Подвиг женщины

Шел 1942 год. Летом фашистская орда захватила всю территорию Украины, и миллионы граждан оказались в зоне оккупации.
Взятие Киева, да и всей Украины, были важнейшими целями Вермахта, на первом этапе войны. Бои велись нещадные! Так, «Киевский котел», стал крупнейшим окружением в мировой военной истории, где, в результате организованного немцами окружения, погиб целый Юго-Восточный фронт.
Первым делом , на оккупированных территориях, немцы начали насаждать свой новый порядок: все жители должны были зарегистрироваться в полиции, им настрого воспрещалось покидать места проживания, без письменного разрешения администрации; был введен комендантский час, запрещающий выходить на улицу с 18 часов вечера, до 5 часов утра.
Однако, несмотря на» драконовские меры» на оккупированных территориях все расширялось движение сопротивления, в основном, партизанские соединения ,работа  которых координировались с действиями Красной Армии: ими взрывались коммуникации противника, поезда, выводились из строя железные дороги.
В одном небольшом городке, Областном центре, проживала семья Иванченко: отец, Павел, электромеханик на одной МТС, рукастый, головастый, очень трудолюбивый молодой мужчина, прекрасно справлялся  с любой работой, а в воскресенье и по праздникам, целый вечер , не выпуская любимый аккордеон из своих рук, играл в танцзале Центрального Дома Культуры .Способный к музыке, даже талантливый, он с большим удовольствием подбирал на инструменте любимые мелодии, такие, как вальсы, из модного в то время кинофильма «Большой вальс», повествующем о коротком периоде из жизни известного композитора Штрауса, а также мелодичные красивые украинские и русские песни.
Играя, он полностью отдавался музыке, и особенно был «в ударе», когда его любимая жена Натуся лихо отплясывала здесь же, задорные народные танцы, или грациозно кружилась в вальсе,  положив свою ладонь на плечо партнера.
Наталья, первая красавица и модница в их городке, трудилась медсестрой «широкого профиля», принимая роды у женщин, ассистируя  хирургу  на операциях  в больнице, делая  уколы, ставя  капельницы и многое-многое другое. У них росло двое ребят: пятнадцатилетняя Олеся и десятилетний Вовчик.
Семья дружно жила в уютном, просторном доме, или хате, которую они получили в наследство от умерших родителей Павла, и  успевших к самому началу войны реконструировать и отремонтировать ее. Хата, с прекрасным вишневым садом, стояла в самом конце улицы, а за ней располагался густой смешанный лес: вековые сосны, как стражи, охраняли заднюю часть дома, а за ними, вперемешку , росли дубы, липы, березки и большие земляничные поляны.
Но, вдруг, 22 июня 1941 года покой их семьи, как и впрочем, всех людей в стране, был нарушен началом Великой Отечественной Войны.
В первые же дни ее, Павел, со многими своими ровесниками и другими молодыми мужчинами, ушел на фронт, откуда в первое время исправно посылал весточки своим родным и любимым людям, рассказывая, что воюет где-то под Харьковом, а потом, когда началась оккупация их городка, письма пропали.
Вначале, с приходом немцев, в семье Иванченко ничего не изменилось: Наталья продолжала работать в больнице, а дети ходить в школу.
Но одним утром, домочадцы проснулись от сильного шума: к их хате подъехало несколько немецких машин: солдаты вытаскивали из них какие-то вещи  и быстро вносили их в дом. Наталья, заспанная, едва успевшая натянуть на голову платок и на тело платье, не понимала, что происходит, но здесь к ней подошел, в эсэсовской форме, офицер, и сказал, сильно искажая слова:
-«Я буду жить у вас, а ты должна мне готовить еду, стирать, убирать».
Он сказал, что является штандартенфюрером СС, и зовут его Ганс.
Итак, немец занял почти всю хату, просторную горницу и спальню. Наталья с детьми переселилась в маленькую комнатушку возле кухни. Она уже не ходила на работу в больницу, а весь день трудилась на ненавистного фашиста: рано утром на столе стоял дымящийся завтрак, который немец неспешно поглощал, а потом отправлялся в Комендатуру.
Женщина убирала, стирала каждый день (всем известно о необычайной чистоплотности немцев), готовила ему ужин на вечер, состоящий из нескольких блюд.
Денег Ганс, конечно, не платил, но голодать Наталье с детьми не приходилось, так как немец хорошо питался, а  женщина, будучи великолепной хозяйкой, всегда могла выкроить продукты для себя.
