Джеймс Мориер. Печеная голова. Немецкий вариант

Джеймс Юстиниан Мориер. Печеная голова. Переведено на немецкий и адаптировано под "Альманах 1827" ориентировочно Вильгельмом Гауфом.

   - О, господин, - начал рассказывать четвёртый невольник, - будучи ещё в Стамбуле, услышал я следующую причудливую историю; когда нынешний султан, да хранит его Аллах, вошёл на трон своего отца, обнаружил он, что при прежнем правлении отказались от некоторых добрых обычаев, отчего часто процветали другие порядки, принесенные от неверных. Султан, добрый мусульманин и защитник веры, взял за правило действовать согласно лёгким мыслям предыдущего Властелина Мира и править, как подобает истинному мусульманину. И случилось так, что он сам возобновил казалось уже исчезнувший обычай, а именно обычай путешествовать переодетым по городу и смотреть, так ли всё происходит, как он приказал, да слушать, что думают о нём подчинённые. Для того же, чтобы обеспечить себе анонимность и безопасность, он не только тщательно подбирал себе одежду для выхода, но особенно принимал различные меры предосторожности, дабы секрет его был известен только тем людям, на которых мог он положиться;  также придумывал он всеразличные секретные планы, дабы оставаться неузнанным.

  Некоторое время до этого  было в Турции большое беспокойство, ибо были недовольные новым курсом правительства, и даже дошло до того, что в Стамбуле вспыхнул мятеж. В связи с этим султан обеспокоился как можно более тщательным выяснением убеждений и настроений горожан, и, как человек в сокрытии своей тайны весьма предусмотрительный, придумал он такой костюм, в котором не могло его узнать даже его ближайшее окружение.

   Как правило, для этой цели он посылал разным портным в разные места и разное время заказ на шитье костюма. На этот раз приказал он своему личному невольнику Мансури найти ему в полночь (так безопасней) захудалого неизвестного портного, дабы огласить ему свои пожелания по поводу костюма.

  Мансур сотворил Баш-Устум (слушаюсь и повинуюсь) в знак глубокой покорности и отправился исполнять приказание своего господина.

  Недалеко от ворот бецеста (магазина одежды) заприметил он старика в будке, что была настолько тесной, что он сам-то лишь с большим трудом мог в ней развернуться; занят же он был починкой старой мантии. От долгой работы спина его сгорбилась над столом, за которым он работал, а глаза его, казалось, начинали слепнуть от такого трудолюбия, ибо несколько линз от очков были закреплены на его носу.

  - Ха! Так это тот самый муж, который мне нужен, - сказал про себя невольник, - бьюсь об заклад, не может такой быть знаменитым.
Мужчина же был столь занят починкой, что и не обратил внимания, когда Мансури обратился к нему: "Мир вам!" - а когда поднял он глаза и увидел хорошо одетого господина говорившего, как ему думалось, с равным себе, то продолжил работать себе дальше, не сказав в ответ обыкновенного приветствия, ибо как возможно, подумал он, чтобы действительно приветствовали столь бедного малого?

  Наконец, когда он всё ж заметил, что тот господин его внимательно рассматривает, снял с носа он свои увеличительные стёкла, отложил в сторону своё рукоделие и уже хотел было с трудом подняться на ноги, как тот его остановил и попросил не утруждаться сверх меры.

  - Как вас зовут? - спросил Мансури.

  - Абдаллах, - ответил портной,- Абдаллах, к вашим услугам; однако друзья и вообще люди называют меня Бабадул.

  - Вы - портной, не так ли? - продолжил невольник.

  - Да, - ответил тот, - я портной, такой же хороший, как муэдзин в ближайшей маленькой мечети у рыбного рынка. Что дальше?

   - Вот что, Бабадул, - сказал Мансури,- не хотели бы вы заработать, порядочно заработать?

   - Ещё бы! Я был бы дураком, - воскликнул он, - если бы этого не хотел!  Поведай же, как ? Где?

   - Спокойно, спокойно, мой друг, - осадил его раб,- дело требует тишины и осторожности. Позволите ли вы в полночь завязать себе глаза и отвести вас туда, куда я пожелаю, если таким образом сможете вы прилично заработать?

   - Это, конечно, дело другое, - задумчиво произнёс Бабадул, - время-то нынче опасное: головы летят направо да налево и какому-нибудь бедному портняжке оттяпать её так же легко, как капудан-паше или визирю. Но ежели вы хорошо мне заплатите, то, думаю, у меня хватит духу даже самому шайтану справить костюм и шаровары.

   - Итак вы пойдёте? - спросил Мансури, вложив в руку две золотых монеты.

   - Ручаюсь, - ответил Бабадул,-  я пойду; скажите только, что делать, и можете на меня положиться.

