Другая флора

ДРУГАЯ ФЛОРА

- Вот он, - сказала высокая блондинка, показывая рукой на меня. – Он нас пригласил!

- Та, та, - с сильным литовским акцентом поддакнула блондинка пониже ростом.

Сердце моё ёкнуло. Потому что за блондинками возвышался милиционер. В шинели, шапке и с плакатно суровым лицом. Дверь гостиничного лифта за ними закрылась, лифт с погребальным скрежетом ухнул вниз. А вслед за ним покатилось в тартарары моё сердце. Потому что в нагрудном кармашке пиджака лежало новенькое, еще пахнущее типографской краской удостоверение детского журнала «Костёр», где я работал всего месяц. Журнал был органом ЦК ВЛКСМ. Командировка  первой. Редактор Сахарнов, подписав командировочное удостоверение, пристально глядя мне в глаза, сказал:

- Нам нужен бодрый, оптимистический очерк с большой комсомольской стройки. Вы меня понимаете? И запомните – у вас еще не закончился испытательный срок…

Блондинки в сопровождении милиционера приближались к столику дежурной по этажу, где я застыл с чашкой чая в руке…. А ведь не зря, не зря румяный секретарь клайпедского горкома комсомола предупреждал меня, шлепая печать на командировку:

- Будьте осторожнее, город наш портовый, Запад – рядом, все проститутки с сифилисом ходят.

И вот сифилисные блондинки, конвоируемые милиционером, остановились рядом со мной. И черт меня дернул попить чайку в двенадцать часов ночи! Лежал бы себе в номере тихонько, как мышка. А все этот переперченный шашлык.

- Что такое, - сверкнула очёчками дежурная по этажу, - что происходит?

- А это гражданин сейчас объяснит в своём номере, что происходит, - ледяным тоном процедил лейтенант милиции.

Уволят с волчьим билетом, аморалка, протокол, - билось у меня в мозгу, пока я на деревянных ногах шел к номеру.

А как всё хорошо начиналось: всю неделю я, сделав зарядку с открытой форточкой, с утра и до ранних ноябрьских сумерек месил грязь стройки. Мучил бульдозеристов и водителей самосвалов вопросами – испытывают ли они энтузиазм, возводя такой ответственный объект? Самого мутило – «ответственный объект». Многие из них на русском говорили плохо. И говорили чаще всего – «та, энтузиазм, та». Фотографировал парней на фоне самосвалов и кумачовых плакатов. Заставлял улыбаться.

Парни строили паромную переправу Клайпеда – Мукран, сроки как всегда были упущены, зима ранняя, каждый день с моря один за другим шли снежные заряды, ветер срывал кумач лозунгов, и они тут же покрывались жидкой грязью и мокрым снегом.

В этот вечер пятницы, исписав второй блокнот, отщелкав «Зенитом» пять поганых пленок из Шостки, – на них в яркий солнечный день снимаешь, потом с печатью фотографий мучаешься, а уж в ноябрьские серенькие дни…. в промокшем до нитки пальто, в чавкающих ботинках, я шел к своему номеру, и думал только об одном: стакан водки, кусок сала! Но ни водки, ни сала у меня не было. А была только бутылка сухого вина, которую я купил, чтобы посидеть вместе с женой Лизаней после возвращения домой. Щас я её, бутылку эту! Чайными стаканами. Меня знобило, по спине пробегала простудная дрожь, нос набухал соплями.

- Эй, братишка, что потоп снова был, да? – окликнул меня гортанный южный голос.

- С камнепадом! – отозвался я и оглянулся. А лучше бы – не оглядывался.

На пороге номера стоял здоровенный, – под два метра ростом парень, явно южанин. В фирменных джинсах, куртке от «Адидас». Он до того дружелюбно лыбился, что улыбнулся и я.

- Алик, - протянул он мне ухватистую ручищу. – Экспедитор из Орджоникидзе.

- Витя. Журналист из Питера.

- Ай, ай, ай, братишка, - зацокал он сочувственно языком, глядя, как с моего пальто бегут струйки воды. – Давай, переодевайся, есть сухое? И жду тебя: коньяк, водка, мелкий травка. Апельсин. Только, давай сразу договоримся: никаких ****ей! У меня четверо детей, сам понимаешь, – жена кинжалом всё отрежет!

