Экипаж

     Пули неожиданно, хотя и довольно буднично стали тыкаться в бревенчатый борт грузовика. Витька сначала и не понял, что боевики бьют по ним, бьют непрерывно длинными очередями. Это было похоже на его выезд с родителями на покос на стареньком УАЗике-буханке. Остановились посередь травы на жарком, парном, болотом отдающем воздухе. Огромные слепни, словно боевые самолёты, гудели вокруг автомобиля, врезались в стёкла, норовя пробить корпус УАЗика, влететь внутрь и, выхватив кусок Витькиной, плоти улететь. Но это был пулемёт. Машина ревела, упрямо заползала в перевал, вздымая вокруг себя и за собой огромный столб пыли. За «Уралом» шли «Камазы» с кузовами под тентами, «Камазы» с большими бочками за кабиной водителя, замыкал колонну вечный трудяга всяких локальных  войн – БТР-80. Перед «Уралом», который находился в середине колонны, шёл ещё один БТР, впереди него полдюжины серо-жёлтых от пыли грузовиков. Впереди всех шёл БТР командира колонны – вредного служаки, седоватого уже, прошедшего не одну войну подполковника. Ещё четверть часа назад в плавящей жаре солнца станицы Червлённая, в обманчивой тиши этого местечка, невозможно было себе представить, что, когда до Ханкалы останется какие-то сорок километров, они попадут в засаду. Путь почти закончен, до темноты далеко – боевики нечасто осмеливались атаковать при солнечном свете. Но они обнаглели в последнее время.

     Пытаясь понять, откуда ведётся огонь, Витька поднялся в кузове во весь рост и прислонился одним глазом к смотровому окну, которое было вырезано с каждой стороны борта в оструганных сосновых брёвнах, которыми борт «Урала» был укреплён и нарощен вверх до высоты человеческого роста.
 
     Год назад машину укрепили – томичи загрузили в железнодорожный вагон с картошкой, сгущёнкой, мукой, тушёным мясом, комплектами форменной одежды и разной другой утварью для отряда несколько кубов плахи, тёса и куба четыре соснового кругляка диаметром сантиметров пятнадцать. Вагон шёл перекладными долго, чуть не неделю, и разгружали его в Минеральных водах в отрядные «Уралы» и «Камазы». Водитель «Урала», веснушчатый сержант Серёга Климов, на правах бывалого водилы по кавказским дорогам, настоял превратить кузов в неприступную для пулеметного обстрела крепость. Три дня он, выпросив отгулы, конструировал в кузове что-то вроде будки из брёвен, скреплял их каким-то особым способом, чтобы бревна держались друг за друга и не расходились от тряски по чеченским каменистым дорогам. Родом Серёга со Степановки, с Кети – край таёжный. Народ, живущий там, знает толк в дереве, лесе и его рачительном использовании. Кабина «Урала», моторный отсек вкруговую были укреплены листовой броней, а на каждой двери дополнительно висели тяжелые бронежилеты. Когда новички спрашивали Серёгу, зачем он мастерит в кузове такую «баню», Серёга шутливо отвечал, что, это, мол, у него крепость такая на колесах. А то вдруг колеса пробьют или в двигатель всё же уцелят шальные «духи» и машина встанет. Вот в этой «бане» и будет им укрытие до прибытия подмоги. Командир затею одобрил и даже договорился со знакомым осетином, после чего они вдвоём с Серёгой прогнали те брёвна через самодельную пилораму этого осетина, сняв с двух сторон каждого бревна по полукруглому на торцах горбылю. Брёвна теперь ложились друг на друга ровно, прилегали срезанными частями плотно, и шальная пуля уже не вопьётся между ними с тем, чтобы, проникнув в кузов, зацепить кого-то из бойцов. Серёга собирался рассчитаться с осетином сгущёнкой да тушёнкой, заблаговременно и практически официально полученной им конкретно для этой цели. Был он немало удивлён тем, что осетин в качестве платы за услугу попросил оставить ему срезанный с бревен горбыль и более ничего не взял. Позже Серёга узнал, что то, чем они у себя в Степановке топят печки да бани, тут идет на строительство: заборы, крыши и прочие поделки – дерево в дефиците и, стало быть, в цене.
 
     Кроме Витьки, парни в кузове залегли. Витька был командиром отделения, которое сопровождало на потёртом, местами пробитом пулями «Урале» гуманитарные грузы из Минеральных вод и Владикавказа до Грозного, вернее, того места, где на карте этот город с таким грозным названием был обозначен.

     Когда Витька впервые увидел Грозный – это было летом – издали, на подъезде к Ханкале, первое, что ему пришло в память – это фотография из школьного учебника истории, где в главе о Сталинградской битве была фотография Сталинграда уже после этой битвы. В Грозном не было практически ни одного целого дома. Местами обвалившиеся, многоэтажки сквозно зияли оконными проёмами в плоских, стоящих без опор одиноких стенах, позволяя видеть сквозь себя закатное, рвано багровое небо с мазками клубящегося чёрного и сизого дыма. Словно заламывая руки в бессильной мольбе о прекращении войны, торчащие из обломков панелей на разной высоте металлические арматуры, тянули покорёженные прутья и на восток, и на запад, и к небу. Местами ещё дымились пожары. В городе решительно не было ничего целого, не повреждённого, словно бы какой-то бог войны поставил себе цель явить людям огрызлое, ржаво-рваное, дымное, отдающее запахом горелого человеческого мяса и нечистот своё мурло. Жилые дома, дворец культуры, библиотека, вокзал – всё было располосовано, вздыблено, изорвано и разбито, где густо, а где пожиже присыпано красной или бело-силикатной пылью. Повсюду крошево кирпича и бетона. Давно не было электричества. Когда-то стройные и даже изящные металлоконструкции линий электропередач, ранее достойные занимать почётное место на полотнах художников социалистического реализма, стояли теперь, покосившись, словно бы согнувшись в коленях, в немом и скорбном поклоне перед непреодолённой ими силой взрывов. На плечах их бессильно и обвисло раскачивались на сухом пыльном ветру разнодлинные куски кабеля. Пара огромных опор лежала на земле, выворотив из неё, словно гигантские деревья корни, длинные бетонные сваи. Водопровод тоже давно утих. Неглубоко залегающие его трубы ранее питали город водой, давая жизнь людям, животным и растениям. Теперь же то тут, то там из глубины воронок, которые словно бы глубоким кариесом поразили городские улицы, торчали и ржаво скалились рваными жерлами водопроводные трубы. Кто мог уйти из города – давно ушёл. Уезжали в основную Россию, переезжали к родственникам ближним и дальним: в Осетию, Дагестан или Ставропольский край. Другим ехать было некуда, и жили они в полуразвалившихся домах и ничего уже не ждали. Ни хорошего, поскольку откуда бы ему здесь было взяться, ни плохого, потому что хуже в жизни у этих людей ничего ещё не было, да и вряд ли будет. Определить, где живут люди, было несложно. В квартирах ставили металлические печки, а трубы выводили через кухонное окно на улицу или на балкон, если он сохранился. На топливо уже давно ушла вся брошенная соседская и своя ненужная мебель. Разобраны до чугунных оснований все оставшиеся целыми скамейки в парках, около подъездов, распилены и занесены в квартиры деревья со дворов, как поваленные взрывами снарядов, так и сохранившиеся. Многие металлические подоконники на окнах, а уж по первым этажам так и вовсе везде, загнуты жёлобом, и под каждым таким жёлобом висела жестяная банка на проволоке – люди собирали воду редких дождей. Эпидемии в городе не было только потому, что люди жили меж собой разрозненно. По несколько семей на подъезд, общались друг с другом мало. Не о чем общаться. Над разрушенными домами клубился туман недоверия, страха и безнадёжности.

     Колонны с продуктами, пресной водой, лекарствами, одеждой, соляркой шли в Грозный регулярно. Ходили одной и той же приемлемой дорогой, частенько в клочья рвя и размётывая на фугасах машину-другую или же подвергаясь обстрелам. Летом было особенно «жарко» из-за буйства растительности. Её называли тут «зелёнкой». Густые широколиственные кусты и невысокие деревья, каштаны, грецкие орехи, яблони, широколиственные клёны не по-сибирски огромными лапами образовывали настоящие джунгли на склонах, и как ни силились заметить кого из бандитов из кузова или кабины движущейся машины, почти никогда этого сделать не удавалось. Бандиты выбирали места, где дорога круто идет вверх, в перевал, узкая, пыльная, с изгибами, а от неё крутыми склонами поднимаются справа и слева косогоры. И косогоры эти все в этой проклятущей «зелёнке». Остановить в этот момент колонну, выскочить, погнаться по косогору вверх – смертоубийство. Всю колонну расстреляют, зажгут. Стрелять с ходу, с кузовов сопровождающих грузовиков – малоэффективно. Цель либо вовсе не видна, либо видна нечётко и в движении тоже. Как с этим бороться, толком и до конца никто себе не представлял. Обычно колонна огрызалась автоматным и пулемётным огнём распугивая «духов», не давая им подойти близко. Группы «духов» исчезали так же внезапно, как и появлялись. Они словно бы растворялись в треклятой «зелёнке». Странная это была война. Витька достоверно знал, да не только знал, сам видел такое, что днём добряк, совершенно гостеприимный чеченец с удовольствием мог угостить в полцены всю их группу только что приготовленным бараньим шашлыком, лепёшкой, сыром, напоить айраном в селе, куда заносила их служба, а ночью он же превращался в «духа», брал автомат из одного ему только известного места и уходил «зелёнкой» куда-то или же ставил фугас на выезде из села, то есть как раз под них. Партизанщина. Но партизанщина странная, ведь не захватчики они, не иностранцы, хотя многие считали именно так.

     Витька, держась за самодельные поручни, перебросил тело к переднему смотровому окну и посмотрел, что происходит в кабине. Серёга Климов давил на газ и при этом полулежал на правом боку, лишь левой рукой чуть придерживая руль большой машины, не давая ему сделать ненужного поворота. Время от времени, каждые несколько секунд, он, отталкиваясь правой рукой от пола, на мгновенье вскидывался, бросал быстрый взгляд на дорогу, чуть корректировал руль и вновь припадал вниз, стараясь укрыться за листами брони, чтобы случайная пуля, если ей суждено будет пробить стекло, не воткнулась бы в его, Серёгину грудь, а нашла бы себе пристанище в рёбрах внутренней стороны кабины, прошив перед этим спинку сидения. Серёга не боялся, это было самое главное. Его движения размеренны, быстры, словно невероятные эти отжимания совершались не в кабине несущегося многотонного грузовика под обстрелом, а на тренировке в спортивном зале. Висящая на зеркале фигурка какого-то таинственного лесного жителя, не то лешего, не то домового, вырезанная из корня древнего кедра и подаренная Серёге соседом по деревне – старовером дедом Ильёй перед командировкой на Кавказ – оберег от смерти, сейчас крутилась и болталась по кабине изо всех сил на мягкой бечёвке, словно безумным болтанием своим отгоняла летящие пули.

     – Кыш, вам в сторону, куда летишь, выше бери, – словно говорило старое сибирское кедровое божество, рассерженно стукаясь о лобовое стекло кабины.

     В обычное время сидящий около Серёги Коля Сараев, сейчас кренился влево и норовил съехать на пол, на левый бок, к рычагам раздатки, но при этом как-то ухитрялся еще и страховать Серёгу, держа руку наготове, чтобы в случае чего перехватить рулевое колесо. А пули всё тыкались в брёвна, глухо и недовольно застревая в ладной сибирской древесине. Жалели, наверное, что бездарно прошли этот путь из пулемётного патрона неизвестного чеченца, через раскалённый ствол орудия, через сотню метров и никого не настигли. Звонко долбили по броневым листам, силясь найти дорожку меж них, в кабину, и оборвать-таки молодую, крови доселе не знавшую, человеческую жизнь. И в тот же миг, там, в Сибири, в семьях, тоже что-то навсегда оборвать и разрушить.

     Витькино отделение состояло из него самого – молодого лейтенанта, сержанта Серёги Климова – неутомимого водителя, энтузиаста, постоянного балагура и изобретателя, деловитого и рассудительного сержанта Коли Сараева, начитанного и интеллигентного недоучившегося юриста младшего сержанта Юры Кречетова и капитана Зыкина. Случилось так, что подобрались они меж собой, кроме Зыкина, все земляки. Каждый дорожил землячеством, хотя вслух говорить о какой-то друг к другу особой привязанности было не принято.

     Витька родом был из Усть-Тыма, родился и вырос на Оби. Позже, начиная с училища, жизнь начала кидать его по разным весям, но регулярно наведывался в родительский дом, чтобы, как он сам выражался, не забыть вкус родной стерлядки. По линии отцовской все у Витьки люди служивые, военные. Отца он, правда, почти не помнил, тот погиб в Афганистане в восемьдесят пятом. Дед же – фронтовик, выпускник Томского артиллеристского училища, однако тоже погиб на войне. На другой. Лейтенантом выпустился, лейтенантом и погиб. Мамка Витькина много лет работала бухгалтером в бедненькой, Богом призабытой сельской администрации, и когда её спрашивали о работе, нередко отшучивалась: свожу нули с нулями, стараюсь не перепутать. Серёга Климов при случае подшучивал над командиром, говоря, что тот только числится сибиряком, однако и тайги толком не видел, что там в Усть-Тыме сплошная Обь, да болота, да заводи, да старицы, то ли дело у них на Кети. Кедровые и сосновые боры, клюквенники и брусничники хоть греби лопатой. Причём, боры не саженные, не тонкоствольные, а вековечные, от сотворенья мира там стоящие. По характеру Витька был хороший, возможно, даже идеальный командир маленького подразделения. Он чтил устав, старался выполнять приказы командиров в точности и в срок, однако не был лишен собственного мнения и даже известной инициативы, которая, правда, иногда выходила ему боком. Не боялся перечить начальству на очевидные глупости и брать на себя ответственность не боялся тоже. Прожив свои недолгие 24 года, он уже чётко понимал, что есть начальство вдумчивое, о подчинённых заботившееся, а есть рвачи, волногоны, холуи, да и откровенные жулики тоже есть. Их приказы выполнять, конечно, тоже надо, но с оглядкой, чтобы ни себя не сгубить, ни парней, волею войны ему приданных. Своих подчинённых перед руководством Витька не подставлял, напротив, всячески старался хлопотать за них: и чтобы график дежурств был выполнимым, и чтобы «Урал» вовремя на обслуживание поставлен был, и чтобы сухой паёк в рейс дали побольше да получше, и чтобы выходной вовремя – баня должна быть регулярно, сибиряки народ чистоплотный. Несмотря на формальный строжайший сухой закон, иногда, не часто, командир позволял бойцам «пропустить по маленькой», но только по маленькой и чтобы никто не видел, сам при этом практически в рот не брал алкоголя, так как в любой момент могли вызвать к начальству, да и не приучен с детства. Если знать время, место и меру, то это скорее на пользу, чем на вред. Натянутые в струны нервы расслабит. Витька ладно скроен и крепко сшит. Высок ростом, крепок телом, с правильными, спокойными чертами основательного сибирского лица. Всегда, в любой ситуации, безукоризненно выбрит. Там, где он служил сейчас, насчёт бритья были понятные послабления, не всегда есть возможность или вода, но не терпевший растительность на лице и приученный к аккуратности ещё в училище, Витька в любом месте ежедневно находил стакан горячей воды и, достав из вещмешка помазок, крем, станок и тройной одеколон, брился прямо в кузове, вешая на специально прилаженный крючок маленькое зеркальце.

     Серёга Климов коренной житель Верхнекетья. Все они оттуда, с Обь-Енисейского водораздела, какие-то шалые, диковатые, с языческими остяцкими корнями. Много некрещёных по убеждению и в единого Бога не верующих, но лишь в силы природы, коим дают свои имена. Меж тем неохотно говорят они о своей вере, отшучиваясь, а иной раз и обрывая тему без пояснений.

     – Чего тебе говорить – не поймешь, ты в тайге не жил, природы не знаешь.
 
