Весёна

               
                Лесная сказка.
               
                Леса наши северные, тяжёлые.
                Чужому здесь смерть, да и свои-то ходят с оглядкой.

                Иван.
     Случилось это давно, в Елисавет-царицыны времена, а то и ранее. Жили-были в нашем царстве, в православном государстве, в одном глухом селе старик со старухой. Не то чтобы уж совсем старые, да от присказки никуда не денешься. И было у них, как и положено, три сына.
     Старшие, Степан да Митрофан, давно своими семьями обзавелись, съехали с отцовского двора, хоть и недалеко, да всё ж сами себе хозяева.
     А младший, Иван, при родителях. Молод ещё в отруб идти, вот и был до поры до времени, пока в силу не вошёл, батюшке первый помощник, а матушке и радость и слёзы.
     До любого дела был Иван охоч да сноровист, хватку мужицкую не по годам показывал. И в кузне с молотом не робел, и в лес не по грибы хаживал, и в стенке на льду не плошал - стоял до последнего.
     Старых Иванушка уважал. А уж слово коли дал кому - держал крепко. И малых не обижал: настругает, бывало, братьёвым и соседским ребятишкам потешек разных, лошадок да свистулек и ну веселить детвору.
     А уж для души-то дельце Иван от батюшки перенял – любил тот резные саночки с узорочьем налаживать, баловство с виду, а на поверку - ходовой товар, и не только к празднику. Вот и наш Ванятка загорелся, его работой любуясь. Поначалу-то, конечно, учился у родителя, советам внимал да мастерства набирался – как полоз вывести да как планочку поставить. А там всё сам да сам.
     И пошло изделие, поехало из умелых рук, одно другого краше. Да такое порой срабатывал, что тятька лишь руками разводил – не саночки, а сказка с колокольчиками. Скрипели отцовы санки аж до самой Костромы, а Ивановы-то, не гляди, что молод, и под Вологдой зазвенели. Вот как!
     Кругом хорош был Иван, и делом, и телом. Посматривали на молодца с дальним расчётом сельские мужички, у кого дочки невестятся. Складен да мастеровит Ванюша - что ещё надо доброй девушке за таким парнем? С этаким-то зятем горы свернуть можно. Крякали задумавшись, почёсывали бороды, а то и в заклад бились, кому достанется самородок.
     Ан вышло-то совсем по-другому…


                Синичка.
     Пришлось как-то Ивану по первым морозцам прокатиться на дальние луга – наказал ему батюшка привезти стожок для Бурёнки. В полдня спроворил Ваня нехитрое дело и ходко двинулся домой.  А на самом краю леса прямо под копыта гривастому Сивке упала с еловой ветки пичуга. Парень едва успел подтянуть вожжи. Поднял он птаху – лежит на ладони комочек ледяной, не шевелится.
   - Эх, ты, тварь божья! Отлеталась…
     Однако ж не выбросил Иван замёрзшую птичку, а сунул её в рукавицу, да под тулуп. Бог милостив, авось и отогреет…
     До дому приехал, бросил рукавицы на печь и за новыми заботами позабыл про лесную оказию. А вечером, как сели всей семьёй за стол ужинать, подпрыгнула Настюшка, Иванова племянница, в радостном удивлении:
   - Ой, глядите-ка! Синичка!
    Оттаяла, видно, пичуга, зашевелилась да и высунулась посмотреть, кто там ложками гремит…
    Поутру состроил Иван кормушку, подвесил у печки так, чтоб Васька когтями не достал, а уж труд присматривать за птичкой взяла на себя глазастая Настюшка.
     И смешно же было, когда Иван налаживался в уголке что-нибудь мастерить,  а Настя рядышком и синичка на жёрдочке, да обе головками то влево, то вправо – гадают, что там у него получается?
     Два воскресенья длилось Настюшкино счастье, а там и горе вселенское наступило – не углядела, дотянулся-таки  Васька до кормушки, опрокинул её на половицы. Синичка выпорхнула и пропала.
     - Что ты, свет Степановна? – успокаивал Иван зарёванную девочку. – Ведь она ж лесная. Не курочка и даже не воробей. Хоть пшеничными булками её корми, хоть золотыми зёрнышками – не удержишь.
     - Знаю, а всё-равно жалко, - сопела носиком Настюшка. – Хорошенькая она…


                Лисичка.
     Места наши малопашенны, река да бор вековой. Они и кормят, и греют, и одевают. Как-то под Святки снарядился Иван в чащу по хорошему снегу, побелковать да силки проверить, а заодно и ладное дерево на поделки присмотреть. Подхватил отцово ружьишко, кликнул верного Полкана и навострил лыжи прямо вдоль реки.
     Долго ли, коротко ли, с удачей или нет охотился Иван, а с пяток хвостов к поясу подвесил.
     Вот дело к вечеру, пора на заимку править, а только стал вдруг Ваня примечать  едва заметный лисий следок. То слева из молодого ельничка выскочит тот следок, то справа у овражка покажется да пропадёт, словно шалит-играется. Тут уж и Полкан почуял добычу, носом закрутил, к снегу прижался. Видно совсем рядом где-то лисичка, балуется, не таится. Так ведь и солнышко зимнее с неба катится, не остановишь…
   - Эх, прокачусь за горку да и делу конец, - решил Иван. - Не сегодня-завтра, а лисичка моей будет.
     И только он завернул, а Полкан уж залаял, увидел лесную попрыгунью. Да не в радость Ивану показалась такая добыча. Лежит бедная в силке, не шолохнётся. То ли от страха, то ли от бессилия еле дышит, глазки прикрыла. И лапка-то правая в кровь перебита.
  - Нет, не хорошо так-то, не по-нашему, - сказал Иван то ли себе, то ли Полкану. Вызволил он лисичку из плена, перевязал ей лапку чистой тряпицей и, осторожно пристроив страдалицу за пазухой, двинулся напрямки к займищу.
     Трое дён отлёживалась лесная гостья в избушке. По вечерам, вернувшись  с охоты, выкармливал парень лисичку с рук, отпаивал еловым отваром, наново смазывал выправленную лапку барсучьим жиром.
  - Взял бы тебя до дому, сердешная, - гладил Иван лисью пушистую шёрстку. – Так ведь собаки деревенские не мой Полкан, им не прикажешь, раскидают клочки по закоулочкам.
     Свернувшись калачиком, укрывала лиска раненую лапку хвостиком и глядела на Иванушку долгим взглядом немигающим.
     На четвёртый день пришёл Иван на заимку, а лисички и нет. Выбралась как-то да и ухромала.


                За рекой.
     Вернулся Иванушка домой – в доме светлее стало. Матушке радость, что жив-здоров сынок объявился, до Святых вечеров управился, а отцу угода, что не с пустыми руками из лесу вышел.
     Тут и праздники подоспели. Отстояли, как предками заведено, всем миром Всенощную. Пришёл срок гуляниям.
     Уж и повеселились молодцы на славу, наплясались, наколядовали да песен попели всласть. И девушек в ночи попугали, чтоб тем шибче гадалось. Да с ними же, разлюбезными, на посиделках и женихались, удальство своё до первых петухов выказывали.
     Так-то славно и первая неделька пролетела.
     А какое ж веселье без конфуза – ни свет, ни заря нагрянули в Иваново село три зареченских ухаря, здоровенные, хмельные. И давай до всех подряд задираться – то честную вдову закружат  да на поленницу закинут, то мальчонку из тулупчика вытряхнут да ноги в рукава засунут. Деду старому калитку высадили, всё бражки требовали. Никого не пропустили, окаянные.
     На шум девушки сбежались. Пристыдила разбойников румяная молодайка да и сама в переплёт попала – повалили бедную на сани словно куль какой и с хохотом к себе увезли.
     Бросились девушки за подмогой. Тут и настало времечко Ивану с дружками вдогон пуститься, прокатиться в соседнее сельцо на кулачный разбор. А как же без этого?
     Только вот закончилась погоня, не разогнавшись. Приняли соседи парней наших с поклонами, как самолучших гостей, извинялись всем селом за негодников. Провели в избу к накрытому столу, где молодайке-то обиженной допрежде княжье место нашлось.
     Похмурились Митяй с Гурьяном и Иван с Северьяном для приличия, поводили носами да и ударили по рукам с условием – после Крещения изловить таки ухарей да намять бока по полной. А пока от медовухи не отказываться и уважить хозяев.
     Незаметно вечер подошёл, пора и честь знать, до дому собираться. А молодцы наши уж и лыка не вяжут. Попадали в сани кто сами, а кого и под белы ручки вывели. Пока прощались с миром да с поцелуями, пока в путь тронулись - совсем стемнело.
     Ехали вполтиха, посапывали, намаявшись, бутыли откупные под рогожей гладили. Так под скрип полозьев и поснули все – авось лошадки до околицы без вожжей дотянут.


                Ночной звон.   
   Очнулся Иван давно за полночь – темень белёсая вокруг, рядом ни души и куда заехал, неведомо. Позади путь едва намечен, впереди – холмы снежные, непроглядные.
   - Эка и угораздило же меня, - подивился Иван. - До дому два шага пешком, а я в трёх соснах заблудился.
   Еле-еле развернул он каурого да по своему следу в обрат поехал. Споро побежал конёк, замелькали справа и слева еловые ветки. Трясёт лошадушко головой, перебирает копытами. Шуршат сани, и на душе у Иванушки веселей становится.
   Только дороги-то наезженной всё нет и нет, опять незадача выходит. Видит парень, что месяц на небе кружить начал, стало быть и след санный колечком завернулся. Испугался молодец:
   - Не иначе как леший меня запутать хочет. Не с руки мне с нечистой-то силой в прятки играть.
   Однако делать нечего.
   - Свят, свят, свят, - трижды окрестил себя Ваня да столькожды плюнул через левое плечо. Привстал он с саней, огляделся во все стороны позорчее, покрепче прислушался. Тут с восточной стороны и показался ему тихий мерный звон.
   - То-то же, бабушка с коромыслом, - рассмеялся Иван, по сугробам направляя конька на восход.
   И только вытянул Сивко дровенки с Иваном на поляну, как навстречь им из-под старой разлапистой ели вынырнула белая кобылка, запряженная в лёгкий возок. Сивко всхрапнул, вмиг окутавшись морозным паром. Кобылица испуганно фыркнула и стремглав понеслась прочь. Зазвенели, затихая, бубенцы.
  - Вот те и звон! – воскликнул Иван да сгоряча чуть не отправился в погоню – уж так неожиданна оказалась встреча. Однако поразмыслив, придержал своего конька:
  - Стой-ко, братец! Хороша кобылка, не скрою. И возок резной на загляденье, согласен. А где ж хозяин? Не стряслась ли тут беда?
  И помчал парень Сивку по лёгкому следу прямо под старую ель. Напетляла белая кобылка изрядно – с холма на холм через овраг да с горки на горку. То волною вокруг сосен след провьётся, то сквозь стену бурелома меж двух ёлочек – велики глаза у страха.
  Подхрапывает конёк, чует недоброе. Хмурится Иван, всматривается в предутреннюю серость.


