Пламенный Георгий Победоносец

   Никогда в жизни он не чувствовал так остро каждую минуту. Силу и власть каждой минуты. Нет, он не боялся. Ни за саму свою жизнь, ни ответственности за чужую. Под пули не лез, но было несколько опасных случаев, особенно в последние дни. На войне каждый ходит под Богом, так раньше говорили. Но надеяться на Бога не хотел. Не мог он надеяться! Он сам за все ответит! Подчиненные его уважали и побаивались. Нрава был крутого! Но не с теми, кто радеет об общем деле, не с теми, кто готов землю грызть, науку грызть, насмерть стоять за воинскую свою честь и доблесть, за родину. Нет! Он суров только к тем, кто своей мягкотелостью и вялостью, трусостью, карьеризмом и интригами рушит боевой дух в его войсках! Вот с этих он и требовал. Мог и вспылить… Обиженные были. Сильно обиженные, что не выдвигал их, критиковал, требовал. В тридцать восьмом это едва не стоило ему жизни.
   Сейчас, когда немцы вплотную подошли к Москве, видел, что каждая минута важна. Он был уверен в этом так же, как был уверен в себе. Страха не было. Лишь тревожили сердце позывные и суровый голос Юрия Левитана. «От Советского информбюро. Вечернее сообщение. Наши войска ведут бои на Можайском, Малоярославецком, Волоколамском направлениях. Часть войск Западного и Резервного фронтов окружена западнее Вязьмы. Упорно обороняются защитники Тулы…».
   Временами охватывало тревожное чувство, которое он гнал от себя. То самое, когда смотришь на умирающего и понимаешь: любая мелочь, неверно сказанное слово, даже мысль негодная – все может повлечь непоправимое. Вспомнил, как в его детстве в деревне кто-то детей называл другими именами, когда они серьезно болели. Не мать его, нет. Суеверно думали так: назовешь по-другому, смерть и спутает дорогу. Потому что – на краю. Вот и сейчас он не имеет права думать ни о чем, кроме победы! Кроме поддержания духа войск. Ни один его поступок не должен уронить этого духа. Соблюдать свою внутреннюю силу – задача воина. И начинается этот дух в войсках – с него. Потому что он командует фронтом.
   Эти страшные одиннадцать суток он спал не более двух часов из двадцати четырех. Он не должен об этом думать. Он не имеет права! В опасности его родина, все люди. За спиной Москва. И все же… Однажды он проснулся, схватившись за мизинец. Ему приснилось, что он – маленький мальчик. И снова порезал серпом палец, как в детстве. Мама Устинья тогда сильно испугалась, плакала. Всю дорогу до дома несла его на руках. Кровь хлестала, не останавливалась. Палец горел огнем. Соседка прошептала над его пальцем: «Едет Святой Георгий на коне, конь у него карий, а ты, кровь, не кань», обернула подорожником и крепко завязала тряпкой. Мать ругалась на соседку за эти слова. Сказала, что не нужно было их говорить. Но кровь остановилась.
   Еще в поле, когда рассек серпом палец, первой мыслью было, что теперь он умрет. Но в сильных руках матери было спокойно. Яркое небо било в глаза голубизной. Второй, еще больнее, мыслью была та, что теперь он не сможет помочь семье в жатве. Как же они без него управятся?
   Мать! Она там, в их доме в Стрелковке, или, как привык он говорить с детства, в Стрелковщине. От Малоярославца час пути. Что будет, если схватят мать, узнают ведь, кто она. Мать командующего фронтом. То есть боевого генерала, от которого зависит победа или поражение Москвы. Мизинец ныл, то ли шрам старый…
   Еще до войны, в январе 1941 года, он был назначен Сталиным на должность, которую не любил: начальник Генерального штаба РККА. Потому что ему была по душе служба непосредственно в войсках, с народом. Но здесь он учился мыслить масштабно, политически всеохватно. Настаивал перед лицом Сталина на более активной стратегической подготовке к возможным боевым действиям, на отнесении УРов, то есть укрепленных районов, – дальше от границы для возможности маневров. Сталин был против. Он до последнего верил, что все данные разведки о готовящемся нападении Германии, – провокация. Эти ошибки обернулись сотнями тысяч погибших в самом начале войны. Но разве он мог сказать: «Видите, Иосиф Виссарионович, я был прав»?
   Самым сложным в начале войны было для него сведение воедино порой совершенно противоречивых данных со всех фронтов, от разных групп войск, чтобы на картах составить верную картину происходящего. Трудно было  получить точные разведданные о расположении наших войск и войск противника в разное время суток, чтобы быстро внести предложения об обеспечении вооружением, боеприпасами, едой. Самое страшное, что наша военная промышленность не справлялась, не была готова к войне. Почему – это уже другой вопрос… Не было самого необходимого: боеприпасов, танков, артиллерийских орудий и самолетов. Тем более, Советский Союз отставал от фашистской Германии в технических характеристиках всех видов вооружений. Доходило до того, что было разрешено сделать лишь несколько выстрелов в сутки на одного бойца. А немцы крушили все на своем пути. Сначала авиа-налет, потом глыба сотен танков, потом пехота. Смерть ходила не просто рядом, она спала в обнимку с бойцами, унося их десятками тысяч. Как и мирных жителей. Для немцев другие народы не были полноценными. Они подлежали уничтожению, как «недолюди». Чуть умнее обезьяны, но расплывчатые, смазанные черты, невысокий рост, карие глаза и темные волосы – это признак «низшей» расы.
