Мартовские иды

В середине марта меня отпустили на выходные из психушки, где я лечился от депрессии. Дом показался после больницы маленьким, потолки низкими, родители очень старыми. Я гулял с собакой в парке, весеннее солнце растопило снег и лед, всюду были ручьи, по обочинам всякий сор, скопившийся за долгую зиму. Депрессия постепенно отступала и я радовался теплу и предвкушал скорое лето. Два дня отпуска прошли быстро и в понедельник я вернулся. Меня встречал американец Дэвид, худой как щепка. Он лежал с расстройством пищевого поведения. По-русски он говорил очень хорошо. Нас связала общая любовь к альтернативному року и чтению книг. Дэвид был в восторге от Достоевского и Толстого, я же пытался привить ему склонность к Пушкину. Оба мы любили Шекспира, особенно пьесу про Юлия Цезаря. Фраза «Берегись мартовских ид» стала для нас приветственной. Занятий в отделении всего-то и было, что чтение, телевизор и разговоры. По телику больные смотрели сериалы «Симпсоны» и «Домашний арест», мы же с американцем в основном читали, усевшись каждый в своем кресле. Заведующий отделением Александр Моисеевич Гоцман появлялся утром на обходе, изредка вызывал больных к себе, но в основном видно его не было. Вальяжный и ухоженный, лет сорока, с магнетическими черными бархатными глазами он производил впечатление супер уверенного в себя человека и хорошего профессионала. Персонал был доброжелательным, пища сносной, пребывание в стационаре необременительным. Конечно, почта просматривалась, позвонить домой можно было только с разрешения врача, двери были без ручек и на окнах крепились решетки. Специфика заведения.
В один из дней завотделением вызвал меня в свой кабинет. Войдя, я сел на предложенный стул. Александр Моисеевич поигрывал ручкой с золотым пером, сидя за столом. Перед ним лежал листок бумаги.
     - Вот вам невеста пишет, но цыдульку эту я передать не могу. Уж больно в ней много эротики. Не ровен час, перевозбудитесь. Но некоторые пассажи я вам зачту. Тут он принялся цитировать написанное утрированным голосом: « Я представляю, милый, как ты берешь меня сзади в то время как я ублажаю ртом своего профессора музыки Генриха Францевича».
 - Милая у вас невеста! А вот ещё: «Больше всего мне нравится представлять, как я отдаюсь целому десятку мужчин, в то время, как ты дирижируешь этим процессом!» Интересные у вас воззрения на верность! Тут он мерзко захихикал.
Я покраснел от негодования. Наши отношения, как я справедливо полагал, касаются только нас двоих. Мне это показалось возмутительным хамством и не сдержавшись, я отвесил Гоцману полновесную оплеуху. Тот отшатнулся и нажал красную кнопку на столе. Ворвались два санитара, заломили мне руки и отвели по приказу завотделением в изолятор. До этого я даже не знал, что таковой существует. Это было довольно обширное помещение в пустующем крыле больницы с голыми бетонными стенами, железной дверью с глазком и металлической кроватью, на которую был брошен матрас без подушки и белья. До ночи я мерил помещение шагами, ни еды, ни воды мне ни принесли. На закате пришла сестра и сделала мне укол, после которого я поплыл. Ноги стали ватными, изо рта потекла слюна, в голове зашумело и я прилег на матрас. Ночью, когда я лежал в полудреме, дверь отворилась и вошел Гоцман в сопровождении санитаров. Все они были одеты в белые пластиковые комбинезоны. Меня грубо поставили на ноги, схватив за плечи. Руки вытянули и зафиксировали. Гоцман достал из-за спины металлический штырь с приваренным на конце топориком и что есть силы рубанул меня по руке. Меня охватили немыслимая боль и страх. Из раны полилась кровь. Гоцман ударил еще раз. Заплетающимися от лекарства губами я умолял его меня пощадить. Но он был неумолим.
Последнее, что я расслышал, был голос санитара:
- Вы хотите сначала отрубить руки, и только потом пробить голову?