     Привыкли говорить, что думают, и делать, что говорят. Потому у всех тамошних таёжных жителей нет разлада внутри себя. Серёга Климов парень надёжный, для своего отделения не пожалеет ничего, себя не пожалеет. Со свойственной таёжному человеку смекалкой, умению приспосабливаться к самым неприспосабливаемым условиям, Серёга ухитрялся выменивать слитую солярку, сгущёнку да муку на списанные бронежилеты, которыми увешивал кабину «Урала» и, в особенности, моторный отсек, на дополнительный аккумулятор или запасные фары. Фары предназначались для расчехления из-под брони и включения в случае, если выбьет осколышами камней от близкого фугаса основной свет. С «Уралом» Серёга был на «ты». В детстве и юношестве, ещё до службы, он часто возился с «Уралом»-лесовозом, на котором работал его отец. Отец всю жизнь в тайге просидел за баранкой, вывозя лес из самых-самых невозможных просек на пилорамы в райцентр – Белый Яр. Мать Серёгина работала медицинской сестрой в его родной Степановке и часто писала ему письма. Серёга был в семье один, но несмотря на это, любимчиком был, как ему самому казалось, только у бабушки. Письма матери были короткими, но частыми. В них она последовательно, хронологически точно сообщала последние их деревенские новости: что мост деревянный через Утку совсем старый стал, и гружёный отцовский «Урал» через него уже ездить не может – запретили, но отец всё равно ездит, так как другой дороги нет и не предвидится, что зарплату дали ей внезапно сразу за три последних месяца, хотя перед этим давали только по половинке в течение целого года, что Тоню-«спиртовичку» забрали в милицию, так как она стала в спирт что-то подмешивать, отчего местные после приёма такого спирта вполовину теряли сознание, и жены волокли беспутных своих мужей к ней в медпункт – отваживаться. Тоню, правда, тут же и отпустили, может, откупилась, кто её знает. Новости родной деревни живо интересовали Серёгу, и он охотно перечитывал фрагменты материнских писем друзьям-землякам в предночной час в кузове грузовика, готовясь ко сну. Мамка Серёгина, как полагал Витька, ревновала его к своей матери – Серёгиной бабушке, которая почти что и вырастила его. В конце 80-х и первой половине 90-х годов, на которые пришлось отрочество Серёги, семья сидела вовсе без денег. Порой даже хлеба не было. Отец неделями ездил по тайге, сшибая случайные небольшие заработки на перевозке леса, мать набрала нагрузки в медпункте за двух медсестёр и за санитарку и работала с раннего утра и до позднего вечера, нередко оставаясь в медпункте на ночь или выезжая на роды или травмы то в Катайгу, то в Максимкин Яр, то ещё куда, где вовсе не было медперсонала. Зарплаты почти не платили, но старикам платили пенсии. Тревожась за Серёгу, мать часто, если не сказать ежедневно подбрасывала его бабушке. Бабушку свою Степаниду Николаевну Серёга любил беззаветно, едва ли не так, как преданная собака любит своего доброго хозяина. Степанида Николаевна была на пенсии, и с пенсии покупала Серёге какую-никакую одежонку, кормила его да по мере своего разумения проверяла уроки. Кроме того, Степанида Николаевна женщиной была весёлой, словно бы светящейся от доброты, никогда не падала духом, не хулила жизнь и привила Серёге любовь ко всему живому. То, что степановский парнишка почти на бескормице в тот заполошный для всего отечества промежуток не потерялся и не сбился с пути – во многом была заслуга бабушки. Потому, быть может, так часто и писала мамка, словно стараясь искупить перед Серёгой недодаденную ему любовь и внимание. Серёга обид на родителей не держал – такая жизнь была: ни денег, ни перспектив, ни образования. Писал, конечно, матери с отцом, как без этого, но писал сдержанно, скуповато, суховато, по-деловому и порой даже нехотя. Бабе Стеше же писал чаще, охотнее и подробнее. Бабушка же ответить письмом ему последнее время не могла, так как стала совсем плохо видеть. Письма Серёги, написанные бабушке, ей вслух читала мама. Она-то и видела разницу в письмах этих и оттого, втайне, расстраивалась. Серёга знал, что мама будет читать его очередное письмо бабе Стеше вслух, понимал, что написано оно сердечнее, чем письмо, отправленное ей с отцом, и что родители тоже увидят это, но хотел, чтобы было так. Он понимал, что, в сущности, не за что ему винить своих родителей, они работали сутками, чтобы семья просто не умерла с голоду, но ничего поделать с собою не мог, как ни старался. Все тайны мира, мальчишеские секреты и даже первую школьную любовь нёс он к бабе Стеше. Именно она всегда была рядом и была рядом тогда, когда это было более всего необходимо. Год назад, когда Серёга был уже на Кавказе, мамка написала ему, что бабушка умерла у неё на руках в Степановском медпункте, предположительно от инсульта. Умерла быстро, без мучений с улыбкой и молитвой о нём, о Серёге. Похоронили, как положено, в хорошем месте. Отец палати сделал в могиле из кедровой плахи-пятидесятки, чтоб гроб стоял, как в гроте в песчаной Степановской земле. Палати обработал специальным составом, и, по заверению отца, пролежат они лет 25-30, прежде чем сгниют. Серёга тогда был в расположении отряда и привычно лежал под «Уралом», что-то правя и крутя в его грубом металлическом подбрюшье, и письмо читал тоже там. Прочитав, он молчком убежал в окопы, которые вкруговую опоясывали расположение отряда, и, забившись в угол, долго, по-ребячьи, тихонько плакал, размазывая грязными ручищами по лицу первые в жизни мужские слёзы. Узнав, в чём дело, пришёл Витька, посидел рядом с Серёгой в окопе, помолчали, покурили, после чего он вернулся в расположение, оставив водилу одного. Серёга ценил командира за такой вот незамысловатый такт, ведь иногда просто посидеть рядом и помолчать важнее многих на свете слов. Зная о великой любви водителя их боевой машины к бабушке, Витька даже не удивился, когда Серёга на следующий день через специально вырезанный им трафарет нанёс краской на двери кабины «Урала» его имя – «Стеша». В ту пору на Кавказе многие водилы из служивших там федералов давали своим машинам имена. Это была их святая привилегия, и они никому её не уступали. По большей части имена давали женские. Было в этом что-то не то материнское, не то святое, не то оберегом отдающее, не то последней ниточкой, связывающей с домом.

     Писали на дверях машины или на бортах кузовов. Колесили по всей Чечне, да и по Осетии с Дагестаном «Лены», «Катюши», «Маняши» да «Наты», и при этом у каждой – своя история. Были конечно и «Иванычи», «Борисычи», «Антошки» и даже «Савлы» были. Но вот «Стеши», пожалуй, ещё ни разу не попадалось. Начальство смотрело на этот обычай сквозь пальцы и, руководствуясь не иначе как высшими политическими соображениями, не разрешало называть машины только «Борисами» да «Владимирами»: политически недальновидно, а ну как разорвёт завтра эту машину на фугасе, но остальными именами можно. Так в отряде появилась «Стеша» – шестой боец, как лукаво стал называть «Урал» Серёга, похлопывая по увешанной бронёй кабине.

     Серёга, в отличие от ладного Витьки, был приземист, если даже не сказать, низкоросл, однако исключительно широк в плечах и груди. Ноги Серёги крепкие, но короткие с детским сорок первым размером обуви, но руки напротив, длинные, ухватистые и перевитые крупными жилами. Да и сам Серёга весь какими-то буграми, словно кедровый корень, крепкий, весь в мышцах. Если бы не зелёная промасленная, пропотевшая да пропылённая форма, Серёга вполне сошел бы за силового акробата из цирка. Руки Серёгины с крупными кистями, огромными выраженными фалангами, постоянно грязные, поскольку в любую минуту остановки он не сидел, не курил, как другие, а тут же нырял или под машину, или под капот, постоянно что-то проверяя, подкручивая и регулируя. Залезая обратно в кабину, он вытирал руки такой же чёрной промасленной тряпицей, лежавшей у него в ногах, отчего его кисти приобретали одинаковый и ровный цвет дизельного топлива, что в понимании Серёги соответствовало стандарту чистых рук. Во всяком случае, в условиях боевого маршрута, было вполне приемлемо.

     Прошло ещё несколько секунд, пули стали бить кучнее.

     - Пристрелялись «чехи», - подумал Витька, – только бы колеса сдюжили. Колёса оставались самым уязвимым местом автомобиля. Оглянувшись в кузов, он увидел, что Зыкин и Юра Кречетов легли посередине наизготовке, чтобы вскочить и вступить в бой в любой момент. Серединка кузова – самое безопасное место. При этом Юра Кречетов, вечно у него не все как у людей, лег на бок, поджал ноги под себя, словно собираясь уснуть, а руками нежно, словно нагие плечи девушки, обнимал коричнево-черное, полированное цевье своего автомата. Лежать ему было неудобно – в бока вонзались запасные снаряжённые автоматные магазины, аккуратно разложенные в специальных кармашках разгрузочного жилета. Главным их защитником был старина Калашников-7,62. Это были их последние месяцы вместе. Калибр 7,62 постепенно выводили из использования, повсеместно заменяя на АК-74 калибра 5,45. По этому поводу, кстати, было много споров. Одни говорили, что у старичка АК калибра 7,62 большая останавливающая сила и пуля, при попадании в противника, ломая ему попутно грудину или иные кости, отбрасывает, отшвыривает тело назад, в силу большой энергии в ней заключенной. Это работает на безопасность стрелка. С другой стороны, иные эксперты возражали, что, да, действительно, калибр 5,45 обладает малой останавливающей силой и худосочная пуля прошивает человека как раскалённая иголка кусочек масла, но якобы, по статистике, кто интересно её вел только, такую статистику, пуля 5,45 более гуманна, поскольку меньше убивает народу, а больше ранит. А когда ранит – отвлекает иные боеспособные силы неприятеля на оказание помощи и транспортировку раненых, сокращая собственно численность и боевую активность этого самого неприятеля. Ну это, конечно, при условии, что судьбой раненого кто-то озабочен. Бывает и иначе. Сибиряки с неохотой расставались со старыми Калашниковыми ещё и потому, что патрон 7,62, словно влитой, садился в карабины «Сайга» или «СКС», которые сейчас мирно стояли в сейфах их деревенских домов, ожидая, когда вояки хозяева приедут из долгой командировки, наконец, обратно, протрут мягкой тряпочкой приклад, смажут трущиеся механизмы свежим маслом и уйдут в обнимку уже с ними, но не в бой, а на мирную охоту, кто в Верхнекетскую тайгу, кто на Васюганские болота добыть боровую дичь или зверя. Дома, в охотничьих магазинах, каждый патрон 7,62 продавался штучно и стоил недёшево, тут же патронам счета никто не знал.

     Юра Кречетов, во многих коленах своих, был коренной томич. Щуплый, на тонких жилистых ножках, с такими же тонкими ручками, впалой грудью вытянутым, худощавым, насквозь интеллигентным, но уже загорелым и обветренным лицом. Юрина худоба давала, однако, и плюсы. Стараясь быть по силе и сноровке как все бойцы, Юра «раскачался» в свободное время на турнике, около казармы, и, скоро свободно подтягивал на перекладине свой бараний вес двенадцать, а потом и пятнадцать раз. При этом, всегда отличался большим аппетитом, ел много хлеба, котелок каши, выпивал по две большие чашки чаю или компота, совершенно не поправляясь.
    
     - Не в коня овес, - смеялся в таких случаях Серёга Климов.

     Питание хоть и было достаточное, но очень однообразное. Хлеб, вермишель, крупы, да консервы. Консервы, в свою очередь, трёх сортов: сгущенное молоко, тушёнка и килька в томате. На сгущенке варили кашу или молочную лапшу, добавляли в чай. Тушёнка шла в лапшу по-флотски или в суп – тоже самое, что и лапша по-флотски, только с картошкой и бульоном. Килька в томате употреблялась как самостоятельный десерт с хлебом, когда хотелось чего-нибудь перекусить. Все консервы вскрывались непосредственно перед употреблением. Холодильников не было, что готовили, то тут же и ели. Несмотря на большие нагрузки, бессонные ночи, многие бойцы от каш да вермишели прибавляли в весе, но только не Юра. Он, и на ночь, стараясь никого не разбудить, бывало, распечатывал большим ножом банку с килькой в томате и с удовольствием съедал с большим куском хлеба и лишь после этого ложился спать.

     - Тебя проще убить, чем прокормить, - раздавался обычно в таких случаях сонный голос Серёги из спального мешка. Юра не обижался. Он виновато и тихо убирал после себя и тихонько лез в свой мешок. Юра парнишка с образованием, работящий, честный, от службы не отлынивающий, правда, слишком уж чувствителен бывает, не по обстановке, но это пройдет, думал Витька, глядя на Юру. Успеет еще сердце в панцирь спрятаться. Тут, в колоннах, ходя под обстрелами, это не в университетской роще Бунина читать. Юра, хоть изо всех сил старался быть вровень по выправке и подготовке с остальными бойцами, да и Витькой тоже, но давалось ему это тяжелее остальных. Между тем, чувствовался в нем какой-то прочный внутренний стержень, добравшись до которого Юру не сломать будет и не согнуть. О том, что стержень такой в Юре имеется, Витька догадался после того, как узнал, что у Юры осталась девушка – студентка 4 курса Томского государственного университета Лидочка Селезнева, руки которой, он, по своим устаревшим правилам, добивался неправдоподобно старомодно, налегая на классиков и игнорируя современников. Ухаживал Юра не торопясь, в группе над ним посмеивались, однако уважали за большие знания не только своего предмета, а Юра готовился в юристы, но и русской литературы, истории, поэзии и даже медицины. Тем более, что Юра всегда и без проблем давал всем списать, и, что совсем удивительно, иной раз брался сделать чью-то работу, ничего за это не попросив. Ему было интересно. Расчувствовавшись, Юра мог декламировать стихи о любви, размахивая руками, вскочив на скамейку в университетской роще. Когда, робкими ростками, стал проклевываться в стране новый молодёжный праздник – День святого Валентина, но никто не знал, как и чем его отмечать, Юра припал на одно колено перед Лидочкой на старинном мостике через речку Медичку в университетской роще и прочувственно прочёл из Бунина:
«Мы встретились случайно, на углу
Я быстро шёл – и вдруг как свет зарницы
Вечернюю прорезал полумглу
Сквозь чёрные лучистые ресницы…»

     Лидочка училась на химическом факультете и, к такого рода романтике, была склонна меньше своего обожателя, однако ухаживания принимала и даже находила, что Юра выгодно отличается от многих студентов тем, что не пьёт пиво или что покрепче, не якшается с разными сомнительными личностями на тонированных «девятках», да в малиновых пиджаках, не падок на деньги и вовсе не жаден, верен и искренен в своих чувствах и не скрывает их. По Лидочкиному строгому, возможно даже химическому анализу, выходило, что Юра если и не святой, то, во всяком случае, близко к тому. Хиловат правда, но гены здоровые, наследственность не отягощённая, в родне все люди учёные, так почему бы и нет. Лидочка начала принимать ухаживания и, неожиданно для себя, спустя короткое время, почувствовала, как стала привязываться к этому худенькому интеллигенту, часто говорившему стихами и на каждую ситуацию действительности, имевшего меткую метафору из классиков. Как-то, совершенно случайно, осмотрительность в словах не являлась в то время сильным качеством Лидочки, она брякнула, что настоящий мужчина, дескать, обязательно должен совершить подвиг, причем такой, который приподнимет его на голову над всеми окружающими студентами. О чём уж был разговор, теперь никто и не помнил. Сколь раз потом она корила себя за неосторожные эти слова. Юра и так был на голову если не более выше своих сокурсников по знаниям и пониманию жизни. Ну а подвиг, где ещё совершить, как не на войне. Кто-то, может быть, и пропустил бы случайно оброненную фразу мимо ушей, да забыл, но только не такой романтик, как Юра. Новость о том, что Юра отчислился с 4 курса ТГУ и решил пойти служить, произвела в семье Юры – потомственных томских интеллигентов, эффект разорвавшейся бомбы. Были истерики, слезы, укоры и обвинения в прерывании династии, мальчишестве, болезненных амбициях неясной этиологии и все такое. Обычно сговорчивый и неконфликтный, Юра вдруг показал именно тот внутренний стержень, запримеченный Витькой, согласно которому, принятое мужчиной решение является неотклонимым, подлежит неукоснительному выполнению и не обжалуется. Лидочке же сказал, что у него к ней все очень серьезно, что пускай она переходит на 5 курс, а потом, как и планировала в аспирантуру, он же вернётся, вернётся обязательно с подвигом, а может и с орденом и вот тогда они поженятся. Все это закрутилось настолько неожиданно и быстро, что Лидочка даже не успела для себя решить, стоит ли ей ждать столь экспрессивного ухажера, тем более, что родителями Юры она незамедлительно была предана анафеме, поскольку они, и не без оснований, усмотрели в поступке Юры, её, Лидочкину провокацию. Как бы там ни было, но письма и от родителей, и от Лидочки, Юра получал регулярно и довольно часто. Письма тёплые, хорошие. Лидочка решила ждать. Стараясь заблаговременно примирить родителей с Лидочкой, он, в ответных письмах, старался писать так, чтобы в письме для Лиды была информация и для родителей и наоборот. И вот, порой, скрепя зубами, через «не хочу», шли они в Томске друг к другу домой, не смея утаить краткие, но такие дорогие строки любимого ими человека.