   Август сорок первого. Он посмел сказать слово против Сталина, отстаивая свою точку зрения: придется оставить Киев, а вот под Ельней надо организовать контрудар! Чувствовал, как внутри него вспыхнул огонь возмущения неправильными действиями Ставки. Сталин тоже вспыхнул мгновенно, как порох. Как оставить Киев – мать городов русских? Решения принимал быстро. Немедленно освободил его от должности начальника Генерального штаба, назначив на его место генерала Шапошникова. А его отправил под Ельню – воевать.
   Сказать по чести – он был счастлив этим. Потому что мог бросить свой внутренний огонь в этот важный бой. Он победил! Там, где, казалось, сделать этого было нельзя… Основной контрудар начался в двадцатых числах августа. Шестого сентября в Ельню вошли наши войска. Выступ, опасный плацдарм, трамплин для нападения на Москву, хоть и ценой немалых потерь, был ликвидирован. Это была первая наша победа в страшной войне.
   Он не только не боялся брать ответственность на себя, но вообще чувствовал себя хорошо и в своей тарелке только тогда, когда эта самая ответственность, все самое важное и тяжелое лежало именно на его плечах. Потому что знал свои силы. И что своя рука – владыка.
   Есть такие люди. Это они подрывали себя, чтобы не сдаваться врагу. Потому что даже смерть, выбранная самостоятельно, - легче для них, чем чуждая воля. То же звериное чувство жизни заставляет лису отгрызать себе лапу, если она попала в капкан. Сама. Она – сильная.
   И он – сам. Все жилы у себя вырвет, но фашисты не пройдут!
   Уже через два дня после доклада о Ельнинской операции он был назначен командующим Ленинградским фронтом.
   Положение там было крайне тяжелое. Немцы рвались соединиться с карельской группой финских войск. Тогда бы Ленинград пал… По плану Гитлера все без исключения города и села России должны были исчезнуть с лица земли, а на месте Москвы должно было плескаться огромное озеро. Жители Москвы должны были стать его илом… Все, от мала до велика. Заранее был приказ никого не выпускать из осажденного города.
  Увы! Когда генерал увидел, каково положение… Если бы Ленинград был взят, Гитлер перебросил бы освободившиеся войска к Москве, обойдя ее с северо-востока. И тогда… Что тогда, думать было нельзя. Генерал отдал страшный приказ, мысль о котором долгие годы, уже после победы, жгла его. Расстрел при отступлении, если оставлен рубеж обороны. Расстрел после возвращения из плена. Он сам ездил по всем частям, стараясь донести до бойцов и командиров, какая тяжкая и ответственная роль им выпала.
   Всю ночь с десятого на одиннадцатое сентября, как только прибыл, провел в штабе Ленинградского фронта с целой командой военачальников, штабистов, снабженцев, обсуждая меры по мобилизации сил и средств на оборону города на Неве. Ленинград – город особый. Это не только город Петра. В нем свершилась революция. Он – история новой социалистической страны. Если он падет, падет сам дух советского государства, дух всех бойцов.
   Коллективно решили: снять с противовоздушной обороны города часть зенитных орудий и поставить их на прямую наводку для усиления противотанковой обороны на самые опасные участки. Огонь всей корабельной артиллерии сосредоточить на Пулковских высотах. Создать глубоко эшелонированную инженерную оборону на главных направлениях, заминировать эти участки и частично подготовить под электроток. Кроме того, перебросить часть сил 23-й армии в 42-ю, сформировать стрелковые бригады за счет моряков Балтийского флота, а также военно-учебных заведений.
   На все это отводилось шесть дней.
   Корпел над картами дни и ночи, выкраивая резервы там, где их совершенно, абсолютно не было. Когда фельдмаршал Фон Лееб собрал все силы в кулак и бросил их на приступ Ленинграда, он его перехитрил. Ударил по флангам. У Фон Лееба не было выхода. Он видел себя на улицах Ленинграда! Вот же они, рукой подать! Но, если бы он не снял механизированный корпус с направления, где с полной очевидностью ждал успех, то вообще был бы отброшен от Ленинграда. Кем отброшен? Истекающими кровью остатками советских соединений. Стояли насмерть за каждый метр. Даже сравнить нельзя, насколько гитлеровцы превосходили нас в силе около города на Неве.
   Да. Его усилия возымели действие. Люди выстояли. Военная хитрость, быстрота реакции на действия противника, даже его жестокий приказ, – все стало слагаемыми этой победы. Впервые с начала войны немцы были вынуждены перейти от стратегического наступления к длительной осаде. Фон Лееб заслужил гнев Гитлера и был отправлен в отставку. Впрочем, как и лучшие его генералы и фельдмаршалы после битвы под Москвой: Фон Бок, Гудериан и другие. Но главное: под Ленинградом было выиграно время. Время для развертывания оборонных военных заводов на Урале, для переброски войск с Дальнего Востока, время для битвы под Москвой. Двадцать один день он командовал Ленинградским фронтом… Двадцать один день и двадцать одну ночь.
   Страшной ценой трех лет пыток и мучительной смертью заплатил гениальный разведчик Рихард Зорге за переданные данные о том, что Япония не будет нападать на наши восточные границы. Боялись ввязываться в войну японцы. Уж не в память ли Халхин-Гола, где генерал разбил их на голову в 1939 году? Не забыли урок.
   Следовательно, наши части, стоявшие на Дальнем Востоке в резерве, немедленно отправились под Москву.
   И туда же спустя двадцать один день отправился генерал по приказу Сталина. Положение было настолько критическим, что в Москве среди населения началась паника. Авиа-налеты были беспрерывными.
   В Москву он прилетел седьмого октября. Сталин был болен гриппом. Кивнул в сторону карты на столе. «Сложилась очень тяжелая обстановка. Я не могу добиться от Западного фронта исчерпывающего доклада об истинном положении дел. Поезжайте сейчас же, тщательно разберитесь и звоните мне оттуда в любое время».
