Духовный облик А. С. Пушкина. часть 2

          Духовный облик А.С.Пушкина. Часть 2


       ДАР ЖИЗНИ И СМЕРТЬ. ДИАЛОГ С ФИЛАРЕТОМ


     В свой день рождения 26 мая 1828 г. Пушкин пишет стихотворение «Дар напрасный, дар случайный», в котром он упрекает Бога за «власть» произвольно и насильственно создать- вызвать из «ничтожества» человека, дать ему «случайный» дар жизни, дар глубокого ума и страстного сердца и наказать неотвратимой «казнью» - смертью. Поэт с неизмеримой художественной силой передает духовное томление  и душевную тоску, усталость от «шума» мира, когда утрачен смысл существования:

Дар напрасный, ждар случайный,
Жизнь, зачем ты мне дана?
Иль зачем судьбою тайной
Ты на казнь осуждена?

Кто меня враждебной властью
Из ничтожества воззвал,
Душу мне наполнил страстью,
Ум сомненьем взволновал?..

Цели нет передо мною:
Сердце пусто, празден ум,
И томит меня тоскою
Однозвучный жизни шум.

 
    Состояние «без божества, без вдохновенья» и «духовной жажды», по Пушкину,  - «хладный сон», «тоска», «уныние», бессмысленное  и жалкое прозябание.
      В этих строках, написанных 29-летним поэтом, передан неизбывный трагизм человеческой жизни, прямой диалог с Богом натуры,  бунтующей против вечныъх законов жизни и смерти.

    Митрополит Филарет Дроздов, который видел А.С.Пушкина вначале на переводных, а затем и выпускных экзаменах по Закону Божьему в Царскосельском лицее, духовник знакомой Пушкина Е.М.Хитрово, возможно, встречавший поэта на заседании Российской Академии, отозвался в стихотворной форме на стихи Пушкина.

     Этот нравственно-философский диспут, где Пушкину принадлежало последнее слово – он ответил Филарету новыми, покаянными  стихами, - яркий факт русской духовной жизни.

   Филарет писал:

Не напрасно, не случайно
Жизнь от Бога мне дана,
Не без воли Бога  тайной
И на казнь осуждена.

Сам я своенравной власть
Зло из темных безд воззвал,
Сам наполнил душу страстью,
Ум сомненьем взволновал.

Вспомнись мне, забвенный мною!
Просияй сквозь сумрак дум
И созиждется Тобою
Сердце чисто, светел ум.

Сам факт внимания Филарета к творчеству Пушкина, к его духовным сомнениям и мукам, к поискам утраченного восторга перед Священным Даром Жизни откликнулся в сердце поэта благодарностью и подъемом душевных сил. Он делится с Е.М. Хитрово в письме: «Стихи христианина, русского епископа, в ответ на скептические куплеты! – это, право, большая удача», - и пишет ответные стихи:

В часы забав иль праздной скуки,
Бывало, лире я своей
Вверял изнеженные звуки
Безумства, лени и страстей.

Но и тогда струны лукаво
Невольно звон я прерывал,
Когда твой голос величавый
Меня внезапно поражал.

Я лил потоки слез нежданных
И ранам совести моей
Твоих речей благоуханных
Отраден чистый был елей.

И ныне с высоты духовно
Мне руку простираешь ты,
И силой кроткой и любовной
Смиряешь буйные мечты.

Твоим огнем душа палима,
Отвергла мрак земных сует,
И внемлет арфе серафима
В священном ужасе поэт.


    Поэт помнит о «священном ужасе», который возникает у смертного при встрече с божественным, с серафимом.

      Пушкин искренен, проводя грань между «елеем» священнослужителя, исцеляющего раны измученной души, и божественным вдохновением – послушанием.  Творчество – не «придумывание; поэт «внемлет арфе серафима».

       По В.Далю, «внемлю», «внимал» означает «жадное поглощение слухом, усваивание себе слышанное или читанное, устремлять на это мысли и волю свою». (Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. Т.1. С. 216).
     Вдохновение понимается Пушкиным как божественный дар, который действует  исключительно в согласии с добром, красотой духовной. Везде, где он говорит о музе, поэзии он прибегает к религиозным терминам, считая, что «религия вечный источник поэзии всех народов».

