Матрёшино счастье сибирская сказка. Часть 6

Ольга СОИНА.
Матрёшино счастье (сибирская сказка). Картина 34.
Ну, стал быть, расстарался Иван Исидорович по утрянке лихим махом: попа Василья вместе с его родовой снарядил, пономаренка с работниками не забыл, хороших лошадей в коляску да кошеву запряг и дажеть ружьшко с собою хорошо пристрелянное не забыл и рванул в город что есть мочи, чмокнувши Матрёшеньку в ее теплую со сна умильную головку и наказавши Кузьмовне беречь ее пуще глаза.
Во весь дух летели они до места, ажник поп покряхтывать стал и хозяина расспросами донимать: «Ну, куды ты, Иван Исидорович, так без ума торописся-то? Порастрясешь мне бабье, и вместо удовольствиев от покупок-то будут оне по номерам от живота кататься и к чему мне энто, скажи на милость-то?»
«Терпи, батюшка, - Иван Исидорович ему без обиняков ответствовал, - уж коли подрядился странствовать за хозяйский счет, так, стал быть, примай последствия как будто так оно и надобно. Сам знаешь, что я без понятия ничего не делаю и уж, коли поспешаю, так значится так и надобно, прими как должно и не беспокой меня попусту».
Тут отец Василий вдруг присмотрелся к хозяину-то и внезапно поразглядел, что тот шибко не в себе, натянут весь, ровно тугая струна, бледный до синевы и на лице у скул тугие желваки ходунами ходют. «Ох, да не к добру он так весь навострился-то», - только и успел смекнуть поп, как Исидорович вдруг жестко попа вопросил: «Скажи-ко, батюшка, где мне вас разместить, и сколько ты деньжат-от у меня на твои требы возжелать изволишь?»
Поп оробел малость, однако духу не сронил и ответствует: «А сколько тебе, сыно, не жалко будет, одначе поимей в виду: семейство у меня особливое; дщерь на выданье, жена – баба нотная, кажинный Божий день из меня кровя пить изволит, да не по малости; опять же притч надо удовольствовать; иконы и алтарек в церкви пообновить, да окромя всего и ряску новую к Рождеству мне справить не мешало бы; а уж про свечи да лампадное масло, да ладан для паникадила ты, милостивец,  и сам разуметь должон».
«Ух, - думает Иван Исидорович, - и размахнулся ты на хозяйский счет, ну, да ладно, деваться некуда, опять же у Матрёши роды на носу и тут уж сквалыжничать не к чему вроде бы».
Достал бумажник и изрядную сумму отсчитал и без рассуждений и пререканий прямо в белые ручки попу отдал. Тот аж крякнул от такой хозяйской щедрости и никаких вопросов и спросов более не производил, донельзя довольный оказанным ему вспоможением.
Однако добрались до места, разместилися; и тут Иван Исидорович поповскую родову на самих себя прикинул, а сам по делам рванул, ровно рысак необъезженный. Ну, изначала в Торговую палату насалился, а там-то ужо Ларьку-подлеца чуть ли не в собственники Исидоровичева трахтира записывают и в купеческую гильдию (правда, самого низшего разряда) примать собираются. Тут Исидорович, знамо дело, свово аблаката за грудки, крик поднял на все присутствие, документами о собственности трясет, полицию к разделке кликнули…, да ишшо до скорейшего житейского преспеяния кому надо «барашка в бумажке» поднес, словом, к вечеру справили все дело как следовает: Ларькины документы признали подложными; собственность хозяину с почетом возвернули; делопроизводство о мошенничестве зачали и уж в трахтир Исидоровича потянули со счастливым оправданием поздравить и удачное зачало средствия запить. Однако тут прошиблась кумпания: Исидорович денег на выпивон аблакату, стряпчим да судейским ссудил, а сам кричит: «Мне ишшо к полицмейстеру строчно бежать надоть, потому как в округе разбой неописанный; и ежели все дело к разделке не представить, большие беды в уезде случиться могут!»
Ну, ему толкуют: присутствие закрыто уже, крепко обночилось, надоть его дома ловить али уж в клубе за картишками».
«Да везите меня в клуб ужо, - Иван Исидорович криком кричит, - и прям перед полицмейстером за стол сажайте, никаких денег не пожалею, до тысячи ему просадить готов, ежели делу сразу же ход даден будет!»
Те, однако, смекнули, что дело шибко подходящее, много от распаленного хозяйским ражем Исидоровича перехватить можно, да и полицейский в накладе не останется и ишшо при случае отблагодарить может. А коли так, то где слово, то и дело мигом делается: никто не в обиде – тут и деньжонки, и чинишки, словом, гуляй, Вася, во всю ивановскую-то. Ну, быстренько суютили Ивана Исидоровича с полицмейстером, а тот тожеть не промах мужик оказался: видит, тут прямая  колода: и дело, и денежки, и поправка хозяйству, и по службе большая подвижка может быть.
Полночи толковали, в карты ему Исидорович больше тыщи просадил, коньяком до одурения опились, однако дело решили обстоятельно. Вник полицмейстер, что в уезде девствительно банда орудует; и становой, собака, имя до краев подкупленный; и коль скоро дело так, надоть строчно всех к разделке брать, да не мешкая. Тут под утро, испросивши у совсем одурелых половых содовой да шампанского, скрепил вдруг полицмейстер беседушку со всей непреложностью: «Выезжай, стал быть, завтресь, когда крепко обночится, да для полной картины дела придам я те дюжину ребятушек; и они их и допросют, и срестуют, и на съезжую сведут. Ну, стал быть, ублаготворил я твою купеческую душеньку, али как?»
«Да, полною мерою, Ваше высокородие!» - ответствовал Иван Исидорович и с полным сознанием исполненного долга отправился в нумера спать-досыпать, а уж затем Карлу Ивановича отыскивать и в в возвратный путь изготовливаться.
Проснулся наш хозяин однако заполдень, крепко отобедал, посетил одуревшее от купеческих даров поповское семейство и уж затем пошедши женского врача, немца Карлу Ивановича отыскивать, с тем, чтоб он не отказал Матрёшеньку обиходить и наследнику на свет появиться помочь.
Ну, указали ему половые, где немец-от обретается и от смотрит Иван Исидорович: домик у его небольшой, на отшибе некоей построен, однако во дворе чистота и приглядность необнакновенные; все покрашено и пригнано, ни единая шшепочка без дела не валяется и хорошая бричка прямо супротив ворот стоит, и коняжка в ее впряжен тожеть крепкий, ухоженный и по всем статьям подходящий. «От кабы он и бабье дело также вел, как хозяйство свое содерживает», - успел было подумать Иван Исидорович, как видит, что к воротам какой-то старичок в стеганом ватном халатике правится и, уже не доходя до гостя, слегка визгливым, но требовательным голосом вопрошает: « И кто Ви такой будет, и што Фас в мой дом навело?»
«Должно это Карла самый и есть, - умпел подумать Иван Исидорович», - и сразу же отвечать приготовился: «Да я, - говорит, купецкого звания и немалых денег человек и во всей округе хорошо известный, однако одно у меня счас плоховато изделалось: женка моя молодая первенца рожать изготовилась, а повитуха моя, коя у нас в доме давненько обретается, толкует, что ее-де беспременно кесарить требовается, иначе и она, и робятенок изгибнуть могут. И тут-то у меня вся надежа на бабьего дохтура, Карлу Ивановича, и помочь его при таких-от родах, стал быть. А я человек достаточный и ни за какими деньгами не постою, потому как я шибко женку свою люблю и без ее жизни-от своейной не мыслю».
Старичок-от посмотрел, посмотрел на Ивана Исидоровича да говорит: «Итите в дом и там расгофор иметь путем». Затем ворота расхабарил, потом снова путем прикрыл и на старческих, уж негнущихся ножках тихонько к дому потрусил.
А как вошли они с Иваном Исидоровичем в переднюю, где все так же чистенько и приглядно было устроено, как и во дворе, как завопил он в полный голос: «Лизхен, Маринхен, ленифый дурр, счас мне и костю кофий и небольшой опет, шнель, шнель, корофф!»
И не успел иван Исидорович и глазом моргнуть, как оказалися они с немцем в прехорошенькой и как стеклышко чистенькой столовой, за столом с крахмальной скатертью, коя вся вдруг оказалася уставленной чашками, подносиками, какими-то блюдами под колпаками, а в довершение всему подали служаночки хозяину и гостю крахмальные салфетки, одну из которых немец ловко заткнул себе за ворот, а Иван Исидорович, не имея такой богатой прахтики без рассуждениев возложил себе на колени.