   Через полчаса он был уже в небе.
   Значительная часть войск Западного и Резервного фронтов была окружена западнее Вязьмы. Это было настоящей катастрофой.
   В три часа ночи он был в штабе Западного фронта. В этот поздний час проходило заседание. Командующий фронтом генерал-полковник Конев, начальник штаба генерал Соколовский, член Военного совета Булганин и начальник оперативного отдела генерал-лейтенант Маландин. Вид у всех был не только предельно усталый… глубоко потрясенный. Они так и не смогли ему толком объяснить, как такое могло произойти.
   Он разобрался сам уже после. Окружения можно было бы избежать. Несмотря на превосходство противника в силе и технике более чем в два раза. Надо было своевременно более правильно определять направление главных ударов противника и сосредоточить именно там  основные силы за счет пассивных участков. Этого сделано не было, от ударов противника образовались зияющие бреши, закрыть которые было нечем… Сталину он сказал, что главная опасность сейчас в слабом прикрытии на Можайской линии. Бронетанковые войска могут внезапно оказаться под Москвой.
- Что вы намерены делать? – спросил Сталин.
   С этого вопроса, с этого мгновения и до конца войны Главнокомандующим Советской армии стал Георгий Константинович Жуков. Хотя и не являлся им формально. В конечном итоге это решило исход Великой Отечественной войны.
- Выезжаю сейчас же к Буденному.
- А вы знаете, где штаб Буденного?
- Буду искать где-то в районе Малоярославца.
   Там его родная деревня, там речка Огублянка, как размашистая губа охватывает соседнюю деревню Огубь, извилистая Угодка – его деревню, в своем начале она особенно глубока. Сколько рыбы он выловил там в детстве! Иногда это была единственная еда в их доме, кроме хлеба. На Протве рыба попроще: плотва да окуни. Уловом он часто делился с соседями, а те давали их бедной семье щей или каши в обмен на нее.
   Когда он думает о простом их доме ровно посредине деревни, о всех этих далях над рекой… О том березнячке, где собирали они с сестрой лесную землянику да клубнику, о липовой рощице сразу за их домом, внутри словно что-то сжимается мощной рукой. Еще он будто видит их первый дом: такой древний, что никто не помнил в деревне, кто его построил. Один угол его покосился, всеми стенами он врос в землю, боками покрылся мхом. Была в нем одна комната в два окна. Жила там бездетная вдова Аннушка Жукова. Чтобы скоротать одинокие годы, взяла мальчонку из приюта в Москве. Его оставили грудным под дверями приюта с запиской: «Сына моего зовите Константином». Вот так он стал Константином Жуковым в Стрелковщине. Окромя избытого одиночества, вдова получала еще и три рубля казенных денег в месяц. Это было значительным подспорьем. Так что, какого он на самом деле роду-племени - отец Георгия не знал. Да и не интересовался никогда. Наверное, мать оказалась в безвыходном положении, раз оставила его. Отцом он стал только в пятьдесят один год. Мать будущего полководца, урожденная Устинья Пилихина, тоже давно вдовела, ребеночек от первого мужа умер, да и второй, самый любимый, тоже. Звала его Георгием. Вот так и он Георгием стал. Его родила уж в тридцать шесть. Крещен в честь Георгия Победоносца в соседнем селе Угодский Завод. «Осенний Георгий», так называемый Юрьев день, особо почитаемый в народе. Бабушку Анну Жукову он не застал, она умерла, когда ее приемному сыну, его отцу, было всего восемь лет. Отец пошел мальчишкой в услужение, в сапожники. Один-одинешенек был на всем белом свете. А Жуковых в деревне их много было – пять дворов.
   Вспоминалась ему мать – каждый день. Как она от нищеты, чтобы выиграть копейку, уже поздней осенью и зимой, в грязь и стужу занималась извозом товаров с деревень на Малоярославецкую ярманку. Что она имела? Рупь? Рупь двадцать за поездку. С этого вычесть корм их старой кобыле, еду, ночлег, да ремонт телеги. Что оставалось? Почти ничего. Когда он вспоминал ее, уже такую старую, хоть в молодости и была недюжинной силы, чувствовал горечь и боль. Восемьдесят. Неужели ей так много лет? Через месяц и вовсе восемьдесят один. Все-то годы он по войскам, по боям, да по казармам. В молодости она была такой сильной, что тягала пятипудовые мешки. Пошла в отца своего, в деда Артёма. Тот вообще лошадь спиной поднимал. Подлезал под брюхо и разгибался с ней. Одним рывком за хвост мог посадить лошадь на круп.
  Дома, того, что за цену коровы и в рассрочку мастерили всей деревней взамен старого, уже нет. Он отстроил матери лет десять назад новый. Не хоромы, скромный, как она просила. Хорошо, хоть Маша, старшая сестра, с мамой. Когда они были маленькими, их так и звали: Устиньины, по имени матери. Потому что Жуковых было пять дворов. Как он ей поможет? Отправит ее в эвакуацию? Слух об этом мгновенно разлетится по войскам. Что будет? Командующий Западным фронтом не верит, что отстоим землю нашу! Это деморализует бойцов. Мать, мать… Мама!
 И вспомнились строки:
«Мелколесье. Степь и дали.
  Свет луны во все концы.
  Вот опять вдруг зарыдали
  Разливные бубенцы.
  Неприглядная дорога,
  Да любимая навек,
  По которой ездил много
  Всякий русский человек.
…
  Эту чахленькую местность
  Не видал я много лет…»
  В такие минуты он чувствовал себя маленьким мальчиком. Ругал себя за слабость. Но что сделаешь? Сердце из груди не вынешь.
