Пальто

                1.

         В крохотной хате Левковича Саньки уже с вечера было сильно натоплено, поэтому худенького мальчика Ваню сморило сразу после скучного ужина. Семья у Саньки большая, с хозяйкой — аж шесть душ. Все малы, да ещё меньше. Набегалась, налазилась пацанва. Отрываются в густой лесной сторонке на всю катушку, потому как в школу скоро. А так не хочется...

Вся деревня в курсе: школьная реформа в стране произошла, сломав былой учебный уклад. Братьям, сёстрам, — в начальную, местную школу-избу, теперь до трех классов только. А Ване, — самому старшему, — в «четвёртый»! А это уже, в соседнее незнакомое село, в среднюю, большую школу ехать.

Теперь, хорошо не жуя, быстро ужина нахватавшись, развалились, где попало, сморённые зовущими к себе цветными и чёрно-белыми снами. Загорелые до черноты, с цыпками, со сбитыми коленками, ссадинами, синяками, — валяются, сопят.
 
Измученная мать, вернувшись с тяжёлой колхозной работы, справившись с голодной скотиной, сама тощая, полуголодная, пытается нагулявшуюся свою ораву по местам разложить, как всегда, сначала сердечно упрашивая: «Сыночек, — родненький! Иди, на свою кроватку ложись. Легонько тормошит. Ребёнок, что-то «мычит», головой болтает, как не своей, во сне знакомому звуку радуется, не находя сил открыть глаза, подчиниться мамочкиной воле. 

Санька во дворе по хозяйству ещё лазит, что-то делает, недовольно бухтит, ругает какую-то нерадивую тупую скотину. Ему «поддакивает» старый кабель, ограниченно шляясь на цепи у  рассохшейся будки.

Настя глубоко вздыхает, нежно, с любовью подсовывает худенькие свои ручки под ребёнка. Поднимает любимые небольшие килограммы, и тихонько несёт, попридержав своё дыхание. Мягонько укладывает на своё место. Тёпленько целует в щёчку, умилённо любуется, устало опускает плечи: «Спи родненький… так набегался!»               
               
Потом к другому, плавно движется. «Петенька, сынок! Может, на своё место золотко, ляжешь!?»  И так ко всем, кто не вынес насыщенного на события дня.

                2.

         Хатка старенькая, первобытная, — без излишеств. В земельку давно вросла, её ещё первые переселенцы строили. Такой досталась им от власти местной, молодой ещё, когда-то бедной паре. Спят все в одной комнатёнке. Кто на кроватях, кто на полу, кто на печи, по всякому: кто валетом, кто головка к головке, носик к носику. Нет здесь ни ширм, ни перегородок, ни личного тайного пространства.      
               
Давно потушена лампа-керосинка, светившая сквозь жирную сажу на стекле. Лежит на кровати Санька, дымит вонючей цигаркой, не может уснуть, потому, как змеями заели многие приставучие мысли: Как дальше жить? Что делать? Как при таком «доходе», детей в школу собрать, не оборванцами отправить, перед людьми не опозориться...

В левый глаз ему светит кривой жёлтый месяц, улыбчиво проглядывая через худенькие веточки пахучей герани на подоконнике. Длинно вздыхает колхозник, тушит окурок и отворачивается к старшему сыну. Тот периодически, вздрагивает, сонной ногой «брыкается», неразборчиво возмущается — видно, спорит... а может, удивляется... а может, на дерево лезет... возможно, на большую глубину ныряет...

Санька вздыхает, укрывая, утепляя сына, подтягивает выше самодельное лоскутное одеяло. Тот вроде успокаивается, с лица окончательно исчезает напряжение. Вновь болючие мысли камнем давят душу, глазами упираясь в близкие старинные стены. Давно пора новый дом рубить. Да когда?.. Из колхозных лап не вырваться, где без выходных годами спину гнёт, с ранья до самой темени полезные нормы делает. Но всё равно надо что-то творить... Ведь детки всё выше и выше к солнцу тянуться, по одному ходят спать, большим кислородом дышать. Да ещё этот желудок измучил... Давно пора в больницу ехать... А когда?.. Как времечко выкроить?..»