«Я, - говорит немец, - Карл Иоанн Штуцлер и есть, женскай дохтур, а по фашему  Карл Иванович, а теперь говорить мне прямо: кута ехать нато и сколько Ви мне за мою прахтику тенег тать могете?»
Иван Исидорович обратно все ему повторил и клятвенно обещал удовольствовать, чем может, однако немец в свою очередь его удивил немало: «Что Ви денег тать можете, я ферю, да только скажу Фам прямо: по фосрасту сфоему я не на кажтую просьпу сфое согласие таю, а только по самому осопливому случаю. И смотрю на Фас и вижу, что у Фас он есть такой, каких ф жизни пыфает мало. А оттого как топрый христианин, кому Бок велел помокать по силе фсякому по нуште его, я поету с Фами, кута скажете. А про теньги я Фас спросил, чтоб испытать и про сепя решил: коли Фы со мною из-за тенег разпираться начнете, то я Фас коню и все. А ФЫ оказали, что любофф к жене для Фас тороже тенек, а потому я Фам помочь готофф со всем усертием!»
«Ох те, Господи, да какого же ты человека необнакновенного послал на мою нужду великую», - успел подумать Иван Исидорович и, нимало не колеблясь, и в прения больше с Карлой Ивановичем не вступал, отобедал у него малым делом, уговорился с ним о встрече перед дорогою, а затем хотел ему немалый задаток оставить на предмет-от будущих трудов.
Немец, однако, от денег отказался и дажеть руками замахал в возмущении: «Я же, - говорит, - Фам сказал, что ету не по нужте, а за ради помочи, Косподь с Фами. Маринхен, Лизхен, костя профодить, шнель!»
Вышел тут на улицу Иван Исидорович, несколько одуревший от такого приема и свалившихся на него необъятных дел, и вновь поспешил в полицию, дело улаживать, бумаги выправлять, а затем уж к себе в нумера, в дорогу обратную правиться.

 Картина 35.
Ну, друзья мои милые и любезные, от, скоро сказка сказывается, а дело-то, быват, делается с заминкой да с расстановочкой.
Вот и я что-то долгонько Вам о судьбинушке Матрёшиной не докладала. А вот, таперича-то,  и времечко пришло! И пришло-то оно в ту самую пору полузимнюю, полуосеннюю, когда осень дела свои на земле приканчивает, и зимушка наша, великая, почитай что полугодовая, в свои вековечные права вступать зачинает и властно так и необратимо в своейные крепкие рученьки землю нашу берет-забирает; и быват каждому из людей тая зима – кому с прибылью да ишшо с присыпочкой, а кому – с изъяном да убылью – вплоть до беды неминучей да неотвратимой.
Так и у всех тех, до кого сия история житейская коснулася, в жизни и приключилося – в самом что ни на есть явственном виде и прямом, скажу я вам, как краскою нарисованном обличье, ну,  хучь картину со всех их пиши для полной наглядности.
Так вот: Матрёшенька по приезду Ивана Исидоровича вдруг скоропостижно рожать изготовилася, хотя ей вроде бы по бабским срокам ишшо где-то около месяца дохаживать; и, слава Богу, что на тот случай муж евонный с собой врача Карлу Иваныча, привез. Тут, стал быть, в семействе купца нашего прибавление изготовилося да долгожданное, да любимое, да мужем с жаной выстраданное. А вот уж у Ларьки-то, Ивана Исидоровича лихого приказчика, убыль да срам срамотный попер на всю округу: схватили его приставы прям тепленького, с постели чуть живого от вчерашней пьянки подняли, да тут же в евонной халупе обыск учинили и много чего обрящили занимательного: вещички кой-какие купцов убиенных подняли, деньжонки нашли под половицами да за образами немалые, а главное-то – фальшивую купчую на городское обзаведенье хозяина, каковую ему какой-то охаверный нотарис по знакомству да, видать, за деньгу немалую в городу смастерил.
И от, когда оне, то исть, полицейские-от его, Ларьку-то, к ответу притянули, да крепко так, с тычками, мордобоем и угрозами, то он, падла, особливо  таиться не стал и прямо так им припечатал: «Ну, стал быть, девствительно, собрал я ватагу, штоб купчишек да разную пузатую шушваль к ногтю прижать и знал, что рано аль поздно, энто дело как-то вызнается, одначе думал, что у меня еще како-то время есть до полной разделки с хозяином моейным, да видать кака-то местная сука про те помыслы мои вызнала; и от, опередил он меня, хозяин мой,подлец, опередил уж не в первый раз, … сучье вымя проклятущее. Ах, разъязви его в душу, и почему ж таки  евонная судьба всегда над моей власть берет, ась? Не иначе он слово како-то знает, потаенное, али старая ведьма Кузьмовна ему ворожит и навораживает да так здоровски, что он, падлюка, завсегда надо мною профит свой имеет!»
Те, конешно, его выслушали, поудивлялись таковой лютой злобе человека, никем вроде не обиженного, однако вопрошают его напрямки:
«А скажи-ко, Ларивон, энто чего же ты такими лихими делами займоваться стал? Вроде ничем ты у Иван Исидоровича не был обойден и не уважен по-людски; деньгу через него имел немалую да и подворовать мог завсегда; а хозяин на энто дело скрозь пальцы смотремши. От скажи же нам всю правду-правдинскую: через что энто ты таким бандюганом изделался? Ить разве ты не раскумекал, что рано или поздно могешь по Владимирской пойтить?»
Тот поморщился, усмехнулся как-то криво да и говорит: «Скажу, да вы не поймете, ибо дело энто совсем особливое! Тут ить дело-то все в том, что я бабу его, Матрёшу, до самой что ни на есть страсти люблю, много шибче, чем ея недавно пропавший Петруха любил, да, быть может, вместях со своим папашею, мужем, стал быть, своейным, коий тожеть своейной любовью к ей всем честным людям глаза обмозолил. А коль скоро она бабочка балованная да в большой холе жить привыкшая, то для того, штоб ея из мужнина дома свесть да обустроить как надобно, мне немалые на то деньги потребовалися, да такие, што мои заработки да приработки их , ну, никак не покрывали. Вот и порешился я заради такой-то сладкойбабы на все пойтить, ажник убивством и грабежом не погнушался, поскольку за одну горячую ноченьку с ней мне, горюну, всю жисть свою отдать не жалко, а не то что чужие, ни к чему мне не надобные. Поняли али нет, до чего иная бабья краса да приглядность мужика довести могет?  Да энто ишшо, скажу так, дела малые и никчемушные. А вот, ежели б она на меня ласково взглянула да приголубила, так я б весь белый свет на дыбы поднял и нимало об том не вспокаялся!».
Те, конечно, ужахаются, головами покачивают, по лавкам ерзают, ну, право слово, места себе от удивления найтить в избе не могут.
А Ларька-то, прокурат, смотрит на их с презрением и обратно горько так усмехается да говорит:
«Ну, от, коль я во всем вам признался и винюсь и все бумаги, какие следует у вас тут же подписую, выполните и вы мою просьбушку распоследнюю. Дозвольте-ко мне с хозяином моим, Иван Исидоровичем, словечком перекинуться, пущай хучь под вашим охранением. Сказать мне шибко надобно ему кой-что для его полезное, ежели он, конечно, меня, подлеца, слухать пожелает. Так ить сделайте великую милость и вопросите его: готов ли он приказчика свово в остатный раз повидать али нет? Ну, «на нет», так и суда нет, а вот коли захочет, так и тащите меня к ему без промедлениев!»
Те, конечно, опять-таки выслухали его, посушукались промеж себя, а затем один из приставов из ларькиной лачуги выскочил и все то Ивану Исидоровичу обсказал; и затем вышло полицейским от хозяина повеление: везти Ларьку в дом да с охраною немалою, штоб от его каких-нито подлых каверз не случилося.
Ну, сказано-сделано. Обрядили Ларьку, охраною обставили и поднялись к Ивану Исидоровичу перед ясные очи бывшего приказчика представлять.

 Картина 36.

Ну, сидит Иван Исидорович во флигеле, полицеским досмотром весь-то, весь окруженный и обряженный, а на душе у его таково-то муторно, таково-то страмно, как скажи, он всю ноченьку в дурном-от месте без путя водку хлестамши, и по утрянке, стал быть, ему никаковская сука даже опохмелки поднести не догадалася.
