Седая посиделка. Фрагмент повести Стенописец

- Егор Нилыч!.. – в гостиной поверх общего шума зазвенел голосок Майи. – Егор Нилыч, ну, где же вы? Вас ищет Пётр Александрович!
Старик прикрыл дверь кабинета, повернул затвор замка и, поглаживая замочную скважину, шепнул:
- Не ищи меня, милая дева, на сегодня с Егора довольно.

Как только пространство дома Дивеевых разделилось на шумное многолюдье гостиной и келейную тишь одиночества, Егор Нилыч облегчённо выдохнул. «Мы – беспечные моты собственной жизни. А ведь так легко всё устроить наилучшим образом!» - подумал он, пресыщенный добродушным, но уж больно крикливым застольем.
Старик присел на диван, ветхий кабинетный диванчик, с которым он не расставался все последние десятилетия. Частые смены жилищ и мебельные потери, сопутствующие всякому переезду, не коснулись этого изношенного семейного раритета.
Диван обладал удивительным свойством. Стоило Егору притопить тело в его мягкую пружинистую хлябь, тотчас воспоминания, как потревоженные птицы, выпархивали из «тенистых глубин» сознания и, как на крыльях, переносили Егора в минувшие дни. Казалось, диван представлял из себя некую форму застывшего на бегу времени. И всякое к нему прикосновение человека, наделённого теплом жизни, «вытапливало» из велюровых сидушек, тюфяков и подлокотных валиков дивные фрагменты прошедших лет.   
«Даты, ох, уж эти юбилейные даты, - размышлял Нилыч, вслушиваясь в притихшую многоголосицу гостиной, - точно козий помёт на дороге. Захочешь обойти – обязательно вляпаешься!»
Старик с минуту сидел неподвижно, вдыхая аромат кабинетной тишины, затем горделиво выпрямился. Он вдруг ощутил себя небесным саженцем, прорастающим сквозь огромную песочную пирамиду накопившегося времени.
- Накопилось-то, накопилось! – шутливо заокал Нилыч, улыбаясь и разглядывая календарь, висящий над письменным столом. – Ну, брат, ты и нажил!
Весельчак раскинул руки, сжал ладонями диванные пуфики и изобразил на лице удивление беспечного гуляки.
- Нажил?..
Его лицо вдруг стало серьёзным.
- Может, лучше сказать, пр;жил? Или прож;л? Прож;л как речку перешёл. Не в брод, не против течения, а благоразумно перешёл, будто переполз, по мостику. И мосток не качнул, и волну слезой не потревожил! Пару раз плюнул с моста в ревущую стремнину – мол, знай наших – и то против ветра…

Допоздна вечеряли старые товарищи в гостеприимном особняке Дивеевых. Хозяйка Маринушка, милая женщина, с годами не потерявшая стать первой школьной красавицы, расстаралась на славу. Солёные мещерские грибочки и печёные в микроволновке яблоки оказались главными событиями искрящегося застолья.
Пили немного. С возрастом потребность в дурмане отступает. Ценность малой житейской минуты, многократно помноженная на желание разобраться в обилии прожитых лет, оказалась столь значительной, что обычные в таких случаях бутылки крепкого алкоголя так и простояли непочатые до самого конца застолья. Сдвинутые на край трапезной церемонии, импортные толстозадые реликты (дурики) с завистью поглядывали на центр стола, где дымился настоящий русский самовар и в руках гостей пританцовывали вазочки с брусничным вареньем.

