Форт

Морозно. Февраль. Я и тридцать «солдат удачи» меняем закисших, засидевшихся здесь обитателей. Прежний командир – копия Швейка. В подусниках, бравый, слегка опохмелённый. Нервно вибрирует левой щекой – тик.
            – Тёплая постелька, кашка зашибись… – сыплет похабными прибаутками.
            К обеду хозяйство принято. Краткий традиционный фуршет. И вот:
             – По  машинам! – командует Швейк. И мне, уже почти с подножки: – Информация к размышлению, старик. В Мречетове третий дом от дороги – подруга. Настоящее имя… чёрт его разберёт. Проще – Лика. Только от соседей… ну сам понимаешь. У них с этим строго. Кстати, южане о твоём назначении раньше меня знали. Фамилию там, звание, прежнее место службы. Ну, это так… детали, как говорится. Хорошей смены!
           Швейк отворачивает лицо.
           Скрежет сцепления, мотор. И караван исчезает в степи, оставляя нам право войны и сырое тепло прокуренных кубриков за бетонными блоками форта.

           Следующие два дня – рекогносцировка. Это по-военному. Проше – осматриваемся. Граница в четырёхстах метрах, вдоль лесополосы со рвом почти в человеческий рост.
           Выезд манёвренной группы, ночные дозоры, секреты, как продолжение детской игры в «войнушку». Только пожары и выстрелы вдали настоящие.
           А степь удивительна здесь. Всхолмлённая. С полубарханными выбросами песка. Шаг-два  – и впадина, да такая, что танк укроется – не заметишь. Озёра – холодные, мелкие, с множеством уток. А у перелесков и одичалых лесополос редко когда не выскочит из-под ног заяц, не вспорхнёт фазан или куропатка.
           Вместилище запахов – травы. Зимние, неживые ещё, а солнце пригреет, и млеют – душица, чабрец; коктейль ароматов – полынь. И всё это словом одним – буруны;.

           Ближайшее селение южан – Мречетово. Полсотни домов, из которых жилых половина от силы. Кругом запустение, грязь. Многие окна в бурых ресницах – следы огня.
У крайнего дома южанин с внушительным, хищно завёрнутым носом копается в тракторе. На дверце пулевые пробоины, в разводах облупленной краски – свежие. Южанин всем своим видом выказывает к нам полное равнодушие, и только в нарочито небыстрых движеньях его угрюмая нервность.
           Входим в селение. Ощущенье вхождения в зону прицела. Со мной трое из тридцати. Из личного общения знаю, что у каждого в прошлом боевые командировки. С такими надёжно.
           В одной из обжитых хатёнок пожилой хитроватый хозяин приглашает на чай.
           – Спасибо. Уже попили. Есть в доме кто-то ещё?
           – Жёны мои, – чешет в затылке.
           Заходим. Действительно – две женщины. Старшая смотрит презрительно, с вызовом. Младшая – мягче, с усмешкой (как выяснится потом – горная снайперша). В обшарпанной мебели, в коврах на полу и на стенах – чужая закрытая жизнь.
           Оборачиваюсь к вошедшему следом хозяину:
           – А молодёжь где? Воюет?
           – Скажу нет, командир, всё равно не поверишь. Промолчу, можно?
           Прощаясь, протягивает руку. Не очень-то хочется мне её пожимать, но в последний момент отвечаю пожатием.
           Третий дом с краю. Во дворе одинокое дерево, обугленное у корня.
           – Здесь ждите, парни. И будьте внимательней. – Не хочу, чтобы кто-то со мной заходил в этот дом.
           Три тени кивают. Скалясь, закуривают. 
           Небольшая прихожая. Кухня. Комната с низким окном. На полках и просто в углу – книги.
           – С обыском или в гости?
           Оглядываюсь. На широкой тахте сжатой пружиной – женщина-кошка. Колени у глаз.
           – Лика?
           – Да. Так меня называют близкие.
           Губы слегка тонковаты, а впрочем, довольно мила.
           – Времени мало и сразу всего не скажешь… Я ночью приду, когда хорошо стемнеет.
           – Не надо. Прошу, не надо. Ночью я к озеру выйду сама.
           – Обманешь.
           – Зачем? Ты же в покое теперь меня не оставишь, – на тонких губах усмешка.

