Кто не был в юности поэтом...

«Кто не был в юности поэтом…»

    Саша Гвоздиков был институтским поэтом. Он писал под  псевдонимом Гвоздёв, считая, что его настоящая  фамилия звучит слишком по-детски.
  Но поэтом он был не совсем обычным, и для того, чтобы рассказать, чем же он отличался от других, мне придется  ввести вас в курс творческой жизни нашего педагогического  института,  находившегося в одном их городов Северного Кавказа..
  Поэтов в институте было много, даже очень много. В ежемесячном альманахе под названием «Творчество молодых», который выпускался   институтским литературным объединением под руководством доцента Л. А. Страховой , проза и публицистика занимала  всего одну четверть этого вместительного  фолианта  объёмом в двести машинописных страниц.  Остальные сто пятьдесят страниц занимали стихи. Их присылали студенты со всех факультетов, даже с технологического,  где  хмурые и сосредоточенные парни и девушки  овладевали  профессией преподавателей трудового обучения.
  Два раза в году у нас проходили  литературные чтения, где авторам разрешалось прочесть по одному стихотворению с дальнейшим их обсуждением. И   в качестве примера, как надо писать стихи, в конце выступали  два  уже признанных поэта:  Геннадий МЕзинцев (кличка - Гений МизИнцев) и Николай Карякин (кличка - Корифей). Их  стихи не обсуждались, потому что произведения Мезинцева еженедельно печатались в городской молодежной газете, а у Карякина в областном издательстве вскоре  должна была  выйти книжечка стихов под  названием «Навстречу солнцу!».
  Чтобы читатель понял, насколько это опасно – быть признанным  поэтом, я расскажу о взаимоотношениях Гения и Корифея.
  Между ними шла настоящая война, выражаемая в злых и порой совершенно бесталанных эпиграммах друг на друга.  Но обрушить это грозное оружие на противника им было не совсем просто, так как они учились в разных группах и не могли передавать  записки оскорбительного содержания друг другу на лекциях. И поэтому они не нашли ничего лучшего, как  выбрать  местом  интеллектуальной битвы мужской туалет для студентов. Вскоре его стены были испещрены эпиграммами, что, конечно же, вызвало жгучий интерес даже у студентов, далёких от поэзии,  а у нашего завхоза - законную обеспокоенность по поводу количества краски, которую надо будет потратить при ремонте, чтобы замазать  всё это непотребство. И он пригласил туда самого  ректора для того, чтобы тот взглянул на то, чем занимаются его студенты в свободное от занятий время.
  Милейший Иван Петрович прочел полное собрание эпиграмм двух признанных поэтов, порою хмурясь, а иногда похохатывая, и сказал:  «Я  не понимаю вашего беспокойства, уважаемый Тимур Тенгизович. Ведь здесь нет ни одного  слова из ненормативной лексики русского языка. И не надо ничего  закрашивать. Когда кто-то из этих двух поэтов станет лауреатом Нобелевской  премии ,  то вам придется взять эти рукописи в рамку, а, может быть, даже  прикрыть стеклом». 
  Завхоз,  не  знавший, кто такой Нобель,   и чем нормативная лексика отличается от ненормативной, тихонько выругался и решил оставить всё как есть до капитального  ремонта.
  Об этом случае рассказал мне мой однокурсник, который по вполне понятной причине находился в то время в одной из кабинок.