   Они условились, что в полночь Мансури подойдёт к будке и поведёт Бабадула с завязанными глазами.
Когда Бабадул остался один, снова принялся он за работу да задумался, что же это такое может быть, на чём можно заработать приличные деньги? - и поскольку его подмывало поделиться с женой своим счастьем, закрыл он свою будку раньше, чем обычно, о пошёл в свой дом, что находился недалеко от маленькой мечети у рыбного рынка; сам он служил в ней муэдзином.

   Жена его, старуха Дильфриб, почти так же, как и муж, была удивлена нежданной радости, после двух монет и недолгого ожидания, что же будет после, поставила она на стол миску, полную дымящимся кебабом, салат, изюм и сласти, а после этого угостились они кофием, таким горячим и горьким, который только старики всегда и смогут сделать.
Как и было договорено, появился Бабадул в полночь у своей будки, где встретил его такой же пунктуальный Мансури. Не говоря ни слова позволил ему старик завязать себе глаза; невольник взял его за руку  и пошли они окольными путями, наконец достигнув султанова сераля. Здесь они постоял, пока Мансури открыл железную потайную калитку и теперь повёл портного во внутренние покои султана. С глаз его повязку сняли в тёмной комнате, скупо освещенной только одним светильником, стоявшем на карнизе, опоясывающем все стены по кругу. Здесь были расставлены диваны, обитые золотой парчой и расстелены дорогие ковры. Бабадулу приказали посидеть, пока Мансури не пришёл обратно с завернутым в ткань свертком. Когда же  свёрток тот развернули, показались в некотором роди лохмотья дервиша и Мансури сказал, что ему нужно их осмотреть, дабы установить, в течение какого времени смог бы он изготовить подобное, после чего завернуть и отдать обратно; сам же слуга вскоре вернётся и заберёт его. Так сказал Мансури и покинул его.

   Повертев костюм в руках, просчитав стежок за стежком и сделав нужные выводы, портной положил его в ту же ткань, в которую ему указали; едва он управился с этим, как в комнату вошёл мужчина, статный и величественный каждым своим шагом и всем своим существом, одним лишь властным взглядом заставивший партнёра дрожать, взял свёрток и вышел, не сказав ни слова.

   Несколько мгновений спустя, когда Бабадул, ещё раздумывая о том, как чудно всё это, справился со своим трепетом, открылась дверь в другом конце комнаты и вошла таинственная, богато одетая фигура; несла она свёрток, завернутый в похожую ткань и примерно тех же размеров, что и тот, который унёс статный, глубоко-глубоко поклонилась портному, с кажущейся неловкостью приблизилась, положила свёрток ему в ноги и поцеловала пол и так же, не сказав ни слова, не показав глаз, ушла обратно.

   - Эва! - сказал себе Бабадул, - он выглядит довольно учтивым и я представляю, пожалуй, могущественную и высокопоставленную персону; но я с большим удовольствием буду починять старый плащ в своей будке, чем шить, чем выкраивать вот такое, будь оно ещё дороже и выгодней. Кто знает, зачем меня сюда позвали? Может эти странные люди, что приходят и уходят, обладают специфическим гастрономическим вкусом и тогда хорошего не жди. Хотел бы я, чтобы они меньше кланялись и больше говорили, чтобы знать, куда идти. Рассказывали мне о бедных женщинах, которых вначале в мешок засунут, а потом, горемычных, в море бросают. Как знать, не делаю ли я своим шитьем такой вот гадости?

   И дальше вёл он сам с собой такую беседу, пока не пришёл Мансури и не сказал, чтобы портной забрал свёрток. Он же вновь завязал ему глаза и его отвели к той же будке, откуда его и забирали. Бабадул, как и договорились, не задал ни одного вопроса, но пообещал невольнику, что готовый костюм через три дня будет в будке, за что он получит ещё десять золотых.

   После того, как спутник его покинул, он поспешил в порт, где, как он знал, его уже с нетерпением ждала жена; желал он себе во вновь приходящей удаче, чтобы он наконец сделал правильную выкройку и чтобы на старости лет его судьба наконец сделала удачный поворот. Было уже два часа пополуночи, когда взошел он на свой порог.

   Жена приняла его с выражением величайшего нетерпения, и теперь, когда он ей поднёс к лицу свёрток, а она - лампу, и старик произнёс:

   - Хвала Аллаху, наградившему меня! Мне попался хороший клиент, смотри, я получил заказ, а когда я его выполню, меня щедро наградят, - она широко улыбнулась, исполнившись добрых мыслей.

   - Пусть свёрток полежит до утра, а мы с тобой пойдём-ка поспим, а то поздно уже, - сказал портной.

   - Нет-нет, - возразила ему жена, - мне прежде нужно увидеть, что же за работу ты получил, иначе от любопытства ночью глаз не сомкну! -  и открыла свёрток в то время, как держал он лампу.