                Волки.
  И ведь не зря торопился наш молодец! Поспел в самое время!               
  Вон он, хозяин! Совсем мальчишка. Прислонился к заснеженному стволу, дрожит не то от холода, не то от испуга, на ногах едва держится. А рядом – волки. Чёрные, мрачные да голодные.  Окружили мальца, клыками щёлкают, глаза злые. А ближе не идут, боятся – раскидал тот вокруг себя рукавички и поясок – яркокрасные как огненные угольки из печки.
  Да и одёжка на бедняжке не простая - шапка и тулупчик атласные, мехом собольим оторочены.
  - Эвон, никак купецкий али богатея какого сынок пропадает, - смекнул Иван. И направил горячего конька прямо на стаю.
  А вожак уж решился пробраться за огоньки! Да только поздно – получил витым кнутовищем по хребту, взвыл от боли. Другой волчище попал под сивково копыто да так и остался лежать. Отскочили остальные. Сгрёб Иван парнишку в охапку, бросил на дровни, подхватил спасительные рукавички – и ходу!
  Выскользнули сани на твёрдую дорожку, наезженную. Рванул гривастый, только свист в ушах да морозные клубы во все стороны.
  - Йэх! – крикнул Иван, поигрывая плетью. - Вывози, кривая, с вывертом до Нижнего!
  Сунулась стая вдогон, да вожак сразу подсел, захромал на один бок. Пробежали волки ещё чуток и отстали совсем…
  - Ага? Как мы их, паря? – повернулся Иван к мальчонке, а тот уж в беспамятстве – понятно, натерпелся ужасов, не ждал вызволенья. Пришлось нашему молодцу и за няньку потрудиться, и за лекаря - растёр бедолаге щёчки и ручки, влил-не пожалел пару глотков крепкой бражки, прикрыл полой тёплого тулупа.
  Очнулся мальчонка, прижался к своему избавителю, слова сказать не может, только слёзы текут да льдинками застывают.
  - Это ты, паря, брось, - пожурил его Иван. - Что ж воду лить после пожара? Сам-то кто будешь? Откуда?
  - Морозовы мы, - еле слышно прошептал тот и чуть кивнул вперёд. – Оттуда.
  - Ясно, - усмехнулся Иван. – Туда и едем…
  А сколь долго ехать-то и не поймёшь – по небу вроде и утро поспело, а вокруг темнотища - выколи глаз. Одна радость, что дело доброе за душой да впереди дорожка ровная.
  Вдруг Сивко остановился, седоки чуть не выпали - кончился путь  крепкими тесовыми воротами.
  - Оюшки! – воскликнул Иван. – Что за чудо среди леса?
  - Дядьки Капели двор, - выдохнул мальчонка. – Ох и будет крику…
  - Бог не выдаст, - Иван слез с дровен и шагнул к воротной калитке. Протянул было руку к медному заиндевелому кольцу.
  - Стой, Иванушко! – испуганно крикнул малой.
  - Ну?
  - Не трогай кольца!
  - А что ж так? – усмехнулся парень.
  - Собаки у дядьки здоровенные да злющие.
  - Эка напужал. Не волки ведь, - И он крепко ухватился за резное кольцо…

 
                Виденье.
   Ох и ядрёна ты водичка, бражка заречная! Словно кто морозной рукавицей по лицу прошёлся. Встряхнулся молодец, похлопал себя по щекам, огляделся – сидит в своих дровнях. А Сивко замер, тычется мордой в отцовы ворота, храпает, хвостом машет в нетерпении. Добрались до дому, стало быть.
   День прошёл, другой миновал, за ним третий. Не поминаются Ивану ни кобылка с колокольцами, ни волки, ни барчонок. Будто и не было ночной оказии.
   А как Святки отошли, затосковал наш молодец незнамо почему. Пойдёт куда-то с дружками, задумается и мимо шагает. Начнёт делать что-нибудь и бросит как не начинал, а то хуже – вконец испортачит. Тятька ругнёт малость, пихнёт под бок – работа, глядишь, наладится. Да надолго ли?
   Матушка, та посметливее. Бабье-то сердце к чувствам сподручнее. Нашла вечор минутку, да подсела к сыночку поближе с разговором.
   - Уж я-то знаю её, Ванечка?
   - Кого, маменька?
   - Кого невестить будем, сыночек. Таисью, кузнеца дочь? Или Машеньку, что у Апраксии-солдатки?
   - Нет.
   - Неужели из другого села приглядел девицу?
   - Сам не ведаю, мамо.
   - Да как же так?
   - Ох, не хочется зазряшные тары-бары разводить…
   - А ты разведи, а я послушаю. А что скажешь, там и посоветую. До свадеб-то цельное лето впереди. Авось успеем всё рядком решить… А ты не молчи, разговаривай.
   - Сон – не сон… Приснилось… да уж больно явственно… Вот ездили-то намедни Матрёну от зареченских избавлять, помнишь? А с праздников Святых видел я, матушка, виденье. Дивное как в сказке…  Что в светлом тереме я, в богатых хоромах, а будто меня там и нет. Ходят двое где-то рядом, беседуют неспешно меж собой, а то ко мне подойдут и смотрят участливо как на хворого. И тревожно мне от их взглядов и радостно до непонятия. Который первый из них – здоровущий дядька и всё-то на нём белое: и борода, и рубаха, и обутки словно из чистого пушистого снега. И голосище у него под стать, глубокий да мягкий. Только чёрного и есть, что зрачки. От них и тревожно, видно. А вторая…
   Замолчал Иван в смущении.
   - Она? – улыбнулась матушка.
   - Она.
   - Ну так чтож?
   - Не могу описать как хороша… и не буду. А дядька словно жалел её и укорял за что-то. Да она на его слова лишь платочком отмахивалась… И платок такой весь… из снежинок.
   - Какой? – вскинулась мать.
   - Ну вот снежинка посерёдке, а по краям другие.
   - Шесть лазоревых вокруг седьмой?
   - Верно, - подивился Иван. – Как же тебе ведомо такое?
   - Знать, ведомо… Ну, а дальше?
   - А ничего. Сон же да и только… А просыпаться не хочется.
   - Ладно. Спи. Утро вечера мудренее. А я до Степанова закута пройдусь, пока совсем не смерклось.

 
                Настёнкина находка.
  Наутро молодец наш удивился ещё сильнее, когда Настюшка расправила на его ладони тонкий голубенький платочек из хоровода кружевных снежинок.
   - Откуда?
   - Отсюда, - отозвалась племянница и вытащила из своего большого валенка красные рукавички.
Иван присел на корточки и, потирая в недоумении лоб, смотрел то на них, то на платочек.
   - Лазала по дровенкам, там их и приметила. Ишь какие причудливые. Мне ж так сразу и подумалось, что какая твоя познакомица нарочно оставила. Верно ведь?
   Льётся неугомонный Настюшкин голосок. Тут и припомнился Ване звон колокольчиков в ночном лесу.
   - Ты, Ванечка, только тятьке не сказывай.
   - Про платок? – задумчиво посмотрел он на девочку. Проскакала в голове белая кобылка.
   - Нет, платочек-то ничего.
   - Про рукавички, что ли? – Иван приподнялся. Волчий вожак щёлкнул своими зубами перед его взором.
   - Да нет же!  - Настюшка выхватила рукавички.
   Вспомнил Иван их замёрзшего хозяина и рассмеялся – нет, шалишь, не сон.
   Настюшка, перевернув, потрясла рукавичками. Из правой, сверкнув неярким зелёным светом, выпал перстенёк.
   - Вот про это не говори. Побьёт ведь.
   - Не побьёт, - Лицо Ивана стало серьёзным. Он глубоко вздохнул, почти не взглянув на поданную девочкой изумрудную безделушку.
  Вот и причина есть – вернуть перстень да рукавички. И платочек лазоревый.
  А кому вернуть? Кого искать? Где?
  Может, малец тот – братишка ночной красавицы? « Морозовы мы…», «дядьки Капели двор…» - вот и слова его припомнились....
  А сколько их, Морозовых-то! Ведома Ивану деревенька Морозовка, верстах в сорока с гаком от здешних мест. По младости бывал там со Степаном, старшим брательником. Ох и мёд там! А дале, под Костромой дядя Минай живёт в селе Морозовском. Так полсела, почитай, Морозовы. Ищи-свищи с переглядом на все четыре конца!
  Прихватил Иван подбородок в кулак, потом рассеянно разлохматил свои вихры.
  А ведь хоромы-то у Капели Морозова не чета избёнкам деревенским. А ну как и впрямь из купеческого ряда эти самые Морозовы? У таких и лесная заимка хоромами покажется.
  Приободрился молодец, выпрямился:
  - А это ничто, раз девица с торговой стороны. И мы ведь не лыком шиты, а, Настасея? Коль есть уверка в руки свои да  голова не решето, а с мозгами, так остальное приладится.
  Засвистел парниша камаринского, прошёлся ухарем по горнице да визжащую от восторга Настюшку заподбрасывал.

 
                На поиски.
   Деньков через пяток выбрал наш Ваня времечко как присели с отцом отдохнуть от плотничьего рукомесла и обратился к нему с поклоном:
   - Присоветуй, батюшко, что мне поделать.
   - Ну?
   - Приметил я девицу…
   - Ну?
   - Разумею, нездешняя она… и чья, не ведаю… но мысль держу – из Морозовых, что купечеством живут.
   - Эк тебя занесло, парниша, - усмехнулся отец. - А ну как дева княжьего роду? Аль генералова дочка?
   - Так ведь попытка не пытка. Да и найду ли ещё?
   - Пытай судьбу, раз так. Разомни косточки покуда зудит. Ни я ни мать помехой не станем. Шагай. А возвертаешься – примем любого, и конного, и пешего…
   - Благослови, батюшка.
   - Бог поможет, если леший не встревожит. Сивку на верхи приготовлю, мать к утру пирогов напечёт. Ружьишко с припасом прихвати… Правь до братца моего, Миная. Он про Морозовскую-то фамилию, я чаю, поболее знает.
    Назавтра, простившись с отцом-матерью и присев по обычаю на дорожку, отправился наш Иван на розыски неведомой красавицы. Вот бывает же так. Соседок в невестах не одна ходит, а всё жар-птицу сказочную подавай. Уж больно по сердцу вышла незнакомая, всего-то разок повстречавшаяся девица. Не взял Иван ни Сивку, ни ружья с боем.  Налегке сподручнее, так решил.  Прихватил котомку с матушкиным печеньем да ножичек свой для дела.
    И начал Ваня колесить по путям-дорожкам. Ни одного сельца не пропустил, ни одной самой завалящей деревеньки. Где пешим ходом, где на попутных санях. а где и за стремя держась. Людей повидал разных, молодых и старых, добрых и не очень. Всюду спрашивал про Морозовых и наслушался всякого да всё попусту.
    Наконец добрался он до Морозовки.  Постучал в ближайшую избёнку, напросился на ночной постой да за разговором выспросил про деревенских жителей.
- Нет, - усмехнулся хозяин. – Морозовых у нас из веку не бывало. А в купцы выбился коробейник Тимошка, так он в Кострому подался уж как год, мёдом нашенским торгует…
    Так и уехал Иван поутру не солоно хлебавши. И опять понесла его маята, закрутила по свету. Разузнавал вокруг, посматривал.  Кое-где за посмотр пришлось и кулаками расплачиваться.
    Удача улыбнулась было Ивану в селе у дяди Миная.
- А как же? Есть! – уверенно заявил дядька. - На верхней стороне имеется у нас купчина Аггей Морозов с цельным семейством. И братьёв трое, тоже все Морозовы. И мальчонка бойкий у Аггея, и дочка на выданье у него же, а у среднего, Корнея аж две… Нет, вот про Капелю не слыхал. Можа приказчик какой ихний. А семейство-то всё у церкви и узришь.
    Приободрился Иван, да ненадолго. И до службы и опосля как бы невзначай обсмотрел и мальца и девиц морозовских. Нет, не то. Румяны купецкие дочки, слов нет, только сердце даже не ёкнуло.
    …Погостив у дяди Миная пару деньков, двинулся наш молодец до самой Костромы.
    А уж под городом вышла Ивану нежданная оказия.


