Но дело, видите ли, в том

(Эссе)

У Блока есть строчки: "О, весна без конца и без краю /Без конца и без краю мечта! / Узнаю тебя, жизнь! Принимаю! / И приветствую звоном щита!" Хочется спросить, почему  радостное восприятие жизни поэт сочетает с бряцанием оружия? Можно было бы подумать, что упоение настоящим предполагает борьбу за будущее: ведь и оно должно быть радостным. Но не всё так просто, т.к. дальше читаем: "Принимаю тебя, неудача,/ И удача, тебе мой привет!/"  Оказывается, Блок готов приветствовать неудачу в той же мере, что и удачу, уравнивая их в правах на будущее. Может, дело в том, что весна - это символ пробуждения,  и, пробуждаясь к жизни, в которой неизбежны беды и страдания, автор звоном щита заявляет о своей "боевой готовности" принять её. Вспоминаются слова другого поэта, Бродского, сказанные спустя столетие: "И пока мне рот не забили глиной,/ Из него раздаваться будет лишь благодарность." А еще о том же писал Есенин: "Будь же ты навек благословенно,/Что пришло процвесть и умереть."

  По этому поводу мне приходит на ум стокгольмский синдром. Ощущать себя беспомощным пленником  так унизительно, что заложник старается понять мотивы бандита и по возможности встать на его сторону. Так он - хоть и жертва обстоятельств, но и человек, не противящийся им. Выражая своё сочувствие похитителю, человек  подспудно рассчитывает и на его снисхождение.  Отношения человека со своей судьбой такое же. Перефразируя Пастернака, "он вечности заложник у времени в плену," и нам приходится мириться с этим. А декларируя готовность безропотно принять свою судьбу, мы стремимся умилостивить её.

 Какое место в сознании занимают прошлое, настоящее и будущее время, что выделяет и сохраняет человеческая память, - всё это интересно рассмотреть, вчитываясь в рассуждения разных философов, поэтов, писателей, а также их героев, которым они делегировали свои мысли. Выбрав это своим главным сюжетом, я собираюсь, пользуясь свободой жанра, по ходу дела растекаться мысию по древу. Кстати, мало, кто знает, что мысь на древнерусском означает белку, которая, как известно, имеет обыкновение замирать, распластавшись на стволе дерева. Автор вошедшей в употребление версии эпоса этого не знал, но нас это не смущает, т.к. нас устраивает предложенная им собственная метафора - мысль, ветвящаяся подобно дереву.

 Начну издалека. Главным богом древних римлян, отвечающим за протекание времени, был двуликий Янус. Одним лицом он обращался к прошлому, другим к будущему. Лица для настоящего времени у него не было, очевидно, из-за его быстротечности. Руководствуясь этой логикой, можно сказать, что человек не сталкивается со смертью - пока он жив, её нет, а когда она наступает,  уже нет его. Но возможна и другая причина, на которую указывает Чехов в рассказе "Степь". Он считает, что русские люди не умеют жить настоящим, потому что не ценят и не любят его. Вместо этого они охотно возвращаются к прошлому, приукрашивая, его в своём воображении. Ну а склонность мечтать о будущем, даже когда мечты совершенно беспочвенны, известна каждому под  названием "маниловщина". Приняв эстафету от Гоголя, А. Кушнер иронически восторженно восклицает: "Какая дружба  намечалась/ Меж Чичиковым и Маниловым!/ Увы, она не состоялась./ А как  Манилов фантазировал!"

 По-видимому, из неумения деятельно проживать настоящее время напрямую следует несостоятельность будущего. Философ-мистик Гурджиев считал, что людям вообще, независимо от национальности, свойственна пассивность - они живут как бы в страдательном залоге. Выражаясь метафорически, люди находятся во сне, т.к. во сне воля людей парализована, и всё, что с ними происходит, определяют  обстоятельства сна. (Автор сновидения нам неизвестен, и о нем речи нет.) По  Гурджиеву, только небольшая часть людей не спит или стремится к пробуждению.