                3.

         На улице слышно носится ветер, колошматя густую спелую черемуху в палисаднике. Вечно недовольная соседская собака на кого-то тявкает. По полу мягонько протопала молодая кошка. К мисочке с вечерним молоком подалась…               
               
Деревенское утро. Ваня давно проснулся, сильно хочет в туалет, но в хате прохладно, холоден и скрипучий пол. Слышно как во дворе ещё кричит последний петух, воробьи в палисаднике на ветках устроили звонкие «разборки», волнуя кровь у молодой охотницы кошки, застывшей на подоконнике перед отсыревшим стеклом.

Мальчик терпит, слушает кухню, изредка поглядывая на ленивого старого кота в ногах младшего брата на печной лежанке. Переводит взгляд правее. В печной сушилке, на краю, покоятся вязанные изношенные тёплые носки с уже протёртыми пятками. Это мамины... Нет, это папины.               

«Настя-а! Насть!» — с улицы в окна хаты летит, чётко доносится. Это бригадир на коне верхом подъехал, мамку зовёт, чтобы до бессильной усталости загрузить её план-заданиями на день. Мама распахивает створки. Получая свежий воздух в лицо, согласительно откликается улице, местному начальнику-царьку. Тот подался к следующей хате, а хозяйка уходит с ведёрком во двор. Её ждёт наша кормилица — коровка! С её вкусным молочком! Мальчик на цыпочках бежит следом за ней.

Отец с печкой возится, вот-вот её жарко растопит — раздухарит. А пока он кашляет, жёлто-бурыми кончиками пальцев притушивая крохотный окурок. Что-то бухтит себе под нос, поглядывая на большой огород, на подгнивший столб забора, который надо на днях выкопать, новый вкапать. Прибежав со двора, мальчик снова сигает под тёплое одеяло, боясь разбудить брата.

Согревшись, начинает опять думать о чужой большой школе, о скорых холодах, о новых купленных тупоносых осенних ботинках, в которых он будет ходить и злой длинной зимой. Вспомнил и новенькую кроличью шапку, не забыл представить на себе и пальто, которого ещё нет.               
               
Ваня знает: мама уже ездила за ним, но не смогла его купить, так как в очереди долго стояла; а когда дошла, то его размера уже не оказалось. Вдобавок на последний автобус опоздала, как и на обязательную дойку коров. За что её при всех обидно ругал пузатый бригадир, отчего мама потом в «красном уголке» тихо плакала.

Дней-то до школы осталось… а у него есть только большеватый синий костюмчик, шапка да ботинки, правда, ещё какая-то несуразная рубашка с большим воротником. Ваня, уткнувшись носом в подушку, еле слышно шмыгает соплями, сбивая об подушку крохотные капельки воды из глаз, вспоминая свой убогий вид, перед размазанным «плешивым» трельяжным зеркалом.

Там, в чужой школе, говорят, большие классы, там девочек много, а я буду в этом… Горько ноет тоненькое тельце. Не знает уже мальчик, как попросить мамку, чтобы обязательно купила пальто по размеру, для этого, — с собой взяла для примерки.

                4.
               
         Ваня не выдерживает эмоционального терзания, босиком плетётся на кухню, к родителям. А там, оказывается, уже состоялся важный для него разговор.

  — Сынок, слышь! Мы тут с мамкой твоей подумали... решили... Тебе же обязательно надо на холода пальто куплять.

Мальчик сопливо шмыгает носом, ближе жмётся к поддувалу, к играющим в щёлках огням. Вытирает мокрые глаза, чуть веселеет мордашкой, взглядом:
   — Ну-у!
   — Ты ж знаешь, завтра подходит очередь нашего двора пасти коров.

Санька вновь закуривает, пуская дым в дымоход, кряхтит, никак не решаясь объявить окончательный вердикт родителей.