     Память о Боге сопровождает Пушкина во всех жизненных обстоятельствах. Мысль о «родной обители» звучит в «Воспоминаниях в Царском селе» (1829), где поэт сравнивает себя с Блудным сыном, возвращающимся в отчий дом:

Так отрок Библии, безумный расточитель,
До капли истощив раскаянья фиал,
Увидев наконец родимую обитель,
Главой поник и зарыдал.

    Речь не идет об использовании поэтом библейской образности,  здесь важно то религиозное содержание, которое пронизывает и неизмеримо углубляет смысл произведения. В евангельской притче о Блудном сыне говорится о состоянии человека, удалившегося от Бога. Будучи подавленным своими грехами, он впадает в безнадежность отчаяние, но Отец приемлет с радостью и всепрощением вернувшегося и кающегося сына.
      Эта притча говорит о пробуждении от духовного сна, о искреннем раскаянии, о милосердии Бога.
      Пушкин соединяет в целое воспоминание о Царскосельском лицее и «обитель» - дом Отца, куда он с сыновьей признательностью и любовью устремлен душой.
      
     Увидев на обратной дороге из Азрума в сентябре 1829 г. монастырь на Казбеке, он говорит о своем желании скрыться в «заоблачную келью»:

Высоко над семьёю гор,
Казбек, твой царственный шатер
Сияет вечными лучами.
Твой монастырь за облаками,
Как в небе реющий ковчег,
Парит, чуть видный, над горами.

Далекий, вожделенный брег!
Туда б, сказав прости ущелью,
Подняться к вольной вышине!
Туда б, в заоблачную келью,
В соседство бога скрыться мне!..


           «ПРАВО ГОВОРИТЬ ЯЗЫКОм  ВЫСШЕЙ ИСТИНЫ»


      Стихотворение «Монастырь на Казбеке» связано с «Путешествием в Азрум во время похода 1829 года». Вопреки отказу высшей власти на просьбу Пушкина о разрешении быть при действующей армии во время войны России и Турции, он самовольно уехал на театр военных действий. Тогда и было создано это произведение.
     Форма путевых заметок позволяла Пушкину свободно рассказывать о своих впечатлениях: «Я вышел из палатки на свежий утренний воздух. Солнце всходило. На ясном небе белела снеговая, двуглавая гора.
     «Что за гора?» - спросил я, потягиваясь, и услышал в ответ: «Это Арарат». Как сильно действие звуков! Жадно глядел я на библейскую гору, видел ковчег, причаливший к ее вершине с надеждой обновления жизни, - и врана, и голубицу взлетающих, символы казни и примирения…».

     Там же есть запись, характеризующая реакцию Пушкина на факт поклонения местных жителей  -  язидов сатане.
      «Я старался узнать от язида правду о их вероисповедании. На мои вопросы отвечал он, что молва, будто язиды поклоняются сатане, есть пустая баснь; что они веруют в единого бога; что по их закону проклинать дьявола, правда, почитается неприличным и неблагородным, ибо он теперь несчастлив, но со временем может быть прощен, ибо нельзя положить пределов милосердию Аллаха. Это объяснение меня успокоило. Я очень рад был за язидов, что они сатане не поклоняются; и заблуждения их показалось мне  уже гораздо простительнее».

      Поразительно, что в «Путешествии в Арзрум…»есть размышления Пушкина о христианском милосердии, необходимом, по его убеждению, со стороны истинных христиан на восточном берегу побережья Черного моря, на Кавказе среди местного населения  - дикого и непросвещенного.

    «Влияние роскоши может благоприятствовать их укрощению: самовар был бы важным нововведением. Есть средство более сильное, более нравственное, более сообразное с просвещением нашего века: проповедование Евангелия…Кавказ ожидает христианский миссионеров».
   
     В черновых записях эта мысль выражена более настойчиво.

