Родинка в виде слоника

Родинка в виде слоника

Олег, истерично и опасливо косясь на окна, покрываясь с каждым шагом всё больше потом и мурашками, превозмогая одышку, карабкался по лестнице. Казалось, за окнами сгущается тьма, но это только казалось. Слишком рано. Ещё слишком рано. То есть, конечно, там темно – с ребятами собрались только под ночь, пока всех ждали, пока открывали, пока Олег говорил первый тост – любил он длинные тосты, пока то, пока сё, стемнело. Но это лишь темнота, а никакая не тьма, ещё рано. В подъезде отчётливо пахло куревом и еле заметно мочой. Ступенек оставалось немного, но время издавалось над ним, растягиваясь, заслоняя всякую ясность. Он знал, что успеет, но это почему-то не успокаивало. В голову лезли настырные посторонние мысли, какие-то настырные посторонние мысли всё время лезли в его голову. Всё-таки дочка выросла такой в меня, точно в меня. Я ушёл молча, или сказал ребятам, что бы они тоже расходились? Где ключи? Где ключи? Где ключи!? Нечищенные ботинки отстукивали неакадемическую чечётку, приближая его к заветной двери. Ногу он подвернул ещё на улице, и этот хлопок – это паспорт, что ли, опять выпал из кармана? Какая разница – завтра можно забрать: не отвлекаться, вперёд, ещё быстрее.
 Одышка.
 Потом, когда достиг заветной двери, в кармане не оказалось ключей, и он потерял несколько драгоценных, бесценных несколько секунд, тупо и туго соображая, где же они. Забарабанил в дверь, продавливая из-за всех рукой непослушное желе времени. Из-за двери послышался дочин плач. Плохо, но нельзя рисковать - лучше разбудить её сейчас. Куда же я дел ключи? Что она не открывает? Ну открой же! Из квартиры напротив показался заспанный сосед, словно караулил под дверью, словно только этого и ждал:
 - Ты совсем охренел?
 - Окна закрой – чужим, истеричным голосом бросил Олег.
 Слова получились какие-то ненастоящие, и больно резанули горло, но сосед тут же, побледнев, скрылся.
 Наконец раздался голос Наташи:
 - Да кто там?
 - Открой.
 В квартире выла доча. Некстати потемнело в глазах, и застучало в висках. Он понял, что опускается на пол. Сказал, как смог, сжевав до неузнаваемости единственное важное:
 - Привязывай.
 - Что?
 - Привязывай. Закрываем – собрал непослушную дикцию в узнаваемое подобие слов.
 - Нет, погоди… Я же смотрела прогноз, на сегодня ничего не передавали.
 Да что она спорит-то… Что у неё с рукой? Что это у неё на руке? Некогда… Всё потом.
 - Я видел. Некогда. Привязывай.
 В эти ночи доча с непостижимым упорством норовила открыть окна. У дочи плохо работала головушка, она могла часами смотреть в одну точку, она поздно начала говорить, хотя ходить начала даже рано. У дочи был диагноз.
 И в спецклассе Наташе другие родители посоветовали связывать ребёнка когда наступает инициация. Мы все так делаем, Наташенька, а куда деваться? Это всё равно лучше, чем химия, которую они выписывают, ты видела детей после этих транквилизаторов – овощи овощами. Да и химии этой вечно нет в аптеках – хоть ты по рецепту, хоть ты без рецепта. Наташа сначала отказывалась – до истерики доходило, как можно, это негуманно, это же мой ребёнок. Её спрашивали, гуманно ли рисковать? Однажды ты не удержишь её в своих панических объятиях. В панических своих объятиях однажды не удержишь. Она отвечала – удержу, удержу, удержу! И ей говорили – ты ставишь на карту слишком многое, что бы рассчитывать на себя, на тебе лица нет, ты свяжешь дочу не для себя, да пойми же ты, мы же хотим как лучше для тебя же. Мы же лучше всех знаем, каково тебе.