  С наступлением сумерек, проверив наряды и отдав необходимые распоряжения, выхожу из форта. Ночное движение в зоне обстрела опасно, и наряд на вышке, конечно, в курсе. У приграничного рва, досылая патрон в патронник, оглядываюсь. В слепящих, светящихся кольцах прожекторов форт кажется космическим кораблём пришельцев.
           Вот и озеро. Собственно, это даже не озеро, а удлинённая сигарообразная лужа с дёготно-чёрной водой и поросшими камышом берегами.
           Безветренно, но камыш шуршит. И как-то уж очень тут неуютно.
           Отыскиваю место по возможности более удобное для обзора. Усталость последних дней тяжелит веки. Иголочки нервов в ногах и спине. Напротив – отрезок дороги. Ближняя и дальняя её части за бурунами. Зеваю. Бодрюсь. Не уснуть бы. Под пальцами холод оружия. Вглядываюсь в часы, но стрелок не различить.
           Но вот наконец-то неясная тень на дороге. Она? Не она? Замирает.
           – Лика?
           Она. В мужской камуфляжной куртке. Подходит. Медленными шагами. Так, вероятно, идут к эшафоту. Вот и лицо различимо, тонкие губы в помаде.
            – Не верил? – тихо смеётся.
           Беру её за руку. О чём говорить? Ведь непременно же надо о чём-то! О римлянах древних, к примеру, легионерах. Но рядом движение её плеч, и это заводит.
           – К тебе?
           – Нет! Не сегодня. Не надо сегодня.
           Пуговицы. Бессчётное множество пуговиц.
           – Холодно. Слышишь, мне холодно, – губы дрожащие, тонкие, с привкусом мяты.

           Зачистка. Нас перебрасывают в чужую зону ответственности. В незнакомых селеньях – безопасней и легче. Движемся на броне БТРа. Утренний ветер скользит по лицу, вбираясь за воротник. Зябко. Прикрываю глаза и чувствую, как медленно вязну в трясине оцепенения меж явью и сном.
           И вот уже – явь не явь, а маленький северный город, и в нём моя мама, совсем ещё молодая, у подъезда нашей пятиэтажки. И рядом, значит, должен быть я – в берете и болоньевом плаще по моде шестидесятых. За плечами ранец. Я – первоклассник. Отец фотографирует и смеётся: «Эй, спичка, глаза в объектив!» Отца давно уже нет. А мама всё в той же пятиэтажке. Одна.
           Вот и селение южан. БТР притормаживает так резко, что кто-то едва не улетает под колёса. «К машине!» Мои «головорезы» и приданные силы из внутренних войск, весело переругиваясь, сыплются с брони, разбираясь в шеренги. Краткая постановка задачи, и через пару минут боевые группы рассредоточиваются по населённому пункту.
           В домах южан всё ставится с ног на голову. Хрупкое – разбивается, сыпучее – рассыпается, ценное – исчезает. Вначале пытаюсь препятствовать. Но скоро понимаю, что видимость порядка – лишь в зоне моего присутствия. Подходит улыбчивый капитан из внутренних войск:
           – Первый раз на зачистке?
           – Угу, – мычу вполоборота, обсуждать это с кем бы то ни было мне не хочется.
           – Ну и… как впечатление?
           – … (перехожу на ненормативную лексику).
           – И зря! Эти зачистки – единственное средство заставить их убраться отсюда. В горы. За реку. К ё… матери! Куда угодно!
           Он прав. Без сомнения, прав. И всё же…
           В одном из дворов возня и женские крики. Что там случилось? Навстречу мой старшина. Он потрясает обрезом.
           – Нашли, командир, нашли! Вот! И патроны к нему!
           Обладателя обреза выволакивают следом. От страха глаза его мертвенно неподвижны. Юноша. Лет восемнадцати. Крепкий сержант из приданных резко, почти без замаха, суёт ему кулаком в лицо.
           – Ты вчера в наших стрелял, собака!
           Встаю между ними.
           – Из ружья стреляли, командир! – «приданная сила» лягает упавшее тело.
           – Разберутся! – аккуратно оттесняю сержанта.
           Сам-то хоть верю, что разберутся? Мальчишку, скорей всего, перекупят.
           Рядом уже другое лицо. Женщина. Перекривленный рот. Мать. Без конца восклицает: «ца-ха!». Брызжет слюной. Из перебитого носа задержанного кровь быстрой струйкой стекает ему на грудь. Пятно разрастается.
           – Уберите его!
           Парня заталкивают в машину. Хлопает дверца. Женщина, встав на колени и воздев руки к небу, вопит. Потом умолкает и медленно оседает в дорожную грязь. Щупальца-пальцы царапают землю.
           На отшибе ещё один дом. В хозяине – сдержанность. Вежливость страха. Сын взрослый. «Где-то на пастбище». – «Где?» Пожимает плечами. В одной из комнат – спортзал. Силовые, сработанные вручную станки. На подоконнике новый магнитофон. Включаю. Вставляю кассету. Ритм боевых барабанов. На земляном полу – одноразовые шприцы. Инъекции кайфа и мужества.