   Но - можете себе представить ужас портного и его жены, когда вместо завернутого в ткань полного костюма обнаружили в страшном, отвратительном состоянии человеческую голову.

   Она выскользнула из жены рук и прокатилась несколько шагов, пока оба закрыли лицо руками, а затем посмотрели друг на друга такими глазами, что и описать невозможно.

   - Работа! - воскликнула женщина, - ха! Работа! Хорошую же ты работу сделал! Ужели нужно было так далеко идти и так таиться, чтобы принести беду на наши головы! Или из той мёртвой головы, что ты принёс, будешь ты выкраивать свой костюм?

   - Ай, матушка! Ай, батюшка!  Проклятие матери его, позор отцу его! - восклицал бедный портной, - так меня лицом в грязь! И не екнуло же моё сердце, когда этот пёс из невольничего племени что-то плел мне про завязанные глаза и рот на замке! Уж не думал я, истинный мусульманин, что вместо выкройки, по которой бы воистину сделал я готовый костюм, этот сукин сын мне привесит голову! Аллах! Аллах! Что же теперь начнётся? Жаль не знаю до него дорогу, а то бы вернулся и кинул бы этой голову прямо ему в рожу! Ах! В мгновение ока здесь могут оказаться бостанджи-баши* и сотня других таких же и придётся нам отдать эти кровавые деньги, а не то повесят, утопят или затравят собаками! Дильфриб, душа моя, что скажешь?

   - А что делать, эдакий ты простофиля? - сказала жена, - если избавляться от головы, то надо бы и начать. Только я всё в толк не возьму, почему это только мы должны позволять себя дурачить?

   - Скоро день займётся, - прервал её портной, - и тогда будет поздно. Принимать меры нужно прямо сейчас!

   - Мне вот что пришло в голову, - сказала старуха, - ведь прямо сейчас наш сосед, пекарь Хасан, разжигает свою печь, дабы начинать печь хлеб своим ранним клиентам. Частенько ночью из соседских домов ему тащат всякое, чтобы запечь и составляют рядом с печью. Засуну-ка я сейчас голову в один из глиняных горшков и отправлю выпекаться; пока её не испекут, никто не разведает, а дальше нам нужно только за ней не посылать -  и голова останется а руках у пекаря.

   Бабадул подивился остроумию своей жены и они сразу же приступили к работе. Положив голову на противень, они моментально осмотрелись, нет ли кого поблизости, и выставили противень на землю в очередь к остальным вещам, которым суждено было попасть к Хасану в печь. После старики на два замка закрыли входную дверь и возлегли, радуясь, что ещё овладели прекрасными тканями, в которые и была завернута голова.

   В это время пекарь Хасан и его сын Махмуд разжигали печь и кидали в нее кучи засохших колючек, щепу и старые дрова, как вдруг услышали причудливый собачий лай и вой. То была соседская собака, что обычно вертелась у печи из-за падавших то тут то там кусочков хлеба, которой очень нравились Хасан и его сын.

   - Махмуд, посмотри-ка, - сказал отец сыну, - погляди, что же с собакой такое! Чует же неладное!
Сын сделал так, как повелел отец, а так как ничего особенного не было, сказал он:

   - Бир шей йок, ничего нет! - и прогнал псину.

   Но лай и скулеж не прекратился; пошёл туда Хасан и увидел собаку, стоящую перед миской портного и непрестанно принюхивающуюся и смотрящую вверх. Она побежала к Хасану, потом к горшку, потом снова к Хасану и так до тех пор, пока не развеялись сомнения, что её весьма заинтересовало содержимое посуды. Поэтому он аккуратно снял крышку и - можно представить его испуг и удивление, когда оттуда выглянула человеческая голова и уставилась на него.

   - Аллах! Аллах! - закричал пекарь; тем не менее будучи человеком не робкого десятка вместо того, чтобы упасть немедля в обморок, как бы многие и сделали, он спокойно задвинул крышку обратно и поманил сына.

   - Махмуд, - сказал он, - мир дрянная штука и находятся в нем злобные людишки. Вот некто бессовестный и безбожный прислал нам для запекания голову, человеческую голову; но хвала нашей удачи и этому псу, наша печь не осквернена и мы можем и дальше со спокойной совестью выпекать наш хлеб чистыми руками. Но коли нечистый тут руку приложил, пусть и другим от него достанется. Если выяснится, что у нас запекли человеческую голову, кто же тогда будет нашими клиентами? Придётся нам тогда помирать с голоду, ибо сразу же будет нам предписано закрыть печь. Нельзя нам допускать молвы, что де у нас тесто на человечьем жиру замешивают, или, найдя человечий волос, люди сразу ярились, что де с бороды того безголового.

