de omnibus dubitandum 119. 101

ЧАСТЬ СТО ДЕВЯТНАДЦАТАЯ (1918)

Глава 119.101. ТАМБА…

    Не стану описывать подробностей, как я выбрался из Новочеркасска в памятный мне вечер 12 февраля (ст. стиля) 1918 года, когда красные казаки под предводительством изменника – войскового старшины Голубова – уже входили в областной город Войска Донского.

    Это слишком удлинило бы мой рассказ. Начну с того момента, в который я в тот же вечер попал в станицу Аксайскую, верстах в 25-ти от Новочеркасска, в сторону Ростова.

    Мой возница-хохол, взявшийся меня доставить из хутора Александровского в Аксайскую (верст 8–9), у въезда в станицу решительно заявил мне, что дальше не поедет.

    Как ни упрашивал я его довезти меня до станицы Ольгинской, в которую сегодня из Ростова отступила Добровольческая армия, как ни обольщал я его высокой платой, оробевший хохол ни за что не соглашался.

    – Разве ж можно туда ехать теперь? – резонно говорил он. – И в прежние то времена, когда настоящее начальство было, случалось, что на тамбе (дамбе) по ночам людей убивали и грабили. А теперь што ж?! У всякого лихого человека руки развязаны. А сколько их теперь расплодилось! Не поеду. Мне своя голова дороже денег.

    Нечего делать. Я слез с дрог, расплатился с возницей и, поднявшись на железнодорожную насыпь, решительно зашагал по путям к вокзалу. Не успел я сделать и двух десятков шагов, как был остановлен часовым.

    Между нами произошел короткий разговор.

    – Вы кто такой и куда путь держите? – вежливо спросил он меня.

    – Я – казак, иду в Добровольческую армию.

    – Но она давно уже прошла в Ольгинскую…

    – Как давно?

    – Последняя часть перешла через Дон часа полтора-два назад.

    До этого у меня была слабая надежда пристать в Аксайской к какой-нибудь команде добровольцев, теперь эта надежда рушилась.

    Мое положение осложнялось тем, что в Ольгинской я никогда прежде не бывал и знал только, что от Аксайской до Ольгинской с давнишних времен вела деревянная дамба. Но как ее ночью найти?

    – Как жаль! – сказал я. – Но мне все-таки во что бы то ни стало надо туда. Как мне пройти на дамбу?

    – Идите прямо по путям. Она в другом конце станицы.

    – Далеко отсюда?

    – Верст около двух будет.

    Я всмотрелся в своего собеседника.

    Лицо молодое, серьезное, внушающее доверие и интеллигентное.
Оказалось, что передо мной стоял студент.

    – Как же вы здесь остались? – решился я предложить ему вопрос.

    – Мы, аксайцы, держим нейтралитет, теперь охраняем станицу.

    Я не вытерпел.

    – Ох, уж знаю, чем пахнут эти нейтралитеты!

    Молодой человек слабо улыбнулся.

    – Так старики решили.

    Мне еще долго пришлось лавировать между загромождавшими пути вагонами, платформами, погасшими локомотивами, какими-то разбросанными тюками, пока я добрался до вокзала, расположенного ниже насыпи и совершенно скрытого в темноте.
С той стороны доносился гомон казачьих голосов.

    Я остановился.

    – Скажите, станичники, – закричал я сверху в темноту. – Как мне пройти на Ольгинскую?

    Гомон утих.

    Через мгновенье я услышал явно враждебный, грубый хамский голос:

    – Коли ты идешь на Ольгинскую, значится, дорогу знаешь. Какого же дьявола ты спрашиваешь?

    Как только кончился вопрос, я, не теряя ни секунды, в свою очередь не менее вызывающе и грубо пустил в темноту моему невидимому собеседнику тоже вопрос:

    – А ты Москву знаешь?

    – Знаю … – послышался неуверенный ответ.

    – А дорогу туда найдешь?

    – А черт ее … нашто она мне … – уже в явном замешательстве выпутывался грубиян.

    – Какой ты, я вижу, умник! – с явной насмешкой отрезал я.

    Раздался взрыв хохота.

    Я отлично понимал, что только находчивость, часто смелость, доходящая до дерзости, в положениях, подобным тому, в каком я очутился, могут вывести из затруднительного положения.

    Я же имел полное основание опасаться, что меня в каждую минуту могут задержать, хотя бы под предлогом выяснения личности. А раз эти люди держат «нейтралитет», то им ничего не стоит передать меня в руки большевиков. Понятно, что такая перспектива мне не улыбалась.

    На насыпи со стороны вокзала под легкими, поспешными шагами зашуршал гравий, и передо мной выросла высокая, тонкая фигура казака в шинели, в папахе, с ружьем за плечами и шашкой на боку.

    Его безусое молодое симпатичное лицо подергивалось от смеха.

    – Вам в Ольгинскую надо?

    – Да…

    – Так идите прямо, никуда не сворачивайте, дойдете до тамбы, а там она приведет вас прямо в станицу…

    – А далеко до дамбы?

    – Да порядочно … версты с полторы наберется. Вот как увидите под насыпью пролет, а по самому Дону на снегу наезженную на ту сторону дорогу, так смело спускайтесь вниз и идите через Дон по этой дороге. Она приведет вас прямо на тамбу.

    – А сколько верст до Ольгинской?

    – Считают восемь.

    Цифра вполне совпадала с ранее слышанной мной.

    Я поблагодарил и пошел поскорее прочь, благословляя в душе судьбу за то, что пока все складывалось для меня довольно благоприятно.

    Я продолжал свой путь, зорко осматриваясь по сторонам, боясь пропустить переезд через Дон и дамбу – единственную верную дорогу, которая может привести меня к заветной цели.