Через пятнадцать минут я сидел за столом, где действительно были и водка, и коньяк. Оглушительно пах только что нарезанный тонкошкурый лимончик, бастурма лоснилась на срезе, сулугуни был со слёзкой. Коньяк показался мне замечательным. Этот напиток сделал дед Алика из лучшего винограда. Спирт настоялся в дубовой бочке, в нём жила душа мастера. И какими же огненными струйками побежала эта влага по моим иззябшим на клайпедском ветру жилочкам, как затуманила голову.

- Вот ты, братишка, своим комсомолом детей дуришь, прости, правду говорю, - философствовал Алик, нюхая дедушкин коньяк.

- Дурю, - соглашался я, не склонный в этот вечер к идеологическим спорам. У самого на душе кошки скребли. – А ты, дорогой воруешь у советского государства, - извини, правду говорю.

- Я, - задохнулся от возмущения Алик, - не ворую. А бизнес делаю! Дети в Орджо не комсомол ждут, там своего хватает. Дети Орджо ждут апельсины, бананы они ждут, ананасов, понимаешь, они давно не видели. Вот почему я здесь! – ударил он себя в грудь.
– Пока я здесь, дети в Орджо будут витамины кушать, мамой клянусь! И давай, дорогой, выпьем за твоих и моих родителей, чтоб они сто лет жили!

И мы еще выпили старого, семилетнего коньяку. Дай бог здоровья Аликиному деду! Пусть двести лет живет и коньяк делает. Аса!

И душа моя развернулась, душа запела, запросила простора и музыки.

Спустя полчаса мы уже сидели с Аликом в кабаке, который был напротив гостиницы. Алик заказывал шашлык, салаты. А коньяк мы с собой принесли. Потому что тот, что нам могли предложить пусть ишаки пьют. За соседним столиком такой пили – ну просто писи сиротки Хаси!

Заиграл, лажая, ресторанный оркестр. «Желтую субмарину». Народу было много, пятница – развратница.

- Только чур, братишка, никаких ****ей! – напирал Алик. – Зачем нам приключения?

- Ни к чему нам приключения! – столь же горячо говорил я. – У меня тоже жена красавиц а и дочь малолетка. А журнал – орган ЦК ВЛКСМ! Нам сифилис ни к чему.

- Вах! – пугался Алик и наполнял рюмки.

Гремел оркестр, за окном шел мокрый снег ноября. Несколько раз к нашему столику подходили парами соблазнительные девчонки, несколько раз их приводил официант, но Алик был как скала и всех вежливо отшивал: нам ****и ни к чему!

Я уже стал присматриваться к фигуристой брюнетке, которая самозабвенно выплясывала шейк одна, но тут нас ужасно огорчили: ресторан закрывается. 23 00. Совдепия, чтоб её! Официанты были неумолимы. Оркестр нагло ушел. Мы с Аликом, чуть пошатываясь, вывалились из кабака.

Вот тут-то к нам – тёпленьким, и подвалили эти две блондинки.

- Мальчики, разрешите с вами познакомиться, - с милым литовским акцентом сказала та, что была повыше. Глаза у нее были славные, а грудь – это я увидел сразу – сквозь пальто, была пятого номера. Моя слабость. Блондинка с высокой грудью!

- Со мной нельзя, - расхохотался мой друг, - а вот с ним – он ткнул в меня пальцем, - можно! Большой человек – журналист! Он вас и снимет, и напишет, сразу Звезду Героя дадут! Живёт в 228 номере.

Тут Алик покатился почему-то от хохота. Юморист, понимаешь.

Мы оставили блондинок на улице, и зашли в гостиницу.
- Да успокойся, братишка, - обнял меня за плечи Алик, когда мы шли по коридору. – Никто их сюда не пустит! Граница на замке!

Вот тебе - не пустят, вот тебе - на замке, думал я, открывая свой номер.

- Садитесь, будьте как дома, - лепетал,  доставая бутылку вина. Разлил по стаканам, – мне не хватило, номер был одноместным.

Девушки жеманно отпили по глоточку. Без пальто они выглядели еще лучше, чем на улице. В особенности та, что с пятым. И ножки у неё были хорошие, чуть полноватые, но мне такие тоже нравятся. Милиционер к своему стакану не притронулся. Он сидел прямо, будто ему в зад засунули палку от швабры. Не снял ни шинели, ни шапки. Пистолет был при нем, в новенькой кобуре.

- Сорок третий, сорок третий, - ожила радиостанция у него на боку. Милиционер щелкнул тумблером. Рация заткнулась.