От сидит он, морщится, да на стражу свою-то с отвращением поглядывает: мол, как скажи, до какой я, купецкий сын и человек обстоятельный, неподобной мерзости в своей жизни дошел, што на меня мною же выпестованная да взлелеянная сволочь пакостные ковы строит, да почтитай что смертной мукой грозит, да как же, Господи ты мой, и жить-то на Божьем свете после энтого?! Думал уж прихлебнуть очищенной для вдохновления, так опять же полицейщина рядом отирается, кажное движение блюдёт…, так вздохнул, скрепил себя уж как-то да и порешил: «Ну, будя малодушествовать-то, чай не баба, да и то Матрёшенька-то моя да Кузьмовна такие духом крепкие бабенки оказалися. А я-то перед ними, тьфу, воробей момлюзный и слизень поганый! Ну, чаго, чаго я встренуть Ларьку-от подлеца боюся, кабуть не он, а я-от пред им виноватый, ась? Чаго, ты, душа моя, вся истревожилася и истрепалася как будто не его, а меня, дурака полоротого и никчемушного, казнить будут! А, ну-ка, восстань Иванушка, купецкий сын, да покажи ему, скотиняке несообразной, силу сильную, да такую, штоб у его, подлеца, вся дыхалка переморщилась и пищея навылет пошла!»
И так он крепил себя и перемогался внутренне, а от того не раскумекал, что его от неприязнь к Ларьке вовсе не от трусости и от слабодушества идет, а истинно от сильной и глубокой душевной отвратности, коя  в прямых да честных людях до того крепкой быват, что они-от подлецов и гнусную сволочугу подзаборную, зная всю правду-правдинскую об делах ейных, на дух перенести не могут, смотреть на их брезгают и дажеть рядом с имя находиться отвращаются, а не то что глядеть на их и разговоры с имя разговаривать. И от того-то, от этой самой душевной отвратности честному да прямому человеку рядом с подлецом, уличенным и явленным, находиться невместно, ибо не всякая чистая душа могет зримую и голимую подлость вынести и каки-то рассуждалки от ея терпеть. Ну, одначе, Иван-от Исидорович, простая душа, в душевных-от тонкостях, знамо дело, был не знаток и в глубинах человеческих, несмотря на возраст и некую житейскую опытность, смыслил недостаточно, оттого и исстрадался весь Ларькина-от прихода ожидаючи да так, что ажник на личность осунулся, что дажеть охранники примечать начали.
«Да не подать ли вам, - говорят, - хозяин любезный, водички испить али уж покрепче чего, а то, вам, попсятное дело, такого лютого ворога да наблюдать непривычно, ить это мы ко всему примелькавши, и нам его личность ровно без надобностев».
«Да нет, - уж в который раз, скрепивши себя, им-от Иван Исидорович ответствует, -  тащите его подлеца ко мне без сумления, а я, подикась, с Божьей помощью, ейные сучьи выходки как-нибудь да сдюжу!»
И от как только он энто выразил, как глядит, дверь во флигель расхабарилась, и в морозном облаке на пороге его бывший приказчик разлюбезный Ларька появился, а по обеи его руки-от двое служивых, да ишшо один сзади для крепости обретается.
Смотрит Иван Исидорович на Ларьку и молчит, да только внутри себя весь перекореживается а тот-от помолчал, помолчал да и выражает:
«А, хозяин дорогой, золоченый да серебряный снаружи, а изнутри оловянный как стать, слухай, что скажу тебе и крепко, крепко, матерь твою в качель , на ус мотай, потому как то, что я те счас скажу, ни одна подлюга не скажет из страху пред вами богатеями подлого, а у меня-от страху энтого давно-от, давнешеньки нет, а осталася одна мука великая, кою я тебе счас всю излить намеруюсь. Ить ты думал поди, што я народишко грабил и жизни лишал, за тебя ворога моего истинного, изничтожал по одной подлой жадности да по потребе как нито за чужой счет в люди выползти? Так тебе скажу, то может быть у охвостья, кои со мной темные делишки делали, именно такие планы и были. А у меня вовсе того наоборот и дажеть ровным счетом поиначе. Ить, образно говорю тебе, как и твоим помогаям, без утайки: воровал, грабил и убивал я из-за того, что жану твою, голубку Матрёшеньку, смертной любовью люблю, да только я, дурак отятый, поздненько энто понял; и опять же в энтом страшном и горьком для меня любовном деле твоя-то судьбина отчего-то над моей завсегда верх брала, а я упорствовал сталоть и вот допрыгался ажник до Владимирской.
От, скажи, ить разве ты не понял, што энто я, заместь Петрухи, на ей жаниться сплановал, да только восхотел энто на общественность выразить, как ты меня перебил, подлюка, и разлюбезную мою, красу ненаглядную, разлапушку и голубушку сизокрылую прям из рук моих вынал? Да где те понять, ты ить выстарился уже, не знашь, не понимашь, што мужик-от молодой да сильный чувствует, когда у его молодая кровь играет и когда он каку ни на есть бабенку лакомую, от всей души жалкует…
Так и обратно невдомек те было, што энто я от злобы и зависти на тя великой до страшенной всё Луговое-от на тя поднял, поскольку думал: «не вынесет он, сучий хвост, людского поношенья, да и начнет куды-то в ино место правиться, а я-то на сборах и хлопотах улучу моменту да бабочку и скраду да так ловко, что ни одна живая душа не дотумкает, и буду я с ей жить да миловаться на твои-то денежки и таку ей любовь и ласку оказывать, каковую она ни от тебя, ни от твово паршивого сынка никогда и не видывала! А тут Петруха, ни к ночи будь помянут, меня опередил, и обратно ты нам за имя в догоню бечь запретил. И надумал я, што как будто кто, особливый, тебя упредивши, тогда как если б я их да догнал, то бабочку твою с собой захватил, и тут только меня все и видели! И от опять твоя, сталоть, судьбина-падла, уже во второй раз надо мною верх взяла; и тут бы мне и остановиться и раздуматься, одначе я никак, ну, никак Матрёшеньку, разлапушку мою, упустить не хотел и новые ковы на тя плести зачал. Ну, разлюбезный мой хозяюшко, докладать мне те все мои обстояния далее или уж те достаточно слухов-то энтих, а то у тя, гляжу, уж вся личность ровно наперекосяк пошла?!»
Сжался опять Иван Исидорович внутри ровно стальная пружина, скрепил себя уж из последней силушки и ответствовал: «Нет, одначе, всё-то, всё договаривай: как плановал насчет моей жаны и нашу с ей жисть порешить сподоблялся, а я, бедолага, как-нить, да с Божией помощью, твои-от россказни да выдюжу!»
«Ну ин, ладноть, - с высокомерием так Ларька отвечает, - слухай далее, коли на то силешки имеются».
Вздохнул тут Иван Исидорович прям до глубины души, однако как-то да перемогся. И то сказать: назвался груздем, так и полезай в кузов – уж коль решился с подлецом да злодеем прималанды разводить, дак терпи, покуда силушки хватит, делать неча.
«Ну, вот, - Ларька снова свои россказни зачинает, - как, стал быть, Петруха Матрёшеньку скрал, то ты, старый пенек, порешился ея ждать-выжидать да старую курву Кузьмовну слухаться, а я-то, супротив того самого стал девствовать. Перво-наперво разузнал я чрез своих-то молодчиков, куда Петруха-от, сынок, от идиёта-папаши кусок, пристал и каки-таки у них с твоей жинкой, сталоть, дела деются. Ну, обратно, донесли мне, што он бабу твою гвоздит почем зря, сволочуга; а баба-то брюхатая, да исчо прям продать ее намеруется некой жирной торговой гадине за сладкий кус и безбедное житьё. Далее, прознал я, што Матрёшенька того стыдобища не вынеся, сбежала от его, а он за ей поволокся, и посбилися оне обои в некую охотничью избенку лихие времена пережить-переждать. И от собрал я тутока ватагу немалую и в тайне от тебя-то за Матрёшенькой кинулся, да вроде и расчел все точнехонько, а оно, глядь, вовсе не так случилося. Отъявился я на место, ан, гляжу, женки твоейной и след простыл, а куда Петруха подевался – никому и неведомо, как скажи, его дурная сила обняла, скрутила, да под землю и спрятала. Ну, помотался я, помотался, розыск учинил страшенный, но смотрю: ровно обое как в воду канули! И то согрешил: подумал было, што ея, Матрёшеньку-то, Петруха от бешеной злости насмерть вбил, тело закопал, а сам, подлюка, либо сбежал куда-нито, либо тожеть дурной смертью порешился.  От тут-то, думал я, дурак стоеросовый, што коль скоро такая притча случилося, то от меня, любовь моя неизбывная, как-то да отступать зачнет, и сам-от я маненько от чувств пооттухну. Однако, ан нет, чем далее, тем боле меня по Матрёшеньке лютая тоска забирать стала, и уж тут я всурьез стамши думать, раздумываться! Ну, коли она таперича мертвая, так, могет быть, и меня за собой в могилу сманивать зачала…, одначе чрез како-то малое время мне иное на ум восходить приспичило: жива, жива ведь Матрёшенька, люба моя ясноглазая, и, видать, дитенка как-то уберегла и обратно к тебе вертаться изготовилася. И понял я тогда-то, ажник до смертной тоски и горькой муки от любви неразделенной, да яростной, што обратно твоя судьбина на моей верх взяла; и тебе, сволочуге, счастье еще предстоит, светит; а мне, ровно печному огарку, чернеть да истлевать в энтой жизни приходится.