 Наташа ещё долго не могла смириться с этой мыслью сердцем, когда уже приняла её мозгом. Деньги уходили на лекарства, и каждый раз Олег говорил – ладно, что ты, попробуем другое, что ты, мы найдём то, что поможет, ну что же ты. Но аптеки в очередной раз опустели, транквилизаторы попроще не помогали, и пришлось…
Первое время дочу связывал Олег. Ему тоже казалось это отвратительным, но выхода не находилось – было в этом принятии на себя грязи даже что-то странным образом удовлетворяющее, словно он возвышался над всякой моралью во имя целесообразности. Да, какая-то его часть упивалась этим. Невозможностью этого, абсурдностью этого упивалась какая-то его часть. Наташа первое время смотрела на процедуру из угла, плача и отговаривая супруга, и было тяжело её не слушать. А на следующий день или не разговаривала вовсе, или цеплялась к каждой мелочи, устраивая чрезмерные скандалы.
 Один раз такой скандал кончился тем, что Олег её ударил.
 Ударил не сильно, но и не слабо – да какая разница как, ударил. Поднял руку. Он говорил сам себе что потерял на секунду контроль над собой, скрывая от себя, что на самом деле просто дал волю. Это почти одно и тоже, но чудовищем его в собственных глазах делала именно эта разница. В нависшей тишине – Наташа несколько секунд молчала, глядя на него сначала непонимающе, потом ненавидяще, и лишь потом в глазах резко, как летний ливень, вспыхнуло безграничное отчаяние, внезапно раздался, резанув по ушам, смех дочи. Олег подумал было, что она ничего не поняла. Однако доча, и без того боявшаяся связывающего и не пускающего к манящим окнам отца, стала совсем уже реагировать на него как на неведомое чудовище. Никто не простил Олега – ни доча, ни Наташа, ни сам Олег. Кому он объяснял, что ужасно устал, что ему противно от себя, связывающего ребёнка, а тут ещё его за это же и пилят – Наташе, или себе? Как бы то ни было, не убедил он никого. И поделом, разве я правда так уж не мог сдержаться?
 С тех пор дочу связывала Наташа, каждый раз говорила, что устала, в следующий раз ты, сколько можно меня мучить, кто мужик в доме, плакала, но каждый раз, когда наступала ночь знака, прогоняла его от дочи. Время, пожалуй, сгладило эту историю, как сглаживает всякое событие – большое и малое. Но ничто не проходит бесследно, даже если мы иного мнения. Они никогда не упоминали эту историю вслух, но всегда имели её в виду. Отношения треснули, как неумело сваренное яйцо, и стали заметно холоднее. Молодая гнильца коснулась их и дала незаметные – особенно если старательно игнорировать, но неоспоримые миазмы.
 И всё же они продолжили жить дальше. Дальше продолжили жить. Улыбаться, ходить по магазинам, привязывать дочу.
 В прошлый раз Олег твёрдо решил,  отныне сам займётся дочей – пусть уж лучше его совесть будет замарана, но сейчас тратить время на разговоры было нельзя, а Наташа стала бы спорить.
 Он поднялся и пошёл закрывать окна на кухне. Доча выла всё громче. В голове шумело. И одышка.
 Наконец, подошла Наташа.
 - Ты уверен?
 - Конечно. Включи телевизор или зайди в интернет.
 Наташа кивнула:
 - Не хочу. Раз ты уверен.
 Прошло несколько минут, но ничего не происходило. Они стояли перед кухонным окном, механически прижимаясь друг к другу. Олег смотрел на мир, затаившийся, как хищник перед рывком, на мир, решивший сегодня развлечь себя, на мир, занёсший лопатку над тысячами самоуверенных песочных куличиков, и старательно ощущал вянущее семейное пламя, кое-как барахтающееся среди бессердечной тьмы. Доча то замолкала, то принималась бессловесно выть.
 - Олежа, смотри, у Колёсовых окна открыты.
 В этом «Олежа» почти ощущалось тепло из той, до удара, жизни – но только почти. 