Что же делать, что – заполошно метались мыслюшечки в моем затуманенном коньяком мозгу. Старший литсотрудник органа ЦК ВЛКСМ. Первое задание. Редактор. Сифилис. Черт бы побрал этого болтливого мужа красавицы жены. О!

- Алик! – медовым голосом сказал я в телефонную трубку после того, как отгудело десять длинных звонков, и хриплый голос сказал:

- Слушаю, да?

- Алик, приходи ко мне немедленно. И тащи сюда водку, тащи коньяк, тащи закуску. У нас свадьба!

- Вах! – только и смог сказать Алик, когда ввалился в номер. Надо отдать ему должное, соображал он, как и положено бизнесмену, быстро. Через пять минут стол был накрыт.

- За гостеприимную Клайпеду! – поднял мой друг стакан.

- Мёмель, – в один голос поправили блондинки. И уже, не жеманясь, выпили до дна.

- А ну пойдем, поговорим, - ожил вдруг милиционер. Вино прыснуло  из меня фонтаном.
 
В ванной лейтенант потребовал:

- Паспорт! Удостоверение!

Взяв в руки мой молоткастый и серпастый, заглянув в удостоверение, он ядовито протянул:

- А хочешь, Виктор Егорович, старший литсотрудник «Костра», я сейчас такой протокольчик составлю, что попрут тебя из журнала в одночасье? Распишу, что две шлюхи, состоящие у нас на учёте, у тебя в номере оказались. Во время проверки…. Супруге сообщим отдельным письмецом.

- Не надо, товарищ лейтенант, протокольчик, - забормотал я, судорожно пытаясь придумать хоть что-нибудь. – И письмеца не надо!

- А тогда быстро сдулся из номера вместе со своим кавказским дружком, - приказал лейтенант. – И чтоб до утра носа сюда не совал!

Вот тут меня заело. Со времен службы в армии сатанею, когда слышу этот хамский тон.

- Это что же за пердимонокль получается, товарищ сотрудник органов внутренних дел? Жил я жил, не тужил, дорос до своих 35 лет, и всю жизнь мечтал приехать в Мёмель, снять номер в гостинице. Чтобы мент в нем двух баб отодрал! Кучеряво, лейтенант, получится. Но не со мной!

- Ах ты, сука, - задохнулся от ярости лейтенант. – Да я тебя сейчас грохну, как падлу!

Через несколько секунд в лоб мне уперся «Макаров». А так как ментяра успел передернуть затвор, то пистолет был к выстрелу готов, патрон дослан в патронник, курок взведён.

- Сейчас на спуск нажму, - шипел лейтенант, - и мозги твои по стенке разлетятся. А в рапорте напишу, что  ты на меня напал! – и дохнул таким перегаром, что мне стало ясно - он пьян до озвезденения. Я глядел в его бешеные, белёсые глаза. По спине потекли холодные струйки пота.

Выручай, любимый студенческий театр, выручай, МХЭТ!

- Ты фильм «Судьба человека» смотрел, лейтенант? – как можно спокойнее сказал я, а ноздри щекотал кислый запах стреляного пороха. Однако шмалял недавно ментяра из своего пистоля.

- На понт берешь? - опешил мент.

-  Там даже эсэсовец русскому солдату перед расстрелом стакан водки дал. Неужели ты хуже, чем эсэсовец?

- Да ты совсем охерел, журналист? – сморщился мент. Но пушку, поставив на предохранитель,  убрал в кобуру.

- Алик! – скомандовал я, - два стакана водки сюда, живо!

Через минуту в руке у меня и мента уже было по стакану, налитых по венцы.

- Я не буду, - запротестовал мент. – На службе не пью!

- А вот это – западло! – отрубил я. – Поехали. В глаза смотреть. За мэвэдэ, тех, кто на посту, вахте…

- И гауптвахте, - закончил ментяра.

Мы ахнули по стакану. И вот тут глаза лейтенанта помертвели, будто не стакан водяры он выпил, а пулю поймал. Он опрокинулся назад, грохнулся затылком о дно ванны. Перед моим носом оказались подошвы яловых сапог.

Полный писец, подумал я. Убился ментяра. Перелом основания черепа. Труп в ванной. Как вытаскивать, где закапывать?

-Хрр, хррры, - раздалось тут из ванны. Бог мой, много музыки я слышал, но слаще этой…..

Я вывалился из ванной, корчась от хохота.