   — Мне, сынок, надо в больницу! От, Вань… хотим завтра с мамкой съездить в раён. Постараемся найти заодно для тебя добротное пальтишко.

   — Опять не меривши! — Мальчик суёт обиженный нос ближе к печке, к жару, печальными глазами выглядывая пылающие угольки.

Разговор перебивает страдающая мать:
   — Ну, Вань…  я ж размерчик твой-то знаю. Надо до морозов куплять… потом вообще не найдём.
   — Ага! Знашь!.. Костюм уже купила… — совсем сникает мальчик, уже представляя, какое купят пальто без примерки.

Ваня воровато тянет со сковороды поджаренный, с корочкой (как умеет только его мама) большой блин, сразу пихая его в рот.

   — Да, подожди ж ты сыночек, сейчас все встанут, и позавтракаете, — говорит мать, а сама подаёт ему кружку со свежим молоком, накручивая на вилку, второй, — душистый, теплый, с запахам маминых сухих, мозолистых ладоней.
 
   — Ну, што-ты молчишь, гвори! — оживает сурово Настя, обращаясь к задумчивому мужу, впихивая ухватом в открытые конфорки большие чугунки с варевом на день.
 
Тот кряхтит, мнётся, хмуро поглядывая в пасть чумазой печи. Стряхнув пепел в ладошку, решается, звучит:
   — Ты пацан уже большой, от... Коня хорошо знашь, от... лес увесь излазил. Противная пауза. — Сможешь завтра за меня отпастить? 

Хата замирает в лёгком недоумении, как и Ваня, моргая испуганными глазёнками.
   — Я-а… пастить... по-взрослому… в тайге? — В глазах клубится неуверенности туман.
   — А што… разве не сможешь? Ты жа ужа взрослый, — одиннадцать скоро.
               
Ваня хорошо видит худенькое лицо матери. Она явно переживает, прячет от сына глаза, в них совсем нет ни капелечки уверенности, что правильно поступают с сыном.

Настя, чтобы спастись от больной для неё минуты, вздыхая, исчезает из кухни, идёт «остальных» подымать на завтрак. Ваня, дожёвывая очередной блин, смотрит в окно, на чёрную стену дремучей тайги, оживляя в памяти её особые приметы, овраги, поля, дороги, где обычно гоняют скот деревенские. Где он, бывало, любознательно хаживал, что-то из дикоросов подъедал.

   — Ну-у... я, я не знаю… а удруг я много коров подрастеряю… в лесу заблужусь… што тоды люди скажут?

А сам, тотчас красочно представляет — новое, пахнущее нафталином чёрное пальто, с цигейковым  воротником. Которое так хочется сильно заиметь. Как уже обрыдло  ходить в фуфайке, от которой всегда стынет шея и в которой стыдно появляться перед незнакомыми красивыми девочками.

Ваня, хорошо помнит, как с пацанами когда-то лазили на кузнице. Там случайно и  услышал пьяный разговор «ссыльного», который, сёрбая чёрный чифирь, матерно рассказывал колхознику, что эти телогрейки на зонах шьют, пачками строчат, какой-то дикий план стране дают.
   
   — Не переживай, Вань! В «угол» загонишь, за горелым оврагом будешь держаться правее и правее… два поля перемахнешь… и мелкий сосонник будешь держать всегда справа…  А там… часа чераз три упрёшься в сосновый угол, в ручей, в самое болото. Там щё толстые сосны высокие и лохматые стоят… Там костёр разведёшь… Коровы привычно полежат, отдохнут, и ты перекусишь, красотой дремучей полюбуешься. А потом, — обратно… уже кругом, не переваливая через сухие болота. И, сынок, щё, всегда сотри за солнцем! Туды будешь гнать, оно должно будет плавать по небу по левую руку. Смотри... а назад уже — светить должно в шею, и левое плечо…

Мальчик стоит, — слушает, и конечно переживает…  — растерянным, жалким, нисколечко не запоминая советов отца.