    А я запомнил  дискуссию, которая вспыхнула на перерыве между лекциями, когда мы собрались покурить в  туалете. Мы сразу заметили  на стене две новых эпиграммы и принялись их обсуждать.
  Пасквиль,  написанный Корифеем, юношей задумчивым и грустным,  любителем поэзии   Семёна Надсона и Эдуарда Асадова, гласил;
              «Ты гением себя зовёшь,
              Я для тебя – всего лишь вошь.
              Но есть  на свете справедливость,
              Чтобы  дерьмо куда-то смылось» 
  На что Гений ответил так:
                «Не будет сказано в обиду
                Священным стенам института,
                Но здесь порой иная гнида
                Себя чтит вошью почему-то».
  Как  будущие педагоги мы оценили эпиграмму Корифея на «три с минусом», а ответ Гения на «четыре с плюсом». И в то самое время, когда  мы объявляли свои оценки, в туалет  вошел Корифей. Он прошел к окну, закурил дорогую сигарету и с улыбкой сказал:
    - Первому писать всегда труднее.
  И тут прозвучал голос первокурсника Евгения  Краснослободцева, который  поступил в институт после службы в армии:
     - Слушай, Карякин, вы с Генкой друг другу эпиграммы пишете или хвалебные оды? Ты Пушкина когда-нибудь читал? Я вчера наткнулся на одну его вещь, и ощутил себя в каптёрке у старшины Бузыкина после утренней приборки. Вот это язык, так язык!
-Ты имеешь ввиду ненормативную лексику? – снисходительно спросил Корифей.
- Я имею ввиду наш исконный русский мат! – резко ответил ему Краснослободцев.
- Ну, знаешь, я – не Пушкин,  - гордо сказал Корифей и пошел к выходу.

  А теперь давайте вернемся к Гвоздикову – Гвоздёву, главному герою моего рассказа.  В чем же была его необыкновенность как поэта?
   Из изложенного выше вы должны были понять, что  у нас почти не было возможности  выразить себя публично. А нам этого очень хотелось, так как  мы знали, что самый успешный поэт  - это поэт – трибун. Как, например, Маяковский.
  А мы печатались только в  машинописном институтском альманахе и два раза в год читали по одному стихотворению перед членами литобъединения.
  А вот Саша Гвоздиков – Гвоздёв пропагандировал своё творчество ежедневно и ежечасно.
   Входя утром в аудиторию,  он бодро восклицал:
                «Грызите, юноши, гранит!
                Пусть ваши зубы Бог хранит.
                Вы, девушки, грызите тоже!
                Мы ценим ум, потом уж рожи!»
  И  ни разу эти его приветствия не повторились! Поэтому я и запомнил  лишь одно. И еще я помню его обращение к преподавателю  латинского языка,  после которого тот долго не мог прийти в себя:

                Скажите нам, Вадим Ильич ,
                Как по латыни «старый хрыч»?
                И что в анналах там рекомо:
                Студент - он «homo» иль не «homo»?

  Гвоздиков был первым в нашей группе, кто предложил организовать свой собственный литературный кружок , так у нас было  шесть поэтов: две девушки и четыре  юноши.
  - Ты слышал про общество «Арзамас», в котором состоял Пушкин? – спросил он меня однажды. -  Если мы создадим нечто подобное, мы сможем приглашать на заседания до двадцати человек и читать им свои стихи. А через некоторое время даже издавать свой журнал.
  Творческая часть нашей группы в тот же день задержалась после лекций,  и первым делом мы избрали председателя. Им стал энергичный и талантливый    Жора Сабанадзе, который писал стихи на четырех языках: грузинском, русском, армянском  и английском. Он, не откладывая в долгий ящик, тут же дал всем поручения по организации первого торжественного (!)  заседания кружка. Меня он отозвал в сторону и сказал:
- Соберешь со всех членов  кружка  по рублю на выпивку. О закуске я позабочусь сам.
 Утром я приступил  к выполнению этого поручения, начав это нелегкое дело с инициатора создания кружка.
 Сашка широко улыбнулся в ответ на мое предложение дать рубль  и, как всегда, ответил мне стихами:
                «Докучаев  выпил чаю,
                Физик Йоффе выпил кофе,
                А Некрасов выпил квасу,
                Потому что он поэт,
                А у поэтов денег нет….»
  Пришлось внести  на выпивку свой собственный  рубль….