                Оказия.
  Вечерело как выбрался он на слободскую сторону да к первым же встречным с вопросом:
- Эй, православные! Где тут постоялый двор?
- Проходи-ка ты мимо, там и спросишь, - отвечали ему.
- А что это человек за вами, приболел никак? – всмотрелся Иван в скрюченную фигуру за спинами двух кряжистых мужиков и вдруг услышал тоненькое:
 - Помокайте!
- А ну, папашки, отодвиньтесь.
- А топор видел?
- Так и я не пустой хожу. Ну? – И не дав мужикам опомниться, схватил одного да швырнул на другого. Потом немного помял первого, не давая второму подняться.
- Монетусы, - раздался слабый голосок. – Они есть забрать мои монетусы.
- А ну, гони монетусы! – рявкнул Иван, сбросив побитого на снег и сверху придавив его же приятелем. – Живо, не то караул кликну.
- Забери ты, чёрт окаянный! – отплёвывались налётчики, со стонами вывёртывая из-за пазух награбленное. – Чтоб тебя медведь так приласкал…
- Топор добрый у вас, папашки. Беру не глядя. Чешите подобру-поздорову, вон уж сторожа в трёщётки бьют.
   Едва горе-разбойники, охая, скрылись за плетнями, как на дороге появились караульные с факелами. За ними прихромал на деревянной ноге старый солдат. Он тут же стал попрекать копошащегося в сугробе человечка:
- И куда ты, Карлыч, попёрся за ради Бога в самую мраку? Пропадёшь ведь без присмотру. Вот неугомонный ферт на мою голову.
   Иван помог иноземцу собрать разбросанные вещи и наконец поставил его на дрожащие ноги.
- Данке, юнош. Фи мой избавляйт. Я фаш толжок.
- Должник, тюря ты немецкая, - Солдат внимательно осмотрел человечка, повертел его и похлопал, отряхивая. – А раз так, то плати, Карлыч, не скупись. И от меня добавь из мошны своей.
- Та-та, конешное, - с готовностью откликнулся немец, прилаживая на распухший нос очки. – Ми фозьмём этот юнош с собой на город.
- Дело говоришь… А ты, соколик, как обзываешься?
- Иваном нарекли.
- Пойдём-ка, сынок, до постоялого двора. Там у нас хорошее место запасено, тёплое да мягкое.
- Как не пойти коли шёл туда.
- И славно. На месте и обкашляем наши диспозиции. Карлыч, не отставай за деревяшкой-то моей.
  Так гуськом друг за другом и потянулись…

 
                Аникей.
    Не понять, кому более повезло, учёному ли чудаку из Академии, что легко отделался, старому ли Аникею, к нему приставленному, или Ивану, встретившемуся им на пути.
    В тепле, в безопаске приложился Карлыч к плоской фляжке и быстренько уснул. А старый ветеран долго беседовал с нашим молодцом, подкладывая ему солонинки да буженинки и подливая себе иноземной кислятины.
- Карлыч – немец хороший, умница. Книжек у него в Москве цельная кладовая, а всё не про нас. Потому и попадает всеместно в переплёты, глаз да глаз за ним нужен. Всё спешит куда-то, боится не успеть, не узнать что-то. По рудным камням он большой дока, колекцион собирает и описывает. К генералам запросто вхож, у господ-сената в почёте. Вот ты какого человека спас, парниша! А он доброту помнит. Пристроит тебя здеся под воеводою, будешь сыром по маслу кататься туда-сюда, туда-сюда. А то я подмогну, и в Питербурх покатим. Стар я, вишь, бегать за ним, устаю.
- Шалишь, дядя Аникей. Невмочно мне по городам семечки лузгать. Вот доберусь завтрева с вами до города, а там и расстанемся.
- А что тебе Кострома-то?
   Выдал Иван не таясь  да и без большой надежды своё дело. Аникей призадумался. Потом долго копошился в путевом сундуке. Наконец достал свёрнутую в трубку бумагу.
 - Нет, молодец, вопрос ни Костромой, ни Ярославлем не заткнёшь… А вот открою я тебе карту-чертёж. Ты охотник, стал быть места свои на рисунке углядишь. Сдвинься поближе… вот город Кострома.
 - Да где ж Кострома-то? Кружок один, - усмехнулся Иван.
- А ты знай вникай. Лети как соколик над землёю… Вот и дорожка, по которой шёл. И Морозовское, откуда идёшь.
- Ну?
- Речку родную высматривай, изгибы её…
Иван старательно вглядывался в карту. Ох и бумага! Цены ей нет! Весь край на ладони.
- А тут-то речёнка малая в нашу впадает. Где она?
- Молодец, коли так! В этом месте Карлыч многоценную жилу нашёл, потому и стёрли от греха. А теперь сюда гляди, - Аникей приставил к бумаге ещё одну и провёл корявым пальцем в самую середину. – Вот сюда тебе надо, с Чухломы да на Сухону, и дальше к Чёртову камню.
 - Зачем? – испуганно спросил Иван, пытаясь измерить расстояние пальцами. – В такую-то глухомань!
 - Дело твоё людям неподвластное, во как! Значит, к ведунье надо на поклон идти. Она растолкует.
 - Боязно с колдовством-то вязаться…
- Так домой вертайся и дело с концом.
- А пойду! Кто там живёт-то?
- Старая Куделиха, бабка до ужасов многознающая… Деньжат на дорогу у Карлыча авансируем… Подарочка припаси. Баушке оно ни к чему, да дорого внимание. А как добраться до старушки, я те растолкую.
    …Поутру Иван, обшагав Кострому, отправился на север.
 

                Куделиха.
     Долгонько шёл Иван к указанному Аникеем месту, хотя и не сворачивал зазря, время берёг. Повидал молодец на пути калик перехожих и беглых каторжников, таёжных охотников и старателей за золотом, солеваров и лесорубов, побывал в скитах у кержаков-старообрядцев и на стойбищах туземных. Там и повстречался нашему пешеходу седой как лунь дедушка Едыгей.  Долго цокал тот, вспоминая русского Анику-воина и по старой дружбе подвёз нашего Ивана на своих оленях к самому Чёртову камню.
    - А дальше, однако, сам иди. Увидишь там моего отца, скажи, что Едыгей живёт как он жил.
      Проник парень сквозь каменное ущелье – Чёртов камень, а за ним шагнул в самую непроходимую глушь.
      …Есть к северу от костромских лесов глухое урочище, где болотные топи и лютой зимой не замерзают.  Там на краю лесного озерца стоит высокая и седая от древности ель. Под её широкими мохнатыми ветвями притулилась покосившаяся замшелая избушка в одно слюдяное оконце. В него и стукнул с осторожностью Иван, едва пробравшись  сквозь стену векового бурелома.
- Кого леший носит, спать не даёт?
- Век не хворать, баба Куделиха!
- Миновал век-то, душа неведомая, - прошамкал голос, и на свет Божий задом наперёд вылезла маленькая, ветром уронить, старушка.
- Так и следующий, знамо, не кашлять!
- Ишь ты!
- Вот тебе, бабушка, масла жбан и яичек десяток да прялка новая да пряжи моток.
- А и спасибо, голубчик, за подношеньице. Что-то не чую, кто ты? Подойди-ка поближе… Эге, никак Ванятка-саночник. Ну, садись на завалинок, Ванятка. Да не сломай, детинушка… Говори, добрый молодец, зачем к старой карге припожаловал. Всё как есть говори, без утайки.
- Помоги ты мне, бабушка, в моих поисках. Не могу я человечьей ухваткой найти того, что любо.
- А что ж тебе любо?
      Поведал Иванушка старой ведунье про свой сон-не сон, про варежки да платочек и про то, как колесил по земле, выспрашивая про Морозовых.
     Долго хихикала Куделиха, стуча клюкой по пеньку.
- Ох, Ваня, Ваня… и попался ты, милай. Это ж Весёнка с тобой играется.
- Весёнка?.. Да кто ж она такая, бабуся?
- А самая из Морозовых баловница. Семеро их, дочек-то, у Мороза Ивановича.
 - У… кого?.. – похмурился в удивлении Иван.
 - Так у него самого.
- У Деда Мороза?.. Это ж в сказках, бабушка! Как поверить-то!..
- Верь-не верь, а ты, детинушка, уж побывал там и головой и двумя ногами.
- Когда ж, бабаня? Да я ни сном, ни духом…
- Правда твоя, Ваня. Душе христьянской только чарами в сказке и быть. До кольца приворотного дотрагивался?
- А…
- А Весёнка ведь кричала тебе: «Иван, не тронь кольца!»
- Кричала? Так барчук-то что? Дева?
- Весёна и есть. Младшая Морозова, любимая.
- Девушка! – воскликнул, привстав, наш молодец.
- А что резвая, так на то к ней дядька Капеля и приставлен сызмальства. Он и пестун, он и охранитель ейный…
- Здоровущий такой, белый весь.
- Вернёхонько! Лесной человек, леший…
- Да ну?
- А что же, он, по-твоему, должен на дубу сидеть да ухать как филин? Он у Иваныча первый из важных, самый доверенный.
- Как же мне быть, бабушка? Присоветуй.
- Домой иди.
- Так ведь…
- А дома и солома едома. Жди, Весёнка от своего не отступит… А перстенёк–то Весёнин побереги, не простой он. Если совсем невмоготу тебе станет, надень его на левый мизинец камушком внутрь, тут он на помощь и придёт.
- Кто?
- Да Триш-Гриш окаянный.
- А это что за чудо-юдо?
- Плохо будет, так сам увидишь. Только по пустякам его не тревожь, иначе беда… Ну заболталася я с тобой, устала… На боковую пора. Благословлять не обучена, шагай как есть, голубь.
- Спасибо, бабушка, за вразумление. Разреши передохнуть здесь хоть малый часок. Взопрел до тебя добираючись.
 - А на своей-то печке и сон легче, мил человек. Зажми-ка, ты, Ванятка, крестик нательный в зубах и ступай вкруг этой ели да сюда и возвращайся.
- Зачем так-то, бабаня?
- А ты, Вань, не прекословь, а шагай. Да добрым словом помяни Куделиху. Иной путь в обход короче короткого… Ин, прощевай на том!
  Пожал Иван плечами, вытянул образок, сунул в зубы и потянулся неспеша вкруг широченных запорошенных снегом еловых лап.