   — А мазь от слепней и оводов есь?
   — Всё! И мазь есь, и часы мама свои маленькие даст без ремешка. Смотри не урони! У траву полетят с коня, тады считай пропали!

                5.

        В доме телевизора нет, и радиоточка молчит — на линии порыв. Семья не знает, что за погода будет завтра. Живут, читая природные приметы, веря в свои знания, естественно — часто ошибаясь.       
               
Солнце только-только ярким колобком из-за дремучего леса выкатилось, напуская долгожданного света и тепла на небольшую деревеньку, а по полусонной ещё улице, уже полетели крики-команды, зазывающие в общее стадо деревенских коров.

Удивляются селяне, необычному голосовому звуку: «А неш-то малец, один будет такое стадо по тайге водить?» — высовывает нос очередная хозяйка двора, изучая тельце на батькином коне. Скептически, а больше жалостливо поглядывая на размеры пастуха, уже понимая, — что порастеряет  тот кормилиц.

Спрашивают, недоумевают, почему такое случилось? А Ваня, понукая смирного коника, рогатых животных удерживая в «рамках», с «гординкой» в голосе, перекрикивает просыпающуюся улицу:
  — Мне мамка с папкой за пальтом поехали у раён!

  — Ну, ты уж сынок, смотри повнимательней! Знай: Машкина корова, больно дурная, — любит хитренько отстать, и тёлка Самохи с придурью. Может повести на чёрные болота. Што яе заразу усё туды тянеть!» — очередная сердобольная хозяйка делится своевременной информацией, прикрывая рот платочком: в душе крестит и перекрещивает ребёнка, в сердцах жалея как своего.

Только на самом выезде из деревни крикнула в след полная баба Зося, махнув рукой, отгоняя чужих наглых свиней от своей калитки:
   — А што-й-то тебе батька с маткой плащ не дали, вроде обещають дошь!
 
Да Ваньке уже не было слышно, — за своими криками, за гырканьем первого проснувшегося гусеничного трактора рядом.   

                6.
               
        Чувствуют коровы грядущие перемены, быстро идут, расползаясь по сторонам, стараются больше ухватить травы. Мечется Ванька, бесконечно дёргая поводья, мучая коня, с одной целью  — лишь бы стадо удержать в поле зрения. Как папка учил, поглядывая ввысь, выдерживая золотистое тёпленькое солнце в нужной стороне.

Только к брошенным полям поднялись, на посохшие уже травы прибыли, как кругом похмурнело, всё больше и больше напуская на крышу неба мрачности и густых туч.  Быстро заволокло, натянуло. Крутит головой пацан, а солнце уже хитренько исчезло. Он на мамины часики без ремешка, со сломанной душкой посматривает, боясь их выронить из рук в траву. В голове, в памяти, представляя, где находится, где есть.

Высосал дух лесной, весь воздух из леса, в верха нагнал уже тяжёлые свинцовые тучи, где воды скопилось, оё-ёй! А оводы и слепни, чувствуя, что сейчас «вжарит-ливанёт», — просто озверели! Перед лицом радостные носятся, нервы портят, за шиворот лезут, кусают, — кусками кожу выедая. И до одного места им мазь, отцовы успокоительные заверенья.

Безжалостно разошлась похолодевшая погода, будто проверяя Ваньку и его покорного коня на нервы! А коровы точно сдурели: на ходу хватая траву, несутся куда-то! А куда, — Ваня и не знает! В этих местах он точно никогда не был! И солнце, как назло, окончательно чёрным замазалось, где-то далеко-далеко чужим людям светит, путь указывает.

                7.

         Кричит малец, то вправо, то влево по перепуганной тайге мечется, кнутом пытаясь с лошадью, с ситуацией, с дойными бурёнками справиться.

Для приличия, отгромыхало небо, указывая землянам, сибирякам, колхозникам, что точен был прогноз Гидрометцентра, — что это надолго! Отбурчало поднебесье, следом пустив более сильный игривый ветер. Пронёсся по верхам, по макушкам, как бы всё живое предупреждая: «Ну, держитесь!».

