Почти зима

Всюду карантины. И есть куча поводов не сидеть в городе.
По деревне метёт.
Батюшка говорит по телефону:
- Собаку надо на паспорт сфотографировать.
- Дожили, - говорю, - блин. Какую национальность напишешь?
- Там нет такого.
Взял камеру, перешёл луг, плотину.
Два дня пёс не был на улице. Батюшка сидел дома, у него жар и ангина.
На прошлой, ещё бесснежной неделе, он усердно и уже в который раз пытался сделать из сельского тюфяка собаку ездовую. Цеплял к шлейке вожжи, потом приделывал эти веревки к рулю самоката. И ездил. Но недолго. Пока пёс не ломанется в какие-нибудь репьи.
Я сделал два кадра, он выставил их в какой-то соцсети. Там сразу подписали: баламут на маламуте. Он смеялся.
- А чего? – говорил потом. – Молодец, кто так написал. Мне иногда нравится такой дурацкий юмор.
За два дня заточения собака Игорь измочалил искрящуюся бобровую шубу, предназначенную для зимних ночлегов. И вынес куски её к порогу как хлам.
Я даже не стал пристёгивать его. Куры - по домам, кошки - сразу на ветках берёзы повисли.
Вывел его в поле. А там земля превратилась в небо. Поля усыпаны снегом. И светятся. А небо – в мутной темени.
Пёс упал на колени и, помогая себе задними лапами, делал мордой в снегу борозды, будто хотел по зиме начать сажать картошку. Потом срывался с места, подпрыгивал выше человека и, пока летел, успевал съесть штук десять снежинок.
На все команды «сидеть» он отвечал абсолютным и даже демонстративным пренебрежением. Естественно, портретировать такую гадкую псину я тоже отказался. Останавливался он раз восемь, только чтобы покакать. И снова превращался в летающего придурка.
Я убрал в рюкзак камеру. И просто наблюдал за чужим неприятным счастьем.
А потом и вообще явилась откуда-то одна очаровательная сука. С челкой из 90-х, уложенной с помощью растворенного сахара, ресницы крашены кристаллами снежинок. Идет, как будто делает одолжение планете, что вот она вся такая ходит по этой грешной земле. Пёс сперва ошалел от её невозможности, угловато пытался заигрывать с ней, падал на передние лапы, поскуливал, подскакивал, сделал нелепую попытку взгромоздиться на неё сзади, когда та о чем-то задумалась. Потом, словно очнувшись, она как взвизгнет, как вцепится ему в щеку.
Пёс, как ни в чем не бывало, опять носился по простору, подпрыгивал выше полыни, хватал на лету снежинки, затем, как будто что-то вспоминал, и катался от хохота на спине.
Мимо шёл Коля-Пушкин-Дьявол. Вытащил из кармана карамельку, развернул и угостил сучку, после чего едва уловимым движением зажал её сапогами. Кричит:
- Гарик, иди!
Мы (руки в карманах) наблюдали за ним.
- Чооо? –произнес он, подпустив в голос нотки быковатости. И немедленно смягчился: - Друзьям помогать надо. А то ж так и помрёт, не познав комиссарского тела.
Гарику было абсолютно наплевать на всё, скакал вдалеке. Сучка извернулась, и зыбнула Колю за сапожное голенище. Вырвалась.
- Дурак ты,- крикнул Коля в сторону нашего пса. – Тебе ж добра хотят.
- Вы так женились, что ли, Коль? – подколол я.
- Да пошел ты, - махнул он рукой. – Бабы. Они сами не знают же, чё хотят. Того или этого.
Он двинул в какой-то свой путь. Снял шапку, перекрестился на место, где стояло сейчас невидимое кладбище. Оглянулся.
- В лесу был сегодня?
- Пока нет.
- Сходи. Там храм, б***ь. Прям храм. И ангелы кругом.
От магазина через чей-то огород, смешно отбрасывая пятки в стороны, бежала девушка в красном комбинезоне. Сучка ринулась ей навстречу. Девушка подхватила её на руки, и поцеловала прямо в губищи.
- Чарли, Чарлик, ну... ты куда убежал-то, дуралей? Мальчик мой. Да? Мой мальчик.
Гарик нарезал круги, пели в метелях провода, и почему-то вспомнилось «Белой женщиной мертвой из гипса/ Наземь падает навзничь зима».
Я принёс псу воды, закрыл его. И пошёл в лес смотреть ангелов.