 На этом месте  позволю себе отвлечься, чтобы вспомнить, что пишет Пруст о  сне и пробуждении в романе "В поисках утраченного времени". Он пишет, что ему непонятно, как после сна, когда мы вновь обретаем способность мыслить, в нас воплощается наша индивидуальность, а не индивидуальность одного из миллионов людей, которыми мы могли бы быть. Ответ напрашивается простой, хотя и мистический: не мы творцы нашей индивидуальности, не мы выпускаем её на волю, не нам и возвращать её. Будь это иначе, мы могли бы по желанию "ту на эту поменять". Но Прусту неважен логический ответ на пришедший в голову вопрос. Он мыслит, как ходят по грибы. Нашедший гриб, если он не сумасшедший, не станет рыть под ним землю, а будет искать другие грибы рядом с удачным местом. В результате счастливых находок устанавливается связь не причинная, а ассоциативная. Прошлое, настоящее и будущее у Пруста перестают быть поступательным содержанием жизни, данной от Бога. Инициатива перехвачена, и все события, независимо от их масштаба и последовательности, уравнены в своей единственной роли - привести в движение нити грибницы-памяти.

Удивительный суд над временем вершит С. Цвейг в автобиографическом романе, "Вчерашний мир",  написанном в разгар Второй мировой войны. Время, на которое пришлась жизнь его родителей и его ранняя молодость,  автор описывает как годы стабильности и застоя одновременно. Предки Цвейга "прожили тихо, прямо и ясно свою жизнь от начала до конца... Окутанные уютом, богатством и комфортом, они почти не имели понятия о том, какой полной драматизма может быть жизнь... Даже в самые чёрные ночи им не могло бы присниться, насколько опасен человек и сколько скрыто в нём сил, чтобы справиться с опасностью и преодолеть испытания". Сравнивая прошлое время с настоящим, "когда комфорт стал легендой, а безопасность - детской мечтой", Цвейг говорит, что не завидует своим предкам - "ведь каждый из нас... знает сегодня о жизни в тысячу раз больше, чем самые мудрые из них." И это знание представляется автору безусловной ценностью.

Сходные мысли встречаем в романе Трифонова "Долгое прощание", действие которого происходит в послевоенные годы, отмеченные в нашей стране новым всплеском сталинского террора. Герою романа, Грише,  посчастливилось вернуться домой живым, неискалеченным  и соединить судьбу с красивой и талантливой одноклассницей Лялей, в которую он был влюблен все школьные годы.  К концу войны Ляле 18 лет. Она чувствует - "всё начинается сызнова: надежды... молодое рвение жить, стать, любовь и жалость ко всем, кто вернулся..." Ей удаётся попасть в театр, осуществить страстную мечту - стать артисткой. Но счастливой жизни с Гришей не получается. Он не может найти работу. Его попытки писать рассказы, статьи, сценарии проваливаются, хотя вещи откровенно бесталанные, но с правильной идеологией редакциями охотно принимаются. Гриша живёт на лялины деньги в доме её родителей, которые видят в нём мрачного неудачника и паразита. Но самые острые страдания приносит ему ревность. Лялины успехи в театре, постоянная обстановка флирта в среде "актёр-актёрычей",  её гастроли сводят его с ума. Промучившись более 10 лет, он наконец решается уехать с геологической партией в Сибирь. Новая независимая ни от кого жизнь со временем полностью излечивает Гришу. Ему удаётся вернуться к любимому делу. Он делает удачный киносценарий и удачно женится на юной актрисе - героине своего фильма. И всё же, оценивая свою жизнь, он думает, "что те времена, когда он бедствовал, тосковал, завидовал, ненавидел, страдал и почти нищенствовал, были лучшие годы его жизни..." Почему? Может дело в том, что времена, требующие наибольшего напряжения душевных сил, по выражению Трифонова помогают нам "стать".