    «Терпимость сама по себе вещь очень хороша, но разве апостольство с нею несовместно? Разве истина дана для того, чтобы  скрывать ее под спудом? Мы окружены народами, пресмыкающимися во мраке детских заблуждений, и никто из нас не подумал
Препоясаться и идти с миром и крестом к бедным братиям, доныне  лишенным  света истинного. Легче для нашей холодной лености  в замену слова живого выливать мертвые буквы и посылать немые книги людям, не знающим грамоты. Нам тяжело странствовать между ними, подвергаясь трудам, опасностям по примеру древних апостолов и новейших римско-католических миссионеров.
      Лицемеры! Так ли вы исполняете долг христианства? Христиане ли вы? С сокрушением раскаяния должны вы потупить голову и безмолствовать…  Кто из вас, муж веры и смирения, уподобился святым старцам, скитающимся по пустыням Африки, Азии и Америки, без обуви, в рубищах, часто без крова, без пищи, но оживленным теплым усердием и смиренномудрием? Какая награда тх ожидает? Обращение престарелого рыбака или странствующего семейства диких, нужда, голод, иногда мученическая смерть. Мы  умеем спокойно блистать велеречием, упиваться похвалами слушателей. Мы  читаем книги и важно находим в суетных произведениях выражения предосудительные.
      Предвижу улыбку на многих устах. Многие, сближая мои калмыцкие нежности с черкесским негодованием, подумают, что не всякий и не везде имеет право говорить языком высшей истины. Я не такого мнения. Истина, как добро Мольера, там и берется, где попадается».

     Столь пространная цитата необходима для понимания сути христианства Пушкина, деятельного его характера и апостольской высоты. Он предвидит, что будь все это опубликовано, среди современников  возникли бы недоумение и недовольство, что именно он высказывает такие мысли.

     Право говорить языком высшей истины Пушкин получает и как божественный дар, и
внутренне вырабатывает духовно-творческим напряжением своих сил. Однако это было так и не понято его современниками.

    Будучи наделенным творческим и духовным богатством, он стремился поделиться им, радовался успехам своих современников, звал их за собою, не зная ни тени зависти или корысти. Он приветствовал и укрепил на  творческой стезе Кольцова, одарил идеями и замыслами Гоголя, упивался Баратынским, Денисов Давыдовым, восхищался трагедией Погодина, и плакал, слушая стихи Языкова.


                БОЛДИНСКАЯ ОСЕНЬ


     Благословенная и дивная осень 1830 года в  мировой культуре известна как Болдинская.

    Пушкину 31 год, он в расцвете творческих сил, испытывает духовный подъем, исполнен замыслов и идей. Осень – его любимое время года.  Болдино своей скромной северорусской красотой вдохновляет поэта.

    В письме к П.А.Плетневу  Пушкин признается: «Скажу тебе (за тайну), что я в Болдине  писал, как давно уже не писал. Вот что привез сюда: 2 последние главы «Онегина», 8-ю и 9-ю, совсем готовые в печать. Повесть, писанную октавами (стихов 400), которую  выдадим Anonyme. Несколько драматических сцен или маленьких трагедий, именно»Скупой рыцарь», «Моцарт и Сальери», «Пир во время чумы» и «Дон Жуан». Сверх тогонаписал около 30 мелких стихотворений. Хорошо? Еще не все (весьма секретно). Написал я прозою 5 повестей…»

     В стихах Болдинской осени – прощание с прошлым и пророческое предвидение будущего.

    В «Элегии», написанной 8 сентября, в тот же день, что и «Пророк», то есть в праздник Рождества Богородицы, звучат исповедальные ноты:

Безумных лет угасшее веселье
Мне тяжело, как смутное похмелье.
Но, как вино – печаль минувших дней
В моей душе чем старе, тем сильней.
Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе
Грядущего волнуемое море.

Но не хочу, други, умирать,
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать…

   
    Духовный путь Пушкина шел от соблазнов гедонизма и романтического эгоизма к
Трезвенности духа и реализму. Новая философия жизни и творчества: «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать», концентрирует  высшую жизненную правду.