   Все было готово к эвакуации Сталина и всего Генерального штаба на Урал, в Куйбышев. Туда, где развертывались военные заводы. Сначала ставили конвейеры, прямо в поле. Потом уже возводили над ними стены. Потому что дорог был каждый день, каждый час. Каждый час гибли наши бойцы, сминаемые мощным вооружением фашистской Германии. Это понимали все. И встали все, как один: и маленькие, и старые.
  Главнокомандующий вызвал его к себе в ставку. Это было уже в середине ноября. Спросил:
- Вы уверены, что мы удержим Москву? Я спрашиваю вас это с болью в душе. Говорите честно, как коммунист.
Жуков ответил:
- Москву, безусловно, удержим. Но нужно еще не менее двух армий и хотя бы двести танков.
   Людей Сталин обещал, хотя и не сразу. А вот танков взять было негде.
   Жуков мог бы сказать, что нужно еще три сотни выдающихся военачальников, которые были казнены, но для себя решил давно: он принимает огонь на себя. Это его война!
   Тридцать восьмой год. До войны – три года. Он видел, как летели головы вокруг. Чего стоило дело Тухачевского, талантливейшего и умнейшего военачальника. Трех маршалов Советского Союза казнили в один день, не дав им даже защиты. Он не сомневался, что многих пытали. Не могли люди так наговаривать на себя и других. Те, в чьей воинской чести он не сомневался. Те, кого он знал лично. В вооруженных силах было арестовано большинство командующих войсками округов и флотов. То есть вся воинская верхушка и даже более того – просто образованные в военном деле люди были сметены единым ураганом. Треть казнена, две трети – сослана навсегда. Он не слышал, чтобы кто-нибудь вернулся после ареста. Ареста ждал каждый… Ближе к концу жизни он узнал, что погибли или пропали навсегда около сорока тысяч человек только в Красной армии. В то время он командовал 4-й кавалерийской дивизией. Лошадей он любил с самого начала службы, когда еще в царской армии попал в кавалерию. На лошади сидел, как влитой, всегда ощущая себя с ней единым целым. Да, эдакий кентавр, у которого ум человека и сила прекрасного животного. За отчаянную храбрость и ранение был награжден двумя солдатскими Георгиями. После госпиталя его отправили учиться на унтер-офицера. Его, крестьянского сына, выросшего в такой страшной нищете и голоде, что только на Пасху да на Рождество он видел имбирный пряник или пирожок с начинкой.
   В Гражданскую, уже полностью приняв идею большевиков, однажды был на волосок от гибели. У него появился исключительный конь, он взял его в бою. Не смог удержать его, он вынес его вперед, к неприятелю, на несколько сот метров перед всем эскадроном. Он испугался? Нет. Напротив, решил выиграть ситуацию. Был первый, легкий снег, на Покров. Помчался за командиром противника. Видел: это не простой боец. Уже почти настиг его… Антоновец хлестал плеткой лошадь то по правому, то по левому боку… Оружие - в ножнах. Хлестнув в очередной раз, бросил плетку и прямо с ходу, единым движением вынес шашку из ножен и с разворота ударил его. Жуков не успел даже закрыться. Ощутил сильный удар в грудь, который буквально вышвырнул его из седла. Ему повезло: антоновец не успел добить его. Спас политрук, догнавший их. Потом он увидел, что от удара на нем лопнули три кожаных ремня: от пистолета, от бинокля и от шашки. Ватный полушубок был рассечен до рубахи. На волосок – значит, на волосок.
   А в тридцать восьмом… Он помог сослуживцу, честному офицеру, командиру 27-й кавалерийской дивизии, Белокоскову Василию Евлампиевичу. Таким он его никогда не видел, смотрел и не узнавал. Вместо шутника и оптимиста перед ним был до смерти напуганный человек. Сказал, что завтра его разбирают на партсобрании. «Придешь?». Махнул рукой: «Узел я уже собрал». На собрании все либо молчали, либо обвиняли. Стоило тени упасть на человека, мрачной тени с дальним отголоском «враг народа», как все, что можно было сделать – это не стоять рядом.
   Жуков поднялся и сказал, что Белокоскова знает давно, что его так называемые связи с расстрелянными врагами народа – были чисто служебными. И как он мог им не подчиняться, соблюдая военную субординацию? А если какие административные нарушения были – он примет к сведению. Сразу раздалось несколько голосов, что верно говорит. Василию Евлампиевичу вынесли общественное предупреждение. В должности он остался.
   После партсобрания он хотел сказать слова благодарности, но не мог. Потому что глаза блестели от сдерживаемых слез. Он просто крепко, сильно, вкладывая всю душу в это пожатие, тряс его руку. Повернулся и ушел… Жуков не ошибся в человеке. Белокосков отчаянно, храбро сражался в Великую Отечественную войну, до которой оставалось три шага, три года…
   То же самое спустя пару месяцев случилось с ним самим. Только никто не встал его защищать. Тогда он сказал сам. Так сказал, что доносчик, писавший на него лживые донесения в органы госбезопасности в Москву, комиссар 3-го конного корпуса, Юнг, был посрамлен. Ну и что, что кормил обедом расстрелянного Уборевича? Он был подчиненным, Уборевич приехал с проверкой. И он до сих пор высокого мнения о профессиональных военных качествах своего командира! И Тухачевского знал, как блестящего, гениального полководца! Только это в нем и видел. Да, он бывает резок, но не со всеми. А с теми, кто уклоняется от несения службы! И что за чушь придумали, будто бы он тайком крестил свою вторую приемную дочь Эллу? Кто это мог придумать?! Его жег огонь праведной злости. Глаза горели. Ошеломленные таким напором, его враги молчали. Своим прямым характером, честными ответами он обезоружил и всех сомневающихся и трусливых. Он снова победил. Он привык к драке, привык к побоям с детства, когда еще был в услужении в Москве, мальчиком на побегушках в скорняжной мастерской! Что ему какой-то подлец! После этого собрания он пошел на повышение: стал командиром 3-го конного корпуса. Того самого, где этот Юнг был комиссаром.