 
                Возок.
    Обошёл парень старую ёлку и упал на колени в непонятном восторге. Выпал крестик из раскрытого рта.
    Развернулась перед ним родимая река на излучине и путь торный по ней и бодрая лошадёнка со знакомым мужичком на дровнях. Вон и мужичок уж привстал, оглядывая из-под рукавицы ладную фигуру невесть откуда появившегося Ивана. Поднялся молодец, повернулся прямо к ели и трижды с перекрёстом поклонился:
- Спасибо, бабушка, за доброе слово и за лёгкую дорогу.
    …Вернулся наш путешественник до родного дому. Мать на радостях баньку истопила, принялась оладушки печь. А как сбросил Иван тяжесть дорожную да сел с семьёй чаёвничать, тут Настюшка-тараторка все новости и порассказала.
- А у дядьки Петрована Пеструха отелилась, бычок родился да такой славненький. Мы с Манькой уж думали-думали как назвать… А Михеевна стираться ходила да чуть в прорубь не бухнулась. Страсти… А вот двое мальчишек с дальней мельницы были у нас давеча, как ты ушёл. Два охломона! А нахальные! Чисто разбойники. А рыжий-то, как увидел, что я с леденцом вышла, «дай-ка, говорит, малявишна, лизнуть». А я ему «шиш, тебе» говорю. А он…
- Зачем были-то?
- А возок из лесу припёрли, резной весь да только ломаный. Дедушко и чинить-то не брался, да они наперёд денежку оставили, хитрованы.
- Ах-ха… Взгляну опосля на возок, - зевнул, перекрестив рот, Иван. А в голове уж мысль задрожала: неспроста возок-то, не знак ли от Весёнушки Морозовой.
- Во-от… - продолжала племяшка. - А я ему «шиш». Не ты ль, говорю, о прошлую ярмарку у маленького поповича полпряника вот так-то откусил. Я ж помню. «А помнишь,, он говорит, так не забывай». Каков гусь-то!
   Сидели так до самого поздна, лясы точили. Опомнилась Настюшка, домой убежала.
   Как легли спать, Иван долго ворочался, вздыхал. Не утерпел, сходил в мастерскую сараюшку, присел с фитильком над разбитым возком, рассмотрел, прикинул работу с утра. Вернулся на лежанку, а мысль всё об одном: как бы через те саночки к Весёне подкатиться.
   Та же мысль не давала Ивану покоя и всё время, пока наново излаживал возочек. А что возочек-то не чей-нибудь, а её, неведомой, но уже такой близкой сердцу Весёны, радовало и утраивало силы нашему мастеру. Так чтож? Не всем же саням срок на лето положен, иные и зимой обладить можно. Были б руки проворные да глаз сметливый. И поделка по сердцу…
   Не допустил Иван родного отца приложиться инструментом к досочкам, всё сам исполнил. Да так разошёлся рубанком и долотом, что себе позавидовал – никогда так не работал и сделанной работе не удивлялся. 
   Вышел возочек краше царского, одно что золотом не покрыт. Дак и от старой-то поломки всего две детальки и остались: седушка да колокольчик.
   На посмотр первой прилетела Иванова племянница.
  - Вот ведь чудо какое расчудесное! – Настюшка, вздёрнув подбородок и растянув в стороны сарафанчик, неторопливо пристроилась на краю седушки. – Ах, и чем я не боярышня. А ты, Ванечка, ну просто кудесник.
   Пришёл отец.
   - Эк ты, паря, вывернулся, - покачал головою, обходя саночки и оглядывая их со всех сторон. Не удержался всёж-таки, позвал старших сыновей.
   Степан да Митрофан не чинясь, проверили Иванову шедевру на крепость. Красота – не главное, красота - дело третье. Легки оказались саночки, прочны и устойчивы. Это да! С тем братья и отправились восвояси, чтобы ненароком, солидно и степенно поведать всем сельчанам о мастеровитой ухватистости младшого братца. 
   Только соседи и без них прознали об Ивановом изделии. Настюшка-то, верная помощница, на что?
   Не успел народ поахать да поцокать, на возочек глядючи, как и заказчики припожаловали, словно почуяли, что готова работа.
   - Вон они, Вань! – дёрнула Настюшка Ивана за рукав полушубка. - Ух, разбойничье семя!


                Погоня.
   Въехали во двор двое на гривастом битюге. Спрыгнули прямо в народ – отшатнулись сельские и друг за дружкой потянулись прочь. Ну их к лешему, этих мельничных чертей. Они хоть мальчишки ещё, а спуску никому не дадут, живого ежа слопают и не подавятся. Вот даже Полкан притих, забился под крыльцо. Иванов батюшка хлопнул по перильцам возка:
   - Принимай товар, бояре. Да за ценой не стойте.
    Чернявый с выгоревшей чёлкой, едва кивнув, по-хозяйски перевернул Иванову поделку, хмуро осмотрел полозья, колупнул крепы, поставил сани на место и потряс их туда-сюда, слева направо да вперёд-назад.
    А рыжий малец, приметив Настюшку, расшаркался перед нею на гишпанский манер и насмешливо спросил:
   - Ещё помнишь меня, кудрявишна?
   - Тебя забудешь! – смело ответила девчушка.
   - А помнишь, так не забывай!
   - Ну вот ещё! – фыркнула та, прячась за деда – Навязался на мою погибель, рыжий чёрт.
   А рыжий чёрт, рассмеявшись, забрался в возок, покачался в нём, попрыгал и наконец радостно крикнул:
    - А хорош горшок щи варить! Запрягаю, братец!
    - Давай, - отозвался чернявый, отсчитывая серебро с прибавком за искусную работу.
    За переглядками никто во дворе и не заметил, куда подевался наш главный умелец. А Иван времени даром не теряя, прихватил заранее смазанные лыжи да двинул огородами к околице. Дорожка из села одна – не промахнёшься. И колокольчик зазвенит – глухой проснётся.
    Всё верно рассчитал Иван. Протопал неторопливым ходом битюг, таща за собой возок с двумя шумными седоками. Крики мальчишьи звонче колокольчика. Прищурился наш молодец, провожая взглядом возок, распрямился да и заскользил неспешно вслед за ним. Оно и верно: Бог не выдаст – свинья не съест. Глядишь, и не заметят сорванцы погони. 
   Так и вышло. Перемахнув через реку и проехав довольно много по накатанной дороге, свернули огольцы с езжего пути в бор. Иван за ними – одним глазом, а другим – вешки примечает.
   Не петляя и даже не прячась, седоки также долго и весело плелись по сосняку. Иван не отставал.
   Горка за горкой, овраг за оврагом. Скоро стало вечереть. Втянул битюг возок прямо под огромную старую ель и как пропал. Испугался Иван, ускорился и нырнул туда же. Выскочил из-под еловых лап – нет, не видать, не слыхать мальчишек. Пригнулся Иван к заснеженной земле и потянулся вперёд по узкому следу от конских копыт да полозьев. Теперь не зевай, смотри шибко.
   А след-от не юлит, прямо ведёт. Одолел молодец снежные холмы, на буреломе чуть лыжу не упустил.
   Уж совсем стемнело как пробрался он меж двух маленьких пушистых ёлочек. Потрогал их, узнавая, поздоровался и двинул дальше. Сделал с дюжину шагов и остановился в опасении.
    Почувствовал Иван, что лес словно другим стал. Навскидку поглядеть, всё такое же: и деревья вековые в снежных одеждах, и сугробы, и безлунное небо. А всё-таки не то! Справился Иван с невольной оторопью – сказочный лес или нет, а назвался груздем, так полезай в кузов!
    Чуть подвинулся парень дальше и опять застыл – почудилось, что кто-то втайне глядит на него.
   - Тьфу ты, напасть неведомая, - шепнул он, вытаскивая ладонь из рукавицы, чтобы честно перекреститься…
   Низкая чёрная тень метнулась в спину Ивану, повалив его в снег. Мерзкое дыхание вперемежку с утробным рыком, острые когти, впившиеся в шею – самого матёрого Иван так и не увидел. Выхватил нож, но клыки впились в руку. Выпал ножик из вмиг ослабевшей руки.
   «Неужто конец? А перстень?» Бедолага из последних сил успел повернуть перстень на пальце и, теряя сознание, угасающим взглядом заметил, как прямо на него из можжевеловых кустов вырвались ещё два волка.
      «Вот и смерть моя!»


                Встреча.
 Очнулся Иван от того, что солёная капелька упала на его щёку.  Услышал рядом тихий жалеющий голосок:
- Уж год миновал как я приметила тебя. И всё-то ты в делах-заботах. То на лесной опушке, то у речки порхала я рядышком, играла, в руки давалась. А всё без проку, когда возле тебя красны девицы хором тропки протоптали.
- Так и протоптали? – шепнул Иван, открывая глаза, и замер на вздохе. Она! Сидит рядышком на краешке полатей, слёзку с реснички платочком смахивает.
  Красавица отодвинулась, прикусила нижнюю губку. Вспыхнули румяные щёчки, притупился взгляд, но ненадолго.
- Да мне такое не беда, – чуть оправившись от смущения, откликнулась она. - Ты-то и не упомнишь как в ночь на Купалу Анфиска из низовой деревушки оступилась, когда через костёр прыгала.
  - Как же не помнить. Искр было до неба! А что?
  - А то, что и не бывать ей с того твоей суженой.
  - Вот как! Ты постаралась? А у Стеши венок утонул? Тоже твоя работа?
  - Что ты! Это водяной, не иначе… Да и неправильно твоя Стешка цветки-богатки для венка подбирала. Ни зверобоя, ни тысячелистника…
 - А и хитра ты, друг Весёна, - рассмеялся, приподнимаясь, Иван и тут же схватился за шею да сразу же здоровой рукой за перевязаную . – Ох-хо!
- Лежи, не вставай! – испуганно закричала девушка, бросаясь к нему. - Нельзя пока тебе, дай настоям впитаться…
   Посмотрели разом друг на дружку, отвели глаза. Улыбнулись…
 - Нет, я ж тогда веселилась просто... – выдохнула Весёна. - А тут и надо мной туча чёрная появилась. Зачастил к батюшке Серко, гость богатый с западной стороны.
 - Серко? Что за зверь такой?
  - То и зверь! Шеей-то не можешь повернуть из-за его когтей! Перед батюшкой он козликом прыгает, сама доброта. Да я его волчьи когти за версту чую. И что богатства его разбойничьи на живой крови замешаны, мне ведомо… Боюсь, не отступится он, нет…
  - Запомню же я тебя, волчина, - неслышно произнёс Иван.
  - Бежать бы к людям, но не можно мне в девическом обличье из батюшкиных владений выходить. Птицей лесной, лиской оборотной – запросто, а вот так – нет. Только как пойдёт осьмнадцатый год, тогда и чарам волшебным конец выйдет. А пока не под силу мне… Думала я, гадала как бы тебе показаться. Да чтоб не в зазор было, а как бы по нечаянности. Ан вышло-то не по-моему… Кобылку-то белую встречал?
- Знамо дело, - молодец наш осторожно заглянул в большие Весёнины глаза и с трудом оторвал взгляд. 
 - Правила я ввечеру до дядьки Капелиного займища… Да опять Серко подкараулил с подельничками своими. Давно уж он мне проходу не даёт, злыдень. Замуж зовёт, нелюб. И рукавички-то с перстеньком бросила, поторопилась. А без него Триш-Гриша не вызвать, да сам поди знаешь.
 - Да век бы не знать его. Не видел и видеть не хочу.
- А зачем же перстеньком баловался? – усмехнулась Весёна.
- Избавления ждал.
- Так и дождался ведь.
- Куда там! Сзади волчара в шею вцепился, да спереди двое набежали. Как жив остался?
- Ему и спасибо… Триш-Гриш! – вдруг весело крикнула девица.
  И откуда-то снизу кто-то застучал по половицам, часто–часто задышал. Иван беспокойно замер.
Вдруг в горницу ворвались два здоровенных, каждый с телёнка ростом, волка!
 - Волки! Те самые! – округлил глаза Иван. Звери подбежали к Весёне и развалились у её ног, высунув языки.
- Ишь как хвостами машут… Да это ж волкодавы!
- То-то, дурачок ты мой, - засмеялась Весёна и стала гладить псов по холкам. – Вот этот с подпалинами - Триш, а этот рыжий – Гриш. Защитнички мои, помощнички  сказочные.
  - Вот оно что! – Иван боязливо вытянул руку вперёд. Триш равнодушно взглянул на неё и отвернулся.
  - Так-то! А не оказалось их - и беда! По сердечности, по доброте своей попал ты в заповедные чащи и меня спас. А по резвости своей чуть сам не пропал.
   - Правда твоя, зорька моя.
  - Вот уж нет! – гордо вскинула очи девушка. - Я не Зоря, и не Малинка, и не Белёна. Семеро нас у батюшки. Старшая-то Снежка, да ещё Радуся со Златой. Семь сестёр как снежинки на платочке. И у каждой своя сказка и каждая по-своему сказывается.
- Вон как! – улыбнулся Иван, с тихим упоением рассматривая красавицу.