     Юра доставлял Витьке самые большие хлопоты своей непосредственностью, неиспорченностью и неприспособленностью ко многим, свойственным войне, ситуациям. Порой, он напоминал Витьке заблудившегося во времени апостола, который, погрузившись в духовный поиск, перепутал и время, и пространство и вместо Рима или Византии образовался в кузове Стеши на рубеже совсем иных тысячелетий.


     Как-то ехали одни, без колонны, остановились возле селения. Воды набрать. Да и позвонить надо было. У дороги благожелательные чеченцы, шашлык, чай, свежие фрукты. Все вроде спокойно. Витька побёг в сельсовет – до телефона, Серёга, как обычно, нырнул под капот. Зыкин с Колей в кузове задремали в один глаз, положив автоматы на грудь. Возвращается Витька, а умом пытливый и любознательный Юра из кузова вылез и уже с местными разъяснительную беседу ведёт идейно–патриотического характера на тему, почему, мол, вы воюете, используя обращение «Вы», разумеется обобщённо и безотносительно к собравшимся. У вас, де, такой благодатный климат – палку воткнёшь, и она растёт. Фрукты, овощи, нефть, много солнца, всё есть. Жить бы да жить без войны. Бог всего вам дал в избытке. В Сибири вас не было – вот где край суровый. Чеченцы вокруг Юры столпились, слушают. Вроде в разговоре в том и обидного ничего не было, да и правда все, дураки они, что воюют, однако тут же приметил Витька тренированным глазом, что не все внимают Юриной проповеди, несколько «чехов» смотрят исподлобья, губы сжаты, их уголки опущены, меж бровями стали залегать агрессивные складки. На улице жара, одежонка у всех свободная, кто их знает, что у них под этой одежонкой. А Юра, словно новоявленный апостол или как минимум страстотерпец, вещает и не замечает ничего. А чеченцев все более становится.

     - Ах ты, язви тебя в проповедника… - бегом метнулся Витька к Юре, - ты чего вылез, тебе нельзя вставать, - нарочито громко закричал Витька на Юру, одновременно силком заталкивая его в кузов. Тот ничего не понимал, но подчинился грубой Витькиной силе, понимая, что сделал что-то не так, но не понимал, что именно.
     - Дурачок он, не слушайте его, контуженный, вставать нельзя, вот и несёт чего попало, - обернувшись к толпе веселым извиняющимся тоном объяснил Витька, думая при этом, - Господи, да что же за идиот такой, нам тут только боя сейчас не хватало. Связи нет. Их в пять раз больше. Положат всех, Стешу в горы угонят и концы в воду.

     Как-то получилось у Витьки ситуацию эту вырулить, конфликта не возникло. Поклонился Витька вежливо старикам, поблагодарил за постой, за телефон, за воду, поехали с Божьей помощью дальше. Ну а Юре навтыкал конечно. Причём навтыкал обидно, по его, Юриному, университетскому самолюбию, мол, грамотный, университет почти закончил, историю знаешь, а чушь какую-то горцам несешь про «Миру-мир», гляньте, какой Пьер Безухов выискался на его голову. В этих сёлах сейчас чуть не каждый второй это «дух». Не так надо с ними говорить, по-другому, если хочешь живым до родной казармы доехать.

     Другой раз Юра, получив пистолет, забыл пристегнуть к металлическому ушку на его рукоятке пистолетный ремешок. Так он у него и остался в кармане скрученным лежать, другим концом, при этом, добросовестно зацепленный за петельку в его камуфлированных штанах. Мелочь вроде, иной и не заметил бы до вечера, и всё было бы без происшествий, но это только не с Юрой. Остановились около блок-поста на досмотр, перекусить, попить, покурить да ноги размять. Юра в туалет побежал. Разохотился он в нём, в туалете, и присел на подольше, подумать. Между тем, кобура с пистолетом возьми с ремня, да и соскочи, ремень то расстёгнут, а штаны, прости Господи, спущены, да прямо в дырку. Был бы за ремешок пристёгнут – повис бы в дырке на ремешке, а тут плюх в самое что ни на есть неприятное место. Юра из туалета вышел, давай палку с гвоздём искать. Нашел, воткнул в палку гвоздь, загнул в виде крючка, просовывает в дырку пытается пистолет в кобуре зацепить, да только ещё глубже утопил. Витька выходит из столовки, как узнал, что случилось, так чуть самого Юрку не утопил там же, следом за пистолетом. Ну что делать? Целую войсковую операцию пришлось производить. Нашли автокран, подняли будку туалета в воздух. Подогнали бочку местного золотаря. На торец трубы «пылесоса» кинули металлическую сетку и давай сквозь неё откачивать. Породы скальные кругом, не Сибирь, ничего не впитывается, все как есть, так в яме и стоит. Когда мало-мало откачали, Юра одел костюм химической защиты и полез в яму. Достаёт со дна пистолет в кобуре, выкладывает на край ямы, потом вдруг, ни с того ни с сего, выкладывает ещё и гранату РГД-5, тоже, мол, на дне лежала. Гражданского водилу – золотаря, как корова языком слизнула. Юра шел от ямы спиной вперед и, как положено, поочередно снимал с себя элементы костюма, кидая их перед собой. Ну расплатились, конечно, с краном – отдали коробку сгущёнки. Гранату в ближайшем овраге взорвали, пистолет промыли, прочистили. Все закончилось хорошо на потеху всем, кто там был. А мог бы Юра и без погон, да с позором в Томск вернуться, а то ещё и под статью попал бы за утрату боевого оружия. Вот ничего себе подвиг, сказала бы Лидочка. И вечно с Юрой этим что-то происходит. Блаженный, одно слово.

     Спустя несколько секунд с начала обстрела, ожила рация. Видавшая виды, перемотанная на много слоёв синей изолентой, «Моторола» зашипела, засвистела фоновыми шумами, сквозь которые прорвался во все машины голос её командира: - Ответный огонь не открывать! Ответный огонь не открывать! Ответный огонь запрещаю! Действуем в рамках полученного приказа!

     Чушь какая-то. Витьке сразу, ещё на разводе, это показалось странным и не понравилось. Ответный огонь с движущейся колонны, понятное дело, мера малоэффективная, с точки зрения убоя живой силы противника, но мощная сила сдерживания. «Духи», они ведь тоже люди, жить хотят, а стало быть случайную встречную пулю выхватить не торопятся. Не станут ближе подходить. Вылазить, для более удобного наведения, остерегутся. Если ехать «молчком» - их тут пожгут сейчас всех, тем более, в хвосте колонны, перед замыкающим БТРом волокутся две цистерны с дизельным топливом. Топливо нужно в Ханкалу и Грозный для мобильных дизельных электростанций. «Сигары» с топливом, ещё на разводе, специально поставили в хвост колонны, чтобы, если что случись, то они в хвосте бы и остались, не затормозили бы общего движения. Одна цистерна, правда, вся вкруговую обшита бревнами, такими же сосновыми, как на Стеше. Водилы в ней парни иркутяне, служат давно, машину подготовили хорошо. А вот вторая цистерна голая совсем. Ни брони, ни дерева, ничего нет, словно собирались её водилы не по Чечне ходить, а под Москвой топливо на заправки развозить. Как такую машину вообще в колонну поставили. В шесть утра, когда начальник штаба собирал всех командиров отделений на инструктивное совещание, помимо всякого рода предостережений и информации, он твердо сказал, что в свете каких-то, даже ему, начальнику штаба, неизвестных переговоров между представителями федеральных сил и бандформирований, достигнуто соглашение о беспрепятственном проезде по республике колонн с гуманитарными грузами. Обстрелов быть не должно. Минирования тоже. Если что и будет, то это провокация, а на провокации мы, как известно, не поддаёмся. Для Витьки тут было непонятно. Во-первых, какие вообще у федералов могут быть с боевиками переговоры, само по себе это уже звучало дико, но вспомнив недавний Буддёновск, смирился и был готов в это поверить. Во-вторых, что считать провокацией, а что считать нападением. Ответа на Витькин вопрос начальник штаба не знал, и отведя глаза, лишь в полголоса бросил в сторону: – действуйте по обстановке, и сильно там не это…ну в общем ты понимаешь.

     Витька все понимал. Наверху, особого слада в начальстве нет и, мучаясь раздумьями, под каким соусом провести инструктаж перед выездом, пошел из штаба. Свежий утренний воздух, да крепкая сигарета укрепили Витьку в одном единственном убеждении, которому он старался следовать всегда и которое вроде его не подводило. Самое дорогое на этой странной войне - жизни бойцов. Будут крошить Стешу – чихать ему на «высокие» переговоры, пусть потом судят. Витька не мог себе представить, что сойти на вокзале в Томске они могут не все. Из этого он и будет исходить. Грузы должны быть доставлены, люди должны жить. Точка. Вот она, та правда, на которую намекал, но не мог в силу должности сказать впрямую, начальник штаба.
 
     - Ответный огонь не открывать! Ответный огонь не открывать! – кричала «Моторола».

     Витька заметил, что всякий раз, когда начинался обстрел или боестолкновение, время тут же начинало двигаться с другой скоростью, словно быстро идущая по шоссе машина резким торможением сбавила скорость и поехала со скоростью похоронной процессии. Пока колесо, впереди идущего грузовика или БТРа, успевало сделать лишь один оборот, он, помимо своей воли, успевал подумать о доброй дюжине разностей, как сообразно возникшей ситуации, так и вовсе отдалённых от неё. Например, о событии из детства или про Маньку – старенькую беспородную собаку, живущую с матерью в родительском доме. Витька никогда не читал Энштейна и его учения о времени, но глядя в такие минуты в смотровое окошечко, словно бы видел даже пули, летящие в их грузовик и в другие машины тоже, настолько время замедлялось для него. Витька находил это очень удобным, поскольку, когда минута превращается в четверть часа, секунда почти в минуту, есть время подумать и сделать то, единственно верное, что именно сейчас, в этой ситуации, в этом положении тела, в это время суток и является необходимым. Витьке хотелось спросить у бойцов, также они чувствуют время во время боя или чувствуют его, как в иной, обычной ситуации, но не решался, боясь показаться смешным. Однако, как то, после хорошего, потрепавшего их обстрела, Юра сам обмолвился, что уже думал, что этот обстрел никогда не кончится, что с полчаса, наверное, били «духи». При этом, обстрел длился только три или четыре минуты. Коля Сараев на это Юркино наблюдение заметил, что это завсегда так, когда на волосок от смерти ходишь – всегда время идет, словно бы, очень медленно, а когда ты дома и живешь в счастье и в радости – время, напротив, не просто идет быстро, оно летит. Несправедливо это, подытожил Коля, наоборот должно быть.

     Коля Сараев парень васюганский. Хотя по крови, не совсем сибиряк. Его бабка родилась на белгородчине, в селе с мягким климатом и красиво цветущими дымчатыми яблонями. Замечательный район. Черноземье. Прадеды держали ферму, имели мельницу. Рухнуло все в коллективизацию, когда прадедов с девочкой подростком – Колиной будущей бабушкой, привезли на васюганье в брюхе большой баржи по Томи, потом по Оби, потом по Васюгану. Долго везли. Полумёртвых от голода и кожной парши выкинули на болотах и велели тут жить. Переселенцы были худы, вши безбоязненно гнездились уже не только подмышками и в паху, но и вовсе повсеместно. От расчёсов кожа была красная, в ранах, которые сочились грязноватой сукровицей. Зубы в деснах шатались и вываливались от начавшейся цинги. Прадеды умерли в первую же зиму. Как сумела выжить бабка и, тем более, как сумела она потом выйти замуж, родить детей, дожить до времен появления на свет Коли и рассказать историю их рода – оставалось загадкой не только для Коли, но даже для самой бабки. Бабку, в год смерти родителей, полумертвую, поражённую «куриной слепотой», подобрали такие же ссыльные и выходили, а спустя несколько лет, за их выжившего сына она и вышла замуж, народив ребятишек, один из которых стал Колиным отцом. Колина бабка умерла в глубокой старости в Новом Васюгане, вырастив там всех своих детей и почти всех внуков, так и не вернувшись в родную для неё Белгородскую область. Умерла спокойно, примирённо со всеми, в тёплой постели в окружении родни. Счастливая смерть, ласковая, льготная даже.

     - Где род мой – там и родина моя – говаривала бабка, когда при Хрущёве, да и позже, пошли послабления и её спрашивали, не хочет ли вернутся она из гиблого, по мнению европейцев, васюганья, домой, на белгородчину.

     Коля был парнем обстоятельным, да рассудительным. Редкий молчун, порой слова не вытянешь. Службу в условиях войны он принимал спокойно, как свою работу, а работу нужно делать хорошо, ведь от этого зависела не только его, Колина судьба, но и судьба всего его семейства. В свои 25 Коля прочно и постоянно жил в Новом Васюгане, в свободное время был заядлым рыбаком и охотником. Любил тайгу, знал её, ездил на стареньком отцовском снегоходе по лесным озерам, метко бил дичь. Не спортивного интереса ради, а для мяса семье и на продажу. Времена тяжёлые, безденежные. У Коли было трое ребятишек, хотя к многодетности изначально он не стремился. В трудные времена детей ставить на ноги тяжело. Старшую дочь Машу, они с женой спроворили, когда Коле был 21 год. За вторым ребёнком пошли через пару лет, но народилась двойня. Коля и Оля. И вот, Нинка его – библиотекарь васюганской библиотеки, сидела сейчас с ребятишками дома, время от времени получая от него, денежные переводы, да короткие незамысловатые письма. Будучи неразговорчивым, Коля любил ездить в паре с Серёгой Климовым в кабине. Тот же, вовсе не умея молчать, лихо крутя баранку, постоянно что-то рассказывал, как правило про родное верхнекетье, да про тайгу, да про заготовку леса, как ездят, как пилят, как грузят, куда и кому везут и чего из него потом делают. По Серёгиному выходило, что и края лучше на земле нет, рассказывать Серёга умел, делал это красочно, образно и даже аппетитно. От Серёги, например, узнал и Коля и все остальные, что есть в таёжной Верхнекетской земле выходы горячих минеральных вод и что воды эти не менее, а едва ли не более полезны, чем те, которые известны всему миру, как Кавказские минеральные воды. Только, про Верхнекетские минеральные воды мало кто знает, и это, кстати, по мнению Серёги, очень хорошо, так как ездить начнут – загадят. Серёга рассказал также, что от его Степановки «рукой подать» до старинного Обь-Енисейского канала, который ещё в начале века строили, однако по нему и сейчас можно по воде до Енисея дойти. Коля подумал однажды, что надо бы как-то к Серёге в гости съездить, на Кеть поглядеть, да воды минеральной попить, да в ваннах полежать. Вроде и были они с одной области, а с запада на восток разделяли их сёла больше 500 верст. Для Сибири 500 вёрст, это так, поездка выходного дня, а тут, в Чечне 500 вёрст это можно через горы и в Грузию, до самого Тбилиси доехать. Тесновато. Потому, Коля для Серёги собеседник был самый, что ни на есть, замечательный. Не перебивает, со своими разговорами не лезет. Иногда, только, вопрос задаст какой, так Серёга и рад стараться. Коля, положа руку на сердце, не всегда и слушал Серёгу. Нередко, трясясь по разбитым чеченским дорогам, мыслями был он далеко, как правило, около дома. Юра Кречетов однажды упрекнул Серёгу, что он, мол, в кабине в рейсе только и делает, что сам болтает без умолку, мог бы и Колины истории послушать, на что Серёга тут же нашелся, заявив, что, когда крутишь руль по 12 да по 16 часов в сутки, верный способ не хотеть спать это что-то рассказывать. Если же он Колю начнёт слушать, особенно с Колиной нерасторопной интонацией, так и заснёт ненароком. Аргумент был неуязвим, и Юра отступился.

      - Отделение, приготовится к бою! – громко подал команду Витька. С момента начала обстрела прошло секунд тридцать, и колонна сейчас приближалась к тому месту, где видимо и засели боевики, пули ложились густо, кучно. Пулемётов было несколько, и тарахтели они уже с двух сторон. Пули шли уже не вскользь, под большим углом, а остервенело с малой дистанции. Вырывали щепки из кузова и соснового сруба, долбили по навесной броне, навылет проходили сквозь кабину, над залегшими Серёгой и Колей. Вскочили Юра Кречетов и Зыкин, каждый, ухватившись одной рукой за поручни, прислонились к бревенчатой перегородке около маленькой щелястой бойницы. Витька помнил наказ начальника штаба – действовать по обстановке и еще секунда - был готов дать приказ открывать огонь короткими очередями по «зелёнке», откуда бил по ним неугомонный пулемёт.