           Темнеет. Пора возвращаться, но пара глотков разведённого спирта и Лика ломают реальность.
           В квадрате окна коптящий огонь далёких нефтяных скважин. Два факела-близнеца.
           – Неужели всё это действительно с нами? – шевелятся тонкие губы. – Не странно тебе, что ты вообще здесь, в этом чужом, неясном для тебя настоящем, и что ты пришёл сюда убивать и, может быть, быть убитым?
           – Об этом… зачем?
           – О чём же? О небе Аустерлица? Когда-то с детьми учили этот отрывок.
           – Уж лучше о небе.
           Улыбнувшись, она прижимается ближе.
           – Знаешь, а я полукровка.
           – И тебе это нравится? – по-моему, я пьян (вопрос странен).
           – Не то чтобы… Просто я сама не могу понять, кто я.
           Алкоголь уютной волной делает слух мой всё более прозрачным. Что ж, говори… хоть что-нибудь открой о себе… полукровка… учитель словесности… тоже неплохо. Но школы здесь нет. Даже начальной. А если ещё у неё на час-полтора задержаться, то в форте сыграют тревогу.
           Пора!
           – Лика.
           Руки её обхватывают змеиным кольцом. Как там обычно в этих случаях говорят: «Не уходи!» Скажет? Не скажет? Нет. Распадаются руки.
           Два факела-близнеца, приближенных ночью, провожают до форта.

           У соседей ЧП. Расстреляна группа дозора. Четверо. Двое с контрольными выстрелами. Судя по повреждениям автомашины, били из двух огневых точек.
           До вечера по тревоге утюжим окрестности. Никого, кроме нескольких чабанов. Да и те притворяются, что не говорят по-русски.
           Небо Аустерлица? Я тоже припомнил этот отрывок из «Войны и мира». Только здесь оно другое – песчаное, тихое. Бог?.. Если он есть, конечно… Кажется, в жёлтой светящейся взвеси этого неба не выжить. Даже ему.
           – Командир, скоро стемнеет, – водитель показывает на счётчик. – Соляра у нас на исходе! На базу пора. Или самих нас тут грохнут.
           Киваю: «На базу».
           В форте до странного тихо. Без обычного гогота и матерного гула из кубриков. Значит, скорей всего, выпивают. Поминают погибших.
           Прохожу к себе и, не зажигая света, упираюсь глазами в завешенное газетой окно. Ударили в рельсу. К ужину. Что-то совсем не хочется есть. Выбираюсь на территорию и, не спеша, обхожу периметр укреплений.
           –  Господи, отец небесный, упокой их души… Господи, не оставь…
           Вздрагиваю, отступая на пару шагов. Фу-ты! Радист. Приданная сила из Питера. Чувствую перегар.
           –  Пьян, Беленчук?
           –  Не, командир, пиво только.
           – Заколебал ты со своим пивом, слышишь? Завтра же отправлю тебя в штаб, а там пусть решают!
           – Ребята погибли! За что?! – срывается на рыдание.
           – Это война, парень.
           – Завтра – что хочешь, командир! Хоть режь, хоть стреляй! Но дай одному… сейчас одному побыть дай!
           Отхожу, унимая нарастающее в груди клокотанье. Обострять глупо.