 
                Капеля.
   Вдруг Триш и Гриш разом поднялись и повернули морды к порогу. Хлопнула дверь и послышались торопливые шаги, жалобно заскрипели половицы, а за ними и лестничные ступени. Спустя пару мгновений в комнату влез мужичина огромного росту и склонился к девушке:
- Ох, беда! Синичка ты моя легкокрылая, беда к нам жалует, отворяй ворота.
- Да что случилось-то, дядька?
- Сова-полёвка, дурища, драку в лесу видела, да Ворону и наябедничала, что Триш-Гриш Серку уши надрал и неведомого человека сюда приволок.
 - Ах! – воскликнула Весёна, невольно прикрывая собой Ивана.
 - А Ворон, тебе ли не знать – око Морозово, на то и поставлен Хозяином, чтоб за порядком смотреть. Мороз Иванович если сам розыск не учинит, так пошлёт сюда правильщика. Жди беды.
  - Жди беды, - печальным эхом отозвалась красавица. Иванушка вздёрнул брови, не понимая – вороны-смотрители, ябедницы совы, псы-стражники какие-то! В сказках-то бабкиных не проще ли всё?
  - Я, Весёнушка, смолчу, всё выдержу, человека пришлого за наши рубежи выведу. Триш-Гриш - душа окаянная, сдюжит, отбрешется. Только у леса-то глаз и ушей не счесть, на каждый роток не накинешь платок. Ах, сова, сова!
  - Так ведь Иванушке-то невмоготу бежать, дядечка Капеля.
  - А я на что, лапушка моя? – ласково отозвался великан. – Снесу до дровен, упрячу и вывезу твоего дружка. Вылетит отсель белым лебедем, только его и видели. Поторопиться б только нам…
  - Можно ли тут его спрятать?
  - Не можно, ладушка ненаглядная. Вороново племя тут такой свал учинит, всё вверх тормашками поставит… Ну-ка, паря, держись…
   Он подхватил Ивана словно пушинку и понёс прочь, сопровождаемый Триш-Гришем.
  - Погоди, дядька Капеля! – закричали одновременно Иван и Весёна. И оба зарделись как напроказившие дети.
  - Потом, голуби мои, всё потом, - прогремел в ответ дядька. Всего и успел наш Иванушка, что перехватить Весёнину ладошку да прижаться к ней жаркими губами. Вот и первый поцелуй…
   Уложил Капеля несчастного на розвальни, укрыл шубой да сверху дерюжку бросил. Стеганул битюга и сам рядышком подсел.
   Прижалась печально Весёнка к крылечному столбу, завздыхала вослед – увозят молодца, и не обсказались толком да ничего не попишешь…
   Лежит Иван, горюет. Нескладной получилась встреча со сказочной красавицей. И сам-то поранен и выходит, что будто испугался он Мороза Ивановича и бросил Весёнушку.
   - А это ты зря, парниша, - вдруг пробасил дядька. – Ухарство-то своё забудь до времени. Чего тебе хотелось, ты добыл и на том, мил друг, успокойся.
  - Так ведь… - начал было Иван, приподняв покрывала, но великан мягко перебил его:
  - Вижу, полюбился ты Весёне и она тебе поверилась, а это дорогого стоит. И я тебя давненько примечаю - крепко живёшь, потому и не прекословлю Весёниным желаниям. А Триш-Гриш тебя выручил, так у него перстенёк как ошейник - чей перстенёк, тот им и вертит.
  - Сбежал я будто…
  - А на Мороз Иваныча, паря, и дерзать не смей. Гневен нынче Хозяин, не любит он, чтоб в его владениях чужие шастали. Так он и не ведает, кто ты да что ты. Увёз я тебя одного, а спасаю с Весёной обоих. Деве-то разговор с батюшкой предстоит тяжёлый. Пожалей её, не сладко ей нынче придётся.
   Молчит Иван, обдумывает, что великан говорит.
  - Серко-злыдень – вот враг опасный, перемётный. Слушает его Мороз Иваныч, души в нём не чает, приглашает в хоромы свои и в этом вся заноза. Справимся с этим волчиной – лесу вздохнётся легче…
 - Да как же так, ведь зверь матёрый…
 - В человечьем-то обличье он, знамо, тебя постатней да поприглядней будет… На то он и оборотень. Нежить, тьфу его… Чу, не успели мы, друже…
 - Что там, дядечка? – Отбросил Иван дерюжку, пытаясь выглянуть вперёд за могучее Капелино плечо.
  - Эк, никак хозяин сам припожаловал со всей своей свитою…
   Свечение в полнеба охватило притихший лес.
  - Эхма, будет делов теперича… Прячься, паря, за меня и не отсвечивай. Дыши через раз да пар в варежку пускай. Иначе будет нам обоим конец-леденец.
  Нырнул наш молодец под шубу. Тут и дровни остановились. Странный гул прошёлся по всему лесу - почудились перезвоны бубенцов, фырканье лошадей, вороний грай и шуршание, словно кто-то тёрся об дровни.
  - Капеля! – вдруг услышал Иван грозный голос, от которого на миг остановилось сердце.
  - Доброго здравия, Мороз Иваныч, - донёсся приглушённый голос дядьки.
  - Куда на ночь битюга правишь?
  - Медвежата-потеряшки на порогах нашлись. Свезти их думаю до матки, покуда снова не пропали. Не спит мамаша-то, убивается.
  - Свезёшь и вертайся обратно. Понял ли? – Повелительным холодом повеяло на Иваново укрытие.
 - Как не понять, Хозяин.
 - На мой разбор поспеешь. А пока скажу тебе, чтобы ты намотал на свой долгий ус. Ведомо мне, Капеля, что стал ты потакать Весёнкиным прихотям явственно. Смотри же у меня! В моих землях моё слово – закон. Коли пойдёшь поперёк него, то и попенять на себя не успеешь – превращу тебя в снежную тварь  бессловесную, бездвижимую. Не желаешь жить по-моему, так будешь жить как люди пожелают. Не хочешь быть человеку на страх, будешь ему на веселье. Говорю тебе единожды, а второго раза не будет. Уразумел?
 - Уразумел, Мороз Иваныч.
 - Езжай и думай.
 Гул утих. Скрипнули полозья, заглушая тяжкий Капелин вздох. Иван осторожно вылез и притулился рядом с великаном.
 Согнувшийся пополам Капеля молча довёз Ивана до сельского погоста, сбросил ему лыжи:
 - Туточки и сам доберёшься. Добрый совет тебе оставлю – не ищи до поры Весёну, обожди чуток. Выйдет она к тебе сама, а там вся жизнь вашей будет.
 И не простившись, лесной человечище растворился в темноте.

 
                Думки.
  С того часу как воротился Иван домой, стал он совсем на себя не похож. Несколько дней отвернувшись недвижим лежал на печных полатях. Да никто и не тревожил нашего шатуна, Настюшка и та притихла – видят же все, что еле живой из лесу вышел.
 Поправился парниша быстро – помогли настои Весёнины да матушкины мази. А поднялся – угрюм стал и сам не свой, с лица спал, места себе найти не может. Иная-то душевная боль страшнее телесной.
  Мерил Иван родительскую избу вдоль и поперёк неровными шагами, всё думал-прикидывал как дальше поступить. Послушаться Капелю – изойти горестными думками, что там, у Весёны происходит да как дело поворачивается. А не послушаться и двинуть заново в лесные чащи – не навредить бы девице.
  Так и мучился наш молодец. Пытался доброй работой отвлечься – не помогает, отправился было к приятелям развеяться – поругался, чуть до потасовки дело не дошло. А то зачнёт дрова колоть и замрёт с колуном над головой - просто встанет истуканом посреди двора да всё на лес смотрит. Птица какая пролетит мимо – взглядом провожает.
  Матушка ночью всплакнёт, за сына беспокоючись. Старик руками бороду обхватит, не знает, чем такому наваждению помочь. Не замечает Иван тревог родительских, дичает день ото дня.
 - А ведь обманул меня леший с советами своими – за год остатний войдёт Серко в полную власть и силой оженится. Ах вы, жители лесные да сказочные!  Чую, горечи да злости-то промеж вас не меньше нашего!
 Сильно затуманила любовь к Весёне Иванову светлую голову, а ещё пуще взбрыкнула обида за девицу-красавицу. Тут уж не разум начал править молодцем нашим, а страсти душевные. Ведь разок-то и видел вживую Морозову дочку, и поговорить  не поговорил с ней – а понял – такую подругу вовек с огнём не сыскать. И пригожа, и душевна, и ласкова, и рукодельница. Да с такой-то женой только и таскать калачи из печи. Крепко задумался Иван о будущем житье-бытье, а что девица из сказки, как-то и не вспомнилось.
 И не выдержал-таки Ваня разлуки с разлюбезной сердцу Весёною, опять засобирался в лес.
  - Заберу её от батюшки, как есть заберу. Не будет мне жизни без Весёны.
  Изготовился на этот раз как подобает – хоть и рубежи примечены, а зимний лес не шутка и как встретит – неведомо. Путь-дорога не домой поведёт, надобно готовым быть к любой встрече. Оборужился Иван порядочно: и нож поострее прихватил, и топором опоясался, и ружьишко с тщанием обтёр да боем снарядил. Ужо теперь матёрый на шару не проскочит! Быть наглецу биту!
  Забросил котомку за спину, пимы в лыжи и, перекрестившись да ни с кем не простившись, по ранней зорьке – в лес.
  - На славу будет денёк, ясный да морозный. Вон как дым-то из труб столбом валит.
  Приободрился наш Иван, в походе хандру как ветром сдунуло. Резво заскользили лыжи по крепкому насту.
  - Ничего, ничего! Ещё поглядим, чья свайка ближе ляжет.
   Вот и старая разлапистая ель - первый примеченный рубеж. Улыбнулся Иван, похвалил себя за сметку. Проверил снаряжение, выхватил из-за пояса топор и нырнул под тяжёлые еловые ветви.