    Я помню, что очень спешил. Но едва я сделал 200–250 шагов по железнодорожной насыпи, везде пролегающей здесь у самого берега Дона, как увидел на запорошенном снегом льду слабо темнеющую дорогу, теряющуюся на противоположном берегу.

    На момент я остановился в раздумье.

    Да, на той стороне Дона что-то чернело и слегка возвышалось над плоским берегом.

    – Не это ли и есть дамба? – мелькнуло в моей голове. – Но ведь до нее 1,5 версты, а я едва ли и триста шагов сделал, – соображал я. – Как же так?
Я глянул вниз.

    Прямо у меня под ногами зиял широкий пролет со сводчатым потолком.

    – Ну, вот и пролет. Значит, на том берегу будет дамба. А насчет расстояния казак просто ошибся.

    Но у меня оставался след сомнений.

    Сам я по происхождению донской казак, служил в молодости в казачьих войсковых частях, был с казаками, во время минувшей европейской войны я имел множество случаев убедиться в том, насколько казаки превосходно ориентируются даже в совершенно незнакомой им местности и на глаз точно и метко определяют расстояния.

    Но раздумывал я недолго, тотчас же с крутой насыпи сбежал вниз и очутился под железнодорожным пролетом.

    О, радость! Наезженная по девственному снегу дорожка прямиком вела по реке к противоположному берегу.

    Я бодро зашагал по льду, спеша поскорее перебраться через Дон, дабы моя черная фигура на белом фоне не привлекла чьего-либо враждебного внимания.

    Когда я вышел на противоположный берег, то к своему разочарованию и крайнему огорчению даже и признаков какой-либо дамбы не нашел. Пологий берег обрамлялся густым бордюром низкорослых кустов лозняка, примятых и свежеполоманных на самом выезде с реки. В изломах лозин блестела даже белая, как снег, древесина.

    – Куда я попал? Что же это за дорога? – задавал я себе вопросы. – Да, по-видимому, здесь провозили тяжести. А-а… – наконец решил я, – по всей вероятности добровольцы в этом месте переправляли через Дон свою артиллерию.

    На этом я успокоился и продолжал свой путь.

    Выбравшись из лозняка, я очутился на широкой, белой от снега поляне.
Дорога скоро оборвалась, точно куда-то сгинула. Я понял, что попал совсем не туда, куда хотел.

    Возвращаться назад, в станицу, чтобы оттуда опять продолжать свои поиски спасительной дамбы, я, конечно, и не подумал, идти наобум ночью в совершенно незнакомой местности, когда весь край охвачен восстанием и небезопасно и, пожалуй, бесцельно. Что же делать? Не стоять же на месте? И я пошел вперед.

    Меня тревожило то, что я не знал, сколько времени Добровольческая армия останется в Ольгинской. Хорошо, если она там сделает дневку, а если в эту же ночь снимется и двинется в степи. Где тогда искать ее?

    Я ясно отдавал себе отчет в том, что спасение мое заключалось единственно в возможно быстром достижении Ольгинской. Значит, в моем распоряжении была только эта ночь до рассвета. И эти отмеренные мне судьбою немногие часы я должен использовать на то, чтобы успеть, во что бы то ни стало, присоединиться к Добровольческой армии.

    И я шел наобум, думая только о том, чтобы не встретиться с одуревшими станичниками и особенно с иногородними, которые в последние дни подняли головы и оказались чуть ли не сплошь большевиками.

    На небе не блистало ни одной звезды, и, хотя луны тоже не было видно, но свет ее чувствовался в том мглистом, поблескивавшем, прозрачном тумане, которым были окутаны окрестности.

    После бесчисленных дней и ночей постоянных тревог, опасностей и людской толчеи я сразу ощутил тишину и покой поля. Только со стороны оставленной мною станицы доносились иногда отдельные ружейные выстрелы.

    Я напрягал зрение, чтобы найти дорогу, но все усилия мои оказались тщетными.

    Я прошел уже от берега не менее полуверсты, как вдруг впереди меня замаячили какие-то темные пятна и, по мере моего приближения вперед, пятна эти все заметнее и заметнее темнели, вырастали и формировались.

    Скоро я различил две человеческие фигуры, несшие что-то длинное и большое, колыхавшееся в промежутках между ними.

    Вероятно несут третьего, – подумал я. – Может быть раненого товарища. Но кто же эти люди? – пронеслась в моей голове опасливая мысль.

    Незнакомцы несомненно тоже заметили меня и, опустив с плеч на землю свою ношу, обернулись в мою сторону.

    Я уже видел, как оба бесшумно и поспешно скинули с плеч винтовки – один из них легко припал на колено, и оба направив дула своих ружей в мою сторону, замерли в выжидательном положении.

    Я сразу понял, что судьба столкнула меня с людьми опытными в боевом деле: с колена в темноте целиться легче.

    В окружающей тишине до моего слуха донеслось щелканье сперва одного затвора, а затем другого.

    Я шел не укорачивая шага, сжав в руке единственное мое оружие – семизарядный браунинг самого большого калибра, с которым я не расставался во все время войны.

    Я молчал. Молчали и незнакомцы.

    Вокруг было ровное снежное поле, нигде ни кустика, ни даже сориночки. В случае перестрелки отступать было некуда, залечь не за чем. Я вспомнил, что у меня всего-навсего было тридцать патронов.

    Прошло нескольких томительных мгновений.

    Я приближался прежним шагом и уже ясно различал их фигуры в шинелях и косматых папахах.

    – Кто идет? – раздался взволнованный и по выговору и по тембру явно для меня казачий голос.

    У меня отлегло от сердца.

    – Казак! – отвечал я.

    Винтовки сразу опустились. Тот, который стоял на колене, живо вскочил на ноги.