Вчера под самый вечер Егор Нилыч завершил шестьдесят девятый год жизни. Завершил буднично, по-деловому, не располагая временем ни обдумать ни оценить его креативную составляющую в накопившемся биографическом объёме. И уж никак он не мог подумать, что на утро следующего дня запланирован его семидесятилетний юбилей. Дата круглая, ответственная, но для самого Нилыча безусловно отрицательная.
Известно, душа человека не стареет со временем. Егор помнил время, когда он и его божественная собеседница, оба молодые, пряные, безрассудные, мчались наперегонки по ухабистой и скользкой дороге жизни. «Не оглядывайся! – кричала ему на бегу душа. – Только не оглядывайся!»
Однажды Егор всё же оглянулся. Быть может, просто пожалел себя. Или встречный ветер обнаружил в нём слабинку и заставил на мгновение отвернуть голову от будущего.
Так ли, нет, но стал Нилыч с той поры притормаживать. Стал частенько задыхаться на бегу и оседать на дорогу, требуя передышку. «Ты беги! – напутствовал он свою милую «фитнес-партнёршу». – Обо мне не беспокойся!».
Егор с детства стыдился собственной немощи. Не только на людях, но даже наедине с самим собой он мужественно терпел внезапную боль в коленных суставах и прочие возрастные «проказы» плоти. Терпел и стыдился самого себя, ходя прекрасно понимал, что ни в чём не виноват. Разве человека следует винить за то, что с годами его силы редеют и истончаются. Но душа, как ни старалась быть чуткой и предупредительной к своему мужественному «энергоносителю», понять этого не могла. То, что происходило с Егором, было противно её ощущению диалектики. И всякий раз она смотрела в его глаза с прежним задорным вызовом: «А слабо?» и расстраивалась, как ребёнок, когда дряхлеющий Егор не отвечал ей взаимностью.
 
В дверь кабинета постучали.
- Егор, я знаю, что ты здесь. Впусти что ли.
Нилыч улыбнулся. Это был голос Петра Лучникова, его верного товарища последних десятилетий, того самого Петра Александровича, от которого он так решительно схоронился пару минут назад.
Петр на четыре года был старше Егора, но выглядел молодцом. «Ты, Петя – временный слепок вечности!» - шутил Нилыч, тиская хрупкого Петрушу в своих огромных, не потерявших силу ручищах.
- Иду, старичок! – усмехнулся Егор, ковыляя к двери. - Один?
- Один, Гоша, один! – шепнул Пётр в щель между полотном двери и дверной коробкой.
Щёлкнула задвижка, дверь предательски скрипнула («Хотел же смазать петли! – ворчнул Нилыч), и в сумрак кабинета протиснулся небольшого роста человечек в чёрном костюме, серебристом галстуке поверх тёмно-коричневой рубашки и с растрёпанной седой бородой. В руках он держал бутылку водки, два фужера для сухого вина и салатницу с остатками роскошного оливье.
- У тебя вилки есть? – виновато улыбнулся Пётр. – Я вилки забыл. Или ложки.
- Петь, так тебе ж пить нельзя, - удивился Егор.
- Почему это нельзя? – нахмурился его собеседник.
- Тебе сколько лет?
- Ах, вот ты о чём, – Пётр улыбнулся, – а я-то подумал: и вправду нельзя. Ну и шуточки у вас, господин литератор!
- Петь, ну куда тебя несёт? Мы ж с тобой два года, как прекратили алкогольничать. На чаёк перешли. Забыл, чай?
- Не беспокойся, Гошенька, ничего я не забыл. И сколько нам с тобой годков – помню. И что видимся мы с тобой нынче, может, в последний раз – тоже помню. И хорошо ли будет, думаю я, ежели кто из нас дружка своего в одиночку поминать станет. Вот и решил я (не по старшинству, заметь, по совести решил!): помянем-ка мы друг дружку пока живы. Да ты не боись, мы чисто символически!
- А мне бояться нечего. Разве что твоя Майка застукает нас и растрезвонит по всему женскому отделению.
- Не, не растрезвонит – ухмыльнулся Пётр.
- Это почему? – Егор повеселел.
- Я сказал: «Доченька, закажи такси и отвези маму домой, пожалуйста».
- А если они без тебя не поедут?
- Э-э, нет! Видишь ли, когда я в доме приказывать начинаю, они с матерью смеются. А когда прошу – слушаются в удовольствие. Поедут голубушки, как миленькие поедут!
Егор зажёг настольную лампу, раздвинул на столе писательский беспорядок и принял из рук товарища опасно накренившуюся салатницу.
- Ты прав, Петя. Нам есть о чём поговорить напоследок.
Старички чинно расселись напротив друг друга.