Ну, понявши энто и все внутри себя изъяснив-повыяснив, стал я Матрешеньку ждать поджидать и супротив тебя ковы подготавливать; и народишко наш лютый на разны пакости подбивать и от опять все случилося как по-писанному: жана твоя возвернулася, ты ея без сумления назад принял и в супружнее достоинство возвел, а, я горемычный, все энто новое твое довольство видичи, давай на тя полицию да деревенских напущать, притом, имея уже деньгу немалую, каковую с твого имени на себя записывать зачал; и от, скажу я тебе, оченно великатно все изделалося, да вот только ты в третий раз-от как-то от меня извернулся да вывернулся, а уж затем про все дела мои прознал; и от стою я пред тобою, дурак дураком, кулик куликом, от горя да крайней муки курлыкаю и ничем-то себе, ничем-от покаместь помочь не могу!»
Тут Ларька приостановился, примолк на како-то время, а затем попросил у полицейских ему водички поднесть; и те с разрешенья Ивана Исидоровича, но с некоторым отвращением то самое изделали.
Испивши водички и стакан об пол хлопнув, он как-то ровно взбодрился заново; и опять на Ивана Исидоровича зачал ровно дурной кочет наскакивать.
«Однако ты, - грит, - хозяин обратно шибко не гордись, што опять жану свою обрел и дитенка от ея ждешь-ожидаешь. Да ить ты, пустоголовый ты пенек, старина неотесанная, рази того в сознание не берешь, што ей-от всего-навсего 19-й годок идет, а мне ровным ровно 25 стукнуло, а тебе-от за сороковник шибануло, што не так ли? Да штоб ты знал, я-то при таком житейском раскладе никакой, дажеть самолютой каторги не боюся, ужом оттуда вывернусь, ползком досюда доберуся, а у тя, старика-задохлика, бабенку сманю и таку ей любовь и ласку окажу, кака ей и во сне не снилася и в жарких мечтаниях не мечталася. Ить ты, поди думаешь, што все мужика-от такие же простомордые, как ты, сиволапый, и ничегошеньки в любовном деле не смыслят?
Ан и нет, хозяюшко ты мой стоеросовый, меня любовным делам да за плату немалую, ишшо дед Евсей обучил-научил и накрепко рассказал, каким-таким манером мужику при бабе свое дело справлять следует, да так, штоб она на его телячьими глазами смотрела и к ему беспременно как кошка ластилась. Ну и ты сам кумекай-то: сбегу с каторги и буду ишшо в полной мужичьей силе; и она, кралечка, после родов-от силу и хочь свою бабью зачувствует, а ты к тому времени аккурат станешь сморчок сморчком, ась!? И што ты в таком-от роде супротив меня мудровать станешь, потому как кровь молодая, вольная, сам знашь, свое возьмет; и тогда уж моя судьбинушка над твоею вдосталь поизгаляется. Одного только всей своей душенькой жажду: штоб Кузьмовна, ведьма старая, к тому времени на тот свет поубралася; и от тогда-то беречь ваш-от семейный покой будет ровно некому. И то сказать: мне-от дед Евсей провещал, что все-то, все бабы деревенские на его любовные прималынды без большой борьбы поддавалися, одна Кузьмовна, когда молодая была, оказалась дюже крепкая и самому Евсею и всем деревенским мужикам в энтом деле здоровский шиш поднесла. А Кузьмовну-от Евсей шибко любил, ну, как скажи, я твою Матрёшеньку, и много чего мне про ее разлихую жистю сказывал, хошь напоследок донесу энто до тя до полной стал быть картины? Только вы мне, сволочуги, ишшо цыгарку сверните, я курну, до тогда за любовь да ласку вашу маленько хозяина разуважу!»
Тут полицейские опять же к Ивану Исидоровичу за разрешением кинулися, он кивнул, свернули Ларьке цыгарку и дажеть прям в пасть подлецу засунули и огонька поднесли. Тот пыхнул дымом, дыхнул раз-другой, отдышался и сызнова зачал Иван Исидоровича костить-донимать.
 Картина 37.
«Ну, от, стал быть, слухай,  што у старой ведьмы Кузьмовны с дедом Евсеем некогда поделалось, - Ларька Ивану Исидоровичу вещает, - и каку-таку энта ихняя притча значению на мою жизню оказала.
Как Евсей сказывал, по молодости Дашка-от, ну, Кузьмовна-то, была баба шибко красивая, да такая, што хоть и по наружности она на отличку от Матрёшеньки смотрелася, одначе ничем-то, ничем ей в приглядности не уступамши.  Ить ты тако вообрази себе, хозяюшко мой, валенок-от сибирский, завалящий, как-така Кузьмовна была в молодости: высокая, статная, а телом крепкая, в грудях и плечах могутная, ажник мужики примечали, што летом у ея под рубахою бабьей навроде два арбуза средней величины трепещутся и на великий соблазн позывают. Окромя всего того была она волосом чернявая, да волос-от крупными кольцами ажник завивался весь, и косы у ея до подколенок падали бывало. Да ишшо, скажу тебе, была у ейных волос одна особинка, кою ту Евсей разглядел-упамятовал; и всю-то жисть, всю она ему во сне мерещилась. «От, - толковал нам, мужикам Евсей, - углядел я как-то, што у Дашки волос-от весь ровно красной медью али рыженкой отливат, ровно как у змеюки кольца, да увидел я то диво дивное когда у ея на покосе платок-от с головы поснялся; и вся она ровно огнем вспыхнула!» да притом была Дашка на личность как-то бледно-смуглявая, ровно кость слоновая, старинная, а брови-то черным-черны и ажник у переносицы сходилися. Притом глаза-то у ея, как и у Матрёшеньки, тожеть были необнакновенные, однако же, Евсей сказывал, уж совсем в ином роде. От как-то при черных-то волосьях были у молодой Кузьмовны глаза-то светло-ореховые, каки-то ажник золотистые, да и с прозеленью, ровно у породистой кошки, притом ресницы-то такие были агромадные, што, сказывают, Дашка, шутки ради, трое спичек на их клала и вверх веки, сталоть, подымала, а они держалися и не падали. А уж што касаемо губ, шшек, али иной бабской пригляды, то, опять же, Евсей говорил, што прямо смотреть ей на личность, то исть, не смаргивая, было-к тяжело до необнаконовенности, потому как, ну, дажеть плохонький мужик али баба нашенская, злая да завистливая, никаковским манером такую ейную обличность без какого-то нутряного  трепета вынести не могли; мужиков-от она ровно наскрозь обжигала, а бабенок, считай што, в бесчувствие вводила: сначала пялются на ея без путя, ровно оглашенные, а потом от ненависти прям до судорог заходятся.