  Первое заседание литературного кружка, название которому мы еще не придумали, состоялось в институтском общежитии, в комнате, где жили   четыре девушки, все – студентки факультета физического воспитания. Я был удивлен таким выбором, зная, что физкультурники мало интересуются поэзией, но Жора Сабанадзе успокоил меня: «Во-первых, мы должны приобщать к высоким чувствам, которые навевает литература, все слои населения, а, во -вторых,  у студенток физвоса  всегда есть, что поесть». 
   Проблема с названием решилась сама собой. Стоило Гвоздикову – Гвоздёву войти в комнату, как он сразу же выдал следующий экспромт:

                Как этот жёлтый свет прекрасен!
                Как ранний золотой рассвет!
                Но я бы лампу перекрасил,
                И непременно в красный свет.

  Дело в том, что во всех комнатах общежития по приказу экономного завхоза были вкручены лампочки мощностью 60 ватт. А чтобы студенты могли  хоть как-то читать и писать при таком свете, электрики удлинили  шнур , и лампы висели над столом очень низко,  где-то в полуметре  над его поверхностью. А для имитации уюта на неё был надет еще жёлтый  абажур, что и вызвало у Саши такое восхищение.  Но его желание перекрасить лампу в красный цвет вызвало у девушек – физкультурниц бурный протест. Самая мощная из них, по имени Фатима,  занимавшаяся толканием ядра, подошла к Гвоздикову почти вплотную и угрожающе  спросила:
- Почему именно  в красный? 
- Потому что это – цвет нашего флага! – ни на секунду не задумываясь, гордо ответил Сашка, и Фатима успокоилась. 
  Стол уже был накрыт, и Жора сразу же приступил к исполнению своих председательских обязанностей. Подняв граненый стакан с сухим вином «Напареули», он провозгласил:
  - Первое заседание литературного кружка «Жёлтая  лампа» считаю открытым!
  Все выпили, и никто не обиделся на то, что Жора самолично, хотя и по подсказке поэта - виртуоза Гводикова, назвал наш поэтический коллектив «Желтой лампой». Если Пушкин был членом  кружка  «Зеленая лампа», то почему бы нам не создать «Желтую…»?   
Потом мы читали стихи.  Сабанадзе,  опять   же по праву председателя, первым  прочел  свой сонет на английском языке « I am a Georgian…» («Я – грузин…»). Потом Света Бобылева  протяжно пропела опус про первую любовь.
Девушки – физкультурницы завздыхали и заохали.
Следом выступил Никита  Митин со  стихотворением «Я не хочу быть многословным…». Но читал он так долго, что Жоре после его чтения пришлось налить еще по стакану «Напареули». Наверное, именно поэтому я прочел свои стихи о горах с таким воодушевлением, что девушки – спортсменки хлопали мне долго и оглушительно громко.
  В заключение,  после еще одного стакана «Напареули», своё произведение прочла Зоя Коцоева, скромная девушка из села Карман – Синдзикау. Оно называлось «Джигит в белой бурке», а любовь девушки к этому джигиту была столь великой, что нам казалось: сейчас Зоя выпрыгнет в окно и пешком отправится в свое горное село, где ждет её  черноусый парень в белой бурке.
А Гвоздиков, как я уже говорил,  был особенным поэтом. Он, как всегда , ограничился вступительным стихотворным словом.             