   Всегда знал, что человек, переживший однажды большие испытания и победивший, будет всю жизнь потом черпать силы в этой победе. Таким временем для него стало детство. Оттуда родом его огненная сила. Каждая новая победа, будь то бой, воинские учения или обличение подлецов, как в тот день, – эту силу только увеличивали.
   Тогда же бросил курить. Бросил в один день. Просто скомкал и выкинул. А до этого смолил две пачки в день. Решил, что не нужно ему это. Да и дочерей приемных, которых любил, как родных, жалел. В деревне вместо «любить» раньше говорили «жалеть». В этом много есть: принятие чужой слабости, снисхождение к ней, защита.
   Не прошло и года с того памятного партсобрания, как его вызвали в Москву. Ехал и думал: в чем дело? Очередной донос?
   Но все разъяснилось быстро. Нарком Ворошилов сказал, что японцы напали на Монголию, с которой Советский Союз подписал братский договор о взаимопомощи и защите от внешней агрессии.
- Вот здесь, - нарком ткнул пальцем в карту, - долгое время проводились провокационные налеты на монгольских пограничников, а вот здесь - японские войска вторглись в Монголию, восточнее реки Халхин-Гол. Можете отправиться туда немедленно, принять командование войсками?
- Готов вылететь сию же минуту.
  Японцы оказались сильным противником. Но он был хитрее. Яростнее. Быстрее. То, что он делал, было чистым риском. Но победителей не судят!
   После полнейшего триумфа на Халхин-Голе он стал тем, кем был всю оставшуюся жизнь: выдающимся полководцем. Получил звание генерала армии и орден Ленина.
   И, как дополнительный плюс: ни одна черная кляуза теперь не могла коснуться его. С этого момента он стал важен и неприкосновенен. Сталин оценил его мощный, прямой и жесткий характер. И его талант.
   
   Скорняжную мастерскую своего дяди, Михаила Пилихина, брата матери, он вспоминал часто.
   Нрава дядя был тяжелого, ничего не стоило от него побои схлопотать. Мучительное для мальчишки было время. Но как он научился там жизнь видеть и людей – разве у кого-то был еще такой опыт?! Этот опыт его всю жизнь на плаву держал, жизнь спасал – не раз. Потому что человека он сразу видел, какой он есть. И чего ждать от него. Особый этот нюх спас его в тридцатые! Сколько раз в юности его посылали деньги брать с клиентов. Сразу видел, отдаст ли деньги. И когда. И каков человек. Меха нес на себе, часто через всю Москву, сберегая пятачок на конку или гривенник на трамвай, что ему полагались. Взваливал тюк с мехами на спину и айда в Замоскворечье или Марьину Рощу. Сбереженные копейки тратил на книги. Читал много, правда, бессистемно. Дядя, видя его безукоризненную честность, воспитанную матерью и отцом, всегда доверял ему относить чеки в банк, рассчитываться на рынке. Обязанностей было много.
   Первое время было ему очень тяжело. Вспоминалась мать, родной дом, рощи и перелески, охота с Прохором, как прыгал в воду за подстреленной уткой вместо собаки, походы с сестрой за грибами и ягодами. Сердце сжималось. Здесь, в каменном мешке Камергерского переулка, глыб богатых домов на Тверской, в торговых ларьках Охотного ряда, среди роскоши магазинов Кузнецкого моста, господских экипажей у театра Зимина, он был один…  Тогда он еще не читал рассказ Чехова о Ваньке Жукове, но, если бы читал, тоже вытирал бы кулаком глаза, как чеховский Ванька… Потому что житье их было схоже, как две капли воды. Только он не плакался, не просил пощады, не ждал избавления. Понимал – его не будет. Дома нечего есть, единственный выход – работать здесь. С побоями, попреками, черной работой, риском. По пятнадцать часов в день.
   Дом, в котором была квартира Пилихиных, выходил парадным входом в Камергерский переулок. Но им, прислуге, можно было ходить только с черного хода, со двора. Там же, во дворе, в отдельной пристройке, помещалась мастерская, где они работали. Все вокруг было тесное, темное, зажатое стенами соседних зданий. Негде глазу отдохнуть. Иногда ему казалось, когда он смотрел вверх, на крыши зданий, что они рушатся на него… И когда-нибудь непременно раздавят.
   Как же хотелось домой, в деревню! Там луга и поля, пусть чахлая, неурожайная, но родная земелька. И речка. Ведь было ему всего одиннадцать лет. Когда уходил, понимал, что детство для него кончилось. Было оно трудным и голодным, но оно было. Часто они ходили на могилку к младшему братику Алеше, который умер во младенчестве от голода, не прожив и года. И все же – это было детство. Рядом с мамой. Тот день прощания он запомнил навсегда. Потому что постоянно воскрешал его в памяти. Мать помолилась, благословила его иконой. Посидели на дорожку по русскому обычаю. «Ну, с Богом!». Потом до Черной Грязи, родной деревни матери, они шли с нею пешком. По этой дороге он ходил в церковно-приходскую школу и в лес за грибами и ягодами.
- Помнишь, мать, во-о-он на той полоске, возле трех дубов, когда мы с тобой жали, я разрезал себе мизинец?
- Помню, сынок. Матери всегда помнят, что было с их детьми. Плохо поступают дети, когда они забывают своих матерей.