Гансу было сорок лет. Высокий, крупный, типичный представитель немецкой нации, рассказал как-то Наталье, что дома, в Германии, его ждут жена и двое дочерей. Впрочем, на этом их общение и закончилось: немец мало разговаривал, а когда приезжал после работы из Комендатуры домой, медленно поужинав, явно наслаждаясь едой, усаживался в кресло, доставал свою губную гармошку и часа два играл на ней, очевидно, свои любимые мелодии. Затем, отдохнув таким образом, уходил в спальню, довольно рано ложась спать.
Так протекала их жизнь. Ганс не обращал никакого внимания на Наталью и ее детей, и если -бы, например, встретил кого-нибудь из них на улице в городке, то скорее всего, и не узнал бы. Женщина очень довольна была отсутствием внимания со стороны постояльца, но, будучи умной, дальновидной, верующей, боясь, чтобы он не заинтересовался ею или дочерью, пошла на такую хитрость.
Утром, встав с постели, натягивала на себя какой-то непонятный, то ли полумонашеский, то ли полунищенский наряд: неопределенного цвета темную, до самых щитолок юбку, такую же кофту, голову повязывала черным платком, до самых глаз, а иногда, как -бы невзначай, проводила сажей по своему лицу. Да, очень трудно было в этом существе узнать красавицу Наталью!
Кроме того, женщина одела на свой манер и дочь Олесю, которой шел уже шестнадцатый год, и, будучи полной противоположностью своей матери, обещала стать тоже красавицей, правда, в другом стиле: она была рослой, крупной и светлоглазой.
Мать приказывала своим детям сидеть тихо, как мыши, в своей комнатке, когда Ганс приезжал вечером домой, и не попадаться ему на глаза.
Но как-то, в один яркий январский морозный день, произошел случай, положивший конец спокойствию Натальи и детей, и повлекший за собой событие, круто изменившее их жизнь.
Утром, проводив немца в Комендатуру, Наталья хорошо натопила хату и устроила банный день: вначале искупалась сама, потом помыла Вовчика, затем Олесю и удалилась на кухню.
Олеся, в белоснежной батистовой, с красивым черно-красным украинским орнаментом, длинной сорочке, стояла возле печи и сушила свои волосы, бережно расчесывая их деревянным гребнем.
Вдруг, дверь в горницу открылась и на пороге неожиданно появился Ганс (как выяснилось позже, он забыл дома какую-то папку с важными документами, и заехал забрать ее).
На некоторое время он застыл там же, у порога: перед ним стояла, спиной, высокая девушка, а густые волосы, цвета спелой ржи, в лучах январского солнца искрились и золотыми прядями падали ей на спину.
Очнувшись, немец подошел к ней, повернул к себе, и поднял ее голову: на него смотрели большие, как озера, голубые глаза с пушистыми ресницами; маленький вздернутый носик , пухлые губы на чистой белорозовой коже, все это являло такую чистоту, здоровье, молодость, что у Ганса ,очевидно, перехватило дыхание, а потом, обращаясь уже к Наталье, оказавшейся рядом, произнес:
-«Какая красота…Сегодня, когда я приеду с работы, приведешь Лесь(так он назвал девушку на немецкий манер) ко мне в спальню».
Наталья быстро увела Олесю к себе в комнату, а потом, подойдя к Гансу, долго умоляла его:
-«Я прошу Вас, не губите мою дочь, ведь она же совсем еще девочка…»
Но тот, казалось, был неумолим: резко развернувшись, он пытался оттолкнуть несчастную мать от себя, но она, опустившись на пол, обхватила его ноги и прижавшись щекой к сапогу, все просила и просила:
-«Герр офицер, Вы же тоже отец дочерей, пощадите мою Олесю , на погубите ее…»
А затем, поднявшись, Наталья, глядя немцу прямо в глаза, начала медленно снимать со своей головы черный платок. Глядя на нее, Ганс видел, как «отвратительная гусеница « превращается в прекрасную бабочку: он увидел перед собой женскую головку необычайной красоты, на длинной изящной шее которой, пульсировала трогательная голубая жилка. Миндалевидные, в пол-лица, фиалковые глаза, тонкий прямой носик, маленький алый пухлый рот, красивая «бархатная» родинка на щеке с чуть смуглой кожей, и, наконец, вьющиеся темно-каштановые волосы, собранные в тугой тяжелый узел…
-«Богиня, богиня, богиня»,- повторял ошеломленный немец.
