, как ты думаешь?
-Да папа, конечно, - вздохнула она потупившись, - я не подумав ляпнула. Сейчас соберу.
Как все-таки иногда жестоки в своей невинности подростки и дети, подумал он взглянув на свою дочь. Как они эгоистичны и черствы.
Это подумалось обо всем сразу. О том, как почти равнодушны дети к болезням, как пропускают мимо ушей то, что им не нравится и как они наивно и прямо настаивают на том, что хочется им сейчас...
И в этом нет ничего предосудительного ничего такого, что подлежало бы осуждению.
Такова сама жизнь.
Ее волнует то, в чем есть надежда, в чем есть развитие ее сюжета и новые горизонты, и каток ее безжалостно давит всех отстающих и споткнувшихся.
Что бы ни происходило, детей интересует происходящее с ними больше, чем например любовь к родителям и их трудностям.
Внимание их занято вещами более нужными им в эту минуту чем историями происходящими вокруг и вплетенными в какой-нибудь туманный и расплывчатый контекст. Мы видим их постоянно занятыми и переживающими свои маленькие, учебные, но настоящие для них самих, короткие горести и радости их собственной жизни.
Они ищут себя, ищут, не осознавая того, лучшего и самого прекрасного, насколько это только возможно. И потом уже, вырастая и углубляясь в этот вечный поиск, становятся они сострадающими всем живущим вокруг, находящимся в свете их внимания.
Так есть, и так и должно быть.  Неизбежность этого-школа жизни, школа не пройти через которую означает пожизненную инфантильность и холодность.
Разве не этого добиваются нынешние психологи, отчаянно вкладывая в детей золотое время и счастье детства, которого не было у них самих, и из самых прекрасных побуждений ограждая детей от тех страданий, что позже становятся жизненной мудростью?
Может быть они пытаются восполнить что-то в себе и унять чувство вины?
Вины за то, что гложет их постоянно и с чем они так и не смогли смириться и примириться, а добиваются обратного.
Он думал о том, что добиваются добрые дяди и тети того, что дети растут черствыми и эгоистичными сверх меры, и это приносит несчастье и непонимание им самим, а потом и окружающим их. Какими будут они родителями если малейшее неудовольствие и лишение заставляют их страдать? Какими будут они для себя самих, не знающие тишины терпения и не принимающие того, что мир никогда не будет потакать их капризам? Возможно так нужно для того, чтобы сделать их лучше в столкновении с несчастьем позже? Чтобы потрясения от всей неправильности жизни и от своих разбитых ожиданий развернули их к глубинам размышлений не только о себе но и о других тоже?
Какая тонкая грань между правильным и необходимым и жестокостью..
И есть ли она вообще?
Настоящее, человеческое сострадание открывает себя чаще всего уже только после того, как прошла какая-то часть жизни и пришло понимание схожести чувств и страданий всех, с кем входишь в контакт, а через них и к тем, кого никогда не суждено увидеть и чьи судьбы коротко и страшно проявляются из разговоров и новостей.
Там-то катастрофа, тут болезнь, где-то несчастный случай... Но все это всегда далеко и всегда странно не касается тебя самого до тех пор пока беда тихо не заявится к тебе на порог...
Впрочем жизнь всегда расставляет всё по местам, как это нужно ей, и в каждом движении ее есть мудрость и постоянный урок и нет никакой возможности контроля и управления совершенно ничем. Сегодня, ты здоров и полон надежд, а завтра..
Кто знает, что может случиться завтра?
Будьте как дети, пришли ему в голову слова Христа.
Не заботьтесь о  дне завтрашнем...
Как дети...
Когда-то же, уже давно, и сам он был точно таким же, какими сейчас, казалось ему, были его собственные дети.
Не ждущим никого и ничего молодым человеком, с пафосом туманных мечтаний и ощущением своей особенности и уникальности, пытающимся урвать свою долю впечатлений и борьбы за место в стае таких же как он.
Родители и взрослые для него тогда были ограниченными людьми ничего не понимавшими в жизни.
Они словно бы взялись из ниоткуда.
Всегда просто скучные и  взрослые, без истории и детства они никогда, как ему думалось, не могли понять то, что волнует его и что он уже точно знает как жить, и не нуждается в их словах и советах.
Жизнь была понятна и ясна до самого ее героического и  неопределенного конца...
Смерть. Изменения. Преходящесть. Старость. Болезнь. Тревоги и ответственность, казались ему пустословием, далекими абстракциями не стоящими того, чтобы обращать на них внимание.
А потом все решилось само собой.
И незаметно для себя самого и он стал "взрослым".