           Ночь. Перелётные птицы кру;жат над фортом. Мощные крылья взрезают воздух. Сонные крики их то тише, то громче.
           Время проверки нарядов. Выхожу на бугристый, выложенный кирпичом плац и замираю, закинув голову.
           – Опять гуси-лебеди, – преувеличенно бодро кричит постовой с вышки. – Вторую уж ночь опускаются к нам. На прожекторный свет, наверно.
           Поднимаюсь наверх и вглядываюсь в неясные белые пятна. Гуси – не гуси? Не различить. Веером рассыпаю автоматную очередь.
           – Есть! – кричит постовой.
           Тяжёлый удар о землю. В кубриках передёргивание затворов и сонное переругивание.
           – Ложная тревога! Всем отдыхать!
           Зачем я стрелял? Какая была необходимость?
           Спускаюсь вниз. Кто-то из наряда тянет птицу на свет. Венценосный журавль. Обвисшие крылья. Собравшись с последними силами, клюёт меня в руку.

           Лика. Полузакрытые глаза. Волосы распущены.
           – Нет водки. Водки нет, – шепчет.
           – Лика, я журавля убил.
           – Зачем?
           – И сам не знаю зачем. Он, знаешь ли, очень красивый. И крылья такие большие… Совсем как у альбатроса. Помнишь Бодлера? «Временами хандра заедает матросов…»
           – Матросы – твои автоматчики? Ради бога, не трогай литературу. Лучше скажи – здесь, у меня, ты потому что убил?
           – Да.
           – Нет водки, прости.
           Собрала заколкой волосы и вдруг оживилась:
           – Но раз уж напиться мы сегодня не сможем, то расскажи мне хоть что-нибудь о себе. Ты женат?
           – Какое сейчас это имеет значение?
           – Большое. Очень большое!
           – Не думаю. Ведь брак – это та же условность. Игра. Как-то давно, студентом ещё, провожал одну даму. Из ресторана. Только что познакомились. Идём, болтаем, а у меня одно в голове: как бы в общагу её затащить. Дама роскошная – в норковой шубе. А тут, понимаешь, в общагу, с клопами и пьяными разборками в коридорах. Вдруг слышу, догоняет нас кто-то и издали что-то кричит. Остановились. Я и понять ничего не успел, но чувствую – губы вдребезги. Ну и, конечно, в ответ ему зарядил. И, видно, удачно – смотрю, на асфальте лежит. И всё же потряс он меня. Сознание фрагментами – фары, слепящие справа и слева, и дама моя посредине дороги руками размахивает, такси тормозит. На заднем сидении, крахмальным платочком вытирая мне кровь, говорит: «А кто это был, знаешь?» – «И кто же? – глотаю солоноватый комок. – Мохаммед Али?» – «Муж мой», – и дикая гордость в глазах.
           В общагу мы тогда не попали, слонялись по городу, сидели в гостях у её подруги, такой же ухоженно-нежной – в махровом халатике. Потом как-то встретил её. С мужем, под ручку. Узнала, конечно. Глаза отвела, а сама улыбается.
           – К чему эта притча?
           – Так… просто. О браке.
           – О браке, о драке, – смеётся. – А завтра весна. Ты чувствуешь – завтра весна!