                Метель.
  А вынырнул из-под ели и опешил – холодным ветрищем полыхнуло по лицу да в грудь так ударило, что едва на ногах устоял. Сделал с пяток шагов, а куда дальше идти, неведомо. Закружила-завьюжила морозная пурга, разом сбила молодца с пути. За снежной круговертью ближнего дерева не видно, не то, что вёшек засечных. И обратной дороги не сыщешь, сунулся назад  – все ёлки в сугробах одинаковы. Кругом незадача выходит.
  - Эх, батюшко Мороз, что же так не по-доброму встречаешь? – прошептал враз обледеневшими губами Иван. – Чем не люб-то тебе наш человек оказался?
  Двинулся парень вперёд, сослепу натыкаясь на ветви да коряги. А куда лыжи вострить, уж и не думает – укрытие бы какое от метели найти, да переждать страшную напасть, ну как успокоится снежная непогода.
  - Вот те и денёк морозный! Крещенские-то, знать, здесь и не утихали…
  Теперь не застыть бы, не упасть. Шагай, Иван, шагай! Остановишься – жди смерти лютой.
  Идёт Иван, чуть не ложится навстречу пурге. Глаза слепнут, снегом забиваются, не спасает отцов малахай. Стынут руки. Рукавиц словно и нет, топор уж давно в сугроб провалился.
  - Ах ти, господи, спаси да мимо пронеси…
  Третий раз в сказочный лес попадает Иван, да всё не по-людски. Не желает мир заповедный пускать простого человека в свои тайны. Знамо, нечего здесь делать посторонним. А и одолеть ли смертному колдовские коловращения?
   Бредёт Иван неведомо куда и на душе всё тоскливее становится. Рванёт ледяной вихрь – повалится молодец в снегробище, привстанет и опять побредёт. Ныне и волк оборотный не страшен – гляди-ка, вся природа на дыбы супротив человека поднялась!
   Раз упал, второй, а на третий уж и подняться невмоготу. Хохочет метелица, встать не даёт, лезет под тулуп, скребёт по спине ледяной варежкой.
   - Расскажу, а никто и не поверит, как в своём лесу замёрз. Эхма, охотничек! Рано ж ты сдался! А Весёнушке-то, небось, не слаще…
  И только вспомнил ту, за ради которой оказался здесь, как выкатился из снежной карусели рыжий комочек и завертелся прямо перед Иваном.
   - Лиска!
  Прыгнул зверёк вперёд, пропал в снегу, вынырнул, хвостом вильнул – давай за мной, горе луковое!
  Ободрился парень, изо всех сил потянулся за пушистой проводницей. А ноги едва слушаются – кажется Ивану, что спешит, а на деле – еле-еле.
  - Это ничего… это мы живо…
  Бежит лиска впереди, оглядывается – как там Иван, пошевеливается ли? А у нашего лесного бродяжки косточки инеем покрылись, уж мысли замерзать начали. Едва прётся бедный, руками-ногами как поленьями перебирает. Душа давно отлетела, на волюшке одной и держится, сердешный. А мороз лишь крепчает, трещат деревья то тут, то там, заглушая свист метели.
  Не заметил наш обморозок, как проскользнули лыжи рядом с маленькими белоснежными ёлочками. Скатился с пригорка и, не удержавшись, упал навзничь.
  Лежит Иван, глаз открывать не хочет. А заледеневшим нутром чует, что отступила непогодь, утихла вьюга, ветер не воет, не бросается колючими льдинками. Осталась за порубежными ёлочками страшная смертельная круговерть…
  Тявкнула рядом лисичка и сразу же затрещали ветви, а Ивану не страшно ничуть – душа радуется, оттаивает. Опомнился, лишь когда непонятная сила подкинула его и швырнула прямо с лыжами  на чью-то широкую спину. Рванулся неведомый лесной гигант в чащу, заподбрасывал ошалевшего седока.
  Никогда ещё Иван по лесу так-то не катался. Что за жеребчик такой быстрый да длинноногий? Испугался молодец, разлепил боязливо глаза, вцепился одной рукой в жёсткую гриву, а другой ухватился за длинную рогатину.
  - Вот напугал-от! То ж сохатый!
  В десяток прыжков вынес лесной быстроход Ивана на поляну, где одиноко торчала из большого сугроба труба батюшкиного займища. Сбросил лось свою ношу и, фыркнув на лиску, умчался прочь.
  Тут уж на радостях Иван быстро согрелся, разбрасывая лыжей снег возле избушки, поскидывал с себя одёжу:
  - Ну, Весёна! Краса ты моя ненаглядная!  Воскресенье моё рыжее! Удивительный ты человек!
  Примостившись возле трубы, перебирала лисичка лапками, с укором качала умной мордочкой. Наконец молодец наш, подмигнув своей спасительнице, распахнул перед ней дверь:
  - Сейчас печку затопим, заживём по-царски…


                Весна.
  Скользнула лиска внутрь, протиснулся Иван вослед. 
  Обернулась рыжуха вокруг себя трижды, окуталась морозным облаком, рванулась вверх и явилась перед Иваном Весёна в привычном девичьем образе. Скинула красавица огненную шубку прямо на заиндевелый пол – и сразу теплом повеяло в крошечном домике из всех углов, вспыхнули в печурке язычки жаркого пламени, мигом отпотело маленькое слюдяное окошко, светло стало как в ясный день. Развёл Иван в удивлении руками. А чему ж удивляться? В дом вошла Весна!
  Бросилась дочка Морозова молодцу на шею, прижалась к нему с печальными словами:
  - Ах, Ваня, милый мой непослушный Ванечка. Да разве ж можно так-то? Знала я, чувствовала, что вернёшься. Ждала-поджидала тебя, а как упредить, что батюшка все рубежи лютым холодом сковал? А метель-мачеха распляшется - ведь это смерть верная, непроходимая!
  - К тебе рвался, Весёнушка, солнышко моё ненаглядное. Извёлся весь в думках-то, - бережно обнял Иван свою избранницу.
- И Триш-Гриш-то нам нынче не помощник, услал его батюшка за гору Кудыкину, год сюда бежать. Одна радость – снегири обсказали, что ты в лес двинулся. Я – навстречь. Да сама чуть с тобою не разминулась.
- Любушка ты моя. Спасительница.
 Вздохнула горько девушка:
- А что дальше будет и как нам дальше быть, не знаю покуда, хороший мой.
- Поладим небось, Весёнушка.
- Кабы от нас всё зависело, Ванечка… Нагрянул тут нежданно батюшка мой, Мороз Иванович, произнёс в гневе ужасном слова непоправимые… Быть тебе, сказал, Весёна, за Серком.
 - Это мы ещё посмотрим! – пощурился Иван.
 - А иного, говорит, суженого тебе не будет потому как не желаю. А если, мол, что сделаешь не по-моему, доченька моя любимая, прокляну - не помилую.
 Отвернулась Весёна, выхватила узорчатый платочек.
 - И добавил ещё, что ни обнимать тогда, ни целовать мне будущего моего дитяти ни в коем разе не придётся. А ослушаешься, сказал, и притронешься к своему малышу да поцелуешь – станешь бесчувственной и сердце твоё превратится в лёд… Страшно мне и больно от батюшкиных слов.
   Заплакала девушка, побежали слёзы по щеке. Не удержался Иван, ласково и осторожно прижал её к себе:
- Уйдём отсюда, Весёнушка. Вот же дорожка заветная! Не суть что ледяная, одолеем. Вернёмся к моим старикам. Переможемся как-нибудь до нужной поры, а там и по-людски заживём. Всё будет замечательно…
-  Как же? Уйти-то мне из сказки не сложно, только останусь я синичкой либо рыжухой лесною. Вот беда моя… Весёной мне там никак не быть. Нет в вашем мире чар чудодейственных…
- А ну как так, напрямки домой, минуя порубежье?
Грустно улыбнулась девушка.
- А и сходим, Ванюша… Поначалу-то тебе такое хожденье весельем покажется, а потом наплачешься. Сказку ведь в дом со стороны не принесёшь…
- Ну так я тут где-нибудь неподалёку поживу, покуда не выгонишь, - не унимался Иван. - Да вот здесь на заимке и устроюсь… Не могу я вдали от тебя, солнышко моё, жить в неведении…
- Гнать–то тебя прочь нет у меня силушки. А уйдёшь сам, пропаду я тут… Серко уж точно жизни не даст…
- Я остаюсь! И буду здесь сколько понадобится.
- До Покрова выдержишь ли?
- Выдержу… На том и уговоримся, Весёнушка. И ещё…
 Иван взял в ладони её лицо и несмело поцеловал прямо в губы:
- Дай слово, что придёшь ко мне насовсем, если станет никак невмочь.
- Будь по-твоему…
  Долго ещё сидели рядком у печки, миловались, сказывали друг другу радости свои да печали. Развязал Иван заплечную котомку, угостил подружку пирожками, что из дому прихватил, да сладкой клюквенной водою.
- Ах, хорошо-то как, Ванечка!
- То ли ещё будет, Весёнушка! Выйдем из лесу, благословимся у родителей моих, дом поставим. Заживём, эх! Нам бы с  чарами только развязаться…
Спохватилась Весёна, вскочила:
- Батюшки светы! Времечко-то бежит как! Хоть солнышко проси погодить, не закатываться… Пора мне, сокол мой ясный. Дядька Капеля верно все углы обстучал, меня разыскивая. Ты дале северной горки не ходи, приметят сороки – пиши пропало моё счастье. Поесть захочешь, накинешь платок на туесок матушкин, а пить – прикроешь платком ковшик.
- Ясно.
Всунула Весёна ладошку в рукав своей шубки, остановилась, хитро прищурившись:
- А чтобы было тебе здесь не скучно без меня, захаживай почас вон туда, в тёмный закуток, где припасы храните…
    Иван опасливо поглядел на занавесочку в дальнем углу и кивнул:
- Угу.