- Со мной, мать, этого не случится! – сказал он твердо.
Вернулся только в шестнадцать, скопив немного денег. Мать пришла его встречать на станцию. Как она постарела, осунулась! Ком в горле душил. Обнялись. Принес домой много вкусных гостинцев.
   Дядя его, Михаил Артемьевич Пилихин, у которого он был в услужении, «выбился в люди» из полной нищеты: состояние его было не менее пятидесяти тысяч рублей золотом. Семья их была крайне бедная. Работал с детства, тоже натерпелся, поэтому сейчас за малейшую провинность или оплошность с мехом бил четверых мальчишек, что были в учениках. Рука у него была тяжелая. И характер адский. Били их мастера и мастерицы, да и хозяйка могла руку приложить. Заставлял прутьями жимолости, которыми выбивали мех, бить друг друга. «Лупи крепче, крепче!».
   Но не все было таким мрачным. Не сказать, что Григорий, а тогда – просто Егорка – нашел себе друзей, нет. Лешку Колотырного из деревни ему никто не смог бы заменить… Колотырный – это прозвище, вообще-то он тоже Жуков был. Так вот, у хозяина были сыновья: Михаил и Александр. Получается, его двоюродные братья, ровесники. Но относиться  ним, как к братьям, он все равно не мог. Они – сыновья хозяина. И все же они нашли общий язык. С Михаилом просто дружил. Даже фотокарточка осталась. Александр помогал ему учиться. Сначала давал книги: Конан Дойла, роман «Медицинская сестра», приключения Ната Пинкертона и много всякой дешевой литературы. Все это было интересно, но Егор хотел учиться серьезно. И тогда Александр стал давать ему те уроки, что проходил сам. Так прошло более года. Хозяин ничего не знал, потому что они учились по воскресеньям, когда его не было.
   При всей своей вспыльчивости дядя был отходчив. И даже добр. Особых разносолов ждать было нечего, но однажды Егор гостил на их даче со своими двоюродными братьями. Но это уже ближе к концу «ученичества», когда он стал мастером, и удержать его в мастерской было выгодно.
   Вот этот всегдашний расчет он и не мог дяде простить. Даже вспоминая Михаила Артемьевича к концу жизни. Гостил у него – прекрасно, но не потому, что родной он, а потому, что деньгу с ним можно иметь и прибыток. А с этого – еще больший капитал. Добр дядя, очень добр. Только доброта его, как гладкая скатёрочка, жесткую корысть-коросту прикрывает.
   Выяснил все сам: можно пойти на вечерние общеобразовательные курсы. Они давали объем знаний городского училища. Вначале дядя не хотел отпускать его по вечерам на курсы, хотя всю дневную работу он делал. Но Александр и Михаил уговорили отца. Правда, уроки приходилось делать ночью на полатях возле уборной, где горела дежурная лампочка десятка в два свечей. Егор был счастлив.

   Мелкий, бисерный дождь брызгал в окно тяжелой, черной, заляпанной грязью «Эмки». Той самой, мощной, проходящей там, где трактор не пройдет. Сделано их было всего несколько штук – генеральских. Мелькала стрелка дворника сверху.
   Густой туман плыл вдоль дороги и по полям.
   Личный водитель Александр Бучин ехал медленно. И не только потому, что, в сущности, можно было встретить немцев за любым поворотом, а он вез самого Жукова. Бездорожье и туман с дождем мешали так, что он всматривался в дорогу, придвинувшись к лобовому стеклу.
   С ними в машине ехали: начальник охраны Бедов и полковник Кузнецов. В машине сопровождения было трое охранников.
- Стой! – скомандовал генерал.
   Подъезжали к Протве. Он увидел внизу у реки двоих военных, связистов.
Подошел. На него – ноль внимания.
- Куда тянете, товарищи, связь?
- Куда приказано, туда и тянем, - не глядя на него, хмуро буркнул огромного роста солдат. Пришлось назвать себя и спросить, где штаб Резервного фронта и Буденного.
   Подтянувшись, солдат отдал приветствие.
- Извините, товарищ генерал армии, мы вас в лицо не знаем. А штаб уже проехали, он вон там, на горе. Охрана дальше подскажет, куда ехать.
   Ни начальник штаба фронта генерал-майор Анисов, ни комиссар 1-го ранга Мехлис, почти ничего не смогли рассказать о положении войск Резервного фронта. Не знали они и то, где находится сам Семен Михайлович Буденный.
   Жуков поехал дальше. Как в сказке. Чем дальше, тем страшнее.
   Как тут возле Протвы не вспомнить детство? Эти места он знал наизусть, как свои пять пальцев. Каждый перелесок, каждый изгиб реки. Всего десять километров от штаба Резервного фронта – его Стрелковка. Там мать… Что же ему делать, как быть? Сглотнул комок.
   Его мысли высказал шофер. Даже вздрогнул, как метко.
- А что, если заехать? К вам в деревню, товарищ генерал?
Мотнул головой. Нет, мол.
- Времени нет.
  И стал смотреть в боковое окно.
  Шофер ему сразу понравился. Хотя возил его всего несколько дней. Честного человека он за версту отличить мог еще с детства.
   Доехали до центра Малоярославца. Не встретили ни одной живой души. Казалось, что жителей просто нет… Как Кутузов говорил? «Малоярославец – предел нападения, начало бегства и гибели врага».
  Около здания райисполкома стояли две легковые машины. По тем временам – чудо невиданное. Чтобы сразу две. Не говоря уже о том, что их было четыре во всем городе на тот момент. Включая машины Жукова и охраны.
   Разбудил чужого шофера. Кто такие?
