Шутка

   Я сидел на полу в гостиной, у старого обшарпанного дивана в нашей еще более древней и прогнившей от сырости квартирке в Нью-Йорке. На его бледно-желтой обивке виднелись не вооруженным глазом следы от царапин некогда жившей с нами кошки «Дианы», пятно от пролившейся бутылки дешевого вина и разрастающаяся плесень. В гостиной всегда работал телевизор, где на местном канале крутили в сотый, может, в тысячный раз о том, как повышается экономика страны, о сократившейся бедности среди населения, временами могли рассказать о кино- или поп-звезде, что не справился с бешенной популярностью и давлением со стороны фанатов, после чего выпрыгнул из окна своего собственного пентхауса, предварительно обколовшись наркотиками всех мастей. Меня всегда удивляло, от чего богатые плачут, от чего люди выказывают сострадание лишь тем, кто купался в роскоши, отправляя настоящих героев своей страны – простых людей, трудящихся на благо общества, попрошайничать. Должно быть, опасно жить ни в чем себе не отказывая.

   В нашей квартире всегда было светло, а из окон часто ночью доносились крики пьяной молодежи, вечная ругань и звуки рвоты местных посетителей заведения напротив дома, под озаряющую неоновую вывеску «Потерянный рай». На столике у зеркала весьма забавно расположилась фотография семьи лицемеров, улыбающихся в линзу фотообъектива.

   На ней изображены взрослый мужчина сорока лет, с проявившейся лысиной на макушке, сизым неуклюжим носом, сломанным когда-то во время очередной пьяной потасовки, но с такими добрыми глазами, за которые, судя по всему, моя мать прощала ему все избиения, все попойки с друзьями по сталелитейному цеху.
   
   Этот мужчина не был моим отцом, более того, я уже не помню его имя, в основном глаза, так надежно скрывающие за собой Тирана. Один раз, после очередной игры в карты с собутыльниками, мать попросила их закончить игру, поскольку время было уже позднее, на что они рассмеялись громче обычного.

   Той же ночью, после их ухода я лежал на кровати, закрывая уши подушкой, чтобы не слышать звуки бьющейся головы об стены и бьющуюся посуду. Мне было больно слышать её плач и его крики о том, что она его позорит при своих друзьях.

   Не подумайте, что моя мать была святой, не даром её место на фотографии было слева. Когда-то мой настоящий отец, имя которого я, к сожалению, тоже не запомнил, был капитаном дальнего плавания. Незадолго до его последней командировки, мать, не в силах больше таить в себе ложь, как, в принципе, и своё влагалище от посторонних, рассказала ему о своей измене, после чего тот, не проронив и слова, собрал вещи и уехал. Позднее, нам пришло письмо, из которого стало известно о том, что Капитан … вчера вечером выпрыгнул за борт, когда его корабль проплывал Атлантический океан, и, в следствии переохлаждения, утонул. Его тело так и не нашли, либо не стали заморачиваться, так что даже хоронить было нечего. Интересно, как бы сложилась моя судьба, если б моя мать не пошла на поводу своих желаний?

   Квартира была довольно скромна: узкая ванная, маленькая кухня, гостиная и кладовка, которую я называл своей комнатой.

  Было довольно тесно, приходилось идти мимо минного поля зловонных бутылок, боясь случайно опрокинуть одну из них на пол, и разбудить полуспящее тело. От него всегда несло тошнотворным смрадом, отвратительной смесью вчерашней рвоты, дешевых сигарет и не менее дешевого пойла, больше отдающее мочой, чем как то, что предназначается для применения внутрь.

   В кладовке было страшно от того, что в ней давно погасла лампочка, от чего в непроглядной тьме спасала лишь маленькая щель в дверном проеме, через которую, хочу заметить, вполне удобно просматривалась гостиная и дальше, за дверью, кухня.

   В центре фотографии стоял девятилетний я. Глядя на снимок, кажется, что мы благополучная семья, где заботливая мать готовит на кухне ароматные блинчики с маслом, а в духовке нежится курица, покрываясь золотистой корочкой, в то время как любящий отец возвращается вместе с сыном после бейсбольного матча, муж страстно обнимает встречающую их обоих жену, а сын рассказывает о впечатлениях прошедшей игры внимательной матери. Они все садятся за стол, предварительно вымыв руки с мылом по правилу дома, установленного обоюдно. Вся семья ужинает, смотрит по ТВ новости о том, что все в мире замечательно, или может быть какую-нибудь глупую комедию.

   Ох, если бы оно так…

   Стены камеры пыток, которую мне приходилось называть «домом», были оклеены давно облезлыми от старости, возможно, от омерзительного дыхания отчима, обоями грязно-бежевого цвета, от которых атмосфера тоски и уныния достигала небывалых высот. Бледно-красные капли на полу, осколки бутылок и тарелок, они напоминали мне о вечных матерных перепалках, ссорах, побоев, что паразит семейства устраивал с мамой. Отпечатки бляшки ремня в некоторых углах гостиной отзывались болью на моем истязаемом теле.