- Вот что скажи мне, Егорушка, - Пётр принялся раскупоривать огниво, - ведь ты прожил жизнь необыкновенную. Мало кому удавалось этакое количество нового вещества в человеческий обиход впрыснуть. Прости за вычурный слог, но я действительно удивляюсь на тебя: вроде не Бог, а творил, как пар по морозцу пускал! Я, между прочим, все твои дела в памяти своей стенографирую и в особую папочку складываю. Вроде как пояснительную записку для Страшного Суда пишу.
Пётр расплылся в улыбке.
- Сам понимаешь, народу на Суд прибывает тьма! В спешке да суете ангелы, глядишь, перепутают жития и не тот текст о тебе подадут Всевышнему на рассмотрение…
- Петь, не болтай зря, - перебил товарища Егор, - я действительно много лет служил церковному художеству. Служил честно, насколько хватало сил. И оставил художество не потому, что разлюбил красоту. А потому что нашёл, как мне кажется, более короткую дорожку к тайному смыслу собственной жизни…
- Почему «тайному»? – перебил Пётр.
- Наверное, потому что я его не знаю, – усмехнулся Егор.
- Ах, Егор! – рассмеялся Пётр. – Смотрю я на тебя, и завидки берут. Тебе не надо, как другим, мучиться, выбирать цель. Ваша милость движется по жизни, как по небесному навигатору! Помнишь, в фильме «Белорусский вокзал» Папанов говорит о служилом времени: «Стоишь в строю. Вдруг команда: «Напра-во, шагом-арш!» Куда, зачем – там знают…». Так и ты.
- Понимаешь, Петя, - ответил Егор, - хочется понять себя раньше, чем «об этом» расскажут ангелы. Зачем? Может, за тем, чтобы успокоилась наконец душа моя, а ум на прощание улыбнулся миру. Пока же трепетно мне. Смотрю на себя через запотевшее зеркало.
- Умница ты, Егорушка, умница! Ведь со мной происходит то же самое. И пусть я не такой житейский ваятель, как ты,..
- Не столько наследил и нарушил! - уточнил Егор.
- Нет, не столько, как ты, создал и проявил. - возразил Пётр. - Наследие моей жизни скромно, но, как говорил великий Пикассо: «Мне безразлично мастерство, с которым Сезанн написал то или иное яблоко, мне важно знать, о чём он думал, когда создавал свои картины!» 
- И что?
- А то. Вспомни, сколько бесценных памятников искусства исчезло из человеческого обихода. Как-то ты зачитывал мне стишок Бориса Алексеева «Подпол времени». Помнишь?

Тонны рифмованной праны
Брошены в подпол времени.
Кто дал времени право
Так поступать с Творением?..

Пока мы живы, это «несправедливое распределение по труду» видится нам кощунственным. Но смерть всё уравновешивает. Гении мрут точно также, как мухи. Душа человеческая отлетает в иные пределы, но сознание, божественный источник интеллектуального наслаждения (иначе не скажешь) – рассыпается в прах!.. Причём, вместе с ним перестаёт существовать и рой наших грандиозных мыслей. Это жестоко!