 - У меня нет их номера. Если у тебя есть – позвони.
 - Они не возьмут трубку. Никогда не брали. И телевизор они не смотрят. И интернет не провели. Надеюсь, бабушка у них радио слушает. Или, может, ты ошибся? Смотри, на пятом этаже – не знаю, кто там, тоже открыто. И вон, на втором.
 - Мало ли. Спят, трахаются, пьяные.
 - Вы-то успели накатить?
 - Только по рюмке. Я увидел знак - и побежал. А ты пускать не хотела. Да я и сам не хотел, не знаю, зачем пошёл. Хорошо, что пошёл. У них из окна как раз всё видно было.
 - Ты уверен?
 - Уже нет. Сейчас…
 Он включил вайфай на планшете, и быстро нашёл онлайн трансляцию. Повторялось зацикленное сообщение, через три раза дублируясь на английском:

«Срочно! Астрономический спецотдел Росгидрометеоцентра объявляет: на территории Горнского края сегодня ночь знака, повторяю: сегодня на территории Горнского края – ночь знака. Всем, особенно лицам, находящимся по результатам анализов в группе риска срочно разойтись по укрытиям. В качестве укрытий используются квартиры, бомбоубежища, торговые центры, гаражи. В случае, если у вас нет доступа к этим местам, соблюдайте правила общей безопасности: держитесь на расстоянии нескольких метров от лиц, находящихся в группе риска, даже если это ваши родные, и уйдите в ближайшее хорошо закрытое помещение, экранированное или не экранированное. Оставляйте это сообщение включенным. Сообщите всем, кого встретите о звёздной ночи – при условии, что это не создаст паники. Помните, что ночь знака опасна для вас даже если вы не входите в группу риска! За десять минут до прогнозируемой инициации прозвучат сирены».
 Олег выключил трансляцию:
 - Вот видишь.
 - Слышу.
 Завыла сирена. Окно на пятом этаже закрылось, но остальные остались открытыми.
 Наташа сердито и печально вздохнула:
 - Да что они там, оглохли что ли? Мы никак не поможем?
 - Мы никак не поможем, поздно. Может, обойдётся, может они не в группе риска, как тот британец.
 - Какой британец?
 - Да, я читал… Давай, иди к доче, я покурю и приду. И расскажу.
 -  Ты бы не курил дома.
 - Ну что я до утра буду ждать? Я в вытяжку, быстро.
 - Ладно.
 Ключи нашлись в кармане, и Олег вспомнил, что держал их в левой руке, пока шёл – заранее вытащил, как делал всегда, когда спешил. Нет, надо мне тоже голову подлечить, совсем рассеянный стал. Главное, ладно, я их достал, но когда я их убрал-то? Ах, да я же ключом и стучал в дверь, кажется. Плохи дела. А где паспорт? Ну точно, нет паспорта. Так, я уронил его где-то на углу дома. А может, я не брал его с собой? Ладно, утром буду искать.
 Посмотрел на звёзды. Синоптики, шляпы проклятые, за что хлеб едите. Сколько людей из-за вас сегодня умрёт, сколько пострадает. Будьте вы прокляты. Астрономический отдел. Как были астрологами и звездочётами, так и остались – на кой ляд мои налоги на вас идут, если я сам должен каждый вечер пялиться на небо? Разогнать вас к чёртовой матери, в дворники, на рудники, под шконки.
 Ага, что бы их совсем не стало, и ночь знака приходила не только незвано, но и негаданно. Сколько лекций по теме слушал от лучших популяризаторов, сколько сам объяснял людям, а первая реакция всё та же. Ну не существует на сегодняшний день стопроцентного способа предсказывать инициацию. И так, если подумать, когда в последний раз такое было, чтобы профукали – позапрошлый год? Кажется, да, позапрошлый. Что-то доча молчит. Молчит что-то доча. Нормально справляются, и работа нервная. После сегодняшнего опять увольнения будут, а может и посадки за халатность, повлекшую. А какая это халатность, повлекшая, если нет способа? Вряд ли они там не понимают серьёзности своего дела, и уж точно вряд ли, как судачат нервные люди, они там на всё наплевали. А когда ложная тревога – тоже почему-то все недовольны. Как по мне, лучше десять ложных, чем одна пропущенная.