  Буденный, один, стоял посреди залы над столом, на котором была разложена карта. Оказалось, что он более двух суток не имел связи с Коневым, командующим Западным фронтом. И не знал, где теперь штаб Резервного. Вчера он был в штабе 43-й армии, в его отсутствие штаб фронта снялся, и теперь он здесь… Жуков объяснил ему, где найти его штаб. Рассказал, что на Западном фронте значительная часть войск попала в окружение.
- У нас не лучше, - покачал головой Буденный. – 24-я и 32-я армии отрезаны. Вчера сам чуть не угодил в лапы немцам между Юхновым и Вязьмой. Юхнов, видимо, в руках противника.
- А кто прикрывает дорогу от Юхнова на Малоярославец?
Буденный посмотрел грустно и усмешливо.
- Никто. Кроме трех милиционеров в Медыни я никого не встретил.
   Холодок скатился по спине. Потому что Жуков вдруг понял всю степень опасности. Всю бездну. Если немцы решат сегодня просто пойти этой дорогой, они дойдут прямехонько до Москвы. Не говоря о Стрелковке. Где молится, наверное, его мать… Он ее знает. Молится.
- Поезжай в штаб фронта, - сказал Жуков, – разберись в обстановке и доложи в Ставку о положении дел. Я поеду в район Юхнова. Доложи Верховному о нашей встрече. Скажи, что потом поеду в Калугу. Надо понять, что происходит там.
   Дорога действительно была пустынной. В Медыни было множество разрушенных авиа-налетами зданий. Пепелища пропахли гарью и смертью… Горький запах. Горше не бывает на свете.
   Старая женщина что-то искала в развалинах дома. Он провалился сразу, серединой. Стрелок был точен.
- Что с вами, бабушка?
   Она подняла на него бессмысленные, широко открытые глаза. Они блуждали, словно не могли остановиться.
   Не ответив, принялась снова копать.
   Подошла другая женщина, с мешком, в который она собирала то, что можно было найти: теплые вещи, утварь.
- Не спрашивайте ее. Она сошла с ума от горя. Позавчера на город налетели немцы. Эта женщина жила с внучатами здесь. Во время налета она была у колодца, набирала воду. А внуки – в доме…
   Мгновенно вспомнил трудное свое детство, свое житье «в людях». А у этих малышей детства не случилось вовсе. «Если раньше мне били в морду, То теперь вся в крови душа».
   С тяжелым сердцем поехал в сторону Юхнова.
   Дождь не прекращался, туман и не думал рассеиваться, хотя время было уже не утреннее.
   Километров через десять их остановили вооруженные солдаты в маскировочных комбинезонах.
- Дальше ехать нельзя. Кто вы будете?
   Не ожидал он встретить здесь старого знакомца еще по Халхин-Голу, Троицкого! Сейчас, уже полковник, он командовал танковой бригадой. Доложил обстановку. Немцы заняли Юхнов. Его передовые части захватили мост на Угре. Разведка в районе Калуги дала данные, что противника в городе нет, но вокруг идут ожесточенные бои. Там действует 5-я стрелковая дивизия и некоторые отошедшие части 43-й армии. Второй день он просто стоит тут и не получает указаний!
   Жуков сказал:
- Пошлите офицера связи в штаб Резервного фронта вблизи полустанка Обнинское, через реку Протву. Информируйте Буденного об обстановке. Разверните часть бригады и организуйте оборону с целью прикрыть направление на Медынь. Сообщите в Ставку о полученном от меня приказе через штаб Резервного фронта, скажите, что я поехал в Калугу, в 5-ю стрелковую дивизию.
   Вспомнил, как в последние дни своего пребывания в штабе Ленинградского фронта попросил принести себе «Войну и мир» Льва Толстого. Перечел знакомые страницы. Именно те, что нужно. Чтобы вдохновиться подвигом русских солдат и офицеров, чтобы снова верить! Верить и побеждать! Чтобы снова зажечь в сердце огонь! А сейчас… Сейчас ни на что нет времени. Ни часа, ни минуты. Здесь, совсем рядом, мать. А он ничего, ничего не может сделать!
   Как раз думал об этом, когда машина резко дернулась влево. Схватился за панель. Чуть не вылетел лбом в стекло.
- Немцы! – прохрипел водитель.
   Вражеская машина шла наперерез.
   Чуть не въехал в дерево, еле вырулил, потом вжал педаль газа. Мощная «Эмка» взвыла покрышками, мотором и понеслась.
   Услышал три выстрела сзади. Возможно, охрана открыла огонь. Трясло по кочкам отчаянно. Вскоре вторая машина догнала их. Пробили немцам колесо и укатили.
   Варшавское шоссе обороняла 17-я танковая бригада. На вооружении противотанкового дивизиона было восемь артиллерийских орудий ЗиС с 57 мм снарядами. Своей огневой мощью они могли поразить любой танк или бронемашину противника. Но фланги! Их защищала пехота. Некого сюда было бросить. Собрали учащихся нескольких военных училищ Москвы и области. Всего около 3500 человек. После битвы под Москвой останется в живых лишь каждый десятый.
   На Угре дрался отряд майора Старчака. Всего четыреста человек! Мост они взорвали до переправы немцев. И с отрядом Старчака бок о бок, как подкрепление, воевали дети, курсанты двух Подольских училищ. Сто двадцать человек. Совсем юных, совершенно неопытных птенцов. Жуков увидел их, вчерашних, майских школьников, в немецких шинелях. Не было другого обмундирования! Уже холодно, ночью мороз. Стало обидно. Как так?! Обещал исправить. Они сидели в вырытых траншеях, суровых каменных мешках ДОТов, ждали атаки. ДОТы строились спешно, уже летом сорок первого, были только бетонные коробки без люков, бронированных щитов и дверей. Не было вентиляции и электричества, приборов наблюдения. Потом эти серые толстые стены покроются ранами от танковых снарядов, кровью мальчишек.