     – Маленько хоть распугаем «духов»,- думал Витька, отскочат немного. В этот момент, переместившись к передней смотровой щели, он увидел, что следовавший перед ними БТР развернул башню влево, в сторону невидимых глазу атакующих и дал не очередь, нет, он просто начал косить траву, кустарники и мелкие деревья одной сплошной непрекращающейся очередью, то чуть поднимая дуло, то чуть его опуская. Как БТР «кивал» дулом - было невидно, но хорошо по склону прорисовывалась криволинейная непрекращающаяся полоса косимой травянистой и древестной растительности.

     - Кто открыл огонь?! – неистово заорала рация голосом командира колонны – прекратить огонь! Немедленно прекратить огонь! Бронемашина, развернуть башню!

     Конечно в БТРе все слышали, но он все брил и брил зелёный крутой склон крупнокалиберным потоком.

     – Под суд пойдете, мерзавцы, засужу, прекратить огонь! – голос командира «ленточки» тонул в равномерно и глухо бухающем грохоте. Крупнокалиберный пулемёт Владимирова – КПВТ работал мощно, надёжно, даже сквозь рёв двигателей, его было слышно хорошо. Бу – бу – бу – бу –бу – бу, словно бы изнутри, из глубины брони, доставал он эти глухие, густым трубным басом, звучащие звуки, а деревья все падали и падали по склону. Стрельбы со склона резко поубавилось. Мелькнуло, но тут же вновь пропало в «зелёнке» чьё-то, покатившееся вниз, безжизненное тело.

     - Если успеют гранатомётом подбить одну из головных машин – колонна встанет и будет бой, - как-то почти буднично подумалось Витьке. Отбиться они, конечно, отобьются, но надолго встанут здесь, кроме того, могут зажечь топливо в цистернах. Тогда перевал будет блокирован вообще на сутки. Пока все прогорит, пока растащат искорёженную технику. Но, пожалуй, не успеют «чехи» с гранатомётом, опоздали маленько. Вовремя парни в БТРе сообразили, молодцы. Еще бы минутка и, пожалуй, все было бы по-другому.

     Зыкин был в их команде недавно. Сходил только в несколько рейсов. Почему-то сложилось так, что его все звали по фамилии, может из тех соображений, что был он старше всех по званию – капитан, тогда как Витька только лейтенант, остальные и вовсе сержанты. Может быть потому, что ранее и довольно долго он служил в каком-то особом отделе при штабе и занимался всякими злоупотреблениями, творимыми, порой, федералами на кавказской земле. Ребят из особых отделов, мягко говоря, не любят, но Зыкин, как ни странно, через одну ситуацию, снискал к себе уважение. Он тоже был из Сибири, что сближало его с Витькиным экипажем, правда не из Томской области, а из какой-то Овсянки, под Красноярском, но все одно, Сибиряк. Шесть сотен вёрст на восток от Томска, вот и Зыкина малая родина. Про него говорили, что он хоть и опер, но опер честный, на редкость вдумчивый и справедливый, работает не без азарта, всё правду-матку доказать пытается. По мелочам не сдаёт, бойцов защищает, всё больше по начальству работает. Попал в отделение к Витьке, Зыкин, получается, с понижением. Спрятали его сюда от греха подальше. Вышло с ним вот как.

     Ковырял он какие-то накладные у хозяйственников в Ханкале, да сверял их со списками отрядов, групп, раскиданных по всей республике на предмет хищений топлива, оружия, боеприпасов и иных ценностей, шедшими в Чечню составами. Много там «химии» было, ох как много. Когда столько материальных запасов идут в такой неспокойный регион, когда ведать этими запасами приставлен тыловой, околостроевой люд, не воюющий, а снабжающий, «химии» просто не избежать. С какими-то нарушениями можно было и смириться, наплевать, коли карман начальства от этого не становился тяжелей, а к рукам ничего не прилипало. Списали, например, полторы тонны топлива на «Камаз», как будто он ездил полмесяца по республике, а он в ремонте все время стоял, раздатка накрылась, ждали, когда новую привезут. Однако, выяснил достоверно Зыкин, что солярку ту тыловики продали каким-то дружественным чеченцам, а взамен получили от них новую банную печь, сваренную, правда, рукотворно, но добротно, из толстого железа. В Ханкеле поставили новую баньку, а печки не было, ни под какую статью расходов она не подходила. Да кроме печки еще пять, почти новых, «камазовских» аккумуляторов, которые, как не сомневались тыловики, дружественные чеченцы, в свою очередь, сдёрнули с каких-то иных машин федералов, но с каких, никому было неизвестно. Снабженцы вроде и украли солярку, если формально подойти, но и полезное дело для народа сделали, сами не «наварились» на этом. На такую «химию», которая процветала ежедневно и ежечасно, Зыкин научился просто закрывать глаза. Без этого было не прожить. Многие снабженцы, командиры и бойцы меняли солярку на одежду и камуфляж, сгущёнку на баранину, сахар на сигареты, тушёнку на фрукты, крупу на рыбу, дымовые шашки на краску, машинное масло на яйца, тосол на водку, кильку в томате на молоко, хлорку и известку на овощи и так далее, в любых, наиболее соответствующих обстановке, сочетаниях. На каждый предмет мены, в зависимости от сезона, был свой «рыночный» плавающий курс. Например, дымовые шашки пользовались у местного населения повышенным спросом осенью – ими просушивали и обеззараживали погреба, стало быть на них росла цена. Камуфляж с местных подпольных фабрик, но весьма хорошего качества, неизменно рос в цене весной и осенью, в межсезонье, при смене обмундирования и предприимчивые дети гор, старались обеспечить максимальное предложение именно в это время и подороже. Штатное обмундирование, в связи с экстремальными условиями его эксплуатации, снашивалось куда быстрее, чем было предусмотрено нормами вещевого довольствия, утверждёнными для мирного времени. Питались в отрядах не сказать, чтобы плохо, нет, голодным никто не ходил, но очень уж однообразно. В местах дислокаций отрядов, как правило, не было постоянных кухонь, тем более холодильников, но часто всего этого вместе. В отряды грузовиками шла тушенка, сгущёнка, крупы, вермишель, чай и сахар. Все остальное разнообразие в меню достигалось путём нехитрых обменов с осетинами да чеченцами. Когда на служебном УАЗике, на котором ездил по республике Зыкин, полетел безвозвратно передний мост, можно, конечно, было сделать заявку и мост привезли бы. Через месяц, например, а с особой любовью снабженцев к особым отделам, может и через два, а ездить-то и служебно-боевые задачи выполнять надо каждый день. Сам Зыкин, образец и икона служебной чистоплотности и порядочности, вышел на контакт с какими-то предприимчивыми местными, которые за флягу бензина, коробку тушёнки и коробку сгущёнки привезли ему, в заранее оговорённую точку тайного обмена, новенький УАЗовский мост, который и был в ту же ночь установлен на служебный транспорт. Все эти мелкие махинации не считались воровством, а скорее вынужденной мерой, направленной на поддержание бойцов в состоянии высокой боеготовности, а техники в исправности. Иногда складывалось впечатление, что у местных чеченцев можно было купить решительно все, причём не «в деньги» - деньги ничего не стоили, но натуральным обменом.

     Так вот, Зыкин полез вглубь одного акта, согласно которого, между Червлёной и Ханкалой, на фугасе, подорвались четыре «Урала». Причём, согласно актам, подорвались так хорошо, что не то что ремонту не подлежали, но даже запчасти и лом собирать не целесообразно – всё, дескать, разбросано по перевалу. Из акта следовало, что целая тыловая комиссия выезжала осматривать те «Уралы», при этом наряду с «Уралами», в этот же день, образовалось сразу пять «двухсотых» и четыре «трёхсотых». На Кавказе, «Двухсотыми»,  называли погибшего, пошло это ещё с Афганистана, от сочетания «Груз-200», а «Трехсотыми», соответственно, раненых. Листая сводку происшествий за тот день, Зыкин никаких подрывов не обнаружил. «Ленточка» - колонна гуманитарной помощи прошла спокойно и её даже ни разу не обстреляли. Понимая, что вот тут-то и начинается настоящее хищение, при котором имущество и деньги прилипают к рукам жуликоватых хозяйственников и их начальников, Зыкин полез дальше и выяснил, что по актам взорванные те «Уралы», за сутки до этого, якобы, взрыва, вышли с завода в Миассе для того, чтобы быть доставленными с места изготовления на железнодорожных платформах в распоряжение федеральной объединённой группы войск. Зыкин установил, что продали те «Уралы» тыловики, причём продали «чехам» же, не позабыв поставить на баланс и этим же днём списать с баланса, в качестве безвозвратных потерь, причём всё это, на следующий день после изготовления автомобилей. Поторопились жулики. Слишком явно, да нагло. И пошли те «Уралы» по железной дороге как раз в Минеральные Воды. Новенькие, пахнущие краской, свежим маслом, резиной и ещё чем-то, чем может пахнуть только новая машина. Но их уже не было. Вообще не было. Они, по документам, с ещё не приработанными двигателями, туго включающимися скоростями, уже были размётаны по «зелёнке» на мириады кусков и кусочков. Зыкин рванул к республиканским правоохранителям. Их зона ответственности.

     - Накроем и покупателей, и продавцов. Нужна засада на вспомогательной грузовой платформе в Минеральных водах. Делов часа на два работы. Дальше оформление уже моя забота, – пытался Зыкин убедить республиканцев.

     У федералов с республиканцами отношения в лучшем случае нейтральные, а в большинстве, натянутые, порой конфликтные. Нередко те, кто зажигал колонны, ставил фугасы или пристреливал свои пулемёты из «зелёнки» по блок-постам, неожиданно мог попасться федералам уже в форме, уже с погонами и с солидным удостоверением. Федералы, как правило, и не без оснований, считали местных вояк и ментов насквозь продажными, вчерашними террористами, на которых пробу ставить негде. Часто так и оказывалось. Большой республиканский начальник обещал до завтра подумать и дать Зыкину знать, мол, личного состава не хватает и все такое. Зыкин, по пути в Моздок, решил заехать в придорожную неопрятную маленькую и пыльную кафешку, где заказал шашлык и чай. В какой момент все случилось, он и не понял, но где-то около кассира, сзади, его обхватили под руки два огромных человека, и, сунув тряпку в рот, мгновенно запихнули в тонированую вкруг девятку, которая рванула с места. Шашлычная стояла около блок-поста, на котором дежурили республиканцы. Место выгодное для торговли, так как около блок-поста весь транспорт делает остановку для досмотра. Республиканцы смотрели равнодушно, устало и словно бы сквозь «девятку». Словно и нет тут никого. То обстоятельство, что местные республиканцы, зачастую из бывших «духов», пропускали своих земляков на этом, да и на других блок-постах беспрепятственно, без досмотра транспорта, ни для кого не было секретом. Мзду собирали и вовсе открыто. Вывезли Зыкина на берег Терека, в одно из укромных мест, где скалы подступают к воде близко и берег сокрыт от возможных нежелательных очевидцев. Поставили лицом к стене, уперев лбом в прохладную скалу, несколько раз выстрелили около лица. Пули, врезаясь в скалу, заливали лицо Зыкина крошевом раскалённых камушков. Портфель оперативника был обшарен, все документы, связанные с «Уралами», сожжены при нём же. Избитый и связанный Зыкин, шевеля кровоточащими губами попытался сказать, кто он, в ответ на что один из детей гор показал ему не менее значимое служебное удостоверение и вытащив из кобуры связанного Зыкина пистолет, убрал его в «девятку».

     - Будешь хорошим мальчиком – получишь в конце командировки. Будешь плохим – пропадёшь и никто тебя никогда не найдет. Будут лишние патроны, гранаты, выстрелы – обращайся, не обидим.

     После этого, два верзилы зажали Зыкина, повалив на спину, а третий влил пару стаканов водки ему в горло, царапая зубы и раздирая десны металлическим горлышком фляжки.

     Как Зыкин в тот день добрался до Ханкалы, до начальства, он помнил смутно, но пред очами полковника предстал с устойчивым запахом алкоголя, избитый, в порванной форме, и, главное, без табельного оружия и документов.
Случилось чудо. Его не должно было случиться, Зыкин не верил в это и готовился идти, как минимум, под суд за преступную халатность на службе. Чудо выразилось в том, что полковник поверил ему. Давно он тут служил.

     - Бывает тут такое. Запиши мне серию и номер пистолета. Выйду я на республиканцев. Ствол надо вернуть. А ты притихни пока. Нет у меня желания в цинковом костюме тебя через всю страну отправлять. Поездишь пока в охранении «гуманитарки».

     - Товарищ полковник, но я же опер, ведь….

     Зыкин попытался было возразить, но полковник пресёк его, давая понять, что разговор окончен. Так Зыкин оказался в отделении у Витьки. Было это всего-то две недели назад, но казалось так давно, словно пара месяцев прошло. Само время на этой войне шло иным, собою установленным измерением. События, произошедшие рано утром, к вечеру казались произошедшими два – три дня назад. Подчиняться Витьке, казалось Зыкину не то, чтобы унизительным, но по самолюбию, разумеется, било. Он, много месяцев, выполнявший тут совершенно особые, как правило, скрытые от посторонних глаз задачи, поступил в распоряжение к младшему по званию парнишке, который и половины, да какой там половины, и десятой части не знал того, что происходит здесь. Витька отнёсся к Зыкину по-товарищески. Секретность секретностью, но шепнули на ухо Витьке всю эту историю с «Уралами» да пистолетом, отчего Витька и проникся уважением к этому высокому, черноволосому, чуть щеголеватому капитану, которого ранее видел только мельком. Витька и сам, ворьё в погонах ненавидел, а к тем, кто с ним боролся относился с почтением и жалостью одновременно. Борьба с коррупцией в России - дело непростое, часто опасное и, всегда, неблагодарное.

     - Кажись проскочили, - выкрикнул Витька бойцам.

     - «Ленточка», внимание, через пять километров делаем остановку, осматриваем транспорт, – вновь ожила в кузове рация голосом командира колонны.

     Перевал заканчивался. Стеша довольно, словно бабушка, ворча сохранённым двигателем, целым, ладно булькающим радиатором, легко карабкалась по дороге. Километра за полтора до места предполагаемой остановки, колонну, по встречной полосе гравийного движения, стала обгонять тонированная «девятка». Даже сквозь шум двигателей грузовиков было слышно, как клокочет в ней местная разудалая музыка. «Девятка» повиливала, держалась на дороге не устойчиво, но упорно лезла на обгон. Камни летели из-под её передних колёс, но была она, видать, хорошо груженая, иначе бы, давно слетела с дороги. На пологом повороте дорога стала сужаться, и «девятка» воткнулась между БТРом, который остался позади неё и «Камазом», тащившим цистерну с водой. Стеша шла за БТРом. Цистерна была простреляна в нескольких местах и тонкие струи воды калибров 7,62 и 5,45 вылетали из неё, рассыпаясь на ветру в искристые брызги. На Кавказе все знали, что вклинивание в колонну постороннего автомобиля это, как минимум, провокация. Возможно нападение – из такой вот безномерной машины, бросается граната под днище, сзади идущего грузовика, и газу. Взрыв, грузовик встал покорёженный посреди дороги, колонна за ним остановилась и делай с ней теперь, что хочешь.

     Стараясь следовать полученной инструкции, водитель БТРа сбавил скорость высвобождая «девятке» место между собой и водовозом, чтобы она набрала разгон и обгоняла уже скорее всю колонну по добру, по здорову. Но «девятка» и не думала обгонять. Орала музыка, машина виляла. В какой-то момент из заднего открытого окна показались руки, держащие автомат. Одновременно с выкриком об этом Витьки по рации – у него была удобная точка обзора, сзади и сверку, практически в упор в «девятку» ударила спаренная пулемётная установка КПВТ. «Девятку» подбросило на дороге, неуклюже, задом кверху, тут же прогремел взрыв – взорвался бензобак. Машина кувыркнулась было по дороге, объятая пламенем, но была поддета идущим сзади БТРом и откинута могучим броневым его корпусом на обочину, где и осталась лежать, объятая пламенем и искорёженная. Все произошло в течении нескольких секунд. «Ленточка» даже скорость не сбавила.

     Остановились, где и собирались. Место было открытое, безопасное. Водители осматривали повреждённые скаты, где-то вдвоём быстро меняли прострелянное колесо. Водитель водовоза пытался прикрыть течи воды из бочки, забивая в отверстия маленькие деревянные чопики из веток, втыкая тряпки.