 Звёзды еле заметно завибрировали, и на небе проступил во всей своей отчётливости и очевидности знак. Стёкла мелко задрожали, пейзаж подёрнулся дымкой, какая бывает в особенно знойные дни. Ну вот, началось, и никто мне спасибо не скажет, и не похвалит, что я такой наблюдательный. Конечно, не один я, но это же с десяток точек в городе наберётся, откуда можно увидеть знак заранее – и это ещё если повезёт. Кто-то из лекторов говорил, что бывает такое, что знак вообще невозможно увидеть невооружённым глазом. Что  так тихо? Доча не воет. Не воет что-то доча. Неужели успокоилась на Наташу? Всё-таки мать есть мать.
 А может и не в меня доча пошла. Вот они обе находятся в группе риска, а я нет. Папины гены, хоть что-то мне от него досталось хорошее. Оно, конечно, гордиться нечем – группа риска, не группа риска, это вопрос восприимчивости и случая, это не гарантированный иммунитет. На улице и мне несдобровать, но я хотя бы успею сделать от десятка шагов, и выше. А то писали тут про британца, который и вовсе в эти ночи гуляет по улицам – и всё у него славно было. А потом была ночь чуть интенсивней, и накрыло его как миленького - довыпендривался. Утром его, как положено, застрелили, учёные потом негодовали: им-де для исследований пригодился бы живой экземпляр. Может и утка – они там, в Британии, вроде как, исторически не очень любят отстреливать, у них чуть ли не приюты под это дело отведены. Хотя кто его знает, как оно было – может он кидался особенно агрессивно, а может наоборот – повредился за ночь, так что было милосерднее пулей его.
 Докурил, бросил окурок в раковину, и побрёл к своим девочкам.
 Улица уже совсем погрузилась во тьму – не видно было не то, что дома напротив, но даже ближайших фонарей. Высуни руку в окно – пальцев не увидишь, только дураков таких нет. Тьма клубилась, образовывая узоры – чёрным по чёрному, и от этих узоров слегка мутило. На небе не было видно луны, и не было видно звёзд, зато знак – знак был отчётлив. Красноречив. Неумолим. Он непрерывно двигался, ломанные линии смешивались и утопали друг в друге, выныривали в самых неожиданных местах и, отрываясь от знака, таяли как искры. Ломанные углы, округлые линии и иные обрывки смыслов приковали сейчас к себе внимание бесчисленного множества людей во всей зоне действия – судя по размерам знака, в этот раз достаточно небольшой: может до пригорода достанет. Те, что искал в нём смыслы – находили, и находили любые смыслы, какие только искали, а те что не искали – не находили. Не находили никаких смыслов. Любой геометрический символ хотя бы раз проступит в кружении форм, и кто-то говорит – случайный, а кто-то – всеобъемлющий.
 Наташа задремала у кроватки дочи, а доча глазела на потолок, размышляя о чём-то своём, бессловесном. Олег прошёл, на затрагивая её поле зрения – научился, приноровился, и она не обратила внимания на незваного гостя, уж очень интересным был потолок. На четвереньках он подкрался к Наташе, и прижался к ней. И так бы и продлиться этой странно-уютной тишине, он почти начал дремать, но Доча вдруг начала искать что-то глазами, увидела Олега, закричала.
 - Уди! Уди! Уди!
 Наташа проснулась, стала гладить дочу.
 - Леночка, ну что ты, это же папа… Папа нам принесёт сейчас вкусняшку, папа купил. Папа, принеси нам вкусняшку.
 В её голосе дребезжало и дрожало раздражение и какая-то отчуждённая решимость. Олег покорно вернулся на кухню, достал йогурты. Как этот британец вообще мог гулять по улицам, если ничего не видно? Говорят, тьма ещё и густая, как кефир. И липкая. Каких-то роботов запускали в неё, что ли, дронов или что у них там.