   Махмуд, молодой человек двадцати лет, унаследовавший от отца уравновешенный и твёрдый нрав, а от матери - остроумие, счёл этот случай за странную чью-то шутку и разразился громким смехом, представив эту страшную картину в виде головы, обрамленной глиняным горшком.

   -А знаешь что, отец? - сказал юноша, - давай-ка пристроим её напротив цирюльни Киора Али, он, пожалуй, ещё не поднялся, а потому как он кривой, вряд ли он быстро разберёт, в чём дело. Давай, я сделаю, отец: ни одна собака меня не выследит, а делать-то нужно сейчас, пока не рассвело.

   Отец согласился и в следующий же миг Махмуд уже сидел в засаде в том месте, где брадобрей по обыкновению проходил вниз по улице подышать утренней прохладной, вошёл в цирюльню, насадил голову на железный крюк в стене; обвязал его несколькими салфетками, чтобы тот выглядел, словно желавший побриться клиент и полный злорадства побежал он обратно к печи, дабы оттуда понаблюдать, какой же эффект возымеет такой клиент на подслеповатого брадобрея.

   Киор Али приковылял в свою лачугу, слабо освещенную светом туманного утра слабо пробивавшимся сквозь промасленную бумагу окон; осмотревшись, увидел он фигуру, что, как ему казалось, прислонилась к стене и только и ждала, чтобы её побрили.

   - Ах, мир вам! - сказал он "посетителю" - в такую рань и уже на ногах; а я вас не сразу-то и разглядел. Я только ещё воду не кипятил. Ай, я посмотрю, вы ещё и голову побрить хотите? А что ж вы так быстро ночной колпак сняли? Поберегитесь, сейчас я вас освежу, - он замолк перевести дух; клиент никак не реагировал.

   - Ни ответа ни привета, - пробормотал брадобрей себе под нос, - может он немой, да ещё и глухой; ну а я косой, в этом мы с ним похожи. Однако, - продолжил он, снова повернувшись к голове, - потеряй я свой второй глаз, мой дорогой друг, мне бы все равно хотелось бы вас побрить, ибо бритва так гладко скользила бы по вашему черепу, как в моё горло хорошее вино.

   Принялся он по своему обыкновению готовиться: снял висевший на костыле оловянный таз, намылил мыло, после чего стал править лезвие на длинном ремне, что свисал у него с пояса, после ещё раз взбил пену и подошёл к глухому клиенту, держа таз в левой руке и вытянув правую, чтобы смочить тому череп. Но едва он прикоснулся к холодной голове, то сразу же отскочил, как от огня.

   - Что это с тобой, друг? - спросил он, - ты же холоднее льда!
Но когда второй раз захотел его намылить, голова, страшно подпрыгнув, упала на пол и бедный парикмахер одним махом оказался в другом углу избы.

    - Аман-аман! О, сжалься, смилуйся! - взвыл Киор Али, вжавшись в угол, и не шевелясь, - возьми мою будку, бритву, полотенца, всё, что у меня есть, только оставь мне жизнь! А если ты шайтан, то умоляю, не говори, что я тебя брил!
Но увидев, что всё спокойно, приблизился он к голове, поднял её за чуб и удивлённо поглядел на неё.

   - Да это ж просто голова, клянусь всеми имамами! - воскликнул он и обратился уже к ней:

    - И каким тебя ветром сюда занесло? Ужель хочешь ты меня ввергнуть в нужду и горе, позорный ты мяса кусок? И Киор потерял свой глаз, но другой, чистый и светлый видит до земли. Я бы мог подбросить эту голову Хасану, пекарю, но теперь за всем присматривает ещё и его сынок, злобный молокосос, а глазки его поострей моих. Но мне пришла в голову мысль: определю-ка я тебе место, где ты явно не будешь во вред: ты должна будешь оказаться у гяура Панаки, греческого трактирщика, чтоб тот нарезал тебя на мелкие кусочки для своих не вяжущих лыко клиентов, - сказавши это, Киор Али отправился, держа голову в одной руке под плащом, а в другой - трубку по улице к грекову питейному дому.

   Он охотней приходил сюда, нежели в кофейню к мусульманам, потому как мог он пить здесь вино без огласки. В силу своего немалого опыта знал он, где хранится мясо, посему войдя в рюмочную, он вначале воровато осмотрелся, а затем уронил голову в тёмный угол за широкую спину овцы, которую сегодня собирались пустить на жаркое. Никто его за этим не застал, ибо ещё скрывали его утренние сумерки. Раскурив свою трубку от жара углей, он заказал кусок мяса на завтрак в качестве оправдания посещения.