     - Чем-то прикрывать бочку надо, а то скоро решето получится, - начал было он подходящему командиру колонны, но командира колонны интересовало совсем другое.
     - Кто разрешил стрелять на перевале?! – заорал подполковник на бойцов, вылезших из БТРа. Осматривать на БТРе им было нечего, и они вылезли просто посидеть на броне, подышать да вокруг посмотреть.
     - Никто не разрешал. Я сам так решил, – спокойно и не без вызова доложил коротко стриженный, седой с рыжими прокуренными усами командир машины.
     - Почему нарушил приказ? Открывать ответный огонь запрещено. На провокации мы не поддаёмся – срываясь почти на визг кричал подполковник.
     - Не шуми, командир. Я три войны прошел. Если бы не поддался я на провокацию, так полколонны до сих пор мишенями б стояли на перевале, али ты не видел? А так, мы «чехов» успокоили, они и отпрыгнули.
     - Я вас…я о вас доложу….вы будете наказаны…. - подполковник не находил слов. Он был крепкий, хороший служака, за бойцов мог горой стоять, но и им спуску не давал. Более всего чтил единоначалие и устав. Он кричал, но по мере продвижения к концу колонны, осмотра машин и людей, крик его становился все неуверенней, смущеннее, а потом и вовсе смолк.

     За Стешей шли «Камазы» с топливом. Водитель одного из них, того самого, который не был подготовлен не деревом, не бронёй, лежал на пыльной дороге около переднего колеса. Нога его была неестественно выгнута в колене вбок и в разодранной, пропитанной кровью штанине, виднелись фрагменты белоснежной свежей кости, той кости, которая еще десять минут назад, на перевале была коленной чашечкой и суставом, пока в неё не попали пули, прошедшие сквозь водительскую дверь. Во рту бойца была, стиснутая крепкими белыми зубами, деревянная, наборная рукоять большого ножа. Водитель, изо всех сил, старался не орать, но развороченный до самого нутра и расхлёстанный до неузнаваемости коленный сустав причинял ему, ранее не испытанные, страдания. Глаза раненного ходили ходуном, были затуманены поволокой и казалось ещё немного, и он потеряет сознание. Раненый даже не стонал, он глухо, словно раненый волк подвывал, все сильнее, сжимая зубами рукоятку ножа. По лицу его струился пот, волосы были мокрые насквозь и даже дорожная густая пыль вокруг его головы на глазах становилась влажной. Напарник стоял перед раненым на коленях и уже успел перетянуть бедро товарища жгутом. Руки его были в крови, сам он был тоже весь перепачкан кровью пополам с пылью и мокрыми, грязными, липкими, трясущимися пальцами, пытался, суетясь открыть оранжевую плоскую пластиковую коробочку–аптечку индивидуальной самопомощи.

     - Сеня, потерпи, ах ты…., – торопился и скрипел зубами он, пальцы соскакивали и он не мог открыть злополучную коробочку, – твою-то в Аллаха, душу, чечена мать, да помоги же наконец, хрен ли ты выставился? – рявкнул он, заметив подошедшие ноги и, подняв глаза, увидел подполковника. Увидев командира колонны, добавил виновато – промедол надо воткнуть скорее, он от боли сейчас кони двинет…
     - Конечно, подожди, дай сюда – подполковник засуетился, присел на колени перед водителем, открыл аптечку, достал шприц-тюбик промедола, сквозь штанину воткнул ему в верхнюю часть бедра и быстро выдавил содержимое.
     - Парень, а парень – подполковник нагнулся к раненому, - потерпи, сейчас, сейчас будет легче. Почему в рацию не сказали, что трёхсотый у вас? Раньше бы остановились. Из него вон сколько крови уже натекло, чёрт, не довезём ещё парня…
     - Да как мы скажем-то, товарищ подполковник? Сеньку, когда на подъёме подбило, он на бок повалился и кричит, дави, мол, ходу не сбавляй, а то всех положат, а у нас за спиной тридцать тонн топлива. Зажечь, похоже, хотели, да спереди БТР шел, парни там сообразили, как давай по ним шмалять – охолодили «духов» маленько. Ну я Сеньку отшвырнул на пол, а сам на его место и на газ давлю. Только хотел в рацию крикнуть – так и увидел, что рацию разбило тоже и провод перебило. Кабина вон, вся в решето. Не укреплена ничем, недавно машина же пришла. Не подготовленная совсем для такого. А в «Мотороле» аккумулятор сдох, сколько у снабженцев просили новый, так куда там, поди выпроси…

     Сенькиного напарника трясло от пережитого крупной дрожью, он даже не мог прикурить, такая была дрожь в пальцах. От этого он тараторил и оправдывался перед командиром колонны сверх того, чего требовала ситуация. Ситуация же была и без объяснений понятна.

     - Это просто чудо, что их не сожгли заживо, - думал подполковник, осматривая, посечённый пулями, тягач, - дай Бог здоровья парням с БТРа…Что за идиот в Москве придумал: ответный огонь не открывать…. «Высокие договаривающиеся стороны…», мать их, так…, - руганулся про себя командир, безуспешно пытаясь постичь «глубокий стратегический смысл» смертоубийственного приказа о запрете ответного огня.

     Раненого Сеньку положили в кузов Стеши. Его нога была обильно, пышно забинтована, распрямлена и вдоль неё от пояса и до пятки притянуты две длинные шины – черенки от противопожарных лопат с цистерн. Сенька лежал на дне кузова в полузабытьи и канючил что-то несуразное, бессвязное и вскоре вовсе провалился в промедоловую вязкую дремоту. Кровь остановилась и, хоть на какое-то время, за него можно было не беспокоиться.

     В Ханкалу въехали ближе к ночи. Еще дважды играли «стоп-колёса» и каждый раз минут на сорок, а то и на час – инженерно – техническая группа обследовала дорогу впереди на предмет фугасов.

     - Вот тоже сапёры, те ещё смертнички, - думал Витька глядя на хмурых мужиков,  - ведь пока мы в Червлённой на «стоп-колесах» стояли, они перевал то обследовали. Фугасов не было, но получается, что те, кто организовал засаду – держали их на прицеле, могли влёт всех снять, но не стали. Решили с колонной поцветастее будет, да не вышло, если бедолаги Сеньки не считать. Надо Сеньку с Серёгой познакомить, а то на первый раз только ногу размозжило, второй раз голову разнесёт. Серёга научит, как машину укреплять. Если ему, Сеньке, теперь это вообще пригодится – ногу то, когда в шину фиксировали, на мясе на одном держится, сустав похоже весь разнесло.

     Вспомнилось Витьке, как месяц назад поставили Стешу в ремонт, а их, всем отделением, на неделю на блок-пост, на федеральной трассе. Блок-пост был сложен из бетонных блоков и по периметру обнесён «колючкой». Дорога перегорожена плитами в шахматном порядке и перекрыта шлагбаумом. До них там дежурили местные, ну эти, которые вчерашние «духи». Чуть не до драки, чуть не до стрельбы доходило, когда Витька со своими начал местные машины проверять. Кузов открыть, тенты откинуть, багажники открыть, всем из машины выйти, зеркало большое на длинной палке да на колесике под машину – положено так, не прицеплено ли что под днищем, сколько раз ловили на этом. Серёга, так и сам, не чурался – под грузовики без зеркала лазил, проверял, не везут ли чего, не спроворились ли «духи», какие мешки со взрывчаткой в полости рамы затолкать. Так народ удивлялся, мол до вас тут все спокойно ездили, никаких строгостей не было. Порой и багажники не открывали. Жара стояла невыносимая. Тридцать пять – тридцать восемь в тени. И ни одного деревца. Ноги просто горели в берцах. В бетонном блок-посту, словно у Серёгиной бабушки, в духовке русской печки. Хотелось пить, умываться, но воды не было. Закинули их на сутки и ни о чем не предупредили. А они в берцах, да в полной выкладке, да в разгрузочных жилетах с запасными магазинами, в общем разодетые для рейса – с большим весом на плечах на все случаи жизни. И не денешь ведь никуда. Смекалистый Серёга, вместе с Юрой, которого взял на подмогу, метнулся по-тихому до ближайшей шашлычной. Возле неё туалет. В туалете в два ряда стояли пластиковые бутылки – недавно появились только такие. В бутылках мутноватая теплая вода и в пробках дырочки. Нет привычки у чеченцев пользоваться в туалете бумагой. Вот эти то бутылки, по несколько штук и запихали Серёга с Юрой себе под форму и приволокли на блок-пост. Теперь каждый, кто с солнцепека заходил в блок-пост, снимал кепку и лил себе из бутылки на голову. Тёплая вода приятно текла по спине и по груди, мочила форму, просачивалась в штаны, дотекала до ботинок. Было немного легче. Эту же воду и пили сутки, пить хотелось настолько, что никакого предубеждения не было. Серёга, к вечеру, завалился в свой первый в жизни настоящий обморок. Витька давно заметил – сибирякам на Кавказе летом служить тяжело – шибко уж жарко. Не привыкшие сибиряки к такому. Солнце садилось уже, ещё впереди была ночь работы и утро, а Серёга встал, прислонившись к теплой нагретой стене и давай по ней вниз сползать на корточки, а с корточек и вовсе повалился в пыль. Оказали, конечно, Серёге помощь, как умели. В пост занесли, ноги подняли кверху, ремни расстегнули, из бутылки дождик устроили на голову. Ну ничего, отдышался. Неделю, потом, ещё, на том посту отстояли. Правда, воду уже привозили с собой. По совету военврача брали в бутылках компот. Когда жарко – потеешь, выходят соли с потом, оттого Серёга и завалился. А компот хорошо восполняет потери. Бардак на этих блок-постах, если «духи» захотят – хоть что провезти можно. Особенно на новых «Уралах».

     Витька не мог знать, да и никто не мог знать, что именно через этот «дырявый» блок-пост, охраняемый местными продажными ментами – вчерашними «духами», пропускающими транспорт без досмотра, за деньги, пьющими по ночам осетинскую палёную водку, вызывающими местных нечистых жриц любви, отдающихся с голоду на грязных деревянных шконках, за грязные деньги грязным и похотливым самцам, именно через этот блок-пост через время проедет грузовик забитый оружием, взрывчаткой  и «духами», и ещё сквозь такие же продажные посты проедет, и доедет до тихого осетинского городка, название которого в одночасье узнает весь мир – Беслан.

     Витька почувствовал, что голоден. Жара спадала. Ханкалинская пыль осела на дороге и кузовах машин. Над ними была звёздная ночь, а невдалеке, странными, абстрактными декорациями, виднелись разрушенные окраины Грозного. Он побежал в штаб, докладывать о своих, сделать отметки в топливной карте, командировочных, да ещё в каких-то бумагах, да получить план-задание на завтра.
Серёга Климов медленно перемещался вокруг Стеши с фонарём, осматривая каждый сантиметр.

     - Ну потерпи, Стеша, потерпи. Вижу я, царапнуло тебя здесь, но это мелочь, кости целы. На базу вернёмся, я тебя красочкой подмажу. Чего говоришь, колесо? Да неее, милая, показалось тебе. Нормально у тебя тут все с колесом, хотя, погоди-ка, ну конечно. Вот он, этот парень,  - Серёга обрадованно вытащил из резинового тела колеса, застрявший в нём кусочек арматуры, и словно детский стоматолог, удалив больной зуб, сказал, - Ну вот, а ты переживала, я все убрал. Эвон, видала, в какое решето «Камаз» превратили? Начальники наши, всё же, придурки, эх и придурки. Нельзя машины в таком виде, в такие маршруты посылать, нельзя. Через это, одно сплошное смертоубийство и технике, и людям.

     Так Серёга лазил вокруг Стеши чуть не целый час, пока не убедился, что любимый его автомобиль перенёс поездку, в целом, благополучно.

     Обед, он же ужин готовили в кузове. Под тентом, который был натянут над срубом. В Ханкеле, конечно, было общежитие, и столовая даже была. Но общежитие все забито разным людом, а в столовой по их, выданным в Осетии талонам, не кормили. Вскрыли пайки. Не унывающий, хозяйственный Серёга, непрерывно балагуря, вытащил из самодельного рундука газовый баллон, плитку, бабушкину старинную чугунную большую сковородку. Раскалив сковородку, Серёга вывалил на неё жир, который снял сверху трёх вскрытых банок тушёнки и пока жир топился и нагревался, виртуозно порезал две огромные луковицы на маленькой аккуратной дощечке, тоже в своё время прихваченной из дома. Вывалив лук, Серёга стал ложкой помешивать его в сковородке, добиваясь золотистого цвета и такого запаха, от которого у всех заурчало в животе. Коля взялся резать хлеб, Зыкин пошел с чайником к водовозке. Своя вода у них была в специальной канистре, также запрятанной в рундуке, но Серёга настаивал, что ей нужно пользоваться только тогда, когда рядом нет другой воды. Вывалив в сковородку три банки тушёнки, обильно посыпав их чёрным перцем, Серёга получил очень сытное, горячее жарево, которое обычно уплетали все с хлебом, ещё и сковородку корочкой вымазывали. Серёга с неделю назад, на трассе помог какому-то водиле федералу с дальнего востока. У того не было искры, и парень рисковал провести ночь в одинокого, в неисправной машине, посреди неизвестной и враждебной местности. Водила, на радостях, сунул Серёге бутылку кизлярского коньяка, который как раз сегодня и решили выпить. Налили в грязноватые, с осадком чифира на стенках, алюминиевые кружки благородный напиток и, пожелав друг другу здоровья, выпили молчком под тушёнку с луком, да хлеб. В аккурат, каждому по сто грамм. Вскипятили чайник, заварили чай. Высыпали из мешочка в пластиковую чеплашку сахар. На десерт открыли кильку в томате, хотя она никому уже и в рот не лезла, но сверх тушёнки на коньяк – пойдет.

     Поев, вылезли из кузова покурить. Коля Сараев традиционно молчал, курил, смотрел куда-то вдаль, за горизонт, словно Новый Васюган хотел увидеть. Ведь по бабушкиному рассуждая, именно там была его родина: где род твой – там и родина, вспомнил он. Юра Кречетов, наскоро поев, побежал в санитарную палатку, узнать, как там раненый водитель Сенька и может ему нужно чего. Тутошние костоломы и ветеринары, как называл здешних военврачей Зыкин, только и умеют, что на промедоле держать, пока вертушка не прилетит. Все же Юра выяснил, что Сеньке жгут сняли, какие-то сосуды худо-бедно ушили, чтобы потери крови не было, воткнули систему с физраствором, лошадиную дозу антибиотика, ну и в конце промедол, конечно, куда без него.

     Витька вернулся от начальства озабоченный и с новостями. Во-первых, выезжают они завтра утром, но не с «ленточкой», а повезут из Грозного чеченцев штук десять – жить негде, до Моздока добросим, а дальше они сами – родня встретит. Во-вторых, Сеньку водителя повезут завтра тоже они и в Моздокский госпиталь. Санитарная вертушка в ночь, ожидаемо, не полетела, а на утро, сказали, не полетит потому, что вы, мол, завтра сами обратно поедите, чего зря керосин палить. К вечеру, мол, так и так довезёте.