   «Я на днях прочел очень глубокую мысль по-французски: вера есть награда борьбы, и это  столько  же борьба с нашими страстями, как и с нашими сомнениями», - сказал Пушкин в разговоре в А. Смирновой. -  Слишком часто думают, что сомнения всегда дело разума; сердце сомневается столько же, так как на нем отражаются наши печальнейшие страсти, наши недостойнейшие слабости».  (Цит.по: Пушкин и его время. М., 1997. С. 123.)

       Сердце как таинственный источник и центр личности, по Пушкину, способно сокрушаться и раскаиваться, оно чисто в своих устремлениях и беззащитно перед клеветой и обидами «хладного света».

    Укоры сердца в ночной тишине побуждают переосмыслить всю жизнь.

    «Элегии» предшествовало стихотворение «Воспоминание», написанное в 1828 г., в котором также звучали исповедальные и покаянные ноты:

В бездействии ночном живей горят во мне
      Змеи сердечной угрызенья;
Мечты кипят; в уме, подавленном тоской,
      Теснится тяжких дум избыток;
Воспоминание безмолвно предо мной
       Свой длинный развивает свиток:
И с отвращением читая жизнь мою,
       Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю.


     В рукописи  есть продолжение:


Я вижу в праздности, в неистовых пирах,
     В безумстве гибельной свободы,
В неволе, бедности, изгнании, степях
     Мои утраченные годы.
Я слышу вновь друзей предательский привет
     На играх Вакха и Киприды,
Вновь сердцу моему наносит хладный свет
      Неотразимые обиды.
Я слышу вкруг меня жужжанье клеветы,
      Решенья глупости лукавой,
И шепот зависти, и  легкой  суеты
       Укор веселый и кровавый.

   
  Тени прошлого, образы двух возлюбленных сливаются с видением двух ангелов:


Но оба с крыльями и с пламенным мечом
     И стерегут… и мстят мне оба.
И оба говорят мне мертвым языком
      О тайнах счастия и гроба.

   Митрополит Антоний считал это стихотворение произведением, по своей покаянной и исповедальной силе превышающим  «Исповедь» Блаженного Августин. (Митрополит Антоний. О Пушкине. М., 1991. с. 19.)

      Исповедь и покаяние связаны у Пушкина с поиском ответа на вопрос: «Жизнь, зачем ты мне дана?» Беспощадная правда о духовных падениях гнвозможна без убеждения в помощь свыше, без надежды на духовное возрождение.

    В  «Стихах, сочиненных ночью во время бессонницы» поэт прислушивается к голосу судьбы  -  лепетанию античной Парки, движению жизни:

Я понять тебя хочу,
Смысла я в тебе ищу…

     В мировой поэзии Пушкин занимает исключительное  место, создав лирические произведения, в которых с такой побеждающей силой раскрываются глубинные озарения совести, стыда и раскаяния. Поэтом  осмысливаются в единстве с высшим смыслом бытия все частные события бурной и страстной жизни, где проснувшийся и трезвый дух с просветляющей силой раздвигает  границы темного человеческого существования и возводит человека на горние  вершины света и самопознания.

     Сердце поэта видит, чувствует, прорицает и остается свободным в самой любви к жизни.

    Сила пушкинского творчества состоит в пронзительно ярком освещении противоречий души и сердца, жизни и истории человечества при устремленности поэта и его боговдохновенного дара к высшему, духовно очищенному и просветленному идеалу.

    Поэт оказался в Болдине, чтобы вступить в наследование подаренного отцом к свадьбе имения.

    Невеста поэта Н.Н.Гончарова, сыгравшая столь значительную роль в жизни поэта, осталась в холерной Москве, въезд  в которую был категорически запрещен.

     «Будь  проклят тот час, когда я решился расстаться с вами, чтобы ехать в эту чудную страну грязи, чумы и пожаров, - пишет он Наталье Николаевнею – Наша свадьба точно бежит от меня; и эта чума с ее карантинами – не отвратительная ли это насмешка, какую только могла придумать судьба?»

     Пушкину был дан знак – есть силы, которые неподвластны воле человека, и с ними необходимо считаться, даже если разгадываешь замысел или подсказку судьбы (что он гениально выразил в повести «Метель»).