   Панаки тем временем промыл горшок, установил решётку, разжег огонь, подмел горницу и пошёл в кладовую за мясом для брадобреева завтрака. Панаки был греком и как все греки хитер и осторожен, с турками, своими господами,  лжив и низкопоклонен, но деспотичен со слугами. Внутри питал он лютую ненависть к своим благородным господам-туркам, но будучи человеком изворотливым, он льстил и пресмыкался перед любым, кто удостоит его вниманием. Оглядев свои запасы, он поискал он какие-нибудь старые обрезки, которые смогли бы для этого сгодиться, бурча при этом себе под нос, что и костей достаточно для турецкой утробы. Прощупал он и овечью тушу от головы до курдюка, потыкал там и сям и произнёс:

   - Не, для него это ещё слишком свежее, - а  когда он переворачивал жирный овечий курдюк, блуждающий взгляд его пересёкся с немигающим взглядом мёртвой головы и грек с ужасом отпрянул на несколько шагов.

   - Какие красивые у вас глаза!  - воскликнул он,- кто здесь? - ответа не последовало; он опять посмотрел туда, пошарил руками под овечьей головой и ногами, старыми костями и всем прочим и извлёк на свет Божий голову, ужасную ту голову, к которой потом долго не мог он прикоснуться, потому как боялся он, что может она ему навредить.

   - Проклятия на твою бороду! - воскликнул грек, заметив клок волос на макушке, верный знак принадлежности головы к мусульманам, - если бы каждая из ваших голов так передо мной красовалась, омарово отродье! Сделаю-ка я из него жаркое и каждая собака в Константинополе должна будет сожрать это у меня совершенно бесплатно! Чтобы у всех греков была хоть частичка счастья насладиться пинками по отрубленным головам мёртвых магометан! - и теперь в злобе бросил он голову наземь и пнул её подальше со всех сил; однако после некоторого раздумья он произнёс:

   - Но что же теперь с этим делать? Если голову увидят рядом со мной, то быть мне навсегда проклятым:  каждый будет думать, что я турка уморил.

   Внезапно воскликнул он вне себя от злорадства:

   -Ха, отличная мысль! Евреи!!! Евреи!!! Более подходящего места для такой головы никогда и не выдумать! Там вам место, позорные останки магометанина.

   С тем он схватил голову, спрятал её под сюртук и побежал по улице туда, где выставили труп еврея, чья голова находилась под ногами, потому как был тот еврей преступником, а как известно, мусульманам после казни голову клали под мышку, а христианам и иудеям кидали под ноги.

   Теперь Панаки положил голову турка настолько близко к голове иудея, насколько это было возможно при спешке; ему удалось провернуть это незаметно, потому как день ещё только занимался и никого на улице не было. Исполненный радости, что таким образом выместил свой гнев против угнетателей, пошёл трактирщик обратно и подал брадобрею на завтрак телячью голову.

   Тот выставленный на улице несчастный обвинялся в похищении и убийстве магометанского ребёнка, как они частенько делали в Турции и Персии; это настолько взбудоражило стамбульскую чернь, что не нашлось иного способа её утихомирить, как отрубить обвиняемому голову.

   Обезглавливание его намеренно провели у ворот одного грека и постановили, что труп оставят на этом месте три дня, прежде чем его можно будет похоронить. Приказавший это чиновник полагал, что грек будет этим весьма покороблен и заплатит кругленькую сумму, дабы убрать такое позорище от своих ворот, но тот, нимало не заботясь о тех последствиях, которые должно приносить такое несчастие, просто закрыл окно, ибо не хотел допускать, чтобы поработителю уходили такие суммы. Редкий храбрец за исключением самих мусульман смел приближаться к этому месту из страха, что власти воспользуются мимо проходящим гяуром чтобы отнести мертвеца а месту погребения. Никто не хотел даже представлять переноску ужасного и презренного тела, посему у Панаки была счастливая возможность подкинуть голову и остаться незамеченным.

   А улицы становились все оживленней и оживленней, толчея всё больше, обнаружили вторую голову и собралась толпа вокруг этого места. Пошёл слух, что свершилось чудо, ибо видели де мёртвого еврея с двумя головами. Эта необычайная весть передавалась из уст в уста, пока весь город не всколыхнулся и не начали все стекаться дабы увидеть чудо воочию. Синедрион постановил, что с их преследуемым народом происходит нечто из ряда вон выходящее. Раввина видели бегущим то там то тут, а вся община таки уже собралась вокруг казненного надеясь, что он воскреснет, наденет обе свои головы и освободит их из когтей тирана.

   Но на их беду мимо проходил янычар, что смешавшись с толпой, внимательно оглядел лишнюю голову и воскликнул в смятении и удивлении:

   - Аллах всемилостивый! Это не головы неверных, одна из них принадлежит нашему господину и повелителю, Янычару-Ага!  - и увидев нескольких своих сослуживцев, подозвал их к себе и поделился с ними своим открытием; те пришли в ярость и ушли в свой орта* поделиться этим известие со всеми.