           Жёлтое солнце и ветер. Март.
           Автомат с перетянутыми изолентой снаряжёнными магазинами перекинут за спину. Прихватив ружьишко, спешу на озёра. Птицы на них полно. Пора перелёта.
           Подкрадываюсь долго, почти ползком. Колючий кустарник карябает руки. Грязный болотный пух облепляет одежду, лезет в глаза и в рот, колет в носу. Ох, не сдержусь же!
           – А-чхи! – чих мой лучше всякого выстрела поднимает на воздух утиное братство. Вот так подкрался! С досады палю дуплетом в уходящую, свистящую крыльями стаю. Да уж куда там!
           Продуваю стволы. Заряжаюсь. Левый – «нулями» на зайца, правый – картечью. Волки и лисы тут тоже не редкость.
           Буруны непредсказуемы. Это на севере лес как лес. Вошёл – и с концами, как в море. Здесь по-другому.
           Но что это? Что?.. Неужели копытная дробь. Всадники? Сколько их? Падаю и вжимаюсь в землю. Топот отчётливый, гулкий.
           Между всхолмлениями вижу человека на лошади. Лишь на секунду… Интересно, заметил он меня или нет? Медленно упираю приклад в плечо. Жду. Скоро появится в следующем просвете.
           Здесь уже можно его разглядеть. Вот голова вырастает… Шапка из кожи мехом вовнутрь. Вот уже показались плечи. Секунда – и будет поздно! Спускаю курок. Всадник, взмахнув, как тряпичная кукла руками, опрокидывается назад. Лишь бы нога не застряла в стремени. Лошадь в этом случае утащит его неизвестно куда. Так… успокоится и подождать… Вдох. Выдох. В горле пульсация сердца. Кажется мне или нет, что топот копыт удаляется. Да, удаляется точно. Значит, он, всё-таки, был один? Уф-ф…
           Хочется закричать, заорать во весь голос!
           С дрожью в коленях ползу. Вновь заряжаюсь. Что это хлопает меня по спине? Что так мешает?.. Вот же дурак! Вот из чего надо было стрелять. Автомат! Господи, совсем про него забыл! Поднимаюсь в рост.
           Где же этот южанин? Должен быть здесь. Или немного дальше?
           Вот он. В задранной куртке защитного цвета. Руки разбросаны в стороны. След по траве. Полз? Вероятно. Но… может быть, жив ещё? Жду. Упираюсь в спину стволами. Не дышит. Переворачиваю тело. От прикасаний к тёплой одежде мутит. На поясе в ножнах нож. Горбоносое, заросшее ржавой бородкой лицо. Примерно мой сверстник. Под глазом, слегка приоткрытым, тёмная точка. Такая же, с тонким кровоподтёком – на шее.

           В форте: «Старший наряда, ко мне! Доложить обстановку!» Слушаю доклад:
           – Без происшествий… на связь регулярно… отдыхающая смена после бани просит... из своих же запасов…
           – Ладно. Сегодня можно.
           Бог даст – не напьются.
           – Ещё у меня вопрос по поводу усиления поста.
           Обрываю:
           – Всё порешаем потом.
           Сунув под бушлат сапёрную лопатку, спешу в буруны. До места, где он лежит, километра четыре. Надо успеть, пока не стемнело.
           Оружие у южан в схронах. Пастух у такого схрона уже не пастух, а вольный стрелок.
           Куда он скакал? Зачем? Кто ты, рыжебородый?