- Хотите посмотреть, как менты моются?

Алик выполз из ванной на карачках и стал бодать тумбочку под телевизором.

- Где фотоаппарат? - хрипел он сквозь хохот, - я в Орджо большие бабки заколочу на этих фотках. А братва в лагере уссытца!

Блондинки скромно хихикали.

Наконец, мы сели за стол вчетвером, у меня дрожали руки.

- Давайте пойдем погуляем, - предложила блондинка, что была поменьше ростом.

- Нет, лучше в библиотеку, - парировал я.

- Фу, какой некультурный, - обиделась она.

Я посмотрел на часы. Было начало второго. Поезд на Питер уходил в 10 утра.

- А вы не сестры? - вдруг осенило меня.

- Та, - сказали они.

- Кто старше? – резко спросил я. Водяра начинала забирать и меня.

- Я, - отозвалась грудастая.

- Имя, - потребовал я.

- Виржиния, - робко сказала она.

- Маргарита, - пискнула младшая.

- Ты, Ритка, пойдешь в номер к Алику, - скомандовал я. – Виржиния остается со мной. И никаких, на хрен, библиотек!

Парочка ушла, рука Алика алчно мяла Риткину задницу.

Помолчали. Виржиния заёрзала на стуле.

- Чего егозишь?

- Хочу пойти послушать, что они там делают. А вдруг твой друг садист?

- Садист, садист, - успокоил я. – Засадит раз пять и всё.

Вирга, качая полными бедрами, пошла слушать. Вернулась через минут пять.

- Она говорит – а, о, а, о!

- Виржиния, ты ведь старшая, а такая, прости Господи, дура. Младшая то поумнее будет. Быстренько принимай душ – и в койку!

- Я стесняюсь, - потупилась она. – Там мужчина.

В этот момент в ванной комнате заработал душ. Холодок пополз у меня по спине. Войду туда, а там опять этот – с «Макаром» наперевес. Осторожненько заглянул. Тьфу, ты, напугал-то как, зараза. Мент улегся поудобнее, подложил шапку под голову и …. открыл воду. Смеяться я уже не мог. Вытащил мокрого, грузного лейтенанта, уложил его на пол, помылся сам.

Свет в комнате уже был потушен. Виржиния лежала под одеялом. Честно говоря, не подмытых барышень я не сильно жалую, но тут – заслужил. Я лёг рядом с ней. О, чёрт бы побрал этих мёмельских культурных барышень! Она была в платье, колготках. Во всей сбруе.

- Спокойной ночи! – буркнул я. И тут же уплыл в блаженство сна.

- Ты некультурный молодой человек, - разбудила меня Виржиния. – Совсем не говоришь мне комплиментов, не сделал мне приятно.

- Да как я тебе, дуре мёмельской, сделаю приятно, если ты, пардон, не помылась, да еще и улеглась в одежде? Как?

- Воспитанный человек всегда делает даме приятно, - укорила меня Виржиния.

Ну, за что мне такая мука? А? Почему все люди как люди, а я всегда влипаю в какие-то дурацкие истории. Алик, зараза болтливая, уже оттрахал свою блондинку Ритку, и спит. Мент – спит! Бомжи спят. Судьи и прокуроры. Зеки на шконках. Солдаты на койках. Один Егорыч нашел себе приключение.

- Кто боится Виржинии Вульф? – пробормотал я сквозь зубы.

- Меня не надо бояться, - зашептала блондинка, - я ласковая.

Ёк теремок! А ты тоже, хорош, Егорыч, укорил я себя. Чего выёгиваешься, ну не знает она этой пьесы, да и ты только название помнишь. Так что делай своё дело и – на заслуженный отдых.

Но тут мой пацан проявил свой дурацкий нрав. Ты, хозяин, как хочешь, а я уже сплю. Приблизительно так можно было перевести его поведение. Дрочить? Но тут же Мёмель, черти бы его забрали с культурой и паромной переправой. Остается одно – лизать!

- Виржиния! – голос мой был суров донельзя. – Сымай штаны, я тебе сделаю, минет.
Тогда я просто не знал, что процесс этот называется иначе. Шел 1984 год.
Я старался. Изо всех сил. Болели мышцы на челюстях, отваливался язык. Но я – старался. О, крепость, седые камни Мёмельского замка, серенькое, белесое море, горячий финский характер. Да когда же ты хоть пошевелишься, наконец?
Прошла вечность.
- Это миньета? – спросила она.