    
                МАЛЕНЬКИЕ ТРАГЕДИИ


    В  Болдинскую осень Пушкин создает свои «маленькие трагедии» - непревзойденные образцы художественного гения.

     В этих «драматических опытах» разыгрываются сложнейшие проблемы человеческого бытия, приоткрываются источники земных трагедий, которые не только  вне, но и внутри личности, ее душевных и духовных качеств.

     На шекспировской высоте Пушкин  приоткрывает сложность жизни, неизбежность  неразрешимых конфликтов, гибели, страдания и  духовного просветления, открытия  запредельных для обыденности истин.

    В «Маленьких трагедиях» - шедеврах мировой культуры проявлены энергия мысли и слога, авторское духовное здоровье, философская глубина, гениальная простота и всеохватность художественного мышления Пушкина.

       Тайная, вожделенная страсть к богатству как ключу к власти над миром,власти несокрушимой и неподсудной, разоблачена Пушкиным  в «Скупом рыцаре».

Что не подвластно мне? Как некий демон
Отселе править миром я могу;
Лишь захочу – воздвигнутся чертоги;
В великолепные мои сады
Сбегутся нимфы резвою толпою;
И музы дань свою мне принесут.
И вольный гений мне поработится,
И добродетель и бессонный труд
Смиренно будут ждать моей награды.
Я свистну, и ко мне послушно, робко
Вползет окровавленное злодейство…


      То, что демоническая власть получена за счет страданий и слез других, рождает дополнительное наслаждение. Но Скупой рыцарь страшится возмездия за слезы сирот и вдов, и оно неотвратимо:

Да! Если бы все слезы, кровь и пот,
Пролитые за всё, что здесь хранится,
Из недр земных все выступили вдруг,
То был бы вновь потоп – я захлебнулся б
В моих подвалах верных…

    Над временем и смертью золотой телец не властен,  есть предел и его могущества. Отрекаясь от земных законов отцовства, радостей жизни и милосердия, Скупой рыцарь
Отрекается и от вечной жизни, и от самого себя здесь, на земле. В «ужасный век», рождающий «ужасные сердца», истина  начертана лишь на добродетельном сердце.

    Рабство неправедного богатства  лишь внешне  похоже на могущество над миром, в действительности же оно оборачивается лицом Смерти. Она  настигает Скупого рыцаря в тот миг, когда сын его вызывает его на дуэль.

     Пушкин обращается к самой сердцевине трагедии двух поколений – отношениям отца и сына. Не случайно автор выдает свое оригинальное произведение, во избежание возможных биографических сближений (всем известна была скупость отца поэта  и его сложные отношения с сыном) за перевод несуществующего английского подлинника. Название маленькой трагедии «Скупой рыцарь» имеет  подзаголовок – «Сцены из Ченстонской трагикомедии: The covetous Knight».

    В маленькой трагедии «Моцарт и Сальери» приоткрываются тёмные тайны  человеческого сердца, уязвленного завистью к гению, завистью к недоступной – даже величайшими усилиями труда и смирения – высоте божественного таланта.

     Сальери решается убить нарушающего общепринятый порядок жизни, творчества и славы  Моцарта, обосновывая убийство высокими и целями и своим избранничеством.

 Нет! не  могу противиться я доле
Судьбе моей: я избран, чтоб его
Остановить – не то мы все погибли,
Мы все, жрецы, служители музыки,
Не я один с моей глухою славой…
Что пользы, если Моцарт будет жив
И новой высоты ещё достигнет? Нет,
Оно падет опять, как он исчезнет:
Наследника нам не оставит он.
Что пользы в нем? Как некий херувим,
Он несколько занес нам песен райских,
Чтоб, возмутив бескрылое желанье
В нас, чадах праха, после улететь!
Так улетай же! чем скорей, тем лучше.


     Пушкин сталкивает два типа художника, чтобы раскрыть личную ответственность каждого человека, потому что и частная жизнь есть творчество, а оно несовместимо со «злодейством», убийством, ядом зависти.

      Проблема творчества, как она поставлена Пушкиным в «Моцарте и Сальери», носит всеобщий характер и непосредственно касается судьбы человека в мире.

