Матвей и Матрёна

             На краю деревушки в старой, но ещё крепкой избе проживал дед Матвей. Так он сам рекомендовал себя случайным прохожим, иногда невесть как и зачем попадавшим в деревню. От неё, деревни-то, осталось, по его словам, два двора да три кола. Нет, дворов было больше, да обжитых наблюдалось как раз  два.  В одном и хозяйствовал дед Матвей.  Дворик был не очень велик, огорожен старым плетнём, кое-где подпёртым крепкими кольями из орешника. Огородец из нескольких рядков картошки, грядки лука, бурака и десятка кочанов капусты всегда тщательно выполон от сорняков. Возле крыльца  под подслеповатыми оконцами не большая  поленница дров и аккуратно нарубленного хвороста. Украшали дворик пышные кусты табака, за которыми дед Матвей старательно ухаживал, с тем, чтобы потом собрать и высушить листья, так как  смолоду признавал только самосад как курево. А курил так, что дым валил как при пожаре.
               Вторым жителем, а вернее жительницей , деревушки была старуха Матрёна. Она-то хмуро молчала, если те же случайные  так её называли, а дед Матвей обижался – какая она вам старуха? – и смотрел недобро. А на вопрос – да ты ей кем будешь-то – неохотно отвечал – односельчанин.
 Жила эта самая Матрёна дворов через семь от избы Матвея, годами была моложе чуть-чуть, невысокая, но не согнутая, как и односельчанин, ещё крепенькая. Учились они когда-то в одной школе в соседнем селе, и Матвей всегда поджидал Матрёну: как идёт мимо окон, так и он выходил, дальше шли вместе. Бывало, мальчишки дразнили их  - жених и невеста – но он не обращал внимания, хотя иногда и грозил им кулаком, а Матрёна была ещё слишком мала, чтобы понимать. Она просто твёрдо знала, что на Матюшку или Мотю, как его в ту пору звали, можно надеяться – он её и через лужу переносил, и нёс её тряпичную сумку с самодельными тетрадками, мог заточить карандаш, делился с нею яблоками и хлебом. Её удивляло, что и она тоже Мотя, у них и фамилии были одинаковые, как часто бывает в сёлах и деревнях. А когда возвращались из школы, Матвей расспрашивал её, всё ли понятно, рассказывал что-то из своих уроков. Девочка знала намного больше своих ровесников, училась легко и всегда говорила в классе и дома, если спрашивали, откуда она знает, что Матюша рассказал.
            Они подрастали, и росла и крепла их дружба. Матвей вдруг начал замечать, что Мотя лучше своих подружек, такая складненькая, глаза весёлые, косы красивые, и веснушки , рассыпанные по щекам и носу, нисколько её не портят. А Мотя заметила, какой красивый завиток в чубе у Матвея, какой он смелый и сильный – ни одной собаки не боится, и даже бодливого соседского козла, который противно мекал да старался поддеть рогом каждого проходящего.
           Оба рано остались без отцов, все домашние заботы и хлопоты лежали на плечах матерей и детворы. Матвей всегда старался справиться по дому побыстрее, чтобы помочь Моте воды натаскать, хоть и была речка не очень далеко, полить огород, наколоть дров. Обе матери, встретившись у колодца, не раз полушутя, полусерьёзно друг друга навеличивали «сватьюшкой». Если кто-то из них пёк хлеб, то обязательно делились, а потом за столом шутили – тёща, мол, или свекровь угостила. Матвей и Мотя при этом только краснели да отмахивались – выдумаешь тоже!
      Развлечений в деревне  для молодёжи было мало, и матери всегда отпускали в клуб детей, да и сами старались не пропустить кино, когда приезжала передвижка. Матвей и Мотя  смущённо отворачивались, если на экране кто-то целовался, и у обоих горели румянцем щёки и уши и сердце стучало так, что, казалось, всем слышно.
          На Мотю, тонкую, подбористую, с роскошными косами и озорными глазами, заглядывались и ребята из своей деревни, и парни из соседнего села, но всерьёз не подступали, зная силу и нрав Матвея – вроде тихий, а взглянет построже, лучше не связываться. Говорили – этот чёртушка себе на уме. А Мотя бывало, усмехнётся и принимая чьё-либо приглашение на танец, пропоет, глядя на Матвея – если я твоя невеста, ты меня побереги. И глаз не сводит с Матвея, танцуя с другим кавалером. Матвей только мрачнел да молчал.
          Ситуация изменилась, когда Матвея призвали в Армию, в танковые части, а куда ещё тракториста? После учебки получил звание младшего сержанта. Писал он и матери и Матрёне не часто, на нежности был и по жизни скуп, стеснялся их выказывать.  Мотя же в своих частых посланиях всё старалась ласковыми словами вызвать ответную искорку, и досада её брала и обида, когда вдруг в письмах начало мелькать – как ты там, любушка моя? Даже мысль закралась, что завёл себе подругу по переписке, ишь ты, Любушка. Он ведь и когда уходил в армию пожал ей руку и страшно смутился, когда она его чмокнула в щеку и заплакала. Он-то думал, что и так всё ясно и понятно, ведь они всегда вместе. А Матрёне всё казалось, что он и не видит, какая она стала, или безразлично это ему, в разлуке, не чувствуя его заботы, совсем приуныла.