           Штаб в ожидании инспекции.
           «Генерал Горлодав!» – переговариваются офицеры. «Гор-ло-дав! Гор-ло-дав!» – у мусорных баков лают собаки. «Гор-р-лодав!» – картавят с тополей встревоженные воро;ны.
           В штабе – цивилизация. Даже женские лица встречаются.
           – Развелось генералов! Мёдом им тут намазано, что ли? – командир сводного отряда Балдасов не скрывает мрачности. – По линии постов… сказал, что никого не пропустит… Сон и всякие там выезды отменяю! Сидеть на местах и ждать, – длинные пальцы его выбивают дробь. – Особенно «пятёрки» и «тройки» касается, вечно у вас там сопли жуют.
           Мой пост – четвёртый. «Пятёрка» и «тройка» – соседи.
           На «тройке» командир совсем мальчишка – типаж классически лопоухого второгодника. Если из его речи убрать нецензурную брань, то «великий и могучий» сожмётся до уровня междометий. К тому же он заикается и подчинённых своих иначе как «мои ху-хун-венбины» не называет.
           Командир «пятёрки», Петрович, полная ему противоположность. Во-первых, он стар свыше всякой меры, а во-вторых, выражается крайне редко. Недавно его наряд остановил мотоциклиста-южанина. Документы оказались в порядке. На вопрос «Покажите, что у вас в люльке?» тот, не спеша, достал из неё автомат и полоснул проверяющих очередью. По счастью, парни выжили, но Петрович с тех пор в опале.
           – …поэтому не знаешь, какой сержант тебя уволит, – завершает совещание Балдасов.

           Генерал решил прокатиться по всей заградительной линии. Моя задача – сопроводить его от подконтрольной нам промежуточной вышки до следующего поста.
           Вот и колонна. Отделение охраны выпрыгивает на ходу и рассредоточивается. Красно-вишнёвый джип генерала, в контрасте с пропылёнными уазиками колонны, кажется мне каким-то причудливым ёлочным украшением.
           Горлодав невысок, широкой кости, с лицом угрюмо-бульдожьим.
           – Как служба, сынок? – спрашивает с неожиданным добродушием.
           Рапортую. Как и положено, «ем глазами». Вид у меня, в соответствии с бессмертным петровским указом, «лихой и слегка придурковатый».
           – Ну-ну, – генерал протягивает руку. Ладонь у него горячая, пухлая, но не вялая. (К людям с вялым рукопожатием у меня необъяснимая антипатия.) – Почему никого не вижу на вышке?
           – Опасно, товарищ генерал. Качается. При ветре, особенно сильно.
           Вышка – чугунная труба со скобами-ступенями изнутри и деревянным «гнездом» наверху. В непогоду она раскачивается так, что несущий на ней службу человек, думает только о том, как бы не грохнуться вместе с этим сооружением.
           – А я ведь предупреждал – смотрящего наверх! – из-за спины генерала выныривает майор-штабист.
           – Показуха это, товарищ генерал. Вышку менять или ремонтировать надо. Болтов в основании – где нет, где проржавели насквозь, – выступает вперёд Балдасов. За спиной генерала он скрытно сворачивает мне кулак. – Сейчас ветерок небольшой, но если хотите, товарищ майор, то можете сами попробовать.
           – Вот-вот, вечно приходится вас учить! – штабист исчезает в трубе, но тут же выныривает обратно. – Грязно там, товарищ генерал. Минируют негодяи! – елозит подошвой о землю.
           – Ты что же это, Балдасов, гвардию мою под откос пускаешь? – Горлодав взрывается смехом, – Ох, ох-х… ох! Прямо комедия какая-то получилась. Однако, едем. Пора. Разборы полётов потом.
– По машинам!
           Отделение охраны с приставленными к плечам автоматами окружает джип.
           – Служи, сынок, – суровеет генерал. – А вышку мы тебе поменяем.

           Разборы полётов. Командир «пятёрки», Петрович, уволен. («Да вы охренели! Проспать генерала!») Балдасову – выговор, ну и так далее.