     Способность творить является фундаментальным свойством личности, сближающим человека и Бога – Творца, Создателя мир.

     «Истинное творчество есть созидание нового качества, не существующего до того в природе. Оно не сводимо к другим качествам и не может возникнуть из количественных манипуляций, которые сами по себе бесплодны. Это – абсолютное прибавление к тому, что существует в мироздании. Это – космический акт, продолжение Божественного творения мира» (См.: Богословские труды. М., 1989. Т.29.С.65.)

      По сути, Пушкин и в поэзии, и в прозе, и в своих маленьких трагедиях воплощает идею неотменяемости и безусловной истинности Божественных Заповедей.

     Читатель, погружаясь в пушкинский мир, духовно просветляется, становится очищенным от духовной коросты и «необрезанного сердца».

    Пушкин прикоснулся к тайне мира, ему было дано ее увидеть. Эта тайна бескорыстна и прекрасна, как душа и музыка Моцарта. Но сам мир, не являясь злом, лежит во зле, и непросветленный, жестокий не может принять гармонию и сына гармонии.

       Моцарт говорит о себе и мире:

 Когда бы все  так чувствовали силу
Гармонии! Но нет: тогда б не мог
И мир существовать…

     Сальери хочет быть таким, как Моцарт, и не может. Убивая его, он бунтует против не ясного для него и не принятого им божественного закона природного неравенства в талантах. Поэтому и дар любви – дар Изоры становится в руках Сальери даром смерти. Его поступок внушен «шепотом искушенья», дьявольским смехом над гениальностью Моцарта.

    Красота открывается посредством гения, гений же есть дар Божественной благодати, избранности. Это Понимает Сальери, говоря о музыке Моцарта: «Как некий херувим, он несколько занес нам райских песен». Моцарт же убежден, что этот чудный дар всегда находится в единстве с нравственными законами и человечностью: «гений и злодейство – две вещи несовместные». Пушкин не судит; он он служит своим творчеством и своей гениальной прозорливостью людям.

      В маленькой трагедии «Каменный гость», как в поздней своей поэзии, Пушкин раскрывает неизбывные, трагические глубины страсти и скорби.

     Вечного любовника Дон Гуана, покорителя  женских сердец, Пушкин заставляет полюбить донну Анну, мужа которой он убил, а убитого и похороненого  -  Каменного  гостя – в порыве вызова судьбе пригласить на свое свидание с донной Анной.

     Как только множественное число заменяется единственной избранницей, наслаждение, легкое и безответственное, переходит в счастье, граничащее со страданием и расплатой за прошлые грехи.

      Дон Гуан признается:

На совести усталой много зла,
Быть может, тяготеет. Так, разврата
Я долго был покорный ученик,
Но с той поры, как вас увидел я,
Вас полюбя, люблю я добродетель
И в первый раз смиренно перед ней
Дрожащие колена преклоняю.


      (Некоторые современные пушкинисты считают, что это высказывание Дон Гуана является, по крайней мере, лицемерным, из разряда тех,   которым как раз и заманивают в сети разврата и кощунства   чистых сердцем вдов, жаждущих вдохновения в новой любви, коль старая почила в бозе.
     Но, на мой взгляд, в этом монологе есть чистосердечные признания в нравственной нечистоте, неопрятности и разврате, что, как все понимают, не может служить причиной «приглашения к любви» - мой перифраз набоковского «Приглашение на казнь».) 

    Пушкин раскрывает трагическое противоречие земной любви. Чувство переполняющей радости («Я счастлив, как ребенок», «Я петь готов, я рад весь мир обнять»), духовное перерождение, связанное с истинной любовью, не может не разрешиться ГИБЕЛЬЮ  прежнего Дон Гуана – обольстителя и развратника.

      Возмездие настигает его в момент возможного счастья, нравственного перерождения.

      Зло, совершенное в прошлом, неотвратимо настигает в будущем.

      Недостижимый женский идеал, наконец, найден, всё совершено, любовь явлена. Но и поиск окончен (в чем и заключался смысл жизни прежнего Дог Гуана).