   Новость быстро распространились по всему янычарову воинству; те организовали чрезвычайное собрание, потому как в городе не было ещё известно,  что их предводитель, которому были они преданы всей душой и которого всегда выбирали сами ( по приказу султана) был убит.

   - Как? - переговаривались они между собой, - ужель недостаточно, что с нами обошлись столь вероломно, лишив нас нашего же любимого предводителя; ужель суждено нам подвергнуться ещё и такому презрению? Как? Голове нашего Янычар-Ага лежать у ног какого-то еврея?  До чего мы докатились! И ведь не только мы попраны! Наша вера растоптана, унижена, опорочена! Нет, это неслыханная дерзость, позор, который не загладить иначе, как вырезать весь род! Но кто это совершил? - вопрошали они вновь, - как голова сюда попала? Или это очередная шуточка от сутулой собаки  - нашего визиря? А может и сам раис-эфенди или французский посол в этом замешаны? Валлахи! Билляхи! Таллахи!** Клянемся священной Каабой, бородой Османа, мечом Омара, что к мести взывает!
И теперь бросились евреи врассыпную, скрываясь от обозленных турок; турки же со злобой и боевым кличем разделились на группы, вооружённые пистолями и саблями, сулившие расправиться со всеми, кто встанет у них на пути. Тесным улочкам Стамбула с низенькими покосившимися домами явилась картина  страшных беспорядков: вокруг лишь толчея и мещанина и каждый взгляд полон или злобы или наслаждения убийством и отловом.

   "А между тем, как же это выглядело из султанова дворца?" - спросите вы меня. В ту ночь, когда принимал там заказ старый портной, султан тайно приказал обезглавить Янычара-Ага, что давно уже снял всяческую смуту. И так жаждал он исполнения приказа, что устроил он, чтобы отрубленную голову принесли ему сразу же после казни. Мужчина, ответственный за исполнение приказа, войдя в залу, куда он должен был принести голову, увидел там сидящего в темноте мужчину, которого он принял за самого султана, и из благоговения не глядя ему в глаза, положил мешок к его ногам с тем глубоким поклоном, которому удивился портной. Султан же, что за мгновение до этого унёс свёрток с одеянием дервиша, сделал это, дабы обмануть Мансури, своего невольника,  так хотелось ему в своём новом костюме остаться никем не узнанным, но то ли он не рассчитывал что в это время принесут голову, то ли Мансури слишком рано пришёл, - но не ведал султан, что ему делать, когда зашёл он в комнату и увидел, что его раб уже уводит портного.

   Он никого не мог послать за ними, не нарушив при этом секретность плана,  так что вынужден он был ждать возвращения Мансури, чтобы получить разъяснения этой истории, ибо знал он, что тот не ушёл бы без костюма, но только сам султан и забрал костюм, дабы   обвести подчинённого вокруг пальца. И в то же время послал он нетерпеливо и жаждуще, каким он, в сущности, и был, узнать, что же там случилось с головой, которую он так ждёт, за офицером, руководившим казнью, - кто бы смог вам описать их обоюдное удивление, когда всё выяснилось! Хотел было офицер принести голову, да головы-то и не нашлось!

   - Клянусь своей бородой! - воскликнул султан после некоторых раздумий, - Теперь дело ясное, клянусь своей бородой! Портной должно быть прихватил с собой голову.

  Теперь его нетерпеливое желание увидеть Мансури вновь обострилось до последних пределов; зря он бушевал и ярился, зря кричал: "Аллах! Аллах!" - невольник пришёл обратно ни минутой раньше положенного и добрый тот раб отправился бы почивать, кабы не призвал его к себе господин.
Увидев же подручного, султан возопил:

   - Ах, Мансури, беги-поспешай к портному! Он вместо костюма дервиша прихватил голову Янычара-Ага! Иди, верни её не мешкая, иначе беда! - и тут же сказал ему, как эта случайность могла произойти. Мансури в свою очередь оказался весьма смущен, ибо хоть и знал он, где у портного будка, не ведал он всё же, где его дом. Но дабы не испытывать терпение господина, поставил он себе цель отыскать старика и направился первым делом к его будке, надеясь поспрошать соседей, где де живёт их портной. Но день ещё только занимался: блошиный рынок был ещё закрыт и лишь кофейня была открыта для клиентов, но и там он не смог ничего разведать. К счастью пришло ему на ум, что Бабадул ему говорил, что он-де ещё и муэдзин в маленькой мечети у рыбного рынка; туда и направил он свои стопы. Как раз в то время со всех минаретов должны были распевать азаны( приглашения к молитве) и не мог надеяться увидеть укравшего голову среди тех, кто сзывал верующих на молитву.