                Заимка.
    Как прожил Иван первые деньки – самому бы кто объяснил. И всё вокруг как будто знакомое, ан нет – глядишь, какую-нибудь загадку сказочное место да подбросит.
    Выйдя проводить Весёнушку, опешил первый раз – недавно заснеженная полянка вдруг покрылась молодой травой, лютики показались то тут то там, под горушкой тоненько зажурчал ручеёк, пичужки малые перекликнулись, косой беляк шмыгнул за кустами. И тепло кругом, ни уходить, ни расставаться не хочется…
    Второй раз Иван удивился под утро – не гаснет огонёк в печке, горит себе по-прежнему, греет избушку, хозяина веселит.
    А потом уж начал Ваня помаленьку привыкать к нехитрым чудесам. Накрыл платочком туесок – на дне шанежка, а в ковшике кисель малиновый. Поначалу-то и смешно, а вдругорядь и горячим взваром обжёгся.
   Выбирался почасту на лужайку, кормил крошками с руки оголодавших птах, песни пел, на ручей глядючи. Прикидывал на будущее своё с Весёною житьё-бытьё…
   Смотрел Иван за занавеску как девица говорила – кроме плошек да коробочек батюшкиных ничего не обнаружил, только посмеялся.
- Эхма, поломалось волшебство…
  И знамо, не привык наш парниша подолгу сидеть бездельником, вытащил из-под лежанки невесть как там оказавшийся мастеровой струмент и соообразил себе работу - поделки стругать-выводить - кормушки для лесных жителей, лыжики, потешки для Настюшки, досочки да утварь посудную для матушки, черенки да топорища – отцу и товарцы резные – на ярмарку. Уработается до ломоты, а чурочек всё никак не убавляется. И дерево-то, гляди, лезет в руки деловое, без сучка, без задоринки, само под нож так и просится. Лепота!   
   А там и Весёнушка вырвется в гости. Радости и веселья полная избушка – много ли молодым надо? Любви мало места не бывает. Зазвучат вокруг разные музыки, то ли за окошком, то ли в сердце у Ивана. Улыбается молодец всему, что ни увидит, душа радуется – остановиться не может. Порезвятся молодые как дети малые, поиграются, а потом словно и очнутся.
   Приберёт девица щепочки да стружки от Ивановых поделок и сама рядышком пристроится, за кудель сядет – ниточку тонюсенькую тянуть зачнёт, вот-вот оборвётся. А сама запоёт печально, видно, и её, сердешную, не отпускают думки о завтрашнем дне.
   - Порвётся нить-то.
   - А я, Ванечка, ниточку солнечным лучиком провяжу, она и не порвётся… Свет-то от Солнышка с виду хоть и нехваткий, а зиму с ног валит… С дедушкой Ярилой и батюшка не спорит… И не годится мне для кружева чужая нить, лёгкости в ней нету.
   Вот вынула Весёна из рукава беленький платочек, расправила его на ладошке и чуть подбросила. А сама и не смотрит, опять за пряжу принялась. Зато у Ивана губы в трубочку  - медленно плывёт платочек по избушке, не падает. Дунул слегка – покачался платочек и дальше поплыл.
   - Чудеса… прям платок-самолёт… хоть садись да лети.
   - Выпрошу у сестрицы своей Радуси красочек разных. Распишем товарцы твои всеми цветами – глаз не оторвешь… А что закуток-то? Ходил туда?
   - Ничего там нет, полки да банки…
   - Ой, Ванюша! Несмышлёна какой-то! Ты не стой перед явью-то, шагни вперёд.
   - Куда?
   - Прямо. Глазам-то не всегда верить надо…
   
 
                Масленица.
      Через три денька пришла Масленица. Повздыхал Иван в одиночестве да ничего не попишешь -  видно не судьба нынче ловкостью похвастать, снять татарские сапожки с ледяного столба. Вот Митяй с Гурьяном порадуются за себя да за Ивана.
      Пристроился наш парниша на чурбачок возле избушки, обладился коромысло мастерить. Ушёл в работу и не заметил как Весёна обняла со спины:
      - Ну уж нет, мил дружок. В праздники и в сказках за делом не сидят. Пойдём-ка на гулянье! Хоть себя не покажем, так на людей поглядим.
      Растаял Иван при виде подружки, не переча разрешил ей себя за руку как неука повести. Про себя подумал: не на саночках, так на лыжиках за полдень авось и доберёмся…
      А Весёна – в избушку и к занавесочке. Не удивился молодец, попривык уж к сказочным затейкам, не стал артачиться, однако ж закрыл глаза покрепче и шагнул за девушкой. А шагнув, присел от неожиданности. Ворвался в уши весёлый ярмарочный шум – крики и смех, звон бубенцов, зазывные подхлёсты торговок, переливы свистулек и рожков – Масленица!
       - Ахти! Это что ж такое, люба моя? – открыл Иван пошире глаза и больше не закрывал.
       - А ты не рад ли? – улыбнулась Весёна, втягивая его за собой в разноцветную гомонящую толпу.
       – Народу! Ведь всё село тут да почитай три деревни в гостинцах. И качелики, и карусель вон там!
       Гулянья разлились на всю улицу. Высоченное пёстрое чучело, видимое даже с околицы,  ожидало своего часа. Мальчишки и парни уже вовсю городили снежную крепость. А ближе к реке сельчане устроили крутые покатушки. Оттуда то и дело раздавались пронзительные девичьи визги и хохот.
       - Гляди, цыган с косолапым! А там-то – наши! Эге-гей!
       Тут уж Иван подхватил Весёну и, счастливый от близкой встречи, поспешил вперёд.
        - Краса ты моя! Покажу тебя матушке, пусть порадуется. А Настюшку ты ведь знаешь? Она же теперь от тебя ни на шаг не отстанет! Свисток, а не девчонка!
       Не заметил Иван, что перестала Весёна улыбаться. Бросился к матери:
       - Здравствуй, мамо!
       А матушка своего сына и не замечает, улыбаясь, весело беседует с товарками. Схватил Иван матушку за рукавицу, а толком схватить и не может.
       - Что за ерундовина? Мамо! Это ж я! Тётка Анисья! Бабушка Петровна! Дядь Егор, не узнал, что ли?
       Нет, не обращают люди внимания на Ивановы страдания, словно и нет его. В недоуменьи взглянул парень на Весёну. Покачала та головой, вздохнула:
       - Вот и сходили напрямки… - Прижалась к Ивану. – Не чуют они нас, Ванюша. Они в своём поле гуляют, а мы в своём… Ёлочки между нами, понимаешь? А у матушки твоей, видишь же, всё в порядках…
       - Ага! И сыночек в прятках.
       - Ну пойдём покуда, на качеликах покачаемся.
       - Пойдём…
       Недолго грустил Иван. С такой подружкой как грустить-то? Порадовались молодые от души, и песни пели, и хоровод водили, и катались на саночках и каруселях. Только молодец наш нет-нет да в матушкину сторону с досадой взглянет.
      День пролетел незаметно, а гуляньям и конца не видно. Уж потемну, при свете костров стало чуть стихать – силы оставить надо и на другие дни.
       Весёна вдруг подкинулась, заспешила:
       - Ты меня тут подожди, Ванечка. Я мигом.
      И растворилась за первым плетнём.
       Сидел Иван на чьих-то дровнях, ел за сытным блином другой, макал в сметану, чаем запивал и уже не так сторожко посматривал вокруг. Расшалившиеся мальцы кидались снежками, бабы устало гомонили о своём.
      - Слышь-ко, приятель, не разменяешь ли пятак? – Рядом с Иваном чуть притёрся широкоплечий добротно одетый мужик с чёрной бородкой и желтоватыми глазами.
      - Пустой, дядя.
      - На кулачки-то пойдёшь? С зареченскими уговор на завтра.
       Иван поперхнулся.
      - Али слаб телом? Ну извиняй…   
       Мужик боком ушёл за спины. Прибежала запыхавшаяся Весёна.
       - Уф, еле успела.
       - Куда сорвалась-то?
       - Приметила у птичников подружку. Помочь надо было. Дельце-то копеешное – крючок у клетки откинуть… Ну что, Ванечка? На заимку?
       - Пора бы, Весёнушка.
       - Повторяй за мной... Шаг назад… ещё, ещё… и повернись.
               
   
                Закут.
       Вот те и закут! Зря грешил на сказку, что волшебство сломалось. Всего и делов-то – набрать воздуху поболе, закрыть глаза и шагнуть в неведомое…
        Наперво-то отправился недалече, к реке, да лучше бы не ходил. Наваляли крепкотелые зареченцы Ивановым дружкам с горкой. Расплевался с досады и с досады же махнул подальше от родных мест – на Кавказ. Выскочил с ошалелыми глазами и с того разу зачастил в заветный уголок.
        …Ох и насмотрелся Ваня на мир православный да на земли заморские. Где только не побывал, чего только не повидал! А и кто б отказался от такой всевозможности? Найди-ка такого увальня? Ведь грешно это, сидеть у речки и не искупаться! 
        Повидал наш Иван Москву с Царь-пушкой и Лондон-город иноземный, Петербурх-столицу и свейскую Стекольну. Обглядывал с замиранием сердца белопарусные галионы с грозными пиратами в кожаных штанах и верблюжьи караваны арабов-купцов,  удивлялся стадам индийских слонов на Ганге-реке и стаям смешных пингвинов на огромных ледяных горах. Вот чудеса-то незнакомые! Сами перед тобой расстилаются да в глаза все разом лезут!
       Ахал, запрокинув голову под северными сполохами и гремящими вулканами, изумлялся огромным морским черепахам и летающим по морю рыбам. Стучал в барабаны на свадьбе у чёрных африканских людей и плясал на пиру у какого-то прусского фюрста, скорбел от беспомощности на невольничьем рынке в Кафе и тёр слезящиеся от благовоний глаза при дворе китайского мандарина. Любовался искуссной работой дамасских оружейников и восхищался творениями флорентийских каменщиков. Большой он, мир! Чудесный и ужасный…
       До самой субботы как заворожённый входил наш молодец в закут и как осоловелый выходил оттуда. Иной раз и не сразу замечал, что не сам вернулся, а Весёна за ладошку вывела… Шагнул вот так-то и в субботу и вдруг словно очнулся от наваждения. Сунул большие пальцы за ремешок, прищурил глаза, ощупывая бескрайний морской простор с причудливыми островами, и… рассмеялся:
        - Ох и широка ты, земля-матушка. Не объедешь тебя, не обсмотришь. Семи жизней не хватит всё узреть да узнать. А сколь на тебе хорошего и доброго! И сколь же на тебе, голубушка, жуткого да злого. И что ж смотреть попусту, сбоку стоя столбом, коли руку для помощи протянуть не в силах и ударить покрепче негодяйскую морду тоже не выходит. Закут он и есть закут… Ты уж не обессудь, а лучше, чем родная сторона, нашему человеку места нет. И обнять её могу, и обустроить, и защитить.
       Поклонился Иван на четыре ветра и шагнул три шага назад.
       Повернулся и услышал до боли знакомый тоненький голосок:
       - Здеся Иванушка. Слышь, деда?
       На пороге заимки стояла Настюшка в скинутом платке.
       - Да где же здеся? – навстречь Ивану шагнул отец и уставился в занавеску.
       - А погляди-кось, сколько поделок вокруг! Ах, красочки! Деда, красочки! Ва-аня! – Девчушка выскочила из домика. – Ты где-е! Ва-аня!
       Сжалось у Ивана сердце. Притулился он возле печки, вздохнул горько - и без шапки-невидимки невидим для родных. Вот напасть! Ох, нелегко тянуть такую тянучку до осени. Вздохнул молодец, вытер ладонью лицо - ну да ничего, перетерпим. Полетит время за доброй работой, оглянуться не успеем, как выведу из векового леса юную супружницу пред матушкины очи.
      
