А виновата ты лишь в том, что мама хочет кушать 37

Глава 37

Я все больше и больше становилась, так называемым асоциальным человеком. Мысль о том, что все увидят моё уродливое лицо, была невыносимой. Даже поход в магазин для меня был невероятной каторгой. Однажды, когда я была уже в пятом классе, мы с папой поехали в магазин. Он остался в машине и попросил меня одну сходить за покупками. Я взяла с полки молоко в банке и хлеб, а подойти к кассе не смогла.

Так и стояла в конце магазина у самой дальней полки с этим молоком и хлебом, пока папа, устав ждать в машине, не зашел в магазин и не увидел всю эту картину. Он отругал меня прямо там при кассире. Кассир поддержала его недовольство. От их осуждения, оскорбления я еще больше сжималась, мне хотелось стать невидимой или просто телепортироваться из того магазина. Дома папа все рассказал маме, и от нее я тоже получила нагоняй. Мне было стыдно подойти на кассу и оплатить товар. Почему? Я уродка! А такой уродке ничего не продадут. А вдруг начнут задавать вопросы, а я не смогу на них ответить, или ответить смогу, но кассир не услышит моего тихого голоса. Голос мой становился с каждым годом все тише и бесцветнее.

Мать не любила, чтобы в доме громко разговаривали. Визжать и смеяться вслух и вовсе было под запретом. Чувствовать себя уверенно и расслабленно, а не дай Бог, еще и демонстрировать это положением головы и всего тела, в присутствии матери, было равносильно самоубийству. Свободная поза, состояние уверенности и громкий четкий голос - вот, что больше всего выводило ее из себя. Кара настигала незамедлительно. Гораздо безопаснее было ходить и вести себя так, чтобы лишний раз не провоцировать нападение с ее стороны. То есть надо было быть тихой и незаметной до прозрачности, молчаливой, а отвечать - опустив голову вниз, а еще лучше, вжав ее в плечи, и при этом лепетать и оправдываться. Вообще разговаривать разрешалось, только если ко мне обращались, в остальное время я должна была молчать и в точности выполнять их приказы и задания.

Я стеснялась себя и реакции окружающих на мои дефекты внешности.

В пятом классе еще не так сильно понимаешь степень своей некрасивости и влияние этой некрасивости на взаимоотношения с людьми. И будет гораздо честнее признать, что вся моя забитость и страх перед кассирами, продавцами и прочими представителями внешнего мира, были от методов воспитания моей Великой Матери, а не от неуверенности в своей красоте. Меня били и шпыняли за все! Мне не объясняли причины. Мне только говорили при этом, что я расстраиваю мать, и своим поведением довожу ее до того, что ей приходиться меня бить. Я всегда слышала одну и ту же фразу на любое мое действие или бездействие:

– Сейчас изобью, с*ка!

Я не помню, чтобы кто-то из родителей, когда-нибудь называл меня «дочка» или любым производным от этого слова. Папа не обращался никак. Возможно, употреблял имя. И чаще всего это было в угрожающем ключе. Мама называла по имени или вот тем словом, которое шло после угрозы физического наказания.

Когда я пишу эти строки, мне очень хочется найти оправдание моим родителям. Мне хотелось их любить. Я очень старалась понравиться им. Я старалась заслужить их любовь. Я всячески угождала им.

Мне кажется, что вспоминая и озвучивая все, что они делали, я клевещу на них и совершаю грех. Но в моем повествовании нет и 1/10 того, что они на самом деле вытворяли под благовидным предлогом воспитания хорошей и удобной девочки. Я приняла этот образ тихой и удобной, послушной и безропотной дочери. Но им этого было мало. Чтобы я не делала, все было не так! Всегда находился повод для критики, унижения и битья.