   На кухне снова доносились крики, невыносимо осточертевшие, такие…Такие…
Ненавистные мною. Нет больше сил их слушать. Каждый день, одно и то же…
- Нужно поскорее спрятаться в кладовке, пока самому не прилетело – сорвались мои мысли с дрожащих губ.

   Я укрылся внутри кладовки, закрыл дверь и подпер ее одной из досок, верно служивших мне кроватью, и, молча, наблюдал.

   Что ещё мне оставалось делать? Меня неоднократно посещало чувство беспомощности, бессилия и ужасного страха, пробуждающего самые ужасные и болезненные мысли и исходы внутри моей головы. Увы, мой кошмар переплюнул все самые худшие опасения.

   Калечащие моё естество крики сменились звенящим воплем и прервались оглушающим хлопком, после которого звуки в квартире поутихли, будто само время остановилось, и только диктор в телевизоре не умолкал ни на минуту…

…(Звук плача)…

Простите…не сдержался…

   Дверь на кухню медленно отворялась. Она скрипела так, будто некто со сломанной шеей пытался кричать изо всех сил, будто мешают переломленные в горле кости, сдавливающие голосовые связки сжатием собственной кожей. Лишь спустя пару секунд, уоторые, несомненно, длились как вечность, меня постиг удушающий ужас того, что скрипела вовсе не дверь, это задыхалась моя мать, бьющаяся в агонии от боли в смеси из сожалений, страха, осознания неотвратимой, убогой смерти. Её лицо виднелось из-за двери, придавленное к кафелю кухни, на том месте, где она могла бы печь блинчики с маслом, готовить в духовке курицу с золотистой корочкой, ожидать моего с папой прихода после бейсбольного матча… Силы оставляли тело, а тело испускало дух. Её взор в последний раз был обращён на маленькую щель из кладовки. Кровь медленно, но уверенно вытекала из ее пробитой вмятины в голове, заливая собой весь пол, после чего ее лицо, что могло искренне радоваться теплу в доме, заботе мужа, любви сына, в итоге посмертно застыло от ужаса. Последние ее мысли о том, что сейчас произойдёт со мной.

   Так, на грязной кухне, в вонючем доме, где больше не было места для любви, доброты и тепла, лежало бездыханное тело моей матери, женщины, что привнесла в мою жизнь столько страданий из-за своей неудержимой похоти. Как ни странно, я любил ее, до этого самого момента. Как только её душа покинула избитое, обезображенное тело, моя ненависть насквозь пропитала моё сознание, это чувство наполнило каждый орган, каждый сосуд, каждую клетку моей сущности раскаленным, неумолимым огнем злобы, обжигающей все, на что падал мой взгляд: на плесневелый диван, на замызганные облезлые обои, на треклятый телевизор, из которого диктор с широко распахнутой улыбкой передавал хорошие новости о политике…ДА ЧЕГО ТУТ ХОРОШЕГО?! ЧТО ВООБЩЕ МОЖЕТ БЫТЬ ХОРОШЕГО В МОЕЙ ЖИЗНИ? НИЧЕГО! НИКОГДА! ВСЯ МОЯ ЖИЗНЬ – ЧЕРЕДА БЕСКОНЕЧНОЙ БОЛИ, НЕИМОВЕРНОГО УЖАСА В ОБЕРТКЕ ИЗ БЛЕВОТНОГО ЗАПАХА ПРОТУХШЕЙ ВЫПИВКИ, ПЛЕСЕНИ, УБОГОСТИ И КРИКОВ!!!

ПОЧЕМУ Я ДОЛЖЕН СТРАДАТЬ ИЗ-ЗА ТЕХ, КТО НЕДОСТОИН ЖИТЬ?
О…Нет… Он вошёл в гостиную…

   Моя ярость вновь сменилась на сжимающий горло страх…Убийца обратил свой притупленный взгляд прямо на дверь кладовки, его ноги неуклюжей походкой идут, если не ползут, в мою сторону. В его руках отчетливо виднелся молоток для отбивки мяса, жадно сжимаемый в кулаке грязных, окровавленных рук. С молотка медленно стекали капли крови и ошметки волос, отвратительно шлепаясь об землю. Душегуб, чуть не упал, но опустился на колени, после чего посмотрел прямо в щель, где соприкоснулись взглядом наши безумные глаза, казалось, еще чуть-чуть, и они точно выскочат из орбит. Мы смотрели долго друг на друга, будто это какая-то забавная детская игра в гляделки, словно нас обоих парализовало, но если я застыл от страха, то отчего тогда застыл он?

   Его рука нарушила паралич, но не смела прерывать наше молчаливое соприкосновение взглядов, от которого, возможно, зависела моя жизнь. Он прикоснулся к щели ладонью, обмазав ее кровью и вдруг рассмеялся. Его смех был столь оглушительным, будто бы у моих ушей визжал полный зал Карнеги-Холл, но не над шедеврами классической музыки, а под выступлением талантливого комедианта, сорвавший только что шквал непрекращающегося смеха.

   Всё это было похоже на шутку, одну злую шутку, где я – предмет насмешек, а квартира – зал, в котором смеялся не один зритель, а два.

   Поэтому безудержный, оглушающий хохот никак не умолкал у меня в ушах, ведь...

   Вместе с убийцей моей матери смеялся и я.