                Конец.
       Наступила весна не волшебная, а по всем приметам настоящая. Обжился Иван на батюшкиной заимке. Пристрой добротный начал ставить рядом, благо лес под боком некупленый. Весёнушка, что ни свободный часок – рядом, помогает-прибирается, с каждой встречей веселее. Тает помалу времечко до означенного сроку и дочка Морозова всё краше да статнее становится.
       Не нарадуется Иван счастью своему сказочному. Весь мир рад бы обнять, одна заковыка – не то, что обнять кого, а и рассказать некому. Пройдёт через займище знакомый человек, чинно посидит в уголке, поест, отдохнёт, а то и переночует. С утра оставит толику припаса как заведено, поклонится и – в лес, а Ивану и смех и слёзы.
        Зверь лесной давно молодца не пугается, белки да зайцы как у себя дома прыгают, знают – хозяин не обидит. Так и с ними не поговоришь.
       Прошагает тайным дозором дядька Капеля, обойдёт кругом заимку, осмотрит Ивановы постройки, поправит какой косячок, покивает одобрительно головой и пойдёт дальше…
       И всё хорошо, и всё по-доброму складывается. И солнышко светит, и птицы поют… Да знать бы ещё нашему Ивану, где упасть, глядишь, и соломки бы успел подложить… Только неведомо завтрашнее человеку. Ни простому, ни сказочному…
       В ночь на Страстную пятницу что-то припозднился Ваня. Хотел ковшик узорчатый матушке зараз вырезать… Покончив с поделкой, улёгся потемну. Только задул лучинку, а уж сморило молодца.
       И не слышал он как на поляну крадучись вышел человек. С виду обычный сельчанин, крепкотелый, в чёрной сатиновой рубахе с пояском, в сапогах гармошкой. Разве что глаза изжелта, нехорошо горят.
        - Вот ты где, сокол ясный! – шепнул он, усмехнувшись. - Часу ждёшь! А я, не поверишь, всю землю обрыскал, под каждое крыльцо заглянул, под каждую кочку… Уж и не чаял найти тебя, детинушка.
        Зыркнул по сторонам глазами, пригладил бородку:
        - Рыком да силой тебя не одолел, так сонного стреножу…
        Посунулся желтоглазый в избушку – заперта. Поскрёб ножом – бесполезно. Постоял у окошка, прищурившись, поворошил носком щепки да стружки возле пристроя.
       - Это ты старику Морозу – обида на час, а мне ты – смертельная поперечина. Дед тебя из сказки гнал, а я тебя в ней навечно оставлю!
       Ухватил злодей жердь и припёр ею дверь заимки.
       - Не быть Весёнке твоею, дело верное! А как я её уломаю, ты, голубь, уже не узнаешь… В зверя лесного навечно оборочусь, а разведу твою удачу…
       Посыпался вкруг избушки ворох стружек, веток да корья. Плеснулась из фляжки огненная вода, а за ней рванулись со всех сторон язычки живого пламени…

      Долго по утру бродил на пепелище дядька Капеля, шуровал лилово переливающиеся угли, искал вчерашний день. Нет, ничего от Ивана не осталось среди дымящихся головешек. Шумно горевал человечище да так, что деревья от лешего голоса качались.
     - Ах, опоздал я, старый пень, совсем опоздал… Ах, недосмотрел, моя вина… Сгорел парниша, как есть сгорел. Ни косточки от бедного, ни пуговки, ни гвоздика…
     Тяжко вздыхал лесной великан:
     - А что Весёнушке скажу? Авось не сгорел, авось успел до закута дотянуться? Чтоб ангелом невидимым по свету бродить? Так теперича и Морозов посох не укажет, куда сослепу шагнул паря. Ах ти, не по-доброму сложилась сказка.
    Плевался в сердцах:
    - Ну, Серко, ну, злыдень! Обскакал меня на кривой кобыле… Теперь напрямки за Весёнушку примется… Упрежу птичку мою, покуда совсем худо не стало… Ах, судьба…
   Так и пропал наш молодец, списался начальством в нети… Да только сказка на том не закончилась.

    Проснулась как-то поутру Настюшка от тихого постукивания, зырк глазёнками туда-сюда – а за оконцем птичка пёрышки распушила, на девочку посматривает.
    - Ой ли? Синичка! – Сон как рукой сняло. – Сейчас, сейчас, миленькая. Уж теперь-то никакого Ваську к тебе не подпущу.
    …Лето в тот год выдалось страсть какое дождливое да холодное. Плакалось небо словно жалело кого-то. До Покрова, почитай что до первого снега прожила птаха у Настюшки в скромном уголочке. Что ни день радовала свою маленькую защитницу тихим пением, а по ночам навевала ей сладкие сны.
    Зима ж началась с ледяной грозы. От веку не бывало такого в наших краях. Раскатистыми громами и страшными синими молниями поведал Мороз Иванович о своём гневе. Крестились старухи, шептали:
    - Проклял, лютым проклятьем проклял Дедушко кого-то из близких…

 
                Снегурочка.
  Снегурочкину историю знаете ли? Добро! А вот как о том в наших местах сказывали.
  Через год ровнёхонько, ночь в ночь как ушёл из дому Иванушко, намело снегу немеряно, всё сельцо так и накрыло пуховым одеялом.
  По-темну ещё взлаял Полкан да притих, а за ним Иванов батюшка еле вылез из сенок да так и сел - у самого крыльца притулился к пристенку огромный снежный человечище, наполовину занесённый сугробом снеговик.
- Вот мальцы! Чего учудили… - начал было он, перекрестившись, однако ж приметил в огромных снежных лапах свёрточек и пробрался поближе. – Ах ти, осподи! Никак малютка, живая! Мать, а ну сыпь сюда! Получай подарок.
   Так и появилась у старика со старухой нечаянная радость.  И назвали её Снегурочкой, потому как из снега вынули. И опять неугомонная Настюшка в нянюшки записалась. 
   Потекли дни короткие да ночки синие предлинные. Утихли понемногу страсти. А из больших событий только одно и случилось. 
   Волчище матёрый в окрестностях объявился, порезал в низовой деревеньке мальчонку. Староста с бабами слёзно упросили народ помочь изловить людоеда. Вышли мужики и парни из ближних деревень, обложили гадину в логове по всем правилам. Да всё зря. Волку ж зима за обычай. Вырвался злыдень, не испугался красных тряпок. И стал только ещё злее, в страх вогнал всех деревенских собак. Долго хозяйничал, измывался над живностью. То здесь прыгнет под брюхо и нет лошади, то там зубами лязгнет и тулуп с мужика вместе с кожей стянет. И подлавливали его охотники, и ножи совали, и в упор стреляли. А он словно заговорённый… Но перед самым ледоходом как отрезало – пропал.
   …Дед Матвей шёл от сватьи, так говорит, видел как двое ненашенских ухарей тащили волчину прямо по речному льду да живьём с него шкуру сняли и в прорубь спустили. И всё молчком,  и сами как разбойники. Только словам деда Матвея грош цена, потому как у сватьи не настойка, а слеза на травах…
   Так и тянулись деньки друг за другом, а за ними и годики. Лето весну сменяет, зима – осень. Маленькая Снегурочка подросла, а Настёна уж вовсе заневестилась, как ещё один странный случай взбудоражил село.
    Ребятишки соседские, а с ними и маленькая Снегурка играли в тот солнечный морозный денёк на улице, катались на саночках да лепили из снега разные фигуры. Настёна с подружками тут же, на подгляде.
    И никто даже не заметил, откуда показался на дороге крытый расписной возок, а позади него на сытых крепких конях два широкоплечих молодца при оружии.
    Остановился возок, остановились конные. Дети перестали играть, уставившись на незнакомцев. Распахнулась дверца и из возка выпорхнула барыня в лазоревой атласной шубке, молодая да такая пригожая, что даже Настёна прикусила язычок.
    Постояла барынька в нерешительности, потом вдруг взмахнула руками и со слезами бросилась к Снегурочке, заобнимала её, зацеловала. Но не успела Настёна опомниться, как барыня выпрямилась и отстранила от себя малышку. Взгляд её стал холодным, она равнодушно посмотрела на подоспевшую Настёну, на прижавшуюся к ней Снегурочку и не простившись, укрылась в возке.  Через мгновение кони рванули прочь.
   Но почти сразу один из всадников развернулся и поскакал обратно. Статный каурый загарцевал перед Настёной, взбивая копытами снег. Молодец с лёгкой улыбкой перегнулся через седло:
 - Держи, красавишна! Хозяйке он теперь ни к чему.
   И выложил на ладошку девушке изумрудный перстенёк. Потом сбросил с головы волчий треух и, склонив свою рыжую шевелюру, снял с шеи золотую цепочку.
 - А это от меня. Леденцов купишь.
 - Да я ж тебя помню, - ахнула Настёна, вглядываясь в его лицо.
 - А помнишь, так не забывай, - сверкнул зубами конный, пришпоривая коня. И умчался за возком, весь в снежном вихре, оставив девушку в тихом изумлении.

     Внучку-то свою Ивановой родне Дед Мороз не оставил, не дал им порадоваться. Едва прознал о Весёниной дочке, так сразу порешил возвернуть её обратно. Суров лесной хозяин, а всё ж сердце имеет не каменное…
    Неуступчива оказалась любимая доченька, в батюшку характером вышла. Не простила ему потерянного своего счастья и не простившись уехала. Нашла коса на камень – в сказках и не такое случается. Так и сам виноват… Крут в гневе Мороз Иванович, ой как крут! Да так, что потом себе не рад бывает. Заколдует в грозной запальчивости – потом и сам расколдовать не может.
    Утихла горечь от непослушания родной дочери, а за горечью и печаль тут как тут. Повздыхал украдкой в своих сказочных хоромах, пока никто не видит. Да всё попусту – понапрасну содеянного не переиграть. А сороки уже весть разносят: живёт в дальнем селе девочка, вылитая Весёна…
    А внучат-то старики пуще детей любят, друг к дружке ревнуют.  Так искони повелось…
    И про костёр да облачко нынче все православные знают, от мала до велика. И каждый год теперь с нетерпением ждут встречи и с волшебным Дедом Морозом и с ласковой Снегурочкой.
    Только не верьте, что Снегурочка из снега вылеплена. Враки! Живая она, от доброй любви порождённая…
    Про Ивана-то люди разное плели. Одни говорили, на заимке во сне сгорел, так и сам виноват. Другие говорили, что не сгорел, а подался на Беломорье, видели его на датском корабле. А вернувшийся с обозом зареченский утверждал, что встретил на Дону казачьего есаула, вылитого Ивана.
     …А что стало с Весёной – неведомо. В какие края умчалась? Королева снежная живёт, говорят, за Северным морем, холодная как лёд. Да не Весёна, верно. Хотя, кто ж их, сказочных, знает.