 - Окно! Окно! – закричала доча.
 Йогрут выскользнул из рук – как глупо, и одна из баночек разбрызгала содержимое по полу, не обделив вниманием и стену и даже его брюки. Как будто только этого и ждала, появилась Наташа.
- Руки-крюки, - беззлобно и как-то уютно прокомментировала она, - я сама уберу. Расскажи что ли, как там твои друзья, наблюдательный мой.
 Странная она… давно такой бодрой её не видел… Как будто решилась на что-то…
 Краем глаза заметил он – да ведь не только что, сразу заметил, не придал значения – это же с самого возвращения домой у неё забинтована рука от запястья до локтя. Что-то зашевелилось в голове – в голове его зашевелились грузно мысли – неуловимые мысли, снующие, блуждающие.
Она взяла тряпку, и принялась вытирать пол, явно не слушая его. Да он и сам не слушал, что говорил – проняла его эта ласковая интонация, столь редкая с тех пор – и правильно, теперь заслуживай крохи тепла, несдержанная тварь. Какой декоративностью подёрнулось вдруг всё, как будто это не она, и это не он, не то воспоминание, не то сон. Он что-то говорил, но даже не был уверен, что слова. Буквы утратили всякое значение. Вдруг оказалось, что он снова курит, а она всё время промахивается мимо небольшого пятнышка. Какая-то догадка маячила на краю сознания, и он бы понял, о чём, если бы был уверен, что это действительно он. Тысячи ничего не значащих мыслей разом взорвали мозг, и стало так, как если бы он жил во множестве параллельных миров, и в каждом делал сейчас что-то другое. Были такие, где он плакал у неё на руках, а были такие, где убивал её с ненужной жестокостью и без всяких причин – просто как вариант развития событий, и были такие, где он обладал ей, и были такие, где он принимался готовить еду, и где он начинал вдруг врать и придумывать какие-то измены, наговаривать на себя, клеветать, и ещё множество совсем уже странных… И немыслимых усилий воли стоило разобраться, в каком из них надо жить – было так легко перепутать, потому что всё это было в равной степени не с ним, а последствия, последствия будут именно с ним в этом самом мире. И эта догадка – он знал, отчего бывает такой эффект, но никак не мог поймать, маячила эта догадка, как надоедливый летний комар, и не давалась, и не унималась.
 И почти не ощущалось того холодка, поселившегося в доме, и хотелось как-то облегчённо захныкать и объявить, что старые времена – те ещё, до удара, пришли, вернулись, что всё по старому, всё снова хорошо, и было как-то стыдно за это ощущение: конечно, ошибочное.
 Наташа ушла, а Олег ещё с десяток раз понимал, что давно уже докурил, и надо тоже идти, но тут же забывал об этом, и сидел безо всяких мыслей, сливаясь со вселенной. Куда он дел окурок? А, вот же он – в руке. Всё ещё в руке у него окурок. Окурок всё ещё в руке. До сих пор в руке окурок – выкину его уже.
 Первое, что он понял в комнате внезапно отрезвевшим сознанием – окно открыто. Что случилось? Наташа плохо связала дочу? Да не может быть, что бы Наташа и что-то сделала не идеально, так просто не бывает. Или случилось? И доча тихонько распахнула окно? Она же неуклюжая, но, иногда, когда ей что-то очень надо было, становилась удивительно тихой и аккуратной, но не могло же совпасть – и именно сейчас, когда он только чудом узнал заранее...
 Руки опустились. Пришла такая усталость и накатила тоска, каких не вынести человеку.
 Он даже не сразу понял – хотя соображал уже очень и очень хорошо, что метаморфоза почти закончилась и что-то делать поздно. Но он не собирался ничего делать, он стоял и наблюдал.
  Плоть Наташи и дочи срасталась, густо похрустывая, издавая рвущиеся и чавкающие звуки. Что-то с запахом мочи и крови капало на пол, хрустели кости, и он только и смог выдавить из себя:
 - Не надо.