     В общем, вечер удался на славу. Когда Жора предложил хозяйкам комнаты высказаться по поводу прочитанных стихов,  девушки переглянулись, а Фатима сказала коротко и ясно:
   -Приходите  ещё…
  Таких заседаний было проведено немало. Мы собирались на том же месте и в том же составе почти  каждый месяц, и наше мастерство росло  час от часу. Дошло до того, что девушки – спортсменки тоже стали писать стихи  и читали их так самозабвенно, что Сабанадзе почувствовал себя вторым стариком Державиным, открывшим великого Пушкина.
  Мы выпустили три номера журнала «Поэты  группы Z», который пользовался таким успехом, что пришлось увеличить его тираж с пяти экземпляров до десяти. Его печатала  трудолюбивая  поэтесса Света Бобылева,  у родителей которой была старинная машинка «Underwood».
Заседания прекратились лишь на последнем курсе, когда мы поняли, что  из-за своей бурной поэтической деятельности можем не получить дипломы по специальности.
  В 1962 –ом году мы окончили институт и разъехались кто куда. По мере возможностей старались друг друга из виду не терять, но, переписываясь, больше интересовались получаемой зарплатой и бытовыми условиями жизни,  чем поэтическими достижениями.
  В  2001-м году, будучи уже на пенсии, я предпринял ностальгическое путешествие на Курильские острова, так как именно в тех краях начинал свою трудовую деятельность. После  двухнедельного  похода по  этим чудным  местам, я очутился на острове Итуруп,  чтобы вернуться домой, так как именно там в то время был единственный на Курилах аэропорт.
  И тут я узнал, что билетов на все  рейсы нет на две недели вперед, и затосковал, так как денег у меня могло не хватить даже на хлеб.
  Я сидел на расшатанной скамейке, думая о том, почему я не успел за время развития страны по  капиталистическому пути  купить свой собственный самолет, когда услышал за спиной хриплый и дрожащий голос, каким говорят хронические пьяницы и генсеки, не желающие вовремя уходить  на пенсию:
                У  самого пролива Лаперуза
                Повстречался мне Борис Аксюзов,
                Всё такой же маленький и скромный,
                Правда, дышащий по-старчески неровно. 
Даже не обернувшись,  я догадался, кто это.. Постоянно говорить стихами мог только  один знакомый мне человек…
   Сашка Гвоздиков, писавший под псевдонимом Гвоздёв. ..
   Стараясь не спешить, я встал и обернулся… За скамейкой, на чахлом курильском  газоне стоял старик в оранжевом жилете, с аэрофлотовской фуражкой в руках, небритый и худой,  совсем не похожий на того Сашку, которого я помнил по институту.  Он беззубо улыбался и шевелил губами, видимо, стараясь сочинить  очередной стих.
  - Не надо, Саш, - сказал я ему. – Я знаю, что ты сейчас выдашь свой очередной шедевр, но давай поговорим  по-человечески.
  - Самый человеческий способ общения – это говорить стихами – безапелляционно  и строго заметил Гвоздиков. – Но если тебе не нравится, можно побеседовать   и на языке жлобов.
  Он тяжело опустился на скамейку, я присел рядом. Тут же к нам подошла  рыжая собака и грустно посмотрела в глаза Гвоздикову. И тут Сашку вдруг снова понесло:
                Вот эта рыжая скотина
                Мою колбаску проглотила
                А потому давай по-русски
                Мы  выпьем водку без закуски.
     И он достал  из кармана бутылку, на этикетке которой бы изображен кунаширский вулкан Тятя- яма. Над ним зависла туча ядовито-желтого дыма, которая, видимо, должна была напомнить пьющим об опасности отравиться  содержимым бутылки.
  - Ой, извини, - вдруг спохватился он, - я совсем забыл про наш уговор про стихи. Больше не буду.
  В это мне верилось с трудом, и я полез в рюкзак, где у меня осталось  еще несколько банок тушенки. А Гвоздиков закричал неожиданно громко:
  - Нюсь, выгляни в окошко!…
  Тут он запнулся, вспомнив, вероятно, своё  обещание не говорить стихами.
  В буфетном окне появилось круглое личико женщины – кореянки:
  - Чего вам,  Александр Васильевич?
  - У тебя есть еще стаканчики из пергамента?
  - Из  какого еще пергамента? Сроду таких не было . Только стеклянные и из пластмассы.
  - Так принеси мне пару из пластмассы.