И вот ишшо, дед Евсей сказывал, дана была молодой-от Дашке выходка совсем занимательная, ото всех баб, снова скажу, прям на отличку. Вот, ежели, к примеру, Матрёшенька ровно пава выступает и ни одна жилочка у ея не колышится, то Дашка-от, стерва проклятущая, супротив того, шла, да всеми своими телесами ровно песнь каку-то играла: и плечи у ея, и груди, и, стал быть, бедра молодые, крепкие завсегда ровно подрагивали да так призывно и сладостно, што, бывалоча, в воскресный-от денек с одного конца Лугового – на другой кричалка идет: «Дашка с Федьшей в церкву правятся!»; и заслышав то, вся холостежь деревенска и мужики женатые, бывалые, ровно к смотрителеву приезду изготовляются и по обе стороны нашей главной улицы, ровно солдаты на плацу, навытяжку стоят. А Федьша, ейный мужик, тожеть был как ты, дурак полоротый да малахольный, любил ея без памяти, наряжал ажник как куколку и никуда-то, никуда от себя не пущал, берег и гордился ею ровно совсем без понятия. Да сказывал мне Евсей, как у Федьшы-то деньги появилися, да знатные, так сразу завел он Дашке, ведьме рассейской, таку-то шубейку кунью, юбку золотым позументом шитую да шаль всю в красных розанах и васильках голубых. И от шла энта Дашка, во всей энтой сряде, в шубе рыжеватой, дорогой, малиновым бархатом с переливами покрытой, да в сапожках, тожеть красных, да на каблуках, кои у нас бабы сроду не нашивали; а рядом под руку с ей Федьша: высокий, могутный, да на личность красивый, в романовском полушубке и в бобровой кубанке красным бархатом покрытой – ну, прям картина картиной, ровно царь с царицей али король заморский с королевной, скажешь нет, и то отчасти в разумение войдешь, подумавши: ну, каки-таки силушки нужны народишку нашему заскорузлому, в трудах и заботах измятому, штоб такие погляденья вынести? Да я так те прямо скажу: как представил я все энто в своейной голове, так дажеть и волком завыл, а людям-то, людям каково энто вынести, да ишшо ежели память у их на энти выходки какая-нито осталося; а ты на ихних глазах, завидушших, почитай, то же самое начал с Матрёшенькой вытворять, ась? Понял али нет, почему тя с жёнкой твоейной до самой глубины души народ возненавистсвовал, потому как хучь краешек да совсем иной жизни ты пред имя показал и выставил и по-иному на мир-от глядеть научил. А жизнюка-то энта, притом для всех деревенских, вовсе недоступной оказалася, так как же им не бесчинствовать бесперечь и зубьями на вас не скрипеть? Тут ить тайна великая человеческой природы скрывается и понять ея к жизни приглядливых отнюдь не каждому дано, разве токо таким знатокам в человеках, как Евсеюшко, а таких-то в нашем народе оченно мало водится.
Да и опять же, Евсей дале толковал, што у баб, кои великой красой одарены, она ить совсем быват разная, и куды как отличное друг от дружки на людей действие производит. Так-от у молодой Кузьмовны  красота грозная и победительная была, каковая, может, у цариц или великих княгинь является, да ишшо, могет быть, раз в тысячу лет, а то и боле. Оттого-то и смотреть на ея простому народу оченно бывало тягостно, прям скажу, до невступности, ибо пред ей он себя-от как бы напрочь терял и душой начинал труситься; а когда Дашка с глаз его-то поубиралася, то, сталоть, дикой злобой наливался, ажник до бешенства. Да оттого-то, оттого все мужики луговские хотели Дашку ссильничать, а бабы ея крысиным ядом аль травами горькими свести-извести, да-от только ничегошеньки у их не получилося, потому как молодая Кузьмовна при всей красе своей для простого человека вовсе немыслимой, жуткостно сильная духом и умом была, ну, прям, язви ея в душу, царица морская, коя, грят, в наших великих да мощных Сибирских  реках живет-обитает, да в окиян-море чрез них плавает, и кого хошь карой карает, али либо дарит да милует. Так вот: сорвавшися на Кузьмовне, оне, народы-то, на Федьше, ея мужике, в полну меру отыгралися, об чем речь у нас позже пойдет.
И далее, Евсей толковал, вот и суди сам-то, кака страшная и победительная сила у бабьей красоты быват, што повсеместно людев с ума-разума сводит, да сничтожает. Так от Дашке-то дана была от Господа краса властная, преклоняющая, победительная и меж тем до смерти к себе влекущая, што всякому, всякому-то пущай дажеть самоничтожному мужику-захрюке хотелося ея смять да растоптать, да принизить как-нито, либо пасть пред ея на коленки и, как щенку паскудному, выть да о бабьей милости из жалости просить-умолять. И коль скоро Кузьмовнина краса людев либо преклоняться и падать пред ей ниц, либо изничтожаться до совсем уж неподобной мерзости побуждала; то Матрёшенька-то, прелесть необнакновенная, совсем поиначе на народишко девствовать зачала. И уж, коль скоро, дадены ей были Богом, стати особые, душу пленящие, то всяка-то, всяка душа, кою она красой своей себе в полон берет, к ей, родименькой, ровно птенчик к матери прилепляется и великую-то, великую и необъятную жаль к ей и нежность в себе чувствовать зачинает, без каковой ему и жить-то на энтом свете ровно незачем. И услыхавши от деда Евсея, знатока бабьих статей великого, сии провещалки, я, скажу тебе, в тую же минуточку точнехонько их в себе спытал, и, сталоть, постиг, што я, Матрёшеньку, кралечку мою и ясочку, до того люблю и жалкую, што за един ея ласковый взгляд жизнь положить готов и мне-то, мне, могет быть, подлецу и лантрыге, энто вовсе не тягостно, и насупротив того, легко и радостно!»
«Ну, да брось ты, темнило темнить, - тут уж Иван Исидорович себя не сдержавши воскликнул, - про каку-таку ты смертную любовь толковище развел, коль скоро ты есть  подлец самый што ни есть отвратный и убивец, руки и душу свою людской невинною кровью измарал, да ишшо, погань ты немыслимая, какого из себя великого любодея принародно, не стыдяся меня, мужа Матрёше законного и твово извечного благодетеля, предсталять издумал!»
Тут Ларька усмехнулся, губы гузкою свел да Исидоровичу и ответствует: « А ить ты, великий купец, совсем я гляжу, ума недальнего и в тонкостях житейских ничо не смыслишь, ровно куренок. Да и то, где ж тебе  о глубоком и вечном мудровать-то: книг духовных ты не читамши, писем любовных не писамши и с людями в житействе опытными ты, опять же, никаких дел не имевши. Да разве ты, денежный мешок да пустая дурья башка, барыши да счеты-расчеты усчитывающая, могешь знать и понимать, што такое есть великая, ажник до смерти за душу берущая, любовь? Али ты, простомордый, в вечных книгах не читамши, что любовь-от сильнее смерти, и уж тот, кто, стал быть, сильнее сильного любит, тот в энтой жизни совсем ничего не пужается, понимашь ты энто, пенек стоеросовый, али как? Да ить таковая любовь, штоб ты знал, всю-то, всюшеньку жисть за человеком идет невступно, как скажи, мне дед Евсей говаривал: «От уж жисть моя, Ларьша, минула и на пыль изошла, а, веришь ли, чуть не кажинную ночь я, горюн, пред собою молодую Дашку как на ярком свете и светлом дне вижу, руки к ей тяну, да достигнуть не могу и бывалоча в горьких слезах просыпаюся. Оттого-то я, от неутоленной любви, грит, таковский до бабов злой ходок стамши и видать жить мне с энтой мукой вплоть до смертушки!»
«А я, со своей стороны, тебе скажу-доложу, велик купец, Матрёшенькин муж, што и я, ровно дед Евсей, опять же до смертного своего часа все споминать буду ея, Матрёшеньки, любви моей вековечной, глазки нежныя, походку лебединую, да то, как она, голубушка, на мир-от глядит, ровно душу свою в него на золотом подносе несет! Ай и, ладноть тебе про любовь слухать, пуста душа твоя и не могет ваша подлая порода, купецкая, про великую-от любовь, каковая по особому произволению судьбины человеку раз в жизни дается, што-либо сурьезное знать-понимать! Вот лучше слухай далее, как Евсей-от с помощью Дашкиной родовы ейного мужика, Федьшу, до смерти извел, когда она ейну любовь отвергла да ему, считай што, в душу наплювала!»
И от только он энто вымолвил, как дверь во флигель настежь расхабарилась, и в проеме Кузьмовна обрящилася, да вся красная, растрепанная, как скажи, она како-то великое стражение держала. Глянула на всю энту картину да как заорет на Ивана Исидоровича дурным криком: «А, ну, сказала те, кончай прималынды с энтим подлецом разводить! Ить у бабы твоей решающий час подошел: то ли жить ей далее, то ли на тот свет правиться! Уж  Карла все свои уменья приложил, а не могет пока средствие найтить, и, почитай што я на волоске держуся. Пошел, пошел счас немедля в Матрёшину горницу да читай там на коленях пред образом Пресятой Богородицы «Семистрельная» пятьдесят раз «Богородица, дево, радуйся», а там, што уж Бог даст!»
«Да я, матушка, тую молитву нетвердо знаю», - пытался возразить разрозовевший весь Иван Исидорович, но, опять-таки, Кузьмовна воскричала на него в великой ярости: «Спомнишь, Господь научит! Ить дитей они, прости Господи, делать научилися, а Бога об их помолить так нет у их никаковского разумения! Пошел, я сказала, да истово молись-то, а то, неровен час, вдовцом изделаешься!» Ну, сказанула, да ишшо ногой от злости притопнула, да и была такова.