Казалось, в эту минуту он напрочь забыл и об Олесе, и о своей белокурой Грэтхен, и обо всем-всем на свете. Затем, очнувшись, Ганс негромко, но, как всегда, повелительно сказал:
-«Сегодня вечером, когда я приеду с работы, у нас с тобой будет романтический ужин. Оденься в свое лучшее платье и распусти волосы…»
И с этими словами, захватив папку, удалился из хаты.
Весь этот день, до вечера, Наталья была «сама не своя»: молча возилась на кухне, а затем, зайдя к себе в комнату, достала большую сумку и стала запихивать в нее вещи, свои и детей. Было видно, что в голове у нее зреет какой-то план…
Поздно вечером приехал Ганс. Он принес с собой какие-то необычные пакеты, очевидно, с едой, два подсвечника, и войдя в горницу, крикнул Наталье, возившейся в кухне, что сам приготовит ужин, и чтобы она поторопилась и скорее выходила к нему.
На столе уже стояли две свечи, в необычных подсвечниках, красиво сервирован стол, с бутылками шампанского и коньяка, огромной коробкой шоколадных конфет, когда на пороге горницы появилась Наталья.
В своем лучшем, довоенном крепдешиновом платье, на светло-зеленом фоне которого цвели бледно-розовые кувшинки, в изящных туфельках, с волосами , цветом напоминающими старое благородное золото, и ниспадавшими ей на плечи, покрывающие их, как попоною, очень бледная, но прекрасная, она и впрямь напоминала греческую богиню, сошедшую с Олимпа.
Восхищенный Ганс подошел к женщине и галантно поцеловал ей руку: он очень старался произвести на нее хорошее впечатление.
Их «романтический ужин» продолжался часа два: немец без умолку делал комплименты женщине, бесконечно целовал ее руки, что-то все время рассказывал, перемежая немецкую речь с русскими словами.
Наталья с милой улыбкой смотрела на все происходящее, и только голубая жилка на ее шее, бьющаяся все больше и больше, выдавала ее сильное волнение. Она ловко подливала все больше хмелеющему (то ли от шампанского, то ли «от любви») немцу коньяк, а когда голова его, в изнеможении коснулась стола, подняла Ганса , поставила на ноги, и, обхватив за талию, повела в спальню, положив там на кровать.
Несколько минут в хате стояла тишина, а потом, разрезавши ее набатом, прогремел громкий выстрел.
Олеся выскочила из своей комнаты, и, открывши дверь в спальню, увидела, как Ганс, как-то боком, лежит на кровати, а по свисающей к полу руке его, стекает кровь, образуя все увеличивающуюся лужу на ковре.
Рядом стоит, в оцепенении, Наталья, и в двух вытянутых руках держит револьвер. Затем, очнувшись, она велела Олесе будить Вовку, быстро одеваться, и спустя несколько минут , захватив сумку с вещами,  приготовленную днем, троица выскользнула на улицу.
Долго, почти всю ночь шли они по лесу, увязая в снегу, и только когда забрезжил рассвет, вышли на большую поляну: к ним подошли какие-то люди в телогрейках, с автоматами на груди. Это были партизаны.
Много месяцев мать с детьми провели в партизанском отряде: Наталья с Олесей помогали готовить еду, стирали, занимались бытовыми проблемами; Вовчик рубил дрова, собирал грибы, ловил рыбу.
Жить в отряде было, хотя и не так комфортно, как дома, но гораздо спокойнее и приятнее, зная, что приносишь пользу своим людям, а не выполняешь приказы ненавистного врага, но часто, по вечерам, Наталья уединялась в лес и плакала, а как-то она сказала дочке:
-«Олеся, я не знаю, как мне жить дальше с этим смертным грехом, убийством. Боюсь, что Господь не простит мне его».
Девочке было очень жаль свою маму, но она не знала, как утешить ее и что сказать в ответ на ее слова.
Когда же немцы оставили их городок, и Наталья с детьми вернулись в свою хату, первым делом она побежала в Церковь, которую, на удивление, фашисты не закрыли во время своей оккупации.
Там женщина подошла к отцу Иоанну, и очень расстроенная, плача, обратилась к нему, исповедав свой страшный грех.
Спустя какое-то время, Наталья, выйдя после исповеди и Причастия на крыльцо церкви, как будто обрела «вторую жизнь».
В голове у нее звучали слова отца Иоанна:
-«Да, конечно, убийство, это страшный смертный грех, но милостивый Господь, прежде всего, смотрит на сердце человека, на его помыслы и чувства, а потом уже на действия. И, конечно, Он простит тебя, так как ты совершила подвиг, не дав растоптать чести – своей и дочери, а в вашем лице, и всех женщин, и не сломилась перед ненавистным врагом».