  Через минуту буфетчица подошла к нам и внимательно посмотрела на меня.
  - Вы его друг? – спросила она.
   - Друг со студенческих пор.
   - С материка?
   - С материка.
   Она на минуту задумалась, а потом решительно попросила:
   - Слушайте, заберите вы его отсюда. А иначе он совсем погибнет.
  Гвоздиков гневно посмотрел на неё, но возразил ей мягко, даже ласково:
  - Нюсь, ты же знаешь, что я не конченый алкоголик и почему я сейчас пью.
  - Знаю…
  - Так чего же ты человека с толку сбиваешь? Что,  на материке Любовь Петровна с того света вернется?…
  Он собирался сказать еще что, но в это время из репродуктора донёсся строгий голос:
   - Гвоздиков, уберите с посадочной  полосы  телят и собаку! Через двадцать минут принимаем  борт из Южно- Сахалинска!
  Сашка ушел, а буфетчица присела рядом со мной и зачастила:
 - Хороший он человек, Александр Васильевич. Он у нас в школе русский язык с литературой  преподавал,  а его жена, Любовь Петровна – математику. Умерла месяц тому назад, от рака. Вот он с тех пор не просыхает. Хотя раньше почти не пил. Теперь из школы ушел, у нас работает. Хороший человек.
  Появился Гвоздиков и сходу разлил  по стаканчикам водку, сказав:
   - За поэзию, бабу капризную, как говорил наш поэт – горлопан…
   Выпили и закусили тушенкой без хлеба.
  - Ты о наших что-нибудь знаешь? – спросил он
   - Почти ничего. А ты?
  - Переписывался с Жоркой. Недавно он что-то замолчал, То ли умер, то ли стал Министром образования независимой Грузии. Светка Бобылёва в Москве живет. Стихов уже не пишет, внуков много, кажется, пять. Гений умер давно. Как говорится, «не вынесла душа поэта». После окончания института у него ни строчки не опубликовали. Корифей  издал еще две книги своих стихов в нашем родном городе, еще при советской власти. Недавно я ездил туда в отпуск и встретил его на рынке с авоськой картошки и укропа. Меня он не узнал. И вид у него был такой, как будто он стыдится своих прежних стихов. Да ты посуди сам, как тут не стыдиться…
 Он достал из-за пазухи маленькую книжечку и с гордостью показал мне её:
  - Купил в киоске у драмтеатра  за два рубля. Раритет! Вот послушай:
                Нас партия настойчиво зовёт
                Навстречу солнцу… Навстречу солнцу!
                Мы неуклонно движемся вперед,
                И счастья свет горит у нас в оконцах…
   - А я на прозу перешел, - сказал я.
   - О тебе я всё знаю…. Слава Богу, с компьютером еще дружу. Рассказы у тебя неплохие, царапающие порой моё старое сердчишко… А о том, что ты на Сахалине работал,  узнал совсем недавно. Жаль, что  раньше не знал. Мы бы с тобой организовали здесь новый литературный кружок «Желтая лампа»  на зеленых островах»
  Неожиданно он сменил тему разговора:
   - Ты куда летишь?
   - Пока никуда. У вас, оказывается, билетов нет на неделю вперед.
  - Это не проблема.  Я тебе на сегодняшний рейс до Южно – Сахалинска сделаю билет с бронированием  до Москвы, Конечно, лучше было бы тебе завтрашним рейсом лететь. Поговорили бы, повспоминали. Но боюсь, что сопьешься ты за ночь под моим чутким руководством . А это тебе ни к чему. Да и погода может внезапно испортиться. Лети уж сейчас.
  - А кем же ты работаешь, что так запросто билеты достаёшь? 
  - Главный специалист  по уборке территории. Труженик метлы и лопаты. Но меня очень уважают здесь, потому что всё начальство – мои бывшие ученики.
  - Граждане пассажиры! – заорал репродуктор. – В аэропорт «Буревестник» прибывает  борт из Южно – Сахалинска. Встречающих просим пройти к выходу  с лётного поля».
  - Пошли оформлять билет! – сказал Гвоздиков.  - А по дороге я тебе стихи почитаю. Которые еще никому не читал, хотя написал их в те далёкие – предалёкие студенческие  годы…
  Он взял меня под руку и прочёл, заметно волнуясь:

                Кто не был в юности поэтом,
                Тот не любил и не страдал,
                Кузнечика не слышал летом,
                Зимой  звёзд с неба не хватал

                Весною  не был с солнцем дружен,
                Фиалок   милой не дарил
                А в осень видел только лужи
                И ненавидел фонари…

      Мне понравилось…
      Не знаю, как вам…