 К кому он обращался?
 Рвалась одежда, стукнули о кроватку серёжки, купленные им когда-то, теперь уже и не скажешь – когда.
 На день рождения он купил ей эти серёжки.
 Она очень любила эти серёжки.
 Он тупо думал, что вот поэтому на кухне было это странное состояние, и это называется как-то, как же это называется, а к нему уже приближалось, и никакое это было не состояние, от интонации, и он мог бы это понять, но он этого не понял, а называлось это состояние как-то вроде бы –когда ты растекаешься мыслями и не видишь очевидного потому что куски тьмы уже внутри. Потому что всё уже случилось. Потому что уже поздно.
 Оно получилось не длинное, широкое, низкое, наподобие краба, что ли. Головы сместило на бок, и смешало в одну, безшейно тонущую в теле, огромную, обрамлённую обломками костей. Из четырёх, хаотически разбросанных без всякой видимой логики, глазниц только две оказались с глазами, ещё две только выплёвывали сгустки оранжевой жидкости. Образовавшаяся голова была смещена почти на две трети в правую сторону – тельца дочи хватило только на треть существа. Со стороны дочи правые ручка и ножка вытянулись, о обрели по дополнительному суставу. Невостребованные левые конечности висели как-то плаксиво и жалко, и выглядели бескостными. Со стороны Наташи размеры рук и ног остались прежними, но они как-то прижались друг к другу, образуя некий извращённый букет. Из Наташиной спины торчали, отчаянно жужжа, крылья, наподобие стрекозиных – прозрачные, сегментированные, размером приблизительно с руку каждое. Крылья явно не контролировались существом, и слушались только случайных сигналов мозга. Из-под одежды, сквозь свежие прорехи, высовывались усики, наподобие тех, что у жуков, и искали что-то в мире, непрерывно шевелясь.
 Существо кинулось на Олега – кажется, беззлобно - от боли и страха, неуклюже и нелепо, не до конца ориентируясь в собственном теле, не вполне владея этим новообретённым телом, испытывая лишь неудобства от этого тела, путаясь в нём, как щенок путается в лапках. Целую вечность они падали на пол, и Олег успел вдоволь рассмотреть лицо, отчаянно пытаясь найти в нём знакомые черты. Тщетно: крупный, оскаленный рот, съехавший едва ли не набок, и расположенный под причудливым углом к подбородку. Впалый нос, множество морщин и прыщей. Разве что родинка – конечно, это Наташина родинка, всегда напоминавшая ему слонёнка. Никто кроме него слонёнка в этом пятне не видел, и он время от времени пытался обрисовать его на фотографии, потому что слонёнок как бы располагался к зрителю ни в фас, ни в профиль, а где-то на полпути, но слонёнок был неуловим: стоило ему взять в руки стило от планшета, или карандаш, или мышь, как слонёнок скрывался из виду. Родимое пятно слегка растянулось, но, в целом, держалось, однако сейчас Олег не мог заставить себя увидеть в нём своего ненаглядного слонёнка.
 Ударился он затылком, ударился больно. Лицо существа нависло над ним, капая из пустых глазниц и обильно потея. Существо закашлялось и разинуло рот, обнажив зубы и демонстрируя два языка, явно друг другу мешающие. Потом проревело что-то, в чём угадывалось:
 - Гитара! Птица! Ливень!
 Что она пытается сказать? Я не понимаю…
  Он снова шепнул одними губами:
 - Ну не надо.
 И существо приблизило к нему рот. К его лицу приблизило рот существо.