Брызнуло-ливануло, без разведки, — сразу стеной, да крупными каплями! Шумит, стучит, глумится радостная небесная вода встретившись с землёй. Листва трясётся, конь сник, приуныл, потухшим идёт, чувствуя на себе потяжелевшие килограммы седока. У мальчика фуфайка ватная намокла, и всё под ней.

За шиворот потекло, поплыло, прогнав окончательно летучих кровопийц. Сырое молчаливое стадо, не отвлекаясь на траву, упорно держит свой курс! А куда?.. Водянистый Ваня и не знает, чувствуя, как противно стынет тело, исчезают последние кусочки радости жизни.

Конь, явно расстроенный, отрешённым шагом бредёт по густому лесу, подставляя Ванькину головёнку под стеблевые кончики, секущие, — по глазам, по лицу, по остаточному настроению.  Пастушок, интуитивно понимает, надо взять правее! Но как?..  Коровы совсем от рук, от бича отбились! Куда-то неуправляемой массой ломятся, а мальчику хоть плач, хоть реви: как сладить с такой живой стихией в свои одиннадцать — неполных лет?

                8.

      — Куды ты сучка, пошла, куды назад полезла!?  — орёт, будто стонет пацан, не зная как сладить с тёлкой, тёти Маши хромой. «Ох, какая противная, все нервы уже истрепала!»  — негодует про себя Ваня, совсем потерявшись в пространстве тёмной тайги, то и дело, поглядывая на мамины часики, так жутко медленно спешащие вперёд.

А дождь холодный, густой, всё глумится и глумится над живыми существами. Сжавшимся комочком прилип к седлу Ваня-пастушок, следуя за упорным стадом, полностью отдавшись его воле, боясь, шевельнутся, только успевая посиневшими губами сгладывать холодную воду.

Чуть просветлело в душе. От внезапного вида, от вроде знакомых редких густых сосёнок, у низины, на краю коварно-топкой болотины; от величественных исполинских древ, расступающихся перед ним, перед его молчаливым стадом. «Ах! Ну и умницы бурёнки! Вывели прямо в «угол». 

Только не хочет скотинка лежать. Под густые кроны стала, застыла, жвачку жуёт, о своей жизни, не моргая думает... а может, и о пастушке, — его возможно жалея.

Но как перекусить?.. В желудке давно возмущения, просьбы, мольба. Ваня привязал коня, железные ненавистные удила из его рта вынул, слышно попросил травы «поскубсти», покушать! Но конь, как будто его не слышит, от воды тёмным, холодным, безучастным стоит. Опустив голову, смотрит в одну точку захлёбывающейся земли.

Пастушок надирает травы, суёт, просит:
   — Ну, на, — пожуй, поешь, пожалуйста, а?
Лошадка, подумав, скучно глянула на мальца, начинает медленно двигать мокрыми губами. Жуёт.

В толстой сосне, в стволе — выжженное черное местечко – от пожара, — этакое спасительное дупло! В него вмещается Ваня-пастушок, вместе со своим нехитрым «пайком». Достает бутылку молока, вырывает зубами бумажную пробку. Пальцы замерзли, стынут, силы не имеют. Достаёт жёлтое, уже прошлогоднее сало, яйца, огурцы, лук, хлеб, — начинает голодно и холодно жевать! А так хочется костёр развести, до косточек согреться, да разве разведёшь!? Тяжелая фуфайка пропитана холодом, водой, как и всё остальное.

                9.

         Холодно насытился, в комок сжался, дождавшись первой дрожи, трясучки. И конь с понурой головой застыл под сосной, в печали о чём-то смирно думает, никуда не идёт, травку не ест, на всё в этой тягловой жизни согласный.

А небо без прояснения, вот уже пять часов льёт, все на свете вымочив, в округе всё живое спрятав и успокоив. Не успел молоко из горлышка остаточное допить, как коровки, словно по чьей-то команде с неба, быстро снялись с места, и потянулись по знакомому им пути вдоль болота.