         Тут и подвернулся городской, бойкий, речистый – приехал внук к соседке-старухе. К Моте с ласковыми словами, с цветами из бабкиного палисада да билетами в кино, куда доставлял Мотю на стареньком «Запорожце». И девичье сердце поверило. Да старуха-соседка всё внука нахваливала, какой добрый да заботливый, будет защитник и добытчик в семье.
     Что пережил Матвей, когда получил письмо от сестры, можно только представить. У матери рука не поднялась написать, ему служить оставалось несколько месяцев, не хотела она, чтобы там, вдали от неё пережил такой удар, думала, разделит с ним. А сердце Матрёны перевернулось, когда мать Матвея передала ей письмо от него, где было:
   -  Мотька, любушка моя, что ты наделала? Твой Матвей.
 - А что он меня чужим именем всё звал и зовёт, какая я Любушка?! – защищаясь, заплакала она.
 - Ох, глупая, да это ж значит – любимая, у матери своей спросила бы, – мать Матвея покачала головой – ох, глупые!
       А муж, добрый да заботливый, прочитав залитое слезами письмо, жестоко избил её, да так, что Мотя «скинула» младенца. Второй раз так же избил, когда увидел, что Мотя, не останавливаясь, молча кивнула возвратившемуся Матвею на его «Здравствуй, Мотя!» Эх, не знал этого Матвей!
        А Мотю муж увёз в город. Матвей через год женился на Мотиной подруге Нюсе, которая давно по нём сохла. Была Нюся тихая, хозяйственная, жили  мирно, спокойно. Одно печалило Матвея – детей никак не заводили, но жену никогда не корил, может, чувствовал свою вину – ведь не раз в самые сокровенные минуточки вдруг шептал исступлённо – Мотя-я. А тихая его Нюся только молча глотала слёзы. Время шло.
         Матрёна вернулась из города с маленьким сынишкой, мать начала прихварывать, и ей и соседям сказала, как отрезала – один у меня мужик, мой сын.
         С годами деревня начала пустеть, старики кто уехал к детям в город, кто умер. Не зажилась и жена Матвея, Нюся, ещё совсем не старая годами, а матери давно не стало, Остался один. А у Матрёны сынишка утонул, спасая щенка в речке. Страшно было смотреть на неё в те дни, хотя особо и некому, осталась одна как перст. Никто не видел, что за несколько дней голова стала белая, будто инеем покрытая.
       Матвей почернел от её горя:  мальчуган-копия матери  часто попадался на глаза, когда бегал с друзьями то на речку, то гусей загнать. Ни у кого в деревне не было таких гусей – белоснежные, огромные, горделивые, но не злые, гоготали громко, весело и никогда не шипели.  Да куры необыкновенные, мохноногие, сынишка, Матвейка, каждый день им лапы мыл…
         А в хозяйстве у Матвея только и были кот Мурзей да коза Мотька. Молочная и пуховая, большая умница, потому что вопреки пословице никогда не лезла в огород, а паслась себе спокойно на пустыре возле двора. Матрёна только раз взъярилась, услыхав, как Матвей козу свою звал  "Мотька-Мотька!" Она подошла к нему вплотную и, глядя в глаза, спросила: «Всё злобствуешь?!» А Матвей, также не отводя глаз,  ответил: «Глупая!» Молча развернулась Матрёна и ушла, чтоб слёз её не увидел, от его «глупая!» такой лаской повеяло, что сердце забилось.
              Так и жили. Когда их во всей деревне осталось двое, Матвей пошёл к Матрёне средь бела дня, прятаться не от кого, стесняться некого, и сказал напрямик:
     - Мотя, давай вместе жить. Сколь нам отведено, не знаем, мы ж не то что в деревне, мы на всём белом свете одни, хоть напоследок вместе.
 Долго молчала Матрёна, а потом Матвей услышал:
     - Нет, не хочу, чтоб ты мне мою вину поминал! - и увидев, как он качает головой, продолжила:  На чай заходи, если хочешь.
         Так и пошло – день он к ней на чай  «с гостинцем»-крынкой Мотькиного молока, на другой она с пятком куриных яиц. А однажды пришёл Матвей, а Матрёна в нетопленной избе в жару-бреду мечется. Сгрёб её Матвей в одеяло, взвалил на плечо худенькую, лёгкую и перетащил в свою избушку-хороминку.
       Очнулась Матрёна ночью и обмерла – прямо перед ней во тьме светятся два круглых зелёных глаза, кто-то навалился на неё, и пошевелиться боязно ей. Не скрипнув, отворилась дверь из соседней комнаты, вошёл Матвей с кружкой ароматного малинового отвара.Согнал кота, присел рядом.
    - Где я? – шёпотом спросила Матрёна, пытаясь приподняться ,и вдруг увидела, что на ней не её рубашка, а мужская нижняя сорочка. Жаром обдало лицо, а Матвей, видя её смущение, спокойно и твёрдо ответил:
    -  Дома, Мотя, у нас дома!
       Матрёна вздохнула, как всхлипнула: « Какой же ты, Матвей!» -  и уткнулась лицом в его большую, такую знакомую и родную ладонь, которая сразу стала мокрой от её слёз.Матвей другой рукой неловко прижал её к себе, вздохнул:
 - Ну, что ты, любушка моя, что ты, я с тобой!