- Выпьем, Петя. Видимо, устройство жизни – ещё более грандиозная штука, чем наши мысли. И не тревожь мой кабинет вечным глаголом неудовлетворённого познания – мы же помянуть друг друга собрались.
Егор встал.
- Я пью за тебя, мой милый друг! Живой ты или мёртвый (как яблоко Сезанна) мне всё равно. То, что ты говоришь или пытаешься понять, для меня не так важно, как то, например, что ты ел сегодня на завтрак. Ты существуешь во мне как понятие, как дорогой сердцу эквивалент моей собственной судьбы. А время - категория относительная, поэтому живой ты или мёртвый, молодой или старый – не имеет значения. Мёртвый ты мне даже ближе, вроде как под рукой. А вот если тебя не станет вообще...
- Как это? – перебил товарища Пётр.
- Как тех произведений искусства, о которых ты говоришь, - улыбнулся Егор, - вот тогда, братец, нашему с тобой соприсутствию в этом мире хана настанет!
- Не понял… - задумчиво произнёс Пётр. Вдруг его глаза загорелись. – В таком случае, предлагаю выпить за небытие того, что не должно быть! – воскликнул он и, покосившись на дверь, шепотком пропел:
– «А на кладбище всё спокойненько, удивительная благодать!»

Старички выпили, смачно закусили и с минуту молчали, собираясь с мыслями.
- Ты вот что, Егор, будь поаккуратней с этим миром, - заговорил Пётр, с нежностью всматриваясь в друга, - по-моему, ты не чувствуешь его изменений. Произошла забавная штука: мир спихнул нас с большака на околесицу, и мы, пока силы окончательно не оставили нас, как бы движемся ему вослед, но в самом его движении уже не участвуем. Порой кажется, протяни руку, и можно дотянуться до кромки большака и купить, например, у лотошницы сладкое мороженое – ан нет! Между большаком и околесицей безвоздушная прослойка. Ты увлечён самореализацией (ведь усилия, направленные на понимание себя – это тоже самореализация), ты мыслишь и действуешь по-большаковски и потому не видишь, даже не чувствуешь эту прослойку, но она есть.
- Ну, допустим. И что?
- Будь осмотрителен, не ломись с корабля на бал, научись держать паузу. Я на четыре года старше тебя, и мне очень не хочется просиживать штаны на твоих поминках.
- Ты предлагаешь изменить наше общение с миром? – Егор стал серьёзным.
- Нам подоспело ощутить время отстранённости. Пора включать автопилот и ложиться на курс отшельника-мудреца, который рад входящему, но ещё более уходящему восвояси.
- Согласен. А как быть с делами? Я без дела не могу.
- Господь дал тебе мудрого ангела-поводыря. Он с юности понуждал тебя делать правильные вещи. Твоя судьба всегда имела только три ориентира: Бог, родина и ты сам. И иных начальников для тебя не существовало. Это дорогого стоит. Десятилетия спокойного церковного труда – это, согласись, редкий подарок судьбы.
Когда же силы твои поубавились, и стремянки, на которые ты забирался, чтобы написать божественный образ, стали круты и неудобны, твоё сознание озарилось новой жизненной целью. В слове ты обрёл смысл собственной жизни. Ведь Господь – это Слово, и ты не раз это подтверждал, изображая Иисуса со свитком в руке.
Мне кажется, ты замыслил, ни много ни мало, обобщить собственный интеллектуальный опыт и превратить его не в утонувшую статую, но в видимый факт вселенского миропорядка. Более того, оставить сей опус людям не только в воспоминание, но как методику духовного поведения для тех, кто надеется при жизни прикоснуться к Богу.
- Петь, пожалей, не вводи в соблазн. – улыбнулся Егор. -  Тебя же не только я – оглянись – тебя же иконы слушают!
Он взял со стола картонный образок и, оперши о книги, поставил его перед Петром.
– Взгляни сюда, видишь: даже мудрейший Максим Грек усмехается! Что ж ты меня перед учёными мужами позоришь?
- Ничего я не позорю! – будто не слыша собеседника, продолжил Пётр. – Все твои действия представляются мне безупречными как на ниве высоких смыслов, так и с точки зрения элементарной житейской логики. Они последовательны и гармоничны! Ты долгое время сражался с твёрдыми материалами, высекая искры добра и божественной красоты. И теперь, став писателем, ты делаешь фактически то же, что делал всю свою жизнь (только с помощью других материалов) – ведёшь за собою людей к свету. . А ведь писательство – идеальная форма, как нынче говорят, дожития. Что скажешь?