 Зубы царапали кожу, но не могли прокусить. С чмоканьем выпадали они из дёсен, и сыпались, вперемешку с густой слюной, на Олега. И лилось на него что-то едкое и солёное – не то пот, не то слёзы, осадки с привкусом отвращения и скорби. Наконец, существо осталось практически без зубов, но ещё долго хватало его бессильными дёснами, а он всё повторял не надо, не надо, с какими-то механическими интонациями, и пытался поймать взглядом слоника. Потом понял, что глаза у существа – один – Наташин, другой – дочин, и начал истерично и бездумно отбиваться. Сначала он ударил почти как тогда – ни то ни сё, но, как бы то ни было, именно ударил, и точно так же, как тогда – точно так же, как тогда замер на несколько мгновений, осознавая, что произошло. И существо, почти совсем по-человечески, крикнуло «больно!» - по крайней мере, так показалось и Олег замер: что же ты делаешь, что же ты снова делаешь, это же твои девочки, как же ты так можешь. Существо снова прильнуло к нему пастью – ещё злей и бессильней, чем до того. И Олег лишь спустя несколько секунд продолжил сопротивление. Отбивался слабо, скорее просто дёргался, всё ещё не смирившись до конца, с тем, что это уже не они, и не желая навредить, но от каждого его движения на коже существа оставались огромные синяки и кровоподтёки. Наконец, существо отстранилось, и Олег выскользнул из-под него, и пополз, не поднимаясь, к выходу из квартиры. Дверь открылась со второй попытки, и он оказался в подъезде.
 Постоял, не зная, что делать, разрываясь между желанием выйти на улицу – и будь что будет, всё равно тьма проникает в подъезд, и вернуться к существу – и будь что будет, всё равно это его девочки, они не могут не вспомнить этого, но что будет если они вспомнят, что теперь вообще делать когда бы то ни было. Что же теперь делать.
 Постучал к соседу – робко, почти не слышно, сам не зная, хочет ли, что бы открыли. Никто не отозвался. Тогда Олег прислонился к соседской двери и опустился на пол, желая забыться хотя бы на несколько минут. Что бы не слышать жалобного воя. Он затыкал уши и иногда проваливался в короткое – на секунды, беспамятство, но, по большей части пребывал в отупелой, без малейшего оттенка понимания, ясности. Что-то внутри оборвалось и сгинуло, эмоции были притуплёнными, мёртвыми, ненастоящими, но жалили, как рой взбесившихся ос – сразу били холодом по нервам.
 И так до самого восхода.
 Существо истошно скулило, изредка – возможно случайно, наверняка случайно – составляя из звуков что-то напоминающее бесцельные слова. Скулило и рыдало, беспомощно и жалко выло и хрипело, подойдя к окну, и глядя на танец знака в тёмном, безжизненном небе. И несколько голосов из скрытых тьмой домов вторили ему, и кто-то плакал на улице, повторяя сквозь всхлипы: «мама, мамочка, мамочка!» - какая-то девочка, видимо, убежавшая из тоже ставшего враждебным дома на улицу.
 И на коже существа появлялись и лопались, спустя секунды, волдыри, и из некоторых из них выбирались на свет грубо слепленные из человеческой ткани насекомые, до сантиметра размерами, напоминающие нечто среднее между медузой, миниатюрным осьминогом с перепонками меж щупалец и пауком. Они шлепались на пол, издавая невероятно громкий для их размеров звук: «шлёп». И часть из них разбивалась, как пакет с водой, но часть пыталась отползти, спрятаться от света под диваном, под ковром, под столом. И за всю ночь лишь нескольким удалось, прочие же умерли в дороге – медлительные, слепые, жалкие.
 И существо расчёсывало, где доставало, следы от волдырей в кровь, теряя ногти, и тянулось к тем следам, до которых было обречено не достать, и зализывало следы, и пыталось выкусывать источник зуда беззубым ртом. И тёрлось головой о края стола, стула, кровати, и о батарею, и только наносило себе всё новые раны и увечья – так что вскоре на месте слоника остался лишь смутный кровоподтёк.
 И снова, и снова прислушивалось, и принималось перекрикивать тех, других, которые выли в некоторых квартирах неведомо где.
  И крики, сливаясь в неправильную, тревожную, корявую мелодию, звучали над улицами, а знак двигался – не то как дирижёр, командующий мелодией, не то как танцор, мелодией ведомый.
 И так до самого восхода.