Поскольку такое обращение со мной было повседневным, то тогда мне казалось это нормой. Я привыкла. Я поверила. Я одела этот костюм Ничтожества, и изо всех сил старалась им угодить и получить одобрение и похвалу. Не получала. Ни похвалы, ни одобрения. Никто из них, ни разу не погладил меня маленькую по головке, никто из них, ни разу не похвалил за то или иное изобретение или хорошую отметку. Всегда было мало и плохо. Позитив не отмечался, не замечался. Никогда не было акцента на достигнутом. Нужно было больше и лучше. А когда же наступит, вот то самое «больше» и «лучше», за которое наконец-то похвалят и оценят, никто не объяснил. И я старалась изо всех сил быть хорошей дочкой и ответственной старшей сестрой. Я всю душу в это вкладывала!

Я охотно сидела с сестрой. Я всегда несла домой с любого мероприятия вкусности для сестрички. Мне было очень важно с ней поделиться. И делала я это с удовольствием. Я все свое свободное время посвящала сестре. Я не только нянчилась с ней. Я развлекала ее многочисленными рассказами, придуманными тут же на ходу. Мы постоянно читали книжки перед сном. Я и эту роль приняла безропотно. Хотя нет, вру. Некие протесты в самом начале все же были, но их выбили, как и всю остальную дурь о праве что-то хотеть или не хотеть.

Вот здесь сделаю прямо отдельную сноску и скажу, что эти два слова всю мою жизнь были под огромнейшим запретом. Нет слов «хочу» и «не хочу», есть слово «надо». Стоило только произнести слово «не хочу», как тут же следовала агрессивная реакция со стороны матери:

- Не хочет она! Ты посмотри, с*ка какая! А ну марш делать, жрать, спать..., а то я тебе покажу, что такое "не хочу»!

Слово «хочу» тоже было под таким же запретом.

Если я что-то хотела, то заявить об этом нужно было не словами:

- Мама, Я ХОЧУ кушать, пить, гулять, играть, рисовать,…,

а смиренно тихим голосом и виновато-просящим тоном:

- Мама, можно мне спросить, покушать, попить, пойти погулять, порисовать…?

В «покушать» и «попить» отказов не было, а вот в остальном, как правило, мама начинала искать поводы, чтобы довести до слез, прежде чем дать добро. А доводила она очень легко и просто:

- Ты что, уже все уроки выучила, что гулять собралась? Или может тут вся квартира блестит? А с сестрой кто заниматься будет? А ну, давай, неси дневник, с*ка, сейчас посмотрим, какие тебе прогулки и рисование!

Вот как-то так прошел пятый класс. Были, конечно, и хорошие моменты. И было бы не правильно и не справедливо о них не сказать. Помимо воскресных лыжных прогулок, папа очень часто вечерами водил меня смотреть луну. Он купил большой и профессиональный бинокль и в ясную погоду обязательно устраивал такие уроки астрономии. Мне это очень нравилось. В эти минуты, когда мы с папой вдвоем шли по заснеженному и засыпающему поселку и выискивали с какого ракурса лучше рассмотреть кратеры на луне, он становился совершенно другим. Он не орал. Не таскал за уши. Не смотрел зверем, шумно сопя и замахиваясь рукой или ремнем. К слову сказать, наверное, с тех детских лет я ненавижу шумное мужское дыхание. Для меня это высший пик агрессии, дальше будет дикая боль в ушах, попе или спине, ну, это смотря, какой вид порки выпадет.

На улице без материнского присутствия никаких признаков агрессии со стороны отца я не ощущала. Я шла, открыв рот, не только из-за сломанной перегородки, которая мешала дышать, а еще от всего того, что рассказывал папа. Он очень много читал, и его речь была очень грамотной. Слушать его было одно удовольствие. Видимо, его самого очень интересовала луна и процессы, происходящие на ней, так как рассказывал он не байки, а научные факты. Подкрепленная картинкой, которую я видела при помощи бинокля, направленного на эту ночную красавицу, вся эта информация усваивалась легко и не принужденно. В последующем по астрономии у меня были отличные оценки. И мне было интересно присутствовать на уроках, когда мы с помощью профессионального оборудования наблюдали за звездами. Кстати, папа знал абсолютно все созвездия на ночном небе. Вот эту информацию я совершенно не запомнила. Возможно, потому, что на Севере их не так видно, как на южном небе и у него было не много возможностей наглядно все это продемонстрировать. Продолжение следует...