Но вернёмся к трифоновской героине. В молодости Ляле случалось оступаться, делая неправильный выбор, вступать в отношения, о которых она потом жалела. Но всё это были ошибки чувства. Она никогда не действовала по расчёту. Напрягая отпущенные ей способности, чтобы реализоваться в своей профессии, Ляля на заре своей карьеры делает важное открытие о себе. Она поняла, "для неё самое страшное и невозможное - зависимость. Когда зависимость, тогда конец, тупик..." Таким образом герои, которым откровенно симпатизирует автор, Гриша и Ляля, в стремлении найти себя оба приходят к выводу, что для этого необходима независимость. Никто не смеет диктовать им, что думать, что чувствовать и как жить.

Независимый  нрав и целеустремлённость встречаются нам и в жизни, и в литературе не так уж редко. Вспомним героиню романа Маргарет Митчелл "Унесённые ветром". Тяжёлые испытания - война, бедность, личные трагедии -  не сломили  дух Скарлетт О'Хара, превратив её в национальную героиню Америки. А героини многих рассказов Элис Манро наследовали независимость суждений и способность принимать самостоятельные решения у своей создательницы. Правда, для этого им пришлось порвать со своим окружением -  в отсталых провинциальных местечках Канады их не одобряли и считали синими чулками.

Как ни странно, с нравственных позиций  необходимость в самостоятельном выборе жизненных ориентиров - правило не для всех, при всём безусловном уважении к нему. Исключение из правила нашло своё полное отражение в романе Исигуро "Остаток дня". Его герой - дворецкий, потомственный слуга высшего ранга. В доме своего хозяина, лорда, он организует работу и быт подчинённых ему слуг. Безусловная преданность своему господину для него дело чести. При этом господин, как господь, любим и неподсуден. Дворецкий не пытается понять своего хозяина, он ему абсолютно доверяет. Когда хозяин велит рассчитать горничных, оказавшихся еврейками, на том основании, что это не понравится его немецким друзьям, дворецкий, симпатизирующий трудолюбивым девушкам, тем не менее не протестует против хозяйской воли. Он считает, что есть высшие соображения, которые ему непонятны, но ясны его господину как существу вышестоящему по уму и совести. По окончании войны англичане, входившие в сговор с нацистами, оказываются под судом. Однако жизнь идёт вперёд, и дом, в котором служит дворецкий вместе с ним переходит в собственность богатого американца. И наш герой, хоть и скорбит о старом хозяине, делает всё возможное, чтобы угодить новому. Конечно, это требует от дворецкого немалых усилий, но пока он жив, он будет к этому стремиться. Ведь для него это дело чести, а другой чести он не знает и знать не хочет. Перефразируя слова поэта, его девиз: "Служить всегда, служить везде/ До дней последних донца..."

Не стоит думать, что японец Исигуро, переехавший в Англию, недооценивает самурайскую этику и мораль, которые требуют от своих носителей полное пренебрежение своими интересами во имя нанявшего их господина. Конечно нет. Разве исполнение долга ценой собственного благополучия, а если требуется, то и жизни, не заслуживают восхищения и уважения? Японцы чтят старинное народное предание о 47-ми самураях (ронинах). Потеряв господина (сёгуна), они дали клятву отомстить его коварному убийце - богатому вельможе, чей дом представлял собой хорошо охраняемую крепость. В течение нескольких лет они встречались только тайно и жили под чужими именами в разных селениях, где их никто не знал. Всё это время они готовили мечи и необходимое снаряжение для штурма крепости.  Когда операция была подготовлена и отрепетирована, самураи с успехом осуществили её. Они сдержали клятву верности, отомстив за убийство своего господина, после чего не сделали даже попытки скрыться и приняли мученическую смерть.