Хотя слово это так и осталось странным и чужим...
Он сам стал "родителем", несмотря на то, что никогда не хотел этого и не думал о том, что станет, и это изменило его тоже, изменило его так мягко и одновременно с этим так решительно, что теперь он был уже другим человеком.
Раньше, все те, кто толкал перед собой коляски, были жалкими отставшими от настоящей жизни оступившимися слабаками, и с превосходством над ними он осознавал, что никогда не станет таким же как "они" ..
А потом он научился ждать.
Научился терпеть.
Он мог выносить, сжав зубы, унижения и оскорбления на работе, если того требовала семья которую он кормил и которую носил теперь всегда с собой.
Помня её, поддерживая её и опираясь на нее.
Чуткий к несправедливости, гордый и ранимый, научился он сдерживать себя, научился не дерзить и проглатывать обиду от несправедливых и надменных начальников, и ждать сколько потребуется, уменьшая себя до размера вдоха и выдоха.
Научился он и считать каждую копейку, и только смотреть в магазине на те многие книги, которые хотел он купить и прочесть.
Но вместе со страданием о днем завтрашнем и беспокойстве, пришла откуда-то уверенность, которую не знал он доныне.
Он никогда не был силен и уверен для себя, но был теперь уверен для них.
Словно каменный фундамент дома он ощутил над трясиной жизненных обстоятельств.
И это тоже было новое и неизведанное чувство.
Через него стал он понимать и ощущать что его трусость существует только тогда, когда ему нечего защищать.
И что не может он отступить перед врагом или просто бросить свою семью, захлопнув внезапно за собой двери, как это делали некоторые.
Потому, что так нельзя.
Потому, что два, тогда еще только два любимых им человека, зависели от него.
Да и как можно бросить ребенка?
Любого, своего, чужого, ребенка счастье которого в заботе и беспечности охраняемой взрослыми...
От одной мысли о таком кровь бросалась ему в голову и ярость поднималась откуда из середины его существа. И это тоже было удивительно само по себе.
Он вспоминал сейчас как мысли и желания его, порывистые и импульсивные, стали неожиданно плавной и естественной заботой о том, чтобы всё было хорошо с теми, кто вдруг оказался и остался рядом с ним.
Жена, потом старшая дочь и уже потом после многих лет обсуждений и ссор, (много ответственности, а вдруг что-нибудь случится со мной, где вы все окажетесь, говорил он ей) появившаяся "малышня" как они ласково и смешливо называли их...
Он улыбнулся спускаясь по лестнице потому что вспомнил момент рождения дочери...
Вспомнил, как стоял он не там где положено а где-то возле ног, забытый всеми бегающими вокруг врачами, с пакетом в руках, и зачарованно и замороженно словно откуда-то из глубины, смотрел как разворачивается сцена. Почему-то было тихо и спокойно внутри, словно бы он стал пером времени, неспешно и как-то замедленно и отрешенно записывающим происходящее. Словно бы это был какой-то посторонний для него фильм, а его самого нигде в нем не было.
Он и не хотел оставаться, и все ожидал что ему скажут, вот началось, хотите ли вы остаться или выйти?
Он бы вышел. Ему было страшно и неловко при одной мысли о том, что он может увидеть и он хотел убежать и спрятаться за правилом и он даже боялся что ему прикажут остаться.
Но никто ничего не сказал, и он так и стоял где-то в самой середине комнаты и самого себя, где жена его рожала...
Её подбадривали и участливые медсестры говорили ей дышать, и тужиться, и изнуренная двенадцатичасовыми схватками она старалась как могла.
Когда показалась голова, он не понял что это за штука, и обреченно подумал что это конец и что она умирает...
Тихая, напечатанная серой краской неживая мысль об этом всплыла и проговорилась где-то, словно в невидимой суфлерской будке, позади всех остальных мыслей и всего потока случающегося омывавшего его со всех сторон.
Но чувств будто бы не было.
Сейчас он ощущал только неизбежность течения, возможно потому, что в нем всегда присутствовал некоторый фатализм из-за неуверенности в себе, выражавшийся в спокойном ожидании худшего и радостном удивлении если всё выходило наоборот.
Ну вот и всё, говорилось в нем теперь голосом не принадлежащим никому.
Вот и всё...
Но ребенка достали, еще пока что какого-то фиолетового просто ребенка, и тот шлепнутый как и полагается, зашелся криком новой жизни.
Хаос.
Вокруг просто хаос из возбужденных людей пробегавших мимо него и перед лицом его жены..
Значит всё в порядке?