 Картина 38.

Ну, от, стал быть, доплелся Иван Исидорович на дрожащих ногах и беспрестанно спотыкаясь до Матрёшиной горенки и там уж совсем себя не жалея прямо-таки рухнул пред образом Богородицы «Семистрельная», да и дажеть не то что рухнул на колени, как Кузьмовна велела, а просто-таки всем своим телом пред ней простерся, да и зачал жану свою вымаливать и выплакивать.
Тут уж он хучь и был мужик крепкий, да и напрямки вам доложу не шибко штоб верующий, одначе так его проняла нависшая над ним беда страшенная («А ну, как девствительно подомрет бабочка, да за ей и дитенок отправится, так как же я тогда на свете энтом жить-то буду, ась? На што мне тогда и деньги-то, и богатства, и почет, да рази вся энта житейска подлость хоть одной улыбки Матрёшеньки стоит и приветного ея личика? Да ить я, ежели ея горенку пустой тогда увижу, то видит Господь, не сдюжу: руки на себя наложу и тут же на потолочной балке повешуся, ох, горемыка я вековечный!, - заходилась вся душа Ивана Исидоровича, и сотрясался он от горчайших слез никогда до сих пор даже при похоронах вроде бы и любимой им Аксиньи никогда ране не испытанных).
И заходилось в ем ажник до внутренних судорог сердце, а в уме, много чего в жизни обмозговавшем, спытавшем и вынесшем, только одна-единая мысль билася и держался за ее Иван Исидорович как утопающий за последнюю житейскую соломинку: «Ох, да заступи, оборони, Пречистая Матерь Божия, Заступница Усердная, мою голубицу Матрёшеньку! Заступи, Всепетая, покрый ея от бед и напастей честным своим омофором! Прости ей грехи ея тяжкие за великие ея страдания и скорби, очисти смертною мукою и яви мне жану мою воскресшую и жизни сызнова радующуюся! Заступи и оборони ея от злости людской и зависти, от нечистых похотений  на красу ея Богодарованную и дай Ты, Матушка Всепетая, ей житейской прохладушки, штоб жила она, чистая и беззлобная, бед не знаючи, и людских подлых ков не видючи! Да Матерь ты наша, Страдалица Вселенская, тебе  тожеть все муки женского естества известны доподлинно, так будь же Ты нам, многогрешным, Скоропослушница и быстрая в бедах Заступница и Утешительница! Заступи и оборони ее и дитятко, а со мной, ну, право слово, как хочешь, поступай, лишь бы они по земле ходили да радовалися!»
И от так он плакал, так внутри себя Матери Божией жалился и просил Ея невступно о Матрёшеньке, што в какой-то момент как бы сознания решился, глаза закрыл, внутрь себя ушел, затих и как бы зачувствовал, што пред глазами его, то есть в кромешной-то глубине, бессветной как бы золотая искра мелькнула, а от нея после дорожка золотая пошла блескучая, и малое светоносное сияние вокруг себя породила.
Подивился Иван Исидорович таковому обстоянию, а затем вдруг восчувствовал, что в душу его покой нисшел и како-то особенное спокойствие сильное, властное, никогда им зараньше не спытанное; и понял он вдруг тогда, что како-то решение его мукам готовится и скоро оно придет и на свет Божий выплывет; и от надоть энто решение как-то принять и вынести.
Тут он на колени привстал пред образом, земной поклон положил и вознамерился с пола подыматься, да обнаружил, што его ноги не держат, подкашиваются и руки дрожмя дрожат.
«От, - подумал он, - в жизни своейной ни разу так ни маливался, што душа ажник чуть от тела не отлетела, да видно пришлось за ради любимой-то, незабвенной и до последнего смертного вздоха желанной все это снести да вынести», -  как вдруг в дверь неожиданно кто-то застучал, да так нетерпеливо и требовательно, что не успел Иван Исидорович просителю дать разрешение в горницу взойтить, как дверь вдруг разом дрогнула, пораскрылася, и на пороге вдруг чудным-чудное видение возникло.
Смотрит Иван Исидорович и глазам свои не верит. Стоит на пороге Кузьмовна да так улыбается, что у ей на личности прям каждая морщиночка от великой радости дрожит и светится, а рядом с ей на тонких ножках, кои у него тожеть как у Ивана Исидоровича дрожмя дрожат, Карл Иванович обретается; и вся старческая и добрая его наружность прям вся от восторга трепещется и от седой и растрепанной его головы ровно серебристое облачко плывет.
«Ну, что с женкой моей деется?» -  хотел было вопросить Иван Исидорович,   да не смог и чует, что голос у его внутрях прервался и изо рта ровно какое-то мычание идет.
Видит Кузьмовна, что настрадался хозяин сверх всякой меры и ежели его счас не утешить, то его, неровен час, паралик шибанет, и оттого тихо так, ласково, с бабьей слезой в голосе пришептывать зачала: «Да Ванюшка, друг сердешный, опросталася, наконец, Матрёшенька благополучно; Карла Иванович дитенка вытащил, липерацию ей изделал, кровя бабские остановил; и жива она, слава Богу и Матушке Заступнице, и дитятко тожеть!»
Тут Иван Исидорович сначала не сдержал себя и возрыдал от полной души, а уж когда проплакался и слутшело ему; и Кузьмовна, старая прокуда, очищенной поднесла, вопросил: «А кого Бог послал за наследника?»
Засмеялась тут Кузьмовна, с Карлой Ивановичем переглянулись, поулыбались на хозяина, а потом тот тихонько и с расстановочкой ему говорит: «А теферь я магу Фас здрафствовать с киндером, потому как Ви сей момент есть фатер наилутши мальтшик; и он очень хорош родився и много Фам с ея муттер радости даст в жизни. А муттер ея есть, майн Готт, очень блакородна фрау, софсем как моя покойна либе Гретхен; и я думаль, что она и киндер толжны жить и много просил майн Готт, и Он мне помог!»
«Ох, - вскричал тут от всей души Иван Исидорович, - да чем же мне тебя отблагодарить, дорогой ты мой человек, благодетель ты души и сердца моего!? – и полез было в карман домашнего сюртука за бумажником да еще подумал: « А хватит ли наличных-то? Да поди надо в банку в уездный посылать….», - как немец его обратно удивимши.
«Нет, говорит, - торогой хозяин. Мне за мой либе фрау и ея киндер никакой теньга не нужен, Готт мне помог, и теферь я этто помнить буту до конца своей жизни!»
«Вот чудеса-то какие! – опять-таки подумал Иван Исидорович и растерялся прям до изумления, как вдруг Кузьмовна, этим моментом проникнувшись, ему свою помощь подала.
«Так, Ванюшка, голубчик ты мой, - ласково так и приветно она ему говорит, - окажи милость Карле Ивановичу каким-то подарком за великий его труд и дарованье целительное, прям скажу, от Самого Господа ему дарованное, да такой подарок ему подари, штоб беспременно кажный божий день тебя добрым словом поминал и на его глядел-поглядывал да от души радовался. Примешь ли ты сердечный дар от хозяина великодушного, Карла Иванович, спаситель наш и целитель, ась?»
Немец поглядел на них, поулыбался, потом глаза к небу возвел: «Ах, майн Готт! – говорит, - ната взять, если этта вещь мне о майн либе Гретхен напоминат бутет!»
«Ох, и задал ты мне задачу, туды тебя в качель, - подумал было Иван Исидорович, как видит, что Кузьмовна встрепенулася, подернулася и на второй этаж дома в кабинетик к хозяину вместе с ним направилась, где у него под великим запором и хранением деньги и ценности обреталися.
Ну, открыл Иван Исидорович свой кабинетик, взошли они туда и стали евонные  ценные вещицы перебирать и рассматривать, кои у всякого приличного домохозяина на черный день припасены. Достал тут Иван Исидорович папиросницу серебряную, богатую, позолоченную, перламутром и слоновой костью выложенную и Кузьмовне подает: гляди, мол, мать, каково подаренье-то?
Та взглянула, нос сморщила и говорит, как печатает: «Не то, Ванюша, бедновата вещица-от и вид у ея какой-то больно расхожий. С таковыми-от прикладами купцы по трахтирам жируют, а для такого-то особливого подарка, ну, никак она не гожается!»