     - Я им говорю, а если «стоп-колеса» будут играть каждые 10 километров, а если он орать будет, мне чего с ним делать то? – пересказывал Витька свой разговор с начальством, - а они мне промедола несколько тюбиков сложили, шприц с антибиотиком, уже разведённым упаковали, в обед в бедро воткнуть, бинтов целую сумку нагрузили, ногу правда перебинтовали, уже качественно, шину нормальную наложили, и все, говорят, тут мы больше ничего не сделаем.
     - Так я и знал, говорю же ветеринары, ни хрена у них тут нет,  - в сердцах вымолвил Зыкин, - ну что поделаешь, будет спать целый день, главное, чтобы потом проснулся.
     - Мы и не заметили, а за замыкающим БТРом шел УАЗик особого отдела – продолжил Витька.
     - Ну, так на то они и особый отдел, чтобы их не замечать, - ухмыльнулся Зыкин.
     - Они видели, как наш Бэтэр «девятку» в клочья разнёс и на обочину скинул. Остановились. Подождали пока догорит, давай осматривать. Ну в «девятке» понятное дело четыре трупа обгорелых, бутылки, полный багажник оружия и среди него вот – Витька протянул Зыкину его пистолет. Пистолет был весь обгоревший, патроны взрываясь при пожаре раснесли в клочья оба магазина. Пластиковая коричневая рукоятка пистолета оплавилась и практически полностью сгорела, обнажив металлическую деформированную рамку.
     Обомлевший Зыкин положил на ладонь пистолет, и словно давно утраченную драгоценность и найденную внезапно, погладил его второй ладонью, - Витя, брат, спасибо тебе, - только и нашелся Зыкин.
     - Мне не за что, это БТРу спасибо говори, да и пацанам своим, особистам, что машину осмотрели. Ты, кстати, в последний рейс с нами едешь. Велено передать, чтобы металлолом этот ты сдал завтра в оружейку, они его спишут, ну там сам понимаешь, типа с кобуры выпал и под гусеницы попал. Акт тебе подписать тоже придётся. После этого вновь возвращаешься на прежнее место службы. Работы у тебя прибавится, и все он, твой старый знакомый, снабженец в погонах. Командир колонны, наш подполковник, кстати, перед пацанами на БТРе извинился, - не сердитесь, говорит, парни, - вводная была огонь не открывать, мы люди военные должны выполнять, но правильно вы все сделали, хрен на этот приказ. А то покрошили бы нас добрую половину. Обещал даже бутылку по возвращении выставить – исправляется потихоньку. «Особисты», говорят, что в «девятке» этой два чеха были из действующих «духов», а два из республиканских ментов, а год назад, дескать, они все вчетвером по «зелёнке» бегали с автоматами. Так что нет больше обидчиков твоих, Зыкин, - заключил Витька, давая понять капитану, что давно все знает про него.
     - Как знать, Витя, как знать – задумчиво произнёс капитан, - если бы всё было так просто…
     - Да, и ещё, - неохотно заговорил Витька, - завтра утром нам положат в кузов кроме нашего раненого ещё троих калек и два «двухсотых» в мешках. Один целый, второй кусочками. Мы пока к Ханкале подъезжали, здешний начальник снабжения – тот самый курва, которого ты, Зыкин, не додавил, отправил пятерых срочников ВВшников на УАЗике в Грозный. Там место есть одно, где палёную осетинскую водку продают. Сама водка-то хорошая, нелегальная только. У кого-то там из начальства «днюха» намечается. УАЗик дал, деньги, чтобы несколько ящиков привезли. Они и рады стараться идиоты, пацаны молодые, поехали и через три километра на фугасе взлетели. Двое сразу наглухо, трое вроде ничего. У одного контузия сильная, ни тятя, ни мама сказать не может, заикается только за голову держится, блюёт без перерыва, еще одному ступну размозжило, а третьему осколками лицо да шею посекло. В общем жить будут. Забинтовали их, накололи всем чем было, спят сейчас. Вот их ещё завтра повезём. Как УАЗик будут списывать – тебе, Зыкин, виднее. На пацанов уже наградные листы готовят, чтобы тоже с нами передать. Мол, при исполнении служебного долга, наградить посмертно ну и все такое.

     Зыкин молчал долго. Истлела до конца сигарета, закурил вторую.
     - Как мне всё надоело, глаза бы не смотрели. Сейчас на Енисее, в Овсянке хорошо, - ни с того ни с сего сказал он, - и, да, кстати, меня ведь Володей зовут, если что…
     - Как, Владимир, так Вы из Овсянки? - подскочил Юра Кречетов. Весь разговор он слушал внимательно, лежа после ужина на теплых досках кузова Стеши облокотившись на вещмешок. Юра всегда, даже в самых экстремальных ситуациях обращался ко всем без исключения только на Вы. Это его свойство и раздражало Витьку и одновременно наполняло скрытым уважением к сослуживцу.
     - Ну да, из Овсянки, а что тут такого? Родители мои и сейчас там живут, а я в Красноярске живу и служу – Не поняв Юриного интереса озадаченно, даже с подозрением спросил Володя Зыкин.
     - Ну как же, - затараторил Юра, - ведь вы родились и живете на родине вашего знаменитого земляка – Виктора Астафьева. Вы читали его роман о войне «Прокляты и убиты»?
     - Да, живет у нас Астафьев, знаю, известный писатель, старенький уже, но читал я его книгу только «Царь – рыба» и ещё «Весёлый солдат».
     - Ну что вы, это удивительное по своей правдивости и цельности произведение о войне, Виктор Петрович, выбирая для него название, использовал одну из стихир сибирских старообрядцев: «Писано было, что все, кто сеет на земле смуту, войны и братоубийство, будут Богом прокляты и убиты». Я вот подумал сейчас, ведь как мало, что изменилось со времен той войны, которая описана у Астафьева? Нет, вы только не смейтесь, ребята, Юра встал, и забыв, что он в кузове Стеши, словно бы оказался в университетской аудитории  - писатель разоблачает головотяпство и глупость многих командиров на войне – мы с вами это видим и здесь, приводит примеры воровства, мздоимства тыловиков, когда к рукам прилипают и деньги и имущество – мы опять таки видим этому примеры и на этой войне.
     - Ну понесло Пьера Безухова, - улыбнулся про себя Витька, сейчас лекционный материал пойдёт под запись. На худенького, всего иссохшего, но такого до мозга кости интеллигентного Юру действовала даже гомеопатическая доза алкоголя. Он зарумянился, вроде даже разгладился как-то лицом и был рад поводу поговорить, устав от дневного молчания в грохоте кузова Стеши.
     - В романе ярко иллюстрирован примат политической воли Сталина и ставки верховного главнокомандования, при организации форсирования Днепра, над целесообразностью и необходимостью сохранения человеческих жизней, и тоже самое полной мерой познала наша армия в самом начале чеченской компании, когда Грозный нужно было взять любой ценой. Описан голод, лишения, плохая одежда, экипировка и оружие тех, на чьи плечи легла непосредственная тяжесть наступления и вновь, мы видим много совпадений. Даже сегодняшнее: «Не поддаваться на провокации» не напоминает ли вам друзья, двадцатые числа июня года 1941? Что же происходит? Выходит, мы десятилетиями топчемся на одном месте, то, что должно меняться, то из чего должны быть извлечены уроки, то, ради чего, наверное, и писалась эта книга, в действительности не меняется и уроки не извлекаются, хотя и стоим мы уже на рубеже нового тысячелетия. Не грозит ли нам с вами стать, тоже, теми проклятыми и убитыми и где она, та грань, которая разделяет братоубийство и наведение конституционного порядка, контртеррористическую операцию и «зачистку», физическое уничтожение бандитов и действия по условиям крайней необходимости, собственно войну и мотивы, послужившие для неё началом, и наконец право нации на самоопределение и поддержание единства нашего Отечества в нерушимых его границах. Поздравляю вас Владимир, вы земляк уникального самобытного писателя, русского мыслителя и патриота. Я мечтаю побывать в Овсянке и познакомиться с Виктором Петровичем. Возможно ещё успею.

     - А я думаю, что война эта началась не вчера, - неожиданно подал голос Коля Сараев. Он, в отличие от друзей, не сидел в кузове, а стоял на земле, облокотившись на борт и куря смотрел в небо, - и не позавчера, продолжил он. Война эта, Юра, началась тогда, когда государство почувствовало себя отдельно от народа, а следовательно и от родины, слова, заметь, имеют один корень, это я со школы помню. Она началась тогда, когда ты, я, он, каждый отдельный человек перестал быть человеком, личностью, а стал простой технической единицей, помнишь, в школе раньше учили Маяковского «Единица вздор, единица ноль, голос единицы тоньше писка», так кажется. Вот подорвались сегодня ВВшники, думаешь кто-то расстроился здесь? Только если совсем немного и не за погибших, а чтобы правда наружу не всплыла, а парни эти срочники, мальчишки совсем, да и мы с вами – просто расходный материал. Завтра пришлют новых ВВшников и новый УАЗик. Исстари говорили – война она всё спишет. Кто-то из наших полководцев любил говаривать, что, дескать, бабы ещё нарожают. Вот с тех пор и идёт всё. Заметьте, списать двух убившихся ВВшников по документам куда как проще, чем УАЗик. По ВВшникам акт о смерти, в результате минно-взрывного ранения при выполнении служебного долга, заключение служебной проверки и наградной лист. Всё. По автомобилю же, вон Зыкин, не даст соврать, сколько бумаг исписать надо, чтобы с баланса снять и списать: акт, обстоятельства подрыва, цветмет, драгмет, чермет, бензина сколько в баке, какой инвентарь, какой пробег... Вот тогда она и началась эта война, когда каждый стал единицей, когда человек дешевле коробки железа стал стоить. Просто до поры не видно было, незаметно, а оно тлело, тлело годами, да что годами, десятилетиями тлело и как ветерок подул - полыхнуло. Понял я это с год назад, когда впервые убил человека…

     - Ты убил бандита, Коля,- встрял Витька. Он вышел на тебя с автоматом, и если бы ты не выстрелил, он убил бы тебя.
     - Ты, Витя, «жегловские» эти фразейки оставь, не надо, разговор же пошел серьезный, мы же не у замполита на учёбе. Я убил человека из плоти и крови, сына матери и отца. Гражданина, кстати, нашего многострадального Отечества. Был бы фашист – переступил и забыл, но тут другое. Да он бандит, чеченский «дух», террорист, да это он и его братовья шмаляют по нашим колоннам, набивают грузовики взрывчаткой и таранят блокпосты. Даже скажу так, что повторись ситуация - я вновь убил бы его. Но, дьявол их подери, кто их создаёт такие ситуации внутри наших границ, кто устроил так, что народ на народ пошел с оружием. Ну пусть не народ, пусть часть этого народа. На следующий день я узнал, что у него пятеро детей и жена. Отец и мать живы. Они проклинают меня, хотя и не знают лично. И эти проклятия я вижу в глазах женщин в селениях, когда они смотрят на меня. В глазах каждой женщины, я словно вижу глаза его матери, и они, эти глаза, проклинают меня. Как с этим жить? Нас не учили. Может наговоры есть какие или тренировки, чтобы не думать об этом. Родину защищать, врагов убивать учили, а вот как потом его, врага этого, но ещё и человека, из башки выкинуть, нет. Случайно, через три месяца после этого я познакомился с его дедом. Вернее, не я с ним, а он со мной. Дед следил за мной, мог меня убить, но не стал. И чем убить было. Хватит, говорит, крови на нашем роду, слышал он, что у меня жена, детей трое. Вот тоже, откуда в кадрах у нас «течёт»? Твоя тема, Зыкин…Все у нас в России секрет – да ничего не тайна. Дед старый, мудрый. Поговорили. Рассказал, что его в 1944 году пацаном переселили со всем селом в Казахстан, село разграбили, переименовали, мечеть взорвали, кладбище их родовое бульдозером разровняли. Обвиняли в пособничестве немцам, хотя немцев в их селе и не было вовсе – не дошли они до него. А его родители чеченцы, между тем, партизанам сыр да мясо тайком по ночам возили. Вернутся на прежнее место он смог только в 1957 году. Говорит, что русский человек для нас, это человек с оружием. На том они и воспитаны. И ничего хорошего от этого человека они не ждут. Такие вот дела, пацаны. И война эта для меня закончится тогда, когда я смогу забыть убитого человека, пусть и бандита, вряд ли раньше. Ведь я не только его жизнь оборвал, но и не рождённым детям не дал родиться, а рождённых осиротил. Это не красивые слова, вот смотрите сами: эти вот осиротевшие дети, ведь тоже будут знать, да нет, они уже знают, что убил их русский боец сержант Коля Сараев, родом с Томской области, который зачем-то к ним на родину приехал и убил папу, который эту родину защищал. Папа будет героем, а они подрастут и возьмут в руки автоматы, мстить за папу. Меня к тому времени здесь не будет, но будет другой боец из Сибири, и в нём они увидят меня и застрелят его. И так это не закончиться никогда. Оборонять народ я от бандитов буду, и ещё убью, если потребуется, но вот внутри себя смириться с этим не смогу. Смерть и война не может породить жизнь и мир, также как худое семя не может дать доброго плода. Их бы хоть ранить, «духов» этих, чтобы выжили, потом судить, потом в тюрьму, но все же так внезапно происходит, что давишь на курок и не думаешь в этот момент об этом. Стреляешь и все. И наповал сразу. И в момент выстрела ещё и мысль мелькает – только насмерть, стрельнешь по ногам, через полсекунды он пристрелит тебя, и выпрастываешь ему в грудь целую очередь. Что то разоткровенничался я сегодня…
Не привыкший за раз столько и так серьёзно говорить, Коля отхлебнул чаю и потянулся за сигаретами. Руки его дрожали.

     - Сложно это Коля принять. Я вот с год назад понял, что хочу домой. Каждый день хочу, - вставил задумчиво Володя Зыкин. Его обычное бодрое щеголеватое лицо, отражающее пытливый ум, большой опыт и дальновидность, вдруг как-то осунулось, скукожилось, от глаз выстрелили мелкими лучами морщинки.
     - Приехал я раз в Моздок, - продолжил Зыкин. Там госпиталь большой, республиканский. Все там лечатся. И наши и «чехи». Врагов там нет – нейтральная зона, негласные договорённости: там все пациенты. Федералы и «духи», порой, в одной палате лежат. Дела свои сделал, спустился вниз и пошел гулять по аллее – жду, когда машина с нашими меня заберёт, сюда в Ханкалу ехать. Иду по аллее, смотрю в первом этаже дверь открыта, да и окна тоже – жара градусов тридцать пять. На крыльце стоят доктора, курят и кто-то из них про Красноярск сказал, я не расслышал, что, но подошел, поинтересовался – может доктор тот из Красноярска или что там произошло, а я не знаю. Оказалось, что это морг того госпиталя. Слово за слово, познакомился я с докторами, да и внутрь зашел. Первое, что увидел, это наш боец федерал лежал голый и с биркой. Ноги обожженные все, кости торчат, кожа чёрная с мясом, лоскутами висит. Грудная клетка вскрыта, грудина распилена продольно, рёбра раскрыты вправо и влево словно саквояж и меж раздвинутых ребер вставлена распорка и оттуда, изнутри бойца, доктор вынимает осколки и органы, сердце, ну и все остальное, осматривает и диктует второму, чего писать надо. Второй боец лежит вовсе без ног – фугасом оторвало, только из штанин кости торчат да мясо кусками – кровью изошел парень, третий…ну и так далее. И запах. Какой там запах. Запах мяса горелого, человечины запах. Плоти распадающейся, гниющей не по дням, а по часам. Даже не помню, как и с докторами попрощался, выскочил на улицу и под куст, опростался до самых печёнок. А в соседнем зале человек сидит и цинковые ящики паяет. И каждый день паяет. Без перерыва. И каждый день везут убитых. И почти все - парни молодые. И «духи» там же лежат. Тоже голые и с бирками. И тоже пули в них, из наших автоматов. И все равны там, на этих столах, голые да искорёженные. Когда тут, на войне, то так не видно смерти, но в морге, куда всех свозят, словно конвейер трупов идёт каждый день. Пришел в себя маленько, порыгал, сижу тут же на скамейке, умылся, воды попил. Вижу женщина идет, не молодая уже, с мужем видимо. Наполовину русская наполовину осетинка. Беременная. Муж её под руку держит. Поднимаются они на крыльцо то, и женщина на колени падает перед носилками, на которых лежит этот вскрытый парень с обожженными ногами и вкрытой грудиной и обнимает его. Сын это её старший. Ноги обнимает, а куски ног, куски обожженного мяса и кожи у неё в руках остаются. Даже не плачет, нет, и не стонет, а будто бы воет как-то, только глухо, как волчица, которая помирать собралась. Кусок мяса с кожей отвалился от ноги и остался у неё в руке, а она его к щеке прижала, сидит на коленях на полу кафельном. Меня от этого зрелища стошнило, а она целует, к себе прижимает. Потом встала, на парня налегла, прямо на вскрытые рёбра, и обнимает. Отец встал на колени перед парнем, руку его взял к лицу прижал и плачет, и плачет и остановится не может. Я так понял, что они со Ставрополья откуда-то. Им позвонили, сказали и вот они приехали. Дальше тут доктора прибежали, вывели их, нельзя им тут находится, вообще недосмотр получился, но куда деваться, жара на улице, все распахнуто, убитых много, работать надо быстро. Вышла на улицу эта женщина, а тут как раз я на скамейке сижу и ни с того ни с сего на меня, да с криком, да с кулаками. Я встал, что-то успокоительное пытаюсь ей сказать, а она меня руками хлещет по щекам, по глазам, по губам, погон оторвала, кинула, в лицо плюнула, - Будьте вы прокляты, - кричит и рыдает уже в голос, словом истерика у бабы. Муж её пытается оттащить от меня, доктора выбежали, а баба вдруг схватилась за живот и на асфальт повалилась, а живот у неё прямо-таки ходуном заходил, кровища потекла с неё. Роды начались, да преждевременно, видать на нервах. Ну конечно, на носилки её, в операционную, а муж со мной остался, на этой же скамейке. Сына, говорит, единственного проводили в армию с полгода назад. С Железноводска. Вот второй сын должен родится. Поздний. Спустя минут сорок сообщили, что ребёнок родился мёртвый. За мной уже и машина пришла – ждала, а я сидел, мужика этого утешал, как-то проникся. Помог он мне погон пришить, ему надо было чем-то руки занять, они у него и так ходуном ходили. Но я, потом, все же уехал. А когда через неделю оказался в Моздоке вновь, то узнал, что женщина эта в тот же день выбросилась из окна, когда узнала, что и второй ребёнок её тоже мёртв. И оказались они: оба её дитя и она сама в том же морге, где доселе один лежал. Муж, вместо одного гроба увез в Железноводск три. Не те, Юра, должны быть прокляты и убиты, не те… Не те люди развязывают войны. Не мы это, не ты, и не я и не командир колонны и не начальник штаба, мы напротив, расхлёбываем только густую эту кашу на крови да на деньгах замешанную. Понял я, не меня она, осетинка эта, проклинала, не мне желала смерти. Просто я рядом оказался. В тот момент, для неё я был как концентрат всего зла на земле – человек в форме и с оружием – человек олицетворяющей собой государство, которое сгубило её сына. Потому то Юра, в своё время и на тебя народ чуть в селе не напал. Не потому, что говорил ты неправильно, нет, напротив, всё верно, но для них ты человек в форме и с оружием, как Коля и сказал, и люди эти не тебя видели, они смотрели на тебя, а видели государство. Обид у них накопились за годы, не разрешённых, не прощённых, словно узлов не распутанных на бредне. Кадыровы вот сейчас силу набирают, а ещё в прошлом году «духами» были, подожди, они ещё возглавят здесь все. А почему? Так и у них обида в крови сидит – ссылали же их тоже в Казахстан в 1944 году и тоже зряшно ссылали, и вернулись они сюда во второй половине пятидесятых. И Яндорбиевых и Масхадовых ссылали, и в Казахстане они народились. Даже рядышком, вроде. Думаю, что с молоком матери под казахским негостеприимным для них ссыльным небом, не впитывали они любовь к русской армии, да и вообще к России. Не в этом ли корень их обиды, их мотивов, несмотря на то, что для меня они отморозки законченные и место им в «Белом лебеде», а лучше так даже с дыркой в голове – надёжнее, чтобы ты Коля не говорил на этот счёт. Вот и смотрят они на тебя, а видят государство, может быть вождей мирового пролетариата, видят, как бульдозеры равняют их кладбища, да взрывают мечети. И мы ведь русские, тоже в Сибири все это видели – предки наши проходили. И коллективизацию, и голод и ссылки на баржах и взрывы храмов и расстрелы. Но у нас память, похоже, короче оказалась, вот и призабыли.