    Является приглашенный нашим героем Каменный гость – не то сам убитый им муж Донны Анны, не то его скульптурный образ (намного превышающий жизненные параметры мстителя за свою поруганную честь мужа и честь своей соблазняемой вдовы.)

     Не предвидел ли поэт в этой сцене казни, в воображаемой маленькой трагедии мести покойника, мести прошлого настоящему и будущему,  трагедию собственной личной жизни, когда многие нити светского петербургского общества, нити-змеи, переплелись в одном единственном выстреле «приемного сына» старого развратника и  интригана, иностранца, ненавидящего всё русское и особенно  национального гения и пророка.
      Но знать об этом дано немногим.


    В маленькой трагедии «Пир во время чумы»  Пушкиным воплощена присущая человеку дерзновенность  испытать соблазн победы над бездной и смертью, горем и чумой, сама возможность слабого и беззащитного перед волей небес человека бросить вызов судьбе,    сыграть с роком искрометную игру – с шампанским и песнями, несмотря на горы трупов и очевидностью проигрыша.

      Поэт определенно знал, что в глубине души каждой личности  есть тайна невольного  тяготения к опасности, риску и в конечном итоге – смерти, смерти как главному врагу   жизни человека и жизни как таковой.

     Эти строки возбуждают старинный, древний человеческий  инстинкт безбоязненного входа в темные лабиринты существования, бесстрашного пути познания неведомого и непознанного:

Всё, всё, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
неизъяснимы наслажденья –
Бессмертья, может быть, залог,
И счастлив тот, кто средь волненья
Их обретать и ведать мог.


    Пир в чумном городе, где царит смерть, - попытка уйти от жуткой реальности. Необходимо что-либо из рядя вон выходящее, чтобы сознание пришло в состояние вакхического восторга и безумия или беспамятства о гнетущем страхе смерти, -  вот о чем мечтают и грезят пирующие.

       Вальсингам, председатель пира, поет «вакхическую песнь», в ней проскальзывают нотки ужаса: «Что делать нам? И чем помочь?», и в то же время это потрясающий гимн Чуме, а значит и Смерти, гимн, в котором звучит человеческий голос сопротивления  ей и безрассудной и всепобеждающей страсти борьбы :

Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю,
И в  разъяренном океане,
Средь грозных волн и бурной тьмы,
И в аравийском урагане,
И в дуновении Чумы.

   
    Что это, как не демоническое влечение к гибели? Чем продиктованы эти навсегда запоминающиеся слова? Силой воли? Прозрением? Страстью жизненного оптимизма? Не вызов ли это слабого   и смертного человека стихийным силам, в вихре которых человек лишь песчинка и капля, но он не хочет и не может с этим смириться и тем самым побеждает в своем усилии  борьбы  и напряжении всех сил, которые ему даны Богом!

      Вальсингам бесстрашно обращается к Чуме, несущей Смерть, и  … восхваляет её наравне с Жизнью:


Итак, - хвала тебе, Чума,
Нам не страшна  могилы тьма,
Нас не смутит твое признанье.
Бокалы пеним дружно мы,
И девы-розы пьем дыханье, -
Быть может… полное Чумы!

     (Обратите внимание, что у Пушкина слово «чума» везде пишется с прописной буквы. Поэт сближает цветок, в мировой поэзии являющийся символом и метафорой красоты, любви, вдохновения и в то же время скоротечности весны и цветения – розу, - с отравляющей миазмами и приводящей к небытию чумой. Дыханье девы-розы, полное чумы,  вполне может быть символом современной жизни с её назойливой рекламой, коррупцией и отравляющим основы женственности феминизмом…)

      Художественная мысль Пушкина глубоко и всесторонне охватывает жизнь человека во всех её ипостасях и возможностях.

     Появление старого священника по-новому освещает смысл этого пира. Он называет «безбожными безумцами» собравшихся и веселящихся за столом на улице, по которой едет телега с трупами – трофеями Чумы.