           – Лика.
           – Что? Ну, говори, наконец!
           – Я скоро уеду.
           – Скоро – это когда?
           – Пять дней осталось.
           – Мне… плакать?
           – А сможешь?
           – Как только уедешь, так сразу попробую!
           – Сегодня мне хочется верить, что где-то, когда-то ты будешь рядом.
           – Не думаю… – отводит глаза, – не думаю, чтобы я тебя смогла удержать. В каких-то двухстах километрах отсюда люди не знают войны. А мы… ведь ты это тоже чувствуешь!.. в том мире мы станем чужими.
           – А здесь?
           – Здесь? Лучше не спрашивай… и правда сейчас разрыдаюсь, – смеётся.
           – А ты? Как же ты?
           – Не думай об этом. Сейчас мне с тобой хорошо. И, может быть, слишком уж хорошо. А завтра?.. Какая разница, что будет завтра. Куда мне ехать? В разбитый город? Да ведь и не на что, кстати.
           – А если бы было на что?
           – Ха-ха! Отстань. К чему эти глупые мысли! У нас впереди ещё целый вечер. Уж лучше покрепче меня обними. Когда ты вот так меня обнимаешь, я забываю, где я. Я многое забываю с тобой.

           Ночью подошли бензовозы. Урчащая моторами колонна застыла внизу у шлагбаума. За мою смену – третья. Первые две к всеобщему неудовольствию я завернул. Наверно, не надо было. Где-то они всё равно просочились – через «тройку» или через «пятёрку».
           Южане, кстати, парламентёры отменные. «Без мыла…», как говорится. Вот и эти – двое из ларца – кто кого «переулыбит». Южная фальшь.
           Молчанье форта обманчиво. На самом деле все, включая радиста и поваров, на огневых точках. Ждут. Что ж, игра так игра. Сегодня сыграем по-крупному.
           Ставка! – карандашная дрожь на бумаге.
           – Нет! Не пойдёт!
           Переглянувшись, пририсовывают нолик. Удваиваю.
           – Вай-вай, зарэзал, совсем бэз ножа, зарэзал!
           Но ведь ведутся же, черти! Глазки забегали. Купюры у них почему-то в рулонах. Первый. Второй. Тяжёлые. Пересчитывать не имеет смысла.
           – Можно! – даю отмашку.
           Взлетает шлагбаум.

           Часть «выигрыша» отдаю старшине. От количества купюр он весь поджимается, как будто вот-вот и вприсядку пойдёт:
           – Ого!
           Всё это ему предстоит разделить в равных долях на всех. За риск командир берёт половину. Так принято. Я в этот раз взял больше. Сколько? Порядком. Бензин недёшев.
           Утренний развод. Построение. Бодрые шуточки. Смех – верный признак того, что претензий по дележу нет.
           – Р-равняйсь! Сми-ирно! Наряду приказываю заступить на охрану…
           Скоро домой, и голос мой свеж.

           – Когда?
           – Завтра.
           – Задержись. Придумай что-нибудь…  – отводит глаза.
           – Нет. Ты же знаешь… – чувствую, как трудно, до невозможности трудно найти слова. – Лика, я, наверно, не должен тебе этого говорить, но носить в себе ещё тяжелее. Я человека убил.
           – Это не птицу тогда?
           – Да… А, впрочем, зачем я опять вру. Птицу тоже… Лика, вот деньги. На скромное жильё… немного добавишь, и хватит. Только не оставайся здесь.
           – Бензовозы?
           – Не важно. Лучше не спрашивай.
           – Спасибо. Знаешь, а я возьму. Пусть даже не уеду. Деньги – ведь это фантом реальности. А тут… тут даже очень много. Ты прямо Крёз в погонах. Жалеть не станешь?
           – Не знаю… возможно.
           – А что, если рядом с тобой? В твоём городке.
           – Не надо.
           – Шучу, командир. Испугался? Ты правда – убил?!
           – Да.
– Жалко, что я не кошка. Тогда бы ты точно забрал меня, – игриво мурчит и укладывает голову мне на колени. – Я выпить хочу. Ты хочешь?
           – Очень. Только у меня неразбавленный.
           – Так даже лучше.
           – Спиритус вини. За что?
           – Глупый. Конечно, за нас.

           Отъезжали под вечер, почти по тёмному.
           Я обернулся. Вспыхнувший прожекторами периметра форт вновь показался мне космическим кораблём пришельцев.
           На стыке лесополос бесцветно мелькнуло Мречетово.