     И столь неожиданной горечи, прозвучало в голосе, казалось бы, железного, несгибаемого капитана, что в кузове повисла неловкая пауза. Поняли все, что и родню железного Зыкина охолонуло в давние времена репрессиями. Даже Юра и тот смешался, предательски шмыгнув носом, потянулся с сигаретой к выходу из кузова.

     Неожиданный драматический поворот в ужине прервал весёлый голос Серёги Климова. Он, в самом начале тягомотного по его пониманию разговора ушел с фонарём из кузова и лазил где-тот снизу Стеши чего-то подлаживая и подкручивая, однако между делом прислушивался.

     - Ну что, наговорились, философы, и кто прав оказался? – спросил Серёга, - А я вам скажу, кто прав. Я прав, и знаете почему? Потому что именно на нашей Стеше мы утартаем и «трёхсотых» и «двухсотых» завтра в Моздок. Одних для лечения, а стало быть для новой жизни, других для обряда и похорон, а стало быть и вовсе, для жизни вечной. Вот она правда – спас ты жизнь человеку, он через это выживет, домой вернётся, женится, заделает ребятишек и будут ребятишки эти по Кети да по Томи скакать, не в этом ли смысл? Вот оно и получится, что не зря ты в этой жизни на войну сходил. А что кого-то ранило тут или убило, не мы ведь виноваты в этом. Нас самих могут в любой момент прибрать. Вот Бог ваш, если б он проклял вас, да ещё и убил, разве доверил бы другие жизни? Да ни хрена бы он вам дуракам не доверил, да, да, особенно тебе Юрка, тебе пистолет то доверить нельзя – в сортире утопишь. Зачем бы вы были ему, Богу, нужны, если б не было на вас надежды никакой. Не пытайтесь спасать тех, кого спасти не можете и делать независящие от вашей воли чудеса. Бабушка Стеша моя так сказывала: «каждый на своём месте пусть делает своё маленькое чудо и у всех тогда всё будет во благе». Я вот сегодня в перевал ползу, башку пригнул, и краем глаза вижу – качается вовсю мой маленький Бог, головой о стекло бьётся, работает в поте лица, словно шепчет мне: «Ты главное на газюльку давить не забывай, а то мне не с руки тянуться и в полглаза за дорогой смотри, а пули я от тебя отведу». Вот ей Богу, словно слышал его. И что же? Задняя фура вся в решето, а Стеша наша цела, здорова. Ну посекло маленько, но ничего критичного. И мой Бог сделал сегодня мне своё маленькое чудо – живой я остался. А раз живой – значит надо это ему, значит смысл в этом есть, а смысл вот он и нарисовался, не сотрёшь – завтра народ надобно из этого пекла вывезти. Завтра моя очередь Бога моего благодарить – сделать в ответ тоже маленькое чудо. Вот и в расчёте будем. А потом снова он, а потом снова я. Не усложняйте жизнь пацаны, она и так сложная…

     Неожиданно под кузовом у Стеши открылся клапан пневматической системы, и струя сжатого избыточного воздуха с выразительным вздохом дыхнула в ханкалинскую пыль, подняв её из-под машины в обе стороны.
- Даже Стеша вздыхает на вашу философию, - рассмеялся Серёга, - давайте-ка спать, пацаны, завтра будет трудный день.

     Витька внутренне поблагодарил Серёгу за внезапную разрядку неожиданно возникшей печали.

     Бойцы стали укладываться, расстилая в кузове на подметённых досках спальные мешки. Витька пошел пройтись по расположению. Он не вступал в этот бесполезный и слепой спор, поскольку сколько бы раз он не начинался по той или иной причине – ответов никогда не было. Так чего и спорить тогда. Тем более, что каждый был по-своему прав, и мера его правоты определялась им самим и не могла быть подвергнута объективной проверке.

     - Юра прав, пожалуй – думал он, - война – дрянь, сколь горя пережили тут люди, а сколь ещё переживут, одному Богу известно. Достаточно посмотреть на Грозный. Хотя нет, известно не только Богу. Ему тоже известно кое-что. Одна смерть тащит, притягивает к себе другие несчастья и смерти, множит их, порой возводит в квадрат, в куб. Убили одного парня, и тут же в несколько дней оборвалась жизнь младенца и его матери. Кончилась жизнь отца. Он жив ещё конечно, бьётся его сердце, гоняет, уже не нужную ему, кровь по жилам, ещё есть какой никакой аппетит, и смотрят на мир глаза, и слышат звуки его уши, но он уже умер, тело тёплое и будет теплое какое-то время, но он уже умер для этого мира и молит Бога о том, чтобы скорее воссоединиться ему с семьёй уже в другом мире, вечном, где нет войны. Война, словно грязные крючковатые руки подпольного абортмахера выскоблила его душу, сделала её пустой, как барабан, недоступной для жизни дальше. Ничто уже не наполнит для него, отца, этот мир смыслами, ради которых стоит жить дальше. А сегодняшние ВВшники? Оборвались по глупости жизни двоих из них, но оборвались сразу несколько жизней ещё и сразу в разных концах страны – зло множится, смерть разнолико клонирует саму себя. Там, откуда они родом, с Камчатки кажется, ещё не знают о том, что случилось. Узнают тогда, когда у нас будет утро. И умерли, не родившись их не зачатые дети, которые должны были быть зачаты и рождены, и умерли сразу или прежде срока своего родители их, и девки не встретили того, ради которого когда-то и рождены были, но не знали об этом, и сойдуться они, девки эти, теперь с другими, нелюбимыми и начнёт тянуться цепочка эта ещё на десятилетия, умножая и умножая зло, семя которого вот оно, здесь, под Ханкалой фугасом произведено и кровью этих бойцов полито. Прокляты и убиты? Да, но они ли? Они возят воду, топливо, лекарства, продукты, тем кто пострадал от тех, кто, возможно, и будет когда-то, проклят и убит. А те, кто сеет здесь братоубийство, ведь и своих не щадят соплеменников, единоверцев. Но и Коля, пожалуй, тоже прав. Не вчера началась она, эта война. Не выселили бы его бабку из белгородчины в 30-е, не померли бы её родители с голода на васюганье, так и Коля бы не оказался здесь, а жил бы сейчас в яблоневом саду, а не среди болот, и не ожил бы в нём этот скрытый доселе ген войны, программа протеста какого-то. Хотя с другой стороны, ну убил он этого «чеха» с автоматом, и что с того? Неприятно? Фи, какие нежности развели тоже, а ты куда приехал то? На рыбалку, на Обь? Только этот «чех», не среагируй Коля, назавтра бы фугас поставил, и машина наша бы взлетела. А в кузове раненые, да эвакуированные, те же, кстати, чеченцы, но они другие совсем, не похожие на него – голодные, тощие, нищие. Не скажи Лидочка Юре про подвиг, так и он бы уже университет закончил, кандидатскую писал. Это ей дурёхе романтика, а тут и нет её. Что в сущности есть война в сухом остатке? Война - это непрекращающаяся борьба за жизнь. С оружием в руках. За свою и за другие. И ничего более. А почему она ему про подвиг сказала? Не в голове ли, не в подкорке ли это у людей сидит, стремление к войне, стремление завоёвывать, подчинять, убивать, склонность оценивать мужчин и по силе, и по подвигам военным тоже. А сам то я, что лучше разве? Дед воевал, отец воевал, тут уже тоже гены какие-то работают, предопределяют жизнь твою. Книги в магазине лежат – какую книгу вперёд руки возьмут? Правильно, про войну. Будут два фильма идти, мальчишки какой фильм оставят смотреть? Про войну конечно, ведь это интересно. Интересно, как летают вертолеты, самолёты, стреляют пушки и солдаты, как убивают врага. Все так кажется легко – нажал на курок, сработали ладно подогнанные детали ударно-спускового механизма, наколол ударник капсюль, возгорелся от него в гильзе порох, и полетела пуля по стволу, закручиваясь о нарезы и вот ещё какое-то мгновение и она уже вошла в тебе подобного человека, раздробила ему ребро, прошла сквозь лёгкое, задела сердце, вышла под лопаткой. Человек ещё и не понял ничего, все произошло так быстро, что в голове его мысль не успела до него донести, что он убит. Да, он убит, у него подгибаются колени, и он начинает оседать на землю, но какой-то миг он ещё этого не понимает.

     Витька ожесточённо скрёб пропылённую голову, снова закурил и вновь погрузился в мысли.

     - Я ещё получается не вырос, какой там не вырос, не родился ещё, нет, опять не так, я ещё и не зачат был даже вовсе, но уже в генах отцовских и материнских заложена та программа войны и программа через следующее поколение, через меня стало быть работать дальше будет, и я в свою очередь далее передам её. Но как же это разорвать тогда. Вот тот дед, мудрый чеченец, видать, попробовал разорвать. Выследил ведь Колю, все про него узнал, убить мог, но не стал. Хотел слова сказать, в глаза посмотреть. Думается, увидел он, что для Коли не смерть будет худшим наказанием, а жизнь, так как для Коли первое в его жизни убийство, пусть в бою, пусть на войне, пусть оправдано, безупречно юридически и морально, но далось тяжело. Любой из нас, и я тоже застрелил бы в той ситуации «духа». Но мы, даже самые сильные из нас, ведь тоже прячемся от этого страха убийства, придумывая бандитам наименования «чехи» да «духи». Убил «духа» - звучит буднично. Ещё красивее: нейтрализовал или уничтожил боевика. Но каждый то, внутри себя, все равно понимает, что убивает человека. У которого есть и мама и папа и он, когда-то родился и рос на радость родителям. И что самое паскудное, что человек тот, тоже гражданин нашей общей страны. Все же с фашистами дедам нашим было проще. Иностранцы, фашисты, захватчики, с ними всё ясно. Тут сложнее. Жаль не я этого «духа» привалил, Коля переживает сильно. Я переживал бы, но гораздо меньше. С этим вопросом у меня все яснее. Я в своей стране. Те, кто нападает на свой же народ, не только на федералов, взрывает мосты и здания, специально губит гуманитарные колонны, чтобы его же землякам чеченцам воды и лекарств не досталось, должен быть обезврежен. И вот, опять я говорю слово – прикрытие: «обезврежен», в новостях так говорят. Убит должен быть, ведь это и имеется в виду. В плен они, все равно, не даются. Вот он то как раз, кто поднял оружие против мирных людей и должен быть и проклят, и убит. Мы же не идём с оружием на мирных людей. Им предлагали чертям оружие сложить? Предлагали. Предлагали через горы в Грузию свалить? Много возможностей для этого было. Докатились до того, что вчерашних бандитов уже на службу оформляют кого в администрацию, кого в МВД да во внутренние войска. Только перевоспитывайтесь пожалуйста, господа террористы, сепаратисты, бандиты, не взрывайте товарищи «духи» больше колонны, не взрывайте дома в Москве, не ездите вообще в другие города на списанных продажными тыловиками «Уралах» на липовых номерах, выданных продажным гаишником, сквозь дырявые и такие же продажные блок-посты, не захватывайте больницы, не берите заложников, не занимайтесь самоподрывом, вот вам господа «чехи», легально, пистолет системы Макарова, самый надёжный в мире и служебное удостоверение. Теперь вы стали дяденьками милиционерами, дядями Стёпами или военными. Тут без сомнения перегиб - кто вкус крови почувствовал в бандитском обличии, уже никогда не станет служить Отечеству своему. Опять-таки, подмена понятий у меня, ведь они, бандиты эти, Россию Отечеством не считают, им Ичкерию вынь и положи. Так какому Отечеству они служить то будут, России что-ли? Да прям, Халифату своему и будут служить. Там, в Москве просчитались, только пока ещё не поняли этого. Это позже придёт, когда они, эти вчерашние и даже сегодняшние «духи» будут брать на работу тех, кого спецназ, армия, мы и все остальные федералы не добили. Воровать, грабить им будет уже без нужды, к ним деньги и так из казны пойдут, уже официально. И вот начнётся тут у них другая веселуха – круговая порука, всё едино будет и менты и военные и прокуроры и суды и мэры и администрации республиканские да местные. Не просто рука руку будет мыть, а вообще государство в государстве будет.

     Интересно, ведь у тех, кто по нам сегодня из «зелёнки» стрелял, или кто в «девятке» ехал, у этих что в генах, какая у них война в голове? Такая же, как и у нас или какая-то иная? У них тоже ведь объяснение этому есть и мораль имеется, причём в их понимании незыблемая и единственно верная. Так она и у нас незыблемая и верная. Однако интересно бы послушать, что детям своим они объясняют. Неспроста ведь хлещут то по нам не только взрослые фанатики ортодоксы, бьют то нас и молодые и по пятнадцать лет и по двадцать и, причём, в основном молодые. Тут Коля прав, подрастут дети у убитого им «духа» и возьмут оружие, даже сомнений нет, за отца пойдут мстить. Лет через пятнадцать – двадцать. А у беременной той чеченки, что в голове было? Внезапно вспомнилась короткая остановка, с месяц назад, около Толстой-Юрта. К их машине шла беременная женщина, на большом сроке уже, тянула издалека руки вперёд, а в руках не то тазик, не то ведёрко, подумали, наверное, хочет черешню продать. И не сработало тут, что-то у «духов», вернее сработало, но раньше времени. Раздался мощный взрыв и то, что ещё половину мгновенья назад было ладной, цельной женщиной и её маленькой, нерождённой ещё, новой чеченской жизнью внутри неё, взлетело вверх и в стороны, а куски окровавленной плоти, брызги крови, лоскуты одежды разметало, разбрызгало, испарило. Человек мгновенно исчез. У неё какая правда, какая мораль? Какие мотивы? Наверное, непробиваемые, убедительные, железобетонные, раз пошла она на то, чтобы, одевшись во взрывчатку, добровольно, готовно и в согласии с собой принять смерть лишь бы утащить за собой нас - «неверных». Но не может же быть, чтобы две правды, две верных морали были, а их носители меж собой воевали, так же как не бывает двух богов, двух солнц на небе или двух лун ночью. Как же тогда в одном государстве жить, внутри одних границ?