   Когда приблизился он к маленькой мечети, услышал он скрипучий старческий голос, что, дребезжа, прорывался сквозь утреннюю тишину; подумал он, что узнал голос Бабадул, и он не ошибся, ибо встав у минарета увидел он старичка, прогуливающегося по галерее, держащего руки за ушами, и одновременно созывающего на молитву с широко открытым ртом. Когда же портной увидел, что Мансури подаёт ему знаки, призыв застрял у него в горле и испугавшись того, что ему придётся объяснять, что стало с головой, испустил он такой звук, что все верующие в округе, внимательно следившие за призывом к молитве, немало были возмущены тем, как портной-муэдзин отправляет свои обязанности. Тот же поспешно спустился, запер за собой дверь, ведущую на лестницу и подошёл к Мансури. Старик не стал дожидаться, пока ему зададут вопросы о дальнейшей судьбе известного предмета, а набросился на неыольника с нападками за то, что тот, как он думал, пошутить изволил.

   - Что же ты за человек-то такой, а? - сказал он, - так поступить с таким, как я, бедняком, да ещё и о доме моём думать, как о склепе! Я думаю, ты пришёл истребовать свои кровавые деньги?

  - Друг, - ответил Мансури, - что ты несешь? Ужель ты сам не видишь, что произошла ошибка?

   - Даже так? Ошибка? - воскликнул портной,- хорошая ошибка, специально, чтобы лишить покоя бедного человека! Насмехается тут надо мной,  совещается-де чтобы костюм ему пошить, другой выкройку уносит, а третий  нате, голову взамест! Аллах, Аллах, угораздило меня попасть на седалище губителей да на совет нечестивых под старость лет!

   Зажал тогда Мансури рот старику и говорит:

   - Закрой свой рот и больше не болтай. Похоже, что с каждым словом все глубже впадаешь в безумие. Знаешь ли ты, кого ты сейчас поносишь?

   - Не знаю и знать не хочу!  - кричал Бабадул,-  зато знаю, что тот неверным  псом должен быть тот, кто подменил костюм на отрубленную голову!

   - Ты наместника Аллаха на земле обозвал  неверным псом, полушьющий-полумолящийся старый дурак? - яростно закричал Мансури, - твоя пасть погана настолько, чтобы осквернить имя Алем пенаха, защитника мира? Ни слова больше: или ты принесёшь мне эту голову, или я за это отсеку твою!

   Услышав это, портной встал с широко открытым ртом, словно бы с  только что открытыми воротами его разумения.

   - Аман! Аман! Пощади, уважаемый! - воскликнул Бабадул, - знал ли я, что болтал? Кому ж такое в голову придёт? Осёл, дурак, олух - вот кто я такой, потому как сразу этого не увидел! Бисмалла! Именем Пророка! Я вас прошу, пойдёмте ко мне в жилище, приход ваш будет счастьем для нас и мысли рабов ваших достигнут звёзд на небе!

   - Я спешу, очень спешу, - сказал Мансури, - так где же голова, голова Янычара-Ага?

    Когда портной услышал, чья это была голова, и вспомнил, что с ней сделали он и его жена, подогнулись от страха его колени и задрожали члены.

   - Где? - пролепетал он, - что ж творится-то такое, вот судьба-то кривая...

   - Где он? - вновь вскричал невольник, - Где? Говорите! Быстро!
Старик не знал, что и говорить: все больше ответов вертелось у него на языке, пока не запутался он в них, как в паутине.

   - Вы её сожгли?

   - Нет.

   - Выбросили?

   - Нет.

   - Именем пророка, что вы с ней сделали? Неужто съели?

   - Нет.

   - Лежит у вас дома?

   - Нет.

   - Скрыли в чужом доме?

   - Нет.

   Вот теперь кончилось терпение у невольника Мансури. Он схватил Бабадула за бороду, дёрнул её так, что у того голова заходила ходуном, и закричал:

   - Ты мне скажешь, баранья твоя башка, что с ней сталось?

   - Её запекают, - ответил портной, хватая ртом воздух, - я всё сказал.

   - Запекают, говорите? - воскликнул Мансури, в крайнем изумлении, - зачем же вы её запекаете? Сожрать хотите?

   - Я правду сказал, чего вы ещё хотите? - ответил Бабадул, - сейчас её пекут, - и подробно рассказал он про всё то, что сотворили они с женой в том смятении, в котором оказались.

   - Покажи мне дорогу к пекарю,  - сказал Мансури,- по меньшей мере получу я печеную голову, коли ничего другого нам не остаётся. Но кто позволил себе возмечтать о таком: запечь голову Янычара-Ага! Аллах иль Аллах***!

   Они пошли к пекарю Хасану, что как раз вынимал из печи хлеб; как только услышал он, зачем к нему пришли, то не мешкая поведал во всех деталях, как голова переместилась из горшка на крюк к брадобрею, и теперь втроём, Мансури, портной и пекарь отправились к брадобрею, что он сделал утром с головой своего первого клиента.