Я потряс в знак согласия головой. И решил – еще десять секунд, и я закончу этот бессмысленный труд. И тут её лобок вдруг помчался на меня. Удар! Мрак! Тишина!
Очнулся: тёплые капли падали на лицо. Живой!

Она нежно целовала мою бороду, гладила грудь, шептала что-то по-литовски.

- Почему ты плачешь? – спросил я, трогая кровь, текущую из разбитого носа.

- Потому что мне уже двадцать пять, у меня дочке шесть лет. Муж ушел от меня. Сказал, что я холодная. У меня никогда не было оргазма.

- Да? - не поверил я. И пошел унимать кровь.

И вот после этого я и уснул. Сладко-сладко, и мне снилось, что в любимом лесу среди папоротников торчат крепкие такие подосиновики.

- Виктор, Виктор, - стал звать меня чей-то голос. – Я так хочу тебя…

- Виржиния, - проснулся я, - который час?

- Всего шесть, - нежно зашептала она, - мне так хорошо с тобой.

И тут у меня свалился презерватив. Тогда они либо рвались. Либо сваливались. Советское – значит хорошее!

- Не бойся, милый, родной, не расстраивайся, я чистая, на хлебном заводе работаю, нас проверяют, - утешала меня Вирга.

Когда мы прощались, она прижалась ко мне всем своим натосковавшимся телом, крепкими грудями, смотрела в глаза и просила:

- Возвращайся…

Мент вышел из ванной, когда в номере было чисто. Вышел в полном охренении.

Прохрипел:

- Где я?

- В гостинице, товарищ лейтенант, - бодро отрапортовал я. – Вчера пришли, сказали, что тут будет засада, и заперлись в ванной.

Он посмотрел на меня дикими глазами и вышел из номера.

Три дня я под всякими предлогами не трогал жену. Вел наблюдение. И – дождался. Мальчик засвербел. В общем, картина типичная. Проверяется она… на хлебзаводе….
Позвонил прохиндею Генке Боровыкину.

- Через час, - дал он инструкцию, - с литровой бутылкой водки у выхода из метро «Московская».

Пока я читал подписи под плакатами с гнусными рисунками твердых шанкров, Боровыкин сходил к врачу КВД.

Врач был столь же лаконичен, как Боровыкин. Спрятал бутылку в стол, позвал:

- Маша!

Вошла Маша, полная такая брунетка и повела меня в кабинетик на цугундер. В соседнем кабинете забулькало, потом крякнул Боровыкин. Доктор сказал:

- Хороша, мамочка!

Пьют, сволочи…. 

- Залупи, - сказала Маша басом. В руке она держала шприц лошадиных размеров. В шприце был какой-то деготь. Маша впендюрила деготь мне в канал. По-моему, это был напалм.

- Зажми головку! – отдала приказ Мария.

 Перед моим носом на полке умывальника оказались песочные часы.

- Как упадет последняя песчинка, - можешь разжать руку, - улыбнулась медсестра. И ушла.

- А я предпочитаю килечкой, - философствовал за стенкой Боровыкин. – Кладешь ее на бородинский хлеб, рядом маслице сливочное, петрушечка и долька лимончика….

- Огурчиком, в пупырышках, с укропцем и чесночком, надо её родимую, - живописал живодёр в белом халате.

Вот же суки!

Как же медленно падают песчинки. А пацан сейчас просто отвалится. Он взорвется! Да чтобы я еще раз, когда  - нибудь, совал в какую-нибудь…. Ой, мамочка, роди меня обратно….

- Отпускай, отпускай, болезный, - проворковала Маша и помогла мне разжать пальцы.

- На мазок! – сыто промурлыкал доктор.

Принесли бумажку. Доктор взглянул на нее. Поджилки у меня затряслись.

Доктор налил полстакана.

- Пей. Чист ты, как младенец. Не соврала твоя баба.

Через три дня я вновь стоял перед доктором. Он спрятал бутылку в стол и подозрительно уставился на меня.

- Чего припёрся?

- Что-то опять в Никарагуа неспокойно! – пожаловался я.

- Маша, - лениво позвал доктор.

Процедура повторилась. Доктор смотрел на новую бумажку пристально.

- Послушай, мудила, - наконец сказал он. – Это не в Никарагуа неспокойно, это у тебя в голове сквозняк. Ты поменял флору. Просто – другая флора. Иди отсюда на хер, и не морочь мне голову!