В Европе беззаветное служение господину или другу не стало традицией, хотя примеров такого рода немало. Так, Джеймс Босуэлл, английский писатель и мемуарист 17-го века, прославился своей преданной дружбой с выдающимся мыслителем, литератором и автором словаря английского языка Сэмюэлем Джонсоном. Он посвятил своему старшему другу двухтомный труд, ставший энциклопедией интеллектуальной жизни Англии своего времени. Стоит вспомнить немецкого писателя Иоганна Эккермана. В 1823 году он послал свои сочинения Гёте, и тот пригласил его в Веймар. С этого года и до смерти великого поэта Эккерман оставался его другом, собеседником и секретарём. В 1823 г.он издал "Разговоры с Гетте в последние годы его жизни".Упомяну роман Т. Манна "Доктор Фаустус", о композиторе Адриане Леверкюне, жизнеописание  которого ведётся от лица бесконечно преданного  друга, Серенуса Цейтблома. В русской классической литературе нельзя пройти мимо трогательной фигуры Савельича, дядьки Петруши Гринёва из "Капитанской дочки". Вступаясь перед Пугачёвым за своего барина, он не колеблясь готов отдать за него свою жизнь.

Но  вернёмся к  идее - жизнь "задалась", когда в ней столько же счастья, сколько несчастья. Напрашивается вопрос, надо ли возвращаться к прошлому, особенно мучительному, т.е. всегда ли опыт такого рода идёт на пользу? Похоже, опыт опыту - рознь. Писатель Варлам Шаламов, прошедший через сталинские лагеря в самых экстремальных условиях, в своих "Колымских рассказах" показывает, как необратимо калечат  постоянные насилие, голод, холод, непосильный труд и болезни души несчастных заключённых, пытающихся выжить в нечеловеческих обстоятельствах.

А вот в  каком  философско-юмористическом ключе рассуждает на эту тему М. Зощенко. Представьте, что вы подходите к обезьяне и сквозь прутья клетки достаете её палкой. В ярости она пробует расквитаться с вами, а когда это ей не удаётся, громко рычит, злобно скалит зубы и шумно бьёт себя по груди, выражая страшный гнев. Но вот вы отбросили палку и, достав банан, протянули его обезьяне. Она в два счёта меняет гнев на милость, и тем дело кончается. Увы, человек  устроен иначе...  Если вас обхамили, вы будете мысленно, а скорее бессмысленно, возвращаться к неприятному эпизоду. И, возможно, многие неврозы возникают потому, что мы растеряли необходимый для жизни в социуме навык быстро гасить отрицательные эмоции. А может, наше неудовлетворение жизнью связано с тем, что мы не соизмеряем свои желания и потребности со своими возможностями.  Этот вопрос возвращает нас к гурджиевскому воззрению: люди не стремятся жить настоящим и быть активными, довольствуясь мечтаниями о будущем. Чтобы почувствовать несущий тебя поток времени, надо оказать ему сопротивление - зацепиться за свисающую ветку... Или представим, что мы едем в поезде. Почувствовать движение можно глядя в окно, только когда мимо нас проносятся стоящие на месте предметы - дома, деревья, палисадники...

 Мне очень нравится, как ощущает настоящее время герой повести Сэлинджера "Над пропастью во ржи". Остановлюсь на этом эпизоде подробнее. Четырнадцатилетний Колфилд вспоминает, что, когда он учился в младших классах, учительница раз в месяц водила их в этнографический музей. Проходя через большой индейский зал можно было видеть длинную-предлинную лодку, где сидело штук двадцать индейцев; в стеклянной витрине индейцы тёрли палочки, чтобы добыть огонь, а одна женщина с голой грудью ткала ковёр. В конце зала над озером у проруби сидел эскимос и ловил рыбу. А на втором этаже олени пили воду из ручья, в то время, как птицы летели зимовать на юг. "Но самое лучшее в музее было то, что всё там оставалось на местах. Можно было сто тысяч раз проходить, и всегда эскимос ловил рыбу и двух уже поймал, птицы всегда летели на юг, олени пили воду из ручья... индианка всегда ткала тот же самый ковёр. Ничто не менялось, менялся только ты сам...То на тебе было новое пальто. То ты шёл в паре с кем-нибудь другим... то другая учительница приводила класс в музей. Или ты утром слышал, как ссорились отец с матерью... А может, ты увидел на улице лужу и по ней растекались радужные пятна от бензина. Словом, ты уже чем-то стал не тот."