Безучастно и ласково, так и не поставив никуда этого пакета с соком и какими-то еще вещами, он подошел к любимой.
-Ну как ты?-спросил он чужими словами.
-Я, - слабо улыбнулась она, - нормально. -Она взяла его за руку, и мгновение еще вглядывались они друг в друга...
-А ты спросил кто это?
-Нет, - спохватился он и с сожалением отняв руку от ее тепла, пошел к врачам в нескольких метрах поодаль делавших что-то с этим маленьким существом.
-Девочка, - сказали ему там.
-Девочка,-передал он жене.
Он снова подержал ее руку, поцеловал ее неловко наклонившись, и настало время уходить.
По дороге домой он ехал спокойно и тихо, и только когда на двух перекрестках чуть не сделал аварию, немножко очнулся от еще продолжавшегося оцепенения которое принял он за холодное спокойствие...
Дома было тихо и темно.
Скоро она уже приедет, подумал он, так и не включив нигде света и ложась на диван, скоро приедет.. .
В темноте, укладываясь набок, он вдруг разглядел прутья решетки детской кроватки и совершенно неожиданно,  и словно молнией, озарило и пронзило его огромное понимание, и этот новый гранитный факт.
Она приедет не одна! У них.. ребенок.
Пока это был ещё просто ребенок.
До тех пор, когда на следующий день он взял это завернутое до самого лица существо на руки и заглянул ей в удивительно и пронзительно сфокусированные, глаза.
Это незаметно для него самого потрясло его так, словно бы что-то поменялось в мире и больше не осталось ничего прежнего.
Что-то изменилось.
Нет, не что-то.
Всё.
Изменилось всё.
Он вдруг стал зверем, животным охраняющим бесценное чудо жизни.
Это существо было его. Не было в этом никаких идей, никаких размышлений и представлений.
Звериный инстинкт проснулся в нем, сильный и новый, и неиспытанный никогда ранее. В нем не было еще папы и дочки, в нем было что-то до слов и ролей которые придут позже, когда он станет говорить себе самому "я-папа" и слушать эти удивительные и чужие для слуха слова о своем новом рождении.
А теперь же это были просто ощущения чего-то самого родного и прекрасного, не требующие никаких объяснений.
Через несколько дней, когда пришла пора выписываться из родильного отделения он забрал ребенка у медсестры пеленающей его дочь слишком как-то небрежно и быстро, выговорив ей и перепеленав дочку сам и по своему, попрал все обычаи и вынес свою драгоценность не доверяя больше никому.
Молодой дурак, ослепленный ревностью и своим глупым и слепым инстинктом, как мог он видеть прилежность и легкость медсестры, вместо, как ему казалось грубости наплевательства?
А потом первые недели и месяцы он словно одержимый, не допускал к своей дочке никого.
Это было его и только его и его любимой. Вместе они дышали рядом друг с другом, и было их только трое самых родных на свете людей.
Ни бабушки ни доктора навещавшие их не могли взять ее на осмотр и только он мог развернуть и завернуть ее, и знать как с ней управиться. Только он и его жена...
Двадцать лет тому назад..
Потом через уже много лет маленькой семьи, было рождение младших, близнецов, когда он слышал хруст Кесарева  и беззвучно плакал, сжимая ее руку...
И потом через еще два года, рождение младшей дочери на котором он уже не был, оставшись дома с детьми. Он ходил тогда ночью кругами по комнате ожидая звонка из больницы и кусал свои кулаки чтобы остановить волнение и неслучившиеся ужасы о которых он думал не переставая хотя прекрасно понимал что это полнейшая ерунда. Но тот другой, не рациональный человек внутри него не слышал увещеваний и волновался и не давал ему покоя..
Все это было однажды...
Он вздохнул.
А теперь вот дети спят наверху, жену нужно везти в больницу и нависшая над этим всем утренняя тишина неопределенности подводила итоговую черту уже случившемуся.
На мгновение он замер, глядя в окно на то как птицы в саду шумно галдя, хлопая крыльями и отгоняя друг друга облепили кормушку с шариками из жира и зерен.
На стене мерно тикали часы.
Где-то с другой стороны дома слышен был шум проезжавшего автомобиля
Так странно всё это...
Хотя "и нет ничего нового под солнцем.."
Так странно...
Всегда будет этот бег, всегда будут страдания и радости будут неизбежно сменяться печалями.
И даже если уже умеешь сдерживаться и понимать, умеешь радоваться всему, даже самому горестному и стоически принимать все, что случается с неумолимой неизбежностью, зная что все пройдет...
Что с того?
Терпи или не терпи, а жизнь никого не ждет..
Никого...