Вечер Гумилёва

 
 
      2 августа 1921 года. Петроград.

Владислав Ходасевич поднял тяжёлый баул:
- И как я мог накопить столько вещей, когда в Петрограде голод и разруха? Да, это всё книги и мои рукописи, даже продать на базаре нечего, а хоть немного хлеба в дорогу надо бы взять!
Он прошёл по широкому коридору дворца, постойки восемнадцатого века, что принадлежал раньше купцам Елисеевым на Мойке. После революции в нём расположилась контора банка, а несколько помещений отдали Дому искусств, там поселились писатели и поэты. Владислав постучал в дверь соседу Гумилёву. Тот жил в предбаннике, а в бане, отделанной богатым кафелем, жила Мариэтта Шагинян.
Гумилёв открыл сразу.
- Привет, Коля! Можно я у тебя вещи поставлю - уезжаю, а когда вернусь, не знаю.
Длинная, узкая комната была по стенам заставлена кожаными диванами.
-Давай, Владислав, ставь в тот угол. Да не вздумай торопиться и уходить, я тебе свои последние творения почитаю.
Высокий, со светлыми, немного косящими глазами на длинном лице, представительный и романтичный, Гумилёв, как нельзя более, подходил к роли основателя акмеизма, председателя «Цеха поэтов» и Союза поэтов своей страны. Было в его облике нечто покоряющее, выдающее в нём воина и путешественника. Николай стал громко, будто в зале, читать свои стихи.
-Ты, Коля, долго проживёшь, стяжаешь себе славу на всё  времена – отлично написано! – воскликнул Ходасевич. Впрочем, он  нисколько не завидовал другу - он был равнодушен к признанию, за что и поплатился позже практически забытым его именем в русской словесности.
-Да, это конечно! У меня душа молодая, хоть я и выгляжу старше своих тридцати пяти лет. Я доживу до девяноста и все-таки буду молодым, уж поверь мне! Это потому, что я общаюсь с молодежью, а после занятий со студентами мы обычно играем в жмурки.
-Это точно, ты как мальчишка, Коля!  Я ведь был тогда на Аничковом мосту, когда ты, после успешного выступления в зале Союза, вскочил там на бронзового коня, прыгал на нём, кричал и цокал, пока тебя милиция оттуда не сняла. Вся группа поэтов была в восторге.
-Да, друг, ты меня понимаешь! Я тебе скажу, что эта большевистская банда очень опасна для России, а для нас, интеллигентов, особенно. Представь, вчера на улице Бассейной встретил свою двоюродную сестру Надю. Она в кожаной тужурке и с револьвером. Сказала мне презрительно: «Таких, как ты, надо расстреливать скопом, что мы в ЧК и делаем ежедневно.»
Мог ли Гумилев предвидеть гибель Мандельштама, смерть Клюева, самоубийства Есенина и Маяковского, политику партии в литературе с целью уничтожения двух, если не трёх, поколений писателей и поэтов, двадцатилетнее молчание Ахматовой, разрушение Пастернака, конец Горького и свою страшную погибель? Нет, конечно, не мог!
-Анатолий Васильевич не допустит разрушения Союза поэтов, – стиснул костлявые руки Гумилёв.
-Это без сомнения! – подхватил Ходасевич.- Луначарский - министр культуры России - нашего круга, он не сдаст интеллигенцию черни! Но большевики помешаны на заговорах, они ищут без вины виноватых.
-Тайные заговоры - недостойное дело для офицера и поэта, – откликнулся Гумилёв. – У меня другие задачи в жизни.
Друзья тяжело замолчали. Гумелёв взглянул на примолкшего друга и поменял тему разговора.
-Кстати, ты обратил внимание на новенькую, что пришла в наш Союз на этой неделе? Из стихов у неё мало дельного, но грудь высокая! –Гумилёв причмокнул. –Кажется, я попался!
-Нина Берберова не твой вариант, -укоризненно ответил Ходасевич, –она будет со мной! Не знаю когда, но будет...
-И не думай, – гневно воскликнул Гумилёв,-  я её не выпущу! Уже несколько вечеров мы гуляем с ней по набережной Невы. Я рассказываю ей об экспедиции в Африку, об охоте на львов, но о войне - ни слова, хоть и был добровольцем с первого до последнего дня, имею два Георгиевских креста за бесстрашие и чин офицера. Да, она отталкивает меня, но это временно. Я добъюсь её!
Ходасевич упрямо сжал губы:
- Это как получится, Коля... На меня она глядела, как завороженная.
Гумилёв снисходительно улыбнулся:
-Ходас, ты мне не соперник! Я введу её в мир поэзии, она станет акмеисткой, как Аня.
-Ну, Анна тебя тоже не любила, как я понимаю, хоть и вышла за тебя и родила Лёвушку. Да у тебя, Коля, особая планида: ты очень нравишься женщинам, но выбираешь всегда такую, которая тебя едва терпит.
Гумилев нахмурился:
-Ни скажи! В Париже у меня была одна красавица. Она ребёнка от меня родила, как и моя Лена потом.
-Но ведь они не захотели с тобой жить, а скажи: почему?
-Остань, я сам уехал! – вскочил с места Гумилёв.
-А я отвечу, - горячился Ходасевич, -потому что тебе всегда хотелось недостижимого! Вот ты любишь свою Родину, даже вернулся из Парижа три года назад. А Родина тебя любит? Нет! Она отвергает тебя, как все твои любимые женщины!
-Это уж слишком, Владислав! Ты завираешься! Моё имя будет стоять в школьных учебниках лет сто, я тебе это обещаю! Я ещё такого понапишу!
Друзья проговорили до двух часов ночи, и наконец, сердечно распрощались.

Ранним утром третьего августа чекисты пришли арестовывать Николая Степановича Гумилёва.
Через три недели пыток, на которых он не назвал ни одного имени, его расстреляли в числе шестидесяти двух человек, как участника заговора Таганцева.  Обвинение было состряпано большевиками не зря: в заговоре поэт не участвовал, но считал себя монархистом и крестился воткрытую на купола церквей.
Чекист из расстрельной команды, свидетельство которого дошло до современников, рассказывал: «Гумилёв шикарно умер! Улыбался, курил папиросу. Редко кто так принимает смерть.»

Владислав Ходасевич и Нина Берберова вместе бежали из Петрограда от большевистского террора сначала в Берлин, потом в Париж, где больного поэта Нина и оставила, бросившись за счастливой судьбой в Соединенные Штаты.
 
28.11.20