Покопался обратно Иван Исидорович в своейных тайностях и богатую позолоченную шкатулку, самоцветами да жемчугом изукрашенную, сызнова Кузьмовне подает.
Та ее взяла, в руках повертела да и говорит уж с некоторым раздражением: «Опять же, Ванюша, не то подаренье, мелковато и не по услуге великой дадено будет. Да ты уразумей, матерь твою за ногу, што тут дарить надо самым, што ни на есть наилутшим, каковое в доме есть, а не пустяками да мелочовкой отдариваться, потому от, што он твоей жинке не токмо што жизню спас, но и, да штоб ты знал, дурак стоеросовый, всю ея родильную способность сохранил и восстановил, так што она, как силушки в себе прикопит, ишшо тебе ребятенка принесет, а то и двух. Да окромя всего он мальца-то от верной смерти спас: крупенек был плод-от, головенка большая, плечики широкие, да лежал в ей неправильно; так порвал он мамку-то на свет порываясь, одначе Карла как-то уж с Божией помощью да видать по предстательству Царицы Небесной его вынал, и Матрёшеньке кровя остановил и всю дальнейшу над ей липерацию произвел. Так ить помысли: рази можно тут сквалыжничать, ась? А и ладноть, коли нет на то у тя широты души, так я ему свое подаренье принесу, да такое, што ты от стыдобы разом под лавку сразу сверзишься. Понял, куды ветер дует али как?»
«Да, понял, понял, матушка», - сказал крепко перетрухнувший Иван Исидорович, - и достал из самого угла своего сокровенного делового сундука золотые мужские часы, самолучшей заграничной работы, с боем, цепкой, репетиром, богатой резьбой изукрашенные и с крупным камнем-бриллиантом в крышку вставленным.
«Ну, ладно ли будет?» – спрашивает, а сам весь от Кузьмовниных-от увещаний багровой краской стыда покрылся.
«Это ладно, это можно чести приписать, - Кузьмовна ответствует, - да только ты ему это не в руки ему сувай как, прости Господи, мужику очумелому, а в каку-нито коробочку положи, да ленточкой Матрёшиной обвяжи, да с поклоном и лаской подай, как хорошие приказчики в добром месте делывают, а я погляжу и коль что ни так, исправлю!»
Ну, сталоть, изделал подарок Иван Исидорович в лутшем виде, покрестился пред иконами, вздохнул да с Кузьмовной к немцу и направился.
Смотрят, а тот сидит за столом, голову старческую, серебряную на ручки сложил и уж дремать от усталости зачал.
Тут оне его аккуратно разбудили, в сознание ввели и Иван Исидорович с земным поклоном ему свое подаренье отдает: мол, владей Фаддей моей Маланьей.
Тот коробушечку взял, раскрыл ее, да как вскрикнет: «Ах, майн Готт, какой потарок феликолепный! Ай, федь майн либе Гретхен точно такие мне шасы швейцарские покупить хотела, та не успела, потому как в муках умерла, когда Маринхен рожала! Ай, в этом Готт и Сила Его! Этто чуто великое!»
Тут он расплакался ажник до возрыдания, а сам все часы гладит и к себе прижимает. Видя такое дело особливое, Кузьмовна их ему на груди пристроила, а Иван Исидорович всю тайность подарка ему раскрыл-показал, а немец-то, немец не столько подарку радуется, а все свое о покойной жане толкует: «Ах, Гретхен, майн либе фрау, ты меня из мокилы вспомнила, и феликий знак о себе потала. Нато, нато теферь Маринхен замуж отдать, а то я фсе не ферил ни ей, ни ни жаниху ее, а сей момент решаюсь!
 Ах, Гретхен, Гретхен, майн кляйне фройлен!»
Видя уж, что немец так расчувствовался, что дальше некуда, да посмотрев внимательно на Ивана Исидоровича велела Кузьмовна, штоб, так сказать, счастливое дело благополучно запить строчно на стол обед готовить; и когда стряпухи обед собрали и суетилися, вдруг хозяин свою просьбу подал-обозначил.
«А нельзя мне, - он Карлу вопрошает, - жану свою повидать, да, стал быть, роженое дитя увидеть и отцовское благословение ему преподать?»
«От нельзя пока, - Кузьмовна вместо Карлы ответствует, - спит она, сердешная, от страшной родовой муки изнемогшая, и будить ее не след; и дитё спит подле мамки умытое и накормленное. Вот погоди чрез како-то времечко, проснутся, голос подадут, и сама я тебя к им сведу, и все, што надобно изделаешь».
«Ну, ин, ладно, - согласился на добром совете Иван Исидорович; и вот воссели они все втроем за богато убранный стол, стали пить, есть, угощаться, друг друга с благополучным исходом большого и страшного дела поздравлять, да в душевное равновесие житейское приходить.

 Картина 39.
Уж и не упомнил Иван Исидорович, как он после радостного пированья во славу Матрёшеньки и сыночка новорожденного почивать отправился, и кто его до постели довел, раздел-разоблачил, чистейшее постельное белье ему расстелил да ишшо теплым пуховым одеяльцем хозяйские ножки, от многих трудов и житейских скорбей приуставшие, ласково так и с милой житейской заботой принакрыл. И от ничего-то ему в эту счастливую ночь не снилося, однако же, как бы в тонком сне али сонном мареве чувствовал он, как все, ровно в кукольном театре вокруг его меняться зачинает: люди какие-то новые, невиданные ранее объявляются и како-то свое-от житейско место с им рядом занимать зачинают; стены дома-от растут, раздвигаются как бы сами собою и вокруг спящего как бы иная совсем обстановка возникает; а заместо пола дорога под ноги стелется и по бокам ея каки-то леса и степи невиданные и ране Иваном Исидоровичем в житейских странствиях вовсе не встречаемые. Да и обстоянья каки-то опять же обозначилися вовсе ранее неслыханные: то людей вдруг увидал с ружьями в одежах диковинных: то ли солдатских, то ли арестантских; то толпы народа оголтелого, озлобленного в дикой ярости куда-то бегущего; то снегом заметенную могилу безымянную в дальнем лесу; то стаи воронья над Никольской церковью в Забродихе кружащуюся; то мешки зерна ярового, золотистостого на кровавом снегу солдатскими штыками истыканные… и прочее такое, ни с чем несообразное… а главное-то: так это то, што среди всего этого хавоса Матрёшенька стоит да вся исплаканная с робятенком на руках и ишшо один робятенок за подол ея держится и ревмя ревет… И среди всего энтого бехобразия-от Ларька аки драный пес кружится и все на Матрёшеньку кинуться норовит, да злющий такой, што ажник зубами клацает… И так явственно все это Ивану Исидоровичу привиделося, будто это и не сон вовсе и не особое забвение от трудов да мирских забот, а некое особливое провещание из миров иных пришедшее и ровно тонкой духовной пеленой  его душу заткавшее: смотри, мол, и бди, ибо пред тобой книга жизни воочию открывается, а ты, опять же, не суемудрствуй, а ея прочитать сумей!
Защемило тут сердце у Ивана Исидоровича великой и страшной болью, никогда им зараньше не испытанной, дажеть когда избу свою без Матрёшеньки опустелой увидал – восчувствовал; и вдруг понял он одномоментно и до самой што ни на есть глубины души, што энто опять к ему судьба его вековечная в гости навязалася, и свои ему житейские карты снова-заново пораскрыла: то исть – гляди на мои задумки, хозяюшко, гляди, смекай, на ус мотай и в грядущее не с надежей, а с великой опаской всматривайся. «Ну, спасибочко, коли так, - Иван Исидорович  в глубине сердца своем порешил, - будем жить таперича не в простоте, а с оглядкой, да в каждое житейско дело входить с рассуждением, потому как, по всему видать, а особливо по бесперечь оголтелой людской злобности, времена надвигаются лютые и надоть к им применение поиметь. Ну, а пока будем жить, как Бог пошлет, да без уныния!»
Утешив себя энтим размышлением, зачувствовал он вдруг, как вокруг его все посветлело и опять по стенам и потолку избы ровно золотистые искры заплясали. И только не успел Иван Исидорович таковому малому житейскому чуду подивиться, как слышит, што в дверь скребется кто-то да таково упрямо и настойчиво. Ну, хозяин тут шумнул: «Идите, мол, я уже встамши ото сна-то, - как видит на пороге Кузьмовна обозначилася да такая красивая, нарядная и приветливая, какой ея Иван Исидорович и не видел никогда.