     Витька остановился в раздумье. Светил в чёрном ханкалинском небе месяц, стояли в несколько рядов «Уралы», «Камазы», БТРы, БМПэшки, где-то доносились ещё полуночные разговоры, пахнуло табачным дымком, но в основном весь командировочный люд спал.

     - Как я понимаю, мораль, это вечная истина, - думал Витька, - единственная на все времена и народы. Мораль, это ценность, вернее даже бесценность человеческой жизни, ценность честного труда, не укради, не убивай и всё такое. Опять-таки, убью ведь, во имя другой жизни, а значит заведомо предполагаю, что жизнь каждого имеет разную цену. У мирного человека ценность жизни выше, у бандита она куда как ниже, он сам её себе обесценил, противопоставив свои разрушительные убеждения мирному укладу жизни других. В этом моя мораль на этой войне. Но греха от себя не утаишь, имеют значение ещё и деньги. Да, да, простые грешные бумажные деньги, те самые, которые не пахнут. Малосемейка моя сейчас в Томске стоит пустая. Ни мебель за год жизни там, ни стиральной машинки, ни телевизора я так и не смог купить – долги раздавал с маленькой своей зарплаты. Тут платят тройной оклад и кормят за казённый счет, неважно конечно, кормят, но жить можно. Домой вернусь, куплю стенку, да стиралку, да телевизор, наверное, если денег хватит. И в этом тоже правда. А как иначе? Начинать воровать или предавать, как этот тыловик? Тогда не стоило идти служить вообще. Как всё сложно в жизни.

   -  Война, она, глядишь, закончилась бы скорее, если б не стадо это далёких от неё людей. И куда не плюнь – кругом командиры да начальники. В Ханкале так особенно, куда не глянь тыловики, кадровики, штабные какие-то работники, инспектора разные, ревизоры, мобисты и ведь младше майора то и нет никого. На одного бойца, спецназовца, снайпера, водителя, сапёра, опера или инженера связи – то есть тех, кто и делает эту войну, тех кто её выигрывает, тех кто каждый день рискует, по несколько контролеров развели. Причем контролёры эти планы свои планируют ни разу по «зелёнке» не пройдя, ни одного «духа» в глаза не видя, часто не умея автомат разобрать – собрать, в кузове не ночевав, десятой части даже не видя и не испытывая того, что его отделение видит и испытывает каждый день. При этом, вся эта, околостроевая шантрапа не пропустит момента включить себя любимых в боевой приказ для исчисления срока выслуги лет из расчёта день за три, в представление на награждение, мол, без мудрых их указаний и дальновидного планирования не ловились бы «духи», не ходили бы «ленточки», вообще вся служба бы рухнула и бойцы, предоставленные сами себе, разбрелись бы по республике кто куда. Зыкин парень, ох и головастый, да честный, вот ему бы сюда, в начальники, так ведь не пустят. У нас ведь как, в Отечестве нашем – наверху умные не нужны, наверху нужны преданные. Угодники нужны, холуи.

     Витька дошел до вагончиков, где ночевали местные, ханкалинские вояки. Из окна одного вагончика доносились мелодия популярной на Кавказе группы «Леди».

«Чечня, Червлённая, коварный мост
Земля безмолвная словно погост
Но только ночью обстрел опять
Команды к бою не долго ждать»

    Пел руководитель группы – Анатолий Тутычев. Моздокский парень.
 
    - Тут все живут войной. Все ей кормятся. Всем она даёт работу и деньги. Даже музыкантам и поэтам. Вот тот же Толя, не сказать, чтобы бесталанный, нет, поёт душевно, складно. Не Бунин, конечно, ну так здесь и не университетская роща, всё сообразно обстановке. Ездит всей семьёй своей с дешевым электрическим пианино да колонками, по республике, и поёт авторские песни воякам. И бойцам приятно и деньги зарабатывает. Ещё и кассеты продаёт с автографом. Юра с Серёгой купили себе по кассете. Дома, говорят, на магнитофоне слушать будут. Вспоминать. А что это я так о Толе Тутычеве? А сам я разве не кормлюсь с войны? Мне ведь Родина платит сейчас гораздо больше, чем в иное время и в другом месте. Получается тоже кормлюсь, мебель надумал купить, стиральную машинку, глядишь и орденок какой получу. Прогибаться, просить, холуйствовать, конечно, не буду, но и отказываться не буду, если предложат. Это, ведь, потом надбавка и к денежному довольствию, а после и к пенсии. Так лучше ли я Толи Тутычева? Да, пожалуй, вовсе нет. Одинаково мы с ним с войны этой кормимся, только ремёсла у нас разные.

«А мама дома с надеждой ждёт
Что сын отслужит домой придёт
Придёт мужчиною, не пацаном
И все как прежде, споём о том»
    
    Вечные темы в непритязательном исполнении. В условиях здешнего культурного голода и отсутствия в Ханкале даже намёка на эстетику, проходят на ура.

     - Следующий вагончик от того, где играла музыка, как раз вагончик того тыловика, который послал пацанов за водкой. А ещё через два вагончика военно-полевой госпиталь, где лежат двое убитых и трое раненых парней с УАЗика. И Сенька там с ними лежит, гадает поди, в промедоловой дрёме, отхватят ему завтра в Моздоке ногу или все же сохранят.

     Витька на минуту задержался у вагончика, пристально вглядываясь покрасневшими, от постоянного недосыпа, глазами в маленькое тёмное окошечко, словно пытаясь разглядеть, что происходит внутри.

     - И ведь спит, тыловик, мразота такая, свет в оконце не горит. Спокойно спит. Вот как такие на службу попадают? Может быть зайти в вагончик да пристрелить его? Я не Коля, убиваться потом не буду. Это же очень просто. Гораздо проще, чем кажется. Пистолет, автомат с собой. Дверцы тут у всех на слабеньких крючках, да и приоткрыты из-за духоты. Дёрнул – она и подалась. Пристрелить мразь и сдаться. Дрогнула бы рука? Да не в жизнь. Рука, скорее, дрогнет «духа» застрелить, поскольку у него своя какая-то правда в голове имеется, в которую он верит, верит истово, на смерть ради неё идет, правда, которую понять интересно, познавательно, не принять, но понять, чтобы сама мораль этой войны чётче, контрастнее вырисовывалась, а этот-то, чистый предатель, а предатель, как известно, во сто крат хуже врага. Однако, что толку, если пристрелит? Ну начнётся какое-никакое следствие, и те, кто выше этой сволочи и те, кто ниже, скажут, что пацаны сами, самовольно выехали, УАЗик взяли самоуправно, внутренний распорядок нарушили, КПП ходом проскочили, пропуск не предъявили. Видел я уже такое. На пацанов наградные документы отзовут, останется родня без пенсии, пусть копейки, но всё подмога, а мразь превратится в жертву. А жертва в Ханкале - всегда герой. И пойдут завтра же документы в Моздок, а потом и в Москву на присвоение такому герою, например, ордена мужества посмертно. Жене этой мрази назначат пенсию по потере кормильца, и она всю жизнь будет думать и рассказывать детям своим, какой у них папа герой, как он воевал с террористами за целостность страны и головы своей не пожалел. Было бы тело, а легенду красивой смерти придумать можно. Зато, как папа на верную смерть девятнадцатилетних мальчишек отправил и их ли одних, да про то, как папа четыре «Урала» «духам» продал, когда они ещё в Миассе на складе стояли, этого ни она, ни дети никогда не узнают. Нет, такого удовольствия, я тыловику не доставлю. Это было бы слишком просто. Одна надежда на Володю Зыкина. Он должен его усадить. Он опер умный. Он сможет доказать. Он сможет убедить военную прокуратуру и суд. Он обязан это сделать. «Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся», вспомнилось внезапно, так это о нём, о Зыкине. Серёга говорил о маленьком чуде, он, пожалуй, прав, только здесь, в Чечне, даже маленькое чудо требует много сил. Если у Зыкина получится – это будет маленькое чудо.

     Витька вернулся к Стеше. Бойцы давно спали. Беспокойно ворочался Серёга, словно бы все ещё подлаживая что-то в Стеше, флегматично и ровно похрапывал Коля, бесшумно дышали Володя Зыкин и Юра. На удивление, спать не хотелось, и Витька всё ходил и ходил вокруг машины, шаркая в кромешной кавказской ночи, загребая густую пыль. Стеша стояла тихо, словно пожилая деревенская лошадь прохладной  августовской ночью, когда нет гнуса, и в траву, под копыта падает обильная роса.

     Какое ёмкое слово война - думал Витька, - сколько всего тут намешано и всему место есть: и подлости, и благородству, и грязи и швали всякой и подвигу и предательству и доброте человеческой и благодарности и жизни и смерти. Нет, не будет он, их экипаж всё-таки проклят и убит. Не будет хотя бы потому, что вернёт завтра к вечеру, конкретных парней в их семьи. Покалеченных, но живых вернёт. Довезёт. Значит родят от них будущие жены живых, не мертвых детей, не бросятся они в окна, утратив смысл жить. Хоть какие-то несколько порочных цепочек, но прервутся, хоть на ком-то, глядишь расцепятся и сгинут гены, влекущие человека к войне. Прав Серёга, как всегда прав, остяк Верхнекетский, завтра мы вновь сделаем своё маленькое чудо. И не надо усложнять.


Вместо послесловия


     Витькин экипаж спасет ещё немало жизней. Жизней русских, чеченских, осетинских, грузинских, кабардинских, дагестанских, карачаевских и иных народностей, населяющих Кавказ. Развезёт сотни тонн продуктов, воды, лекарств, одежды и топлива. С риском будет входить в высокогорные селения, многие из которых ещё контролировались боевиками.

     Володя Зыкин, действительно, прослужит в Витькином экипаже ещё сутки, после чего вернётся в свой специальный отдел. Он с нуля и заново соберёт необходимые доказательства на продажного снабженца в погонах и через несколько месяцев добьётся возбуждения уголовного дела, ареста и переправки предателя в Москву, где тот будет осужден за злоупотребления на пять с половиной лет лишения свободы. Освободится условно-досрочно в трагические для страны сентябрьские дни 2004 года. Спустя 3 месяца после ареста подозреваемого, Володю Зыкина, в качестве поощрения, представят к званию майора досрочно, но присвоить звание не успеют. По пути из Ханкалы, его УАЗик будет обстрелян ураганным огнём из двух пулемётов и Володя погибнет от множественных пулевых ранений. Бандиты расстреляют уже изрешечённую машину с телом Володи из подствольных гранатомётов, а после, густо залив бензином, подожгут. Володю «сдадут» боевикам оставшиеся на службе пособники арестованного предателя. Борьба с коррупцией в России - дело непростое, часто опасное и, всегда, неблагодарное.

     Юра Кречетов, вскоре после смерти Володи Зыкина, будет ранен. Стеша приедет в горное село, недалеко от границы с Грузией. В момент разгрузки и раздачи лекарств, хлеба и одежды, на толпу людей понесётся легковушка, тараня шлагбаум. Юра, стоя в отдалении от людей и охраняя подступы к пункту раздачи гуманитарной помощи, бросится к ней навстречу, стремясь не допустить трагедии и длинной очередью убьёт террориста, сидящего за рулём. Минированный автомобиль взорвётся, разлетевшись в клочья, не доехав до Стеши, и окруживших её людей, сотню метров, но Юра получит серьёзную травму бедра – в него попадёт металлический осколок, разобьёт кость, чудом не заденет пах. После операции в Моздоке - одна нога станет чуть короче другой, и Юра будет списан военно-врачебной комиссией со службы. За спасение жизней жителей села, его наградят Орденом Мужества, который вручат в больнице. Он совершит свой подвиг. Вернувшись домой женится на Лидочке, закончит обучение в университете, поступит в аспирантуру. Сегодня, спустя двадцать лет, Юрий Ефимович Кречетов является профессором, доктором наук и возглавляет кафедру в одном из крупнейших вузов России. Он пользуется ортопедической обувью, чтобы не хромать. В семье у него всё хорошо. Дети студенты. Лидочка заведует химической лабораторией в том же университете. О том, что Юра воевал, спас много человеческих жизней и имеет высокую государственную награду в университете никто не знает. Он по-прежнему остаётся скромным, худым, подвижным, начитанным романтиком. Только виски седые.

     Коля Сараев тоже совершит подвиг. В один из рейсов «ленточки» боевики, все-таки, смогут остановить половину колонны, подбив идущий в гору «Камаз». Отбиваясь от наступавших, Коля уничтожит из автомата двоих бандитов и несколько ранит. Общими усилиями атаку отобьют. Колю наградят Медалью за Отвагу. Через год, вернувшись в Новый Васюган, не сможет найти себе работу, поедет на заработки в Томск, где, несмотря на полученное высшее техническое образование, будет некоторое время работать заправщиком на бензоколонке. Ни в одну серьёзную организацию Колю не возьмут, намекая на полученную на войне контузию, от которой он станет немного заикаться и, помеченный второй чеченской компанией, военный билет. Невостребованность в мирной жизни, контузия, не развязанные внутренние нравственные противоречия, приведут Колю к желанию закончить свою войну уже навсегда. Вернувшись в Новый Васюган, он закроется в гараже, сядет в машину и заведёт двигатель. Его дети уже взрослые, у них всё хорошо, сын выпускник военного училища, жена Коли не станет создавать новой семьи, полностью посвятив себя в эти годы воспитанию детей.

     Серёга Климов благополучно отвоюет ещё целый год, сохранив себя и Стешу от шальной пули или фугаса. Вернувшись в Степановку, удачно по любви женится и, подряд, с разницей в полтора года, спроворят они с женой троих девочек. Все трое учатся в Томских университетах. Серёга, по-прежнему, работает за рулём «Урала», на дверях которого, в память о бабушке и о самых сложных в его жизни рейсах, написано «Стеша», а перед лобовым стеклом уже много лет висит та же фигурка лесного божества, вырезанная из корня кедра. Он и жена крепко любят друг друга, хотя живут вместе уже почти двадцать лет. Серёга уверен, что и это тоже – маленькое чудо. Он и сейчас, как и двадцать лет назад, быстро находит простые и правильные ответы на сложные вопросы, а помогает ему в этом, как всегда, его любимая баба Стеша.

     Витька, с той поры, отслужит ещё почти двадцать лет. Принципиальный и неудобный для многих характер, не позволит ему вырасти выше майора. Не простит ему руководство ершистого характера, отеческого, не по возрасту, радения о приданных, по службе, бойцах. Наверху не нужны умные – наверху нужны преданные, будет отшучиваться он от сослуживцев, которые станут пенять ему на проваленную карьеру. Ни одной награды Витька так и не получит, хотя не единожды будет их достоин. Всякий раз, будет представлять к ним своих подчинённых ребят, а до себя так очередь и не дойдет. Он будет много ездить, отчего так и не женится. Выйдет на пенсию в сорок пять. Не найдя себя в городской гражданской жизни, продаст свою малосемейку и вернётся к маме в Усть-Тым. Перестроит по-новому дом, увлечётся резьбой по дереву, по-прежнему будет много читать. Получая небольшую пенсию, освоит педагогическую профессию и станет преподавать в школе основы безопасности жизни, ходить со школьниками в походы, учить выживанию в тайге, заниматься спортивным ориентированием. Дети любят Витьку, он нашел себя в новом для него деле. О службе будет вспоминать очень тепло, поскольку она, во все годы, будет сводить его со многими замечательными, порядочными людьми, коих, всё-таки, большинство. О кавказской же войне будет вспоминать и говорить с неохотой.

     Витька и Серёга Климов крепко сдружатся на Кавказе и останутся друзьями на десятилетия. Будут бывать друг у друга в гостях. В начале нулевых они, вместе с Юрой Кречетовым, втроём, съездят в деревню Овсянка под Красноярск, где познакомятся с родителями Володи Зыкина, побывают на его могиле. Зайдут и на могилу писателя Виктора Астафьева. Юра не успеет познакомиться с писателем при его жизни – Виктор Петрович умрёт в 2001 году. Родители Володи Зыкина только от Витьки, Серёги и Юры узнают, какой именно работой, почти в одиночку, часто «не благодаря, а вопреки», занимался их сын и при каких конкретно обстоятельствах погиб. Они гордятся сыном и сегодня.

     Командир «ленточки», злой служака подполковник, спустя семь месяцев, в горном чеченском селении, уже не успевая остановить бандита автоматным огнём, прыгнет за руль УВЗика и осознанно выйдет в лобовое столкновение с несущимся к сельской школе «Камазом». Автомобили взорвутся, но кроме террориста и подполковника никто не погибнет. Жизни десятков детей и взрослых будут сохранены. Подполковнику присвоят звание героя России посмертно.