Трудно, с надрывом тянутся минутки на крохотных часиках. Скорей бы домой, к горячей печке, к маминому душистому ужину, к чаю с душицей! А главное, — к новенькому, с этикеточкой, пальто, которое обязательно должны привезти! И конечно, по размеру, — рукав по ручке, плечо в плечо, и желательно с толстым воротником, мягоньким и тёплым как кошка, чтобы шейка никогда не стыла.

А вот и знакомые поля, а вот и знакомый мосток! Но ещё рано на путь конечный становиться, ещё часок надо покружить, времечко выждать, раньше установленного срока в деревню не заводить. Так его папа учил, так все в деревне делают, когда их очередь подходит.

Вывалились, вышли на чистое травяное поле, добросовестные верные бурёнки, кроме тех двух, о которых хозяюшки предупреждали. Об этом узнал Ваня, в какой уже раз,  по головам считая стадо, замечая отсутствие вредных животин. 

«Точно, — это беда!.. Двух нет!.. Потерял, — какой позор!.. Как папке скажу, что хозяйкам отвечу?» — запереживал Ваня, не зная как дальше быть. Слава Господу Богу, — хоть успокоил к вечеру небо, окончательно обезводив похудевшие тучи.

«Что делать?.. Рыжая пропала!..» Никто не любит эту корову, как и её вредную хозяйку. Начнёт по деревне языком молоть, всякое на пастуха наговаривать. Ну и противная, вечно спешащая худая тёлка, ищущая приключений на свой обдристанный зад. «Хоть бы её волки задрали!»

                10.
 
         Ваня плетётся в хвосте стада, видя, как цепочкой потянулись коровы в деревню, — понимая, что они никуда уже хитро не свернут. Их хозяйки с подойниками непременно  ждут у своих калиток. Проводив последнюю взглядом, мальчик резко развернул коня и с рыси сразу вошёл в галоп, посиневшими ручонками крепко уцепившись в батькино седло.

Нёсся в уже темнеющую тайгу, на лету, у боженьки выпрашивая: чтобы на обманчиво липкой грязи не завалить на бок коня, через голову с ним не полететь, смертельно не разбиться, на ходу глазами на суки и ветки не налететь. «Где жа их искать, паскудин этих?»  — думал ребёнок, чувствуя как от встречного ветра, от прыти — холодело тело, стыла голова, вынося пастушка к знакомым полям, переживающего за свои нечаянные потери.

Вдруг в худеющем редком осиннике, рыжий огонь боков мелькнул, мгновенно вернув мальчику капельку настроения, подстегнув бока коню. Подлетев, с ходу секанул бичом по её вредной и глупой спине, выводя божью тварь на дорогу. По запаху, по памяти, по интуиции побежало домой глупое животное. «А где же вторая скотина?.. Как дальше быть?.. Где она падлюка лазит?..» Уже окончательно темнело. Пастушок понимал: в самую таёжную темь не было смысла соваться. И Ваня повернул домой. Его уже знобило.    

                11.
               
          Давно родители из районного центра приехали, ждут возвращения сына. И корова давно пришла, как и соседские бурёнки. Переживает мать, стоит на улице, в какой раз мужа, отца упрекая в поступке. «Пропал сын!» А самое страшное, — целый день под холодным дождём мок в худой телогрейке.

Тихо плачет, прижавшись к углу палисадника. Высматривает уже тёмные дали, Бога просит сжалиться, в положение войти. Санька сидит под навесом, одну за одной цигарки дымно цедит, молча, — с болью, с упрёком в душе борется.

Окончательно не выдерживает мать, аж кричит, вбегая во двор:
   — Шо ж ты истуканом сидишь!? Хватай уздечку, на конюшню беги, седлай быстрого коня, несись галопом в тайгу. Ищи сына! Слышишь… — ищи сыночка! Он же весь мокрый! Зачем же ты плащ с седла отвязал, что ж ты натворил?