Смотрит: на бабке платье алого шелку дорогими кружевами изукрашенное, под ним подъюбочник батистовый, крахмальный, по полу ровно складками гремит, на голове кружевная косынка заграничной работы, тонкая, да вся золотым позументом и жемчугом уложенная, в ушах золотые серьги как жар горят и такие блескучие, што от их по избе ровно искры летают, а на шее цепка золотая, широкая, а на ей медальон с гравировкой и опять-таки в оправе из золотого кружева, работы тончайшей, никогда Иваном Исидоровичем не виданной.
«Ай да Кузьмовна, старая прокуда, откули ж у тебя таковые уборы разъявилися, ить их носить так великой барыне, али ажник самой княгине допустительно», - не успел подумать Иван Исидорович, как увидал на руках у Кузьмовны сверточек весь в крахмальные простыньки, одеяльце да кружева укутанный, а оттуда из светочка, сталоть, какое-то кряхтение доносится, да причмокивание, да како-то особенное воркование, будто некто в том свертке пребывающее особливое знамение о себе подает.
«Ах, какие мы хорошие да любезные, да все в папашеньку уродилися, - Кузьмовна вдруг поет-выпевает, притом каким-то голосом особым нежным, трепетным, каковым-от Иван Исидорович опять-таки от ея сроду не слыхивал, - да взгляни-ко, Ваньша, на сынка Богодарованного, да благослови его, да Бога за него поблагодари да Царицу Небесную, а то я уж, старая, не знаю, куды себя от великой радости деть, ить истинно вы с Матрёшенькой внучка мне родили, и таперича я не обсевок в поле, бобылка несчастная, а семейская бабка и никуды от вас и дитя я не денуся вплоть до смертушки!»
  С этими-то словами да с поклоном подает она Ивану Исидоровичу сверточек, а там, смотрит он, мордашка розовая, пухлая, с хороший мужской кулак выставилась, а к ней глазки круглые, голубые, как весеннее небушко, да прядка русых волосиков на крутом упрямом лобике топорщится, и носишко, и крепкий, как молодой боровичок подбородочек, в каку-то особую обличность образуются, каковая папаше новоявленному будто бы без слов говорит: «Ну, от, явился я на свет Божий, ваше порождение, а от теперь-то никому я себя в обиду не дам, так-то, знайте все!»
«Ох, - подумал тут Иван Исидорович, - сынка свово второго, Матрёшенькой роженного рассматривая, - да ты и впрямь купецкий сын, кремень мужик будешь, и карахтер у тя много крепче моего объявится, да и впрямь тя не замай никто, а то худа да беды натерпишься!» 
И только он успел так-то подумать, как видит в глубоком изумлении, как из пеленок маленький такой-от, да крепкий кулачок выпростался и вдруг отца за большой палец ухватимши, крепко так, уверенно, с каким-то особым сыновним правом и достоинством: мол, я это, сынишко твой долгожданный, папашенька, и теперя ты меня и карахтер мой любить и понимать должон!
«Ах ты, Господи, - да энто он, дитенок-от, здоровкаться с батькой лезет! - воскричала тут Кузьмовна, - ну, Ваньша, от сыночек-то у тя прям диво дивное, чудо чудное, недаром он-от тяжело рожался так, ровно судьбу свою прозревал нелегкую, а теперича решился ея силой да боем встренуть, и тя к тому ж позывает! Ну, здоровкайся с им, отцово целование и крестное благословенье ему подавай, а потом уж ко мне его поотпусти, а то я, право слово, и минуточки без его жить не могу, до смерти по детскому запаху да теплу дитячьему истосковалася!»
Поцеловал папаша дитятко, покрестил его и смотрит: разжал тот кулачок и улыбнулся ему да таково приветно. «Сын ты мой, сыночек истинный! – Иван Исидорович тут прям в слезах прошептал, - живи на белом свете, нас с мамкой радуй да род наш продолжить умей, вот таков тебе при рождении твоем отцовский наказ и благословенье!»
Ну, помолчали тут они обое с Кузьмовной, повздыхали, от чувств принахлынувших, в себя пришли, а вдруг она сызнова Ивана Исидоровича пытает-вопрошает:
«Ну, што, угодила те женушка мальчонком роженным?»
«Так угодила, матушка, што слов нет, - новоявленный папаша ей ответствует, - мой это сынишка, по всей выходке вижу, да только видать много крепче меня карахтером и волей будет и уж себя в обиду никакой сволоте ни в жисть не даст!»
«Да уж, - Кузьмовна говорит, - потому так рожался он на свет, великого борца с жизнью определить можно, и уж тут явственно вижу: стоять за себя будет твой сыночек до последней силушки, так-то вот!»
«А где ж Карла-от и Матрёшенька обретаются, - заволновался вдруг Иван Исидорович, - да здорова ли она, моя ненаглядушка?»
«Карлу я с подарками, провизией, да великой охраной ишшо по утрянке в город отправила, - Кузьмовна ему докладает,  - а Матрёшенька здорова, робятенка покормила, а сама-то умыта, наряжена и тебя ждет, дожидается в великом бабьем нетерпении и трепете!»
«Так я счас бегу», - Иван Исидорович вскинулся, да ажник  чуть об ковер впопыхах не запнулся.
«Да погоди, торопыга ты, несмысленый, неуважливый, - Кузьмовна его резонит, - на таковой случай, да посля таких-то родов страшенных, да с таким-то дитенком писаным бабу полагается подарением одарить, на счастливую, сталоть, судьбу робятенку, ей на доброе здоровье, да на любовь и счастье семейное!»
«Ай, дурак я полоротый, бабуня милая, - Иван Исидорович воскричал в сердцах, - на такой-от случай я, и впрямь чистый валенок сибирский, ничего не припас заветного, все делишки в городу разом порешил, а об женке не подумавши вовсе и ровно отбило меня што-то от энтого. Ну, я строчно счас в город сверстаюся и целу ювелирну лавку ей притараню, ась!?»
«Да ну тя к лешему и впрямь-то, - Кузьмовна его резонит, - я уж все энто загодя расчувствовала и на энтот особливый случай ей великое подаренье принесла. На, отнеси ей, да только не говори, што от меня, а коли спросит, скажи-от, што сам выбирал с любовью, да с пониманием, жа в благодарность за сыночка-то!»
И от с энтими словами она руку в карман богатющего платья своего запустила и подает Ивану Исидоровичу коробочку голубенькую и открыть ея велит.
Открыл ея Иван Исидорович, а там – на розовом бархате серьги с какими-то невиданными ярко-голубыми, впрозелень камнями блистают, все брильантами средней величины обложенные, а к ним кольцо такое же, только без брильянтов, но в золотой кружевной оправе, красоты неописанной.
«Да, Кузьмовна, матерь ты моя названная, и откуда же у тя такие истинно царские дары обретались да исчо в нашей деревенской глуши?» - вскричал тут Иван Исидорович, сразу оценив купеческим оком великую ценность подарка, особливое качество ювелирного мастерства, да еще то, што подобные вещи никак не могли появиться в Сибирской стороне, а вывезены были откуда-то издали, да притом по особому случаю.
«Откуда взято, так там уж и нет теперя, - отвечает ему Кузьмовна с некой особой гордостью, - главное дело, што сумела сохранить да на такой особливый случай сберечь.
Да подаренье-то мое особенное, как самой судьбой для красы Матрёшенькиной назначенной. Смотри: в серьгах камни камариновые (господа-от их поиначе как-то прозывают, а мы уж как умеем да на свой лад), в уральских горах добытые, с неким таннственным секретом, коий далеко не в каждом сокровенном изделии быват. Так, по утрянке, на солнечном свету они ярко голубые, в прозелень, как, сказывают, вода морская, вот к вечеру, при свечах-от они темнеть зачинают и становятся серо-синие, как Матрешенькины глазки, когда она думу думает али грустить зачинает. И от по энтим-то серьгам, да в ейных ушках ты завсегда могешь ее внутренний настрой прознать и сообразно ему к своей женке примениться. Понял, ась? Только смотри внимательно, потому как они ея душевную глубину тебе, как любящему мужу, со временем открывать зачнут и тебе лучшее понимать ея научат. Да ты не менжуйся попусту, бери-от подарок без сумления, у меня для Матрёшеньки ишшо много чего имеется и энто далеко не последнее мое ей подаренье, а потому бери смело, дитенка ишшо раз благослови, помолись за него да ступай к женке, а то она уже все глаза поди проглядела тебя ожидаючи».
Ну, Иван Исидорович изделал все как по-писанному, сыночка благословил и поцеловал в упрямый его лобик, перекрестился, отдал бабке ея внучонка и полетел как на крыльях к Матрёшеньке.
(Продолжение следует)