      Священник  напоминает, что:

…ненавистные восторги
Смущают тишину гробов  - и землю
Над мертвыми телами потрясают…

     Для священнослужителя, знающего тайну загробного мира и смысл  краткого существования человека на земле, это застолье, или  безудержный «пир во время чумы», подобно зримому аду, где бесы терзают грешников, и при этом грешники наслаждаются этими муками.

     Священник заклинает «Святою кровью Спасителя, распятого за нас» прервать  кощунственный пир.

      Он напоминает Вальсингаму, что несколько дней назад он похоронил мать, которая теперь, наверное, с ужасом смотрит на сына «в пиру разврата».

    Певец и автор Гимна Чуме, Вальсингам, вспоминает и о своей умершей жене, которая, вероятнее всего, видит с небес его среди этого чумного пира с бокалом в руках в честь Смерти, рядом с «погибшим, но милым созданьем, Мери. Она наверняка ужасается. Она видит оттуда, куда его «падший дух Не досягнет уже».

     Понимание того, что он «падший дух» приводит Вальсингама в состояние глубокого раздумья.

     Им овладевает душевное  смятение и прозрение, тревога и отчаяние, «сознанье беззаконья», понимание того, что он обречен остаться на этом зловещем пиру, тогда как хотел бы быть уже не здесь.

    «Где я?» -  этот вопрос повисает в воздухе.

     Вальсингам как наяву видит свою жену – «Святое чадо света!» - в вечности, она недоступна.

     Но они навчено разлучены не Чумой, а пиром во время Чумы и её прославлением, пиром, председателем которого он был.

  Гости видят его безумцем. А священник просит у него прощение и говорит «Спаси тебя Господь».

      Пир продолжается. Его председатель «погружается в глубокую задумчивость»

   (И в самом деле, может быть, в состоянии мира-пира лучше прославить то, что есть, то есть всевластную Чуму, пожирающую всё без разбора. И если ей нельзя ничего противопоставить, кроме Гимна и  вакхического упоения «в бою», то и зачем напрягать свою бессмертную душу, превращаясь поневоле в «падший дух»???
     Или есть еще другое решение – духовное трезвление и душевное напряжение и сопротивление не диониссийское, а вполне человеческое. Но возможно ли оно в принципе???)

     В маленькой трагедии «Пир во время чумы» говорится и о творчестве. Простая песнь Мери о верности и свидании с возлюбленным на небесах и Гимн в честь Чумы Вальсингама воссоздают  (в общих чертах) пути искусства и ставят проблему идеалов и предназначения творчества.

    В 1831 году Пушкин напишет, что «поэзия, которая по своему высшему, свободному свойству не должна иметь никакой цели, кроме самой себя …  не должна и унижаться до того, чтобы силою слова потрясать вечные истины, на которых основано счастие и величие человеческое, или превращать  свой божественный нектар в любострастный, воспалительный состав. Но описывать слабости, заблуждения и страсти человеческие не есть безнравственность, так как анатомия не есть убийство».
       Пушкин стремится понять: почему зло  притягательно?

      Поэт-мыслитель художественно исследовал все глубины человеческого духа, он знал искушение духа тьмы и преодолел его.

    «Суть в нашей душе, в нашей совести и в обаянии зла. Это обаяние было бы необъяснимо, если бы зло не было одарено прекрасной и приятной внешностью. Я верю Библии во всем, что касается Сатаны; в стихах о падшем Духе, прекрасном и коварном, заключается великая философская истина».

     Он знал и преображающее действие духа, и пагубное  влияние зла на душу отдельного человека, на жизнь общества и государства.

    Осень 1830 года была плодотворна для поэта и мыслителя, философа и искателя истины.

    Показательна хронология написания произведений: 5 – 10 ноября написан «Домик в Коломне»; 12 -14-го – «Выстрел»; 20-го окончена «Метель»; 23-го окончен «Скупой рыцарь»;  а 26-го «Моцарт и Сальери». Этой же осенью написаны и последние главы «Евгения Онегина».

     Изумляет не только количество созданного творческим гением Пушкина, но и та виртуозная свобода, с какой он переходил от одного жанра к другому: повести чередовались с маленькими трагедиями и чистой лирикой.