   После некоторых раздумий Киор Али поведал, что признал в этом предмете подарок от самого Иблиса****, и посчитал, что имеет право подбросить его гяуру Панаки, который приготовил бы её своим неверным товарищам в качестве жаркого. Исполнившись удивления и изумления, на каждом шагу призывая пророка и не ведая о конце этой невероятной истории, взяли они  с собой цирюльника и пошли к Панаки в трактир. Увидев сразу столько турок в своём заведении, грек растерялся, ибо закралось к нему сомнение, что пришли они не за его жарким, а за совершенно другой плотью. Когда же спросили они про голову, принялся он стойко опираться, что де ему ничего об этом неизвестно.
Брадобрей показал место, куда подбросил голову и поклялся на Коране.

   Мансури хотел было детальней рассмотреть дело, как вдруг заметили они суматоху на улице и прознали про настроения, воцарившиеся после того, как обнаружились обе головы у еврея. Мансури, портной, пекарь и брадобрей отравились на то место, где лежал мертвый иудей и увидев его, к огромнейшему изумлению узнали столь долго разыскиваемую голову.

   Грек Панаки в это время, предчувствуя, чем для него всё обернётся, без промедления собрал все имеющиеся наличные и бежал из города.

   - Где грек? - спросил Мансури и обернулся, будучи уверен, что трактирщик  тоже к ним присоединился, - мы, все те, кто здесь присутствует, должны предстать перед султаном.

   - Бьюсь об заклад, что он уже пустился в бега, - промолвил брадобрей, - я ещё не настолько ослеп, чтоб не уразуметь, что именно он подкинул иудею вторую голову.

   Мансури с удовольствием забрал бы голову с собой, но будучи окружён отрядом смотрящимх в оба вооружённых солдатам, поклявшихся отомстить тому, кто убил их предводителя, счёл за лучшее потихоньку удалиться и тотчас же со своими тремя свидетелями, подтверждающими правоту его слов, предстал пред очами правителя.

   Когда Мансури доложил обо всем, что с ним произошло: как нашёл он голову Янычара-Ага, как она там оказалась, какие беспорядки это повлекло за собой, - вы легко сможете себе представить, что происходило в душе властелина правоверных. Невольник чувствовал, что сделал бы из себя посмешище, расскажи он обо всех обстоятельствах дела, к тому же было невозможно оставить это дело как есть, ибо было весьма боязно, что беспорядки примут действительно опасный размах.

   Какое-то время он нерешительно теребил свою бороду, бормоча себе под нос "Аллах, Аллах!"; наконец повелел он позвать муфтия и Великого визиря.

  Те были весьма обеспокоены внезапным приглашением, не ведая, что с ними станется, и не позавидуешь их расположению духа, когда добрались они до Высокой Порты, но когда им доложили о беспорядках и их причинах, они собрались с мыслями и стали по-будничному спокойными.
После совещания, в ходе которого что-то было принято, а что-то отклонено, была принята резолюция, что " Портной, пекарь, брадобрей и греческий трактирщик предстают пред судом и обвиняются в заговоре против Янычару-Ага, а также в том, что данные лица похитили его голову с целью нарезки на куски, прожарки и запекания, и приговариваются к уплате виры. Трактирщик же, грек, бывший причиной всех последующих беспорядков, потому как грубо надругался над головой; поскольку он ко всему является неверным, то постановили, что муфтий должен вынести фетву*****, что голова грека должна быть отсечена и выставлена на том же самом месте, где грек поместил голову Янычара-Ага."

   В дальнейшем в Порте пришли к решению дабы утихомирить янычар, выбрать нового, удобного для них, Янычара-Ага, а старого похоронить со всеми почестями, согласно его положению.

   За исключением давно сбежавшего грека всё остальное исполнили и в Стамбуле воцарился покой. Но к чести султана, да благословит его Аллах, надо сказать, что он не только портному, пекарю и брадобрею возместил виру и муфтиеву пошлину, но и распорядился каждому пострадавшему от страха и насилия выплатить компенсацию.

   Вот, сколь многим беспокойствам положило начало желание султана носить платье дервиша, и вот, господин, вся история о печеной голове.

*орта - полк янычар
** ритуальные выражения, подчеркивающие значимость и обязательность клятвы
*** Нет бога кроме Аллаха! (здесь, скорее, аналог христианского "Чудны дела твои, Господи"
****Ибли;с — в исламе: имя джинна, который благодаря своему усердию достиг того, что был приближен Богом и пребывал среди ангелов, но из-за своей гордыни был низвергнут с небес. После своего низвержения Иблис стал врагом людей, сбивая верующих с верного пути.
*****Фе;тва (фатва, фатуа) — в исламе решение по какому-либо вопросу, выносимое муфтием, факихом или алимом, основываемое на принципах ислама и на прецедентах мусульманской юридической практики.