 Ну и что же Колфилд нашел в этом такого замечательного и привлекательного? Мне кажется - это чувство, которое Пастернак  в своей "Балладе" выразил словами: "я на земле, я на учёте...", переживаемое как подарок свыше.

Но дальше Колфилду приходит на ум, что его младшая сестра Фиби будет так же меняться раз от раза, приходя в индейский зал, и ему от этой мысли становится грустно. "Лучше бы некоторые вещи не менялись. Хорошо, если б их можно было поставить в застеклённую витрину и не трогать."Такое чувство под названием "остановись, мгновенье" всем известно. И всё же, какое мгновение Колфилду дорого и обидно потерять? Мне кажется ему грустно, что то время, когда он значит для своей любимой сестрёнки так много и так много может для неё сделать - неизбежно пройдёт. Недаром на вопрос Фиби, кем он хочет стать, Колфилд, подумав, отвечает по- сэлинджеровски метафорически. "Стать" для Колфилда значит встать у края пропасти и ловить детишек, которые играя во ржи, не замечают смертельной опасности. Этот странный с точки зрения здравого смысла ответ  Колфилда означает, что ему не важно, как он выглядит в чужих глазах, а важно представить себе деятельность, дающую удовлетворение ему самому. Сам автор при этом  не скрывает, как он ценит искренность и отсутствие тщеславия у своего героя.

Другой американский автор Ричард Форд в романе "День независимости" знакомит нас с героем, пытающимся разобраться в себе самом и в чём-то существенном напоминающим Колфилда. Пережив много мытарств, он понимает, что дело, которым он зарабатывает себе на жизнь, само по себе не имеет значения. Случайно ему подворачивается работа риелтора, и он, отрешась от тщеславия, принимает её, можно сказать, со смирением. К этому времени он осознаёт, что делая свою работу, "он расширяет как пространство жизни, так и свой интерес к ней, а также свою терпимость к этой жизни, и терпимость других, ни в чём не повинных и неведомых ему людей." Герой формулирует своё мироощущение следующим образом: "Мне нравится весёлое волнение, с которым я вылезаю из машины при свете солнца, что пробивается сквозь кроны клёнов, украшая их персидским узором, и провожу заинтересованных клиентов по новой для них, незнакомой дорожке к тому, что их ждёт, к пустому дому, внутри которого жарким летним утром прохладнее, чем снаружи... Временами я играю в волейбол против какой-нибудь из команд студентов, обучающихся другому бизнесу. И отправляюсь рыбачить... и разумеется, остаюсь отцом моих детей..." В романе "Глазами клоуна" Бёлля герой тоже не стремится делать карьеру и не мечтает о славе, видя в ней пустую суету. Ему достаточно смешить прохожих на перронах, получая жалкие гроши, и щедрые улыбки.

В людях, подобных приведённым героям, принято видеть неудачников, лузеров и смотреть на них свысока. Но вот что думает по этому поводу Л. Н. Толстой:   "Ежели бы только человек выучился не судить и не мыслить резко и положительно и не давать ответы на вопросы, данные ему только для того, чтобы они вечно оставались вопросами! Люди сделали себе подразделения в вечно движущемся, бесконечном, бесконечно-перемешанном хаосе добра и зла, провели воображаемые черты по этому морю и ждут, что море так и разделится. Точно нет миллионов других подразделений с другой точки зрения...  Вот это-то воображаемое знание уничтожает инстинктивные, блаженнейшие первобытные потребности добра в человеческой натуре."

На этом можно, пожалуй, поставить точку - ведь лучше всё равно не скажешь.