Встал, выпрямился измученный Санька, соглашаясь с заплаканной женой, ещё не зная как в таком уже густом мраке искать сына. Ни фонаря, ни ружья! Для сына взял сухую телогрейку, для себя папирос. Оглядевшись, молча потянулся со двора. За ним вышла Настя.

Вдруг, из размытого, неясного тёмного воздуха, послышался топот копыт. Впереди маячила тёмная точка приближающихся на галопе живых существ. Увидев сына, Настя, не поворачиваясь, крикнула:
    —  Беги! Срочно, топи баню!               
               
                12.

         Высокая температура, уже не слушаясь, не дождавшись ужина, бани, жаром набросилась на мальчишку, ртутным столбиком потянувшись всё выше и выше. Окончательно сваливая его в тёплую постель, испуганной и активной сделав мать, вливающей в него микстуры и таблетки. А он, уже горя и даже подгорая лёгкими, старался по поведению, по глазам родителей понять, угадать, увидеть: «Повезло ли его родителям? Повезло ли ему?»

   — Ма-ам! Мам! — промокая языком сухие, потресканные губы, спросил мальчик, — а вы пальто мне купили?
И на его лице повисла зыбкая, и такая хрупкая-хрупкая  улыбка.

   — Конешно! Конешно, сыночак! Счас принесу! Ладное такое… тёпленькое.

Подавая сыну в жаркие руки, дополнила:   
   — Последнее забрали! Очередь пока тую отстояли!.. Вот... примерь!..
 
Он встал, — полный жара, воды, успокоения и счастья, — начал любопытно примерять дорогую обновку, ещё пахнущую городом, фабрикой, рукастыми добрыми мастерицами. Шею, охватисто и приятно гладил цигейковый тёплый воротник, правда, трудно совсем застёгивались большие пуговицы.

Пока мама помогала ему, мальчик рассказывал родителям, как он боролся с водяной  стихией, с холодом, с деревенскими рогатыми животными. Поведал и о том, как  потерял две головы, — как потом их искал.  Как одну нашёл, а вторую уже не стал искать. А въехав в тёмную деревню, ему баба Зося сказала, что «вторая» вредина, сама пришла сразу после стада.

                13.
 
       Чёрной ночью, на печи, сгорая от запредельной температуры, прячась под старым перьевым одеялом, обливаясь последней горячей водой, бредил, метался; вспоминая мокрый холодный лес, мамины маленькие часики, и ещё тёплое солнце, что обещали,  да которое предало его.

Прыгало и скакало в бреду, в огненном мальчишеском сознании, просторное  выгоревшее дупло, почему-то так приятно пахнущее тёплым его пальто, с широким хлястиком, с таким ласковым воротником, от которого никогда уже не будет стынуть шейка. Застынет в сознании тот чёрный прогар, где он для маленьких лесных братьев, подарком оставил покусанный кусок прошлогоднего сала и большой ломоть серого хлеба.

Бессознательного Ваню, уже под утро срочно довезут на грузовой машине в соседнее село, в больницу, с двусторонним воспалением лёгких.

                14.               

       Не все врачи поверят, что он выкарабкается. А когда Господь Бог сжалился над ним, не отпуская от борющегося тельца его Ангела-Хранителя, Ваня откроет глаза, глянет на казённое окно, и хрипловато спросит женщину в белом халате:

   — Тёть!.. А с-снег уже выпал, а?

Сестра мгновенно преобразится, обрадуется, вскочив, радостным криком кого-то позовёт. Улыбнувшись, погладит его сухой лобик, ответит:
   — Нет, Ванечка! Ещё рано, детка! На Покров должен. А тебе, что?

А он сразу вспомнит свою новенькую, такую ладную, размер в размер, тёплую обновку, которую уже так сильно хотелось одеть. Но не откроется, а только улыбчиво вздохнёт, и совсем даже не соврёт, ответив: 
—  Да так… просто люблю снежную зиму!
               

                28 ноября 2020 г.