   Он не успел. Мальчики так и умирали, в немецких шинелях, хотя и без лычек. Погибли почти все. Они выдержали пять суток. Всего пять, но это было так много!

   Десятое октября. Он был в Красновидове, где располагался тогда штаб, когда его вызвали к телефону. На проводе был Сталин.
- Ставка решила назначить вас командующим Западным фронтом. Конев будет вашим заместителем. Вы не возражаете?
- Нет, какие могут быть возражения!
   Соображал лихорадочно. Предложил:
- Коневу, думаю, надо поручить руководство группой войск на Калининском направлении. Оно слишком удалено, там надо иметь вспомогательное управление фронта.
   Сталин согласился.
   Жуков не спал. Днями и ночами. Думал, просчитывал все ходы, все комбинации, все возможности врага и все резервы – свои. Собирал воедино все данные разведки и боевых действий. Это было похоже на гигантскую шахматную партию. Только очень сложную и гораздо более многоходовую, чем самый каверзный игровой расклад. Цена любой ошибки в этой партии – жизни людей и судьба Москвы за спиной.
Самые страшные дни – с шестого по тринадцатое октября. Когда противник мог одним рывком достигнуть Москвы.
   Главным его оружием была стремительность, он это знал. Думал быстро, бил быстро, не рассуждая. О людях пекся, но не боялся посылать их на смерть. Потому что по-другому воевать нельзя. Если нет выхода, надо умирать. Некое звериное чувство внутри никогда его не подводило. То, что потом вызывало панический страх у немцев при упоминании Жукова. Это внутреннее чувство правильности шага – словно верно понятая чутким ухом мелодия. Когда не боишься сделать шаг, не думаешь. Но шагаешь – и делаешь это единственно правильным образом. Так прыгает зверь. Он не думает, достанет ли когтем горла врага. Тело думает за него. Вот такой сжатой пружиной внутреннего зверя он и жил эти грозные, страшные дни. Это чувство постоянной готовности к прыжку. Поэтому он и не спал. Он сжигал себя? О себе он не думал. Люди, которые его окружали, не понимали: неужели человек так может?! Да, если зверь в нем готовится прыгнуть.
   С Коневым решили отвести штаб фронта в Алабино. Кроме того, он подумал, что это значительно ближе к Стрелковке, одна дорога.
   Надо было как можно скорее создать прочную оборону на рубеже Волоколамск – Можайск – Малоярославец – Калуга. Создать глубину обороны, вторые эшелоны и резервы, чтобы можно было ими маневрировать для укрепления уязвимых участков обороны. Фронт, увы, растянут. На триста километров всего-навсего девяносто тысяч бойцов.
   В Москве ввели осадное положение. Бомбоубежища рыли прямо во дворах. Женщины, своими нежными руками. Они же днем и ночью вытачивали снаряды на станках, шили гимнастерки, варежки, шапки, шинели. Генерал всегда считал, что теплая одежда – тоже оружие. Садовое кольцо ощетинилось противотанковыми ежами, укрылось огромными баррикадами из мешков с песком. Москву было не узнать… Где же легкая красавица в крепдешиновом платье? Тяжелый ватник, кирзовые сапоги, загрубевшие руки. Одни глаза в лице остались прежними. Бесстрашная. Такая может сказать единственному, любимому: «Будь героем». Тихо сказать, но разве можно ее не услышать? Москва-девочка.
   Самым главным, что надо беречь, как зеницу ока, как основу армии, он считал ту самую неуловимую силу, которую именуют духом войск. Как его поднять, как влить в тех, кто идет на смерть, кто может не увидеть завтрашнего дня, свою веру, свою собственную силу? Он – верит! Он - сможет! Он умрет, если надо! Но прежде он должен сокрушить врага своими знаниями, своим умом! Всем тем, чему он учился долгими вечерами, когда над ним смеялись сотоварищи по Кавалерийским курсам усовершенствования командного состава РККА. Они уходили гулять до ночи, а, когда возвращались, он так же сидел на полу над картами, разбирая, как шахматную партию, сражения Первой мировой и других войн. Учился жадно, въедливо, скрупулезно.
   Дух войск – это некая эманация, которая пронизывает всех. Передается друг к другу, как поветрие, как счастье или горе. Вещь тонкая, часто не поддающаяся никакой логике. Вот именно. Потому что это не знание. Это – вера. Поэтому он так берег ее. Он не мог отдать приказ эвакуировать мать. И бросить ее – он не мог. Штаб тоже нельзя переносить ближе к Москве. По той же причине. Вообще, любое сражение от банальной драки до целой войны решается силой духа. Чей дух крепче, того и победа. Есть такая у нас поговорка: «Нашла коса на камень».

   Страшное дело – война. В конце ее он не думал о себе так хорошо, как в начале. Уже будучи маршалом Советского Союза, чувствуя всю высоту свершившегося факта капитуляции фашистской Германии, благодарность простых людей… Нет! Он не так хорош, не так! Он делал все, что мог, и все же… Боль слишком велика. Гибли мальчики, курсанты военных училищ. Гибли многие сильные, выдающиеся командиры. Гибли простые люди, в том числе его односельчане. Ему верили! Если бы времени для размышления было больше, он смог бы уменьшить жертвы. Эта мысль часто будила его по утрам многие мирные годы. Он не смог удержать любимую женщину. Он медлил с матерью… Он так мало с нею был!
   Это слабость. Через слабость к человеку просачивается смерть…
   Что ж. Он отдал свою силу. И он отдал бы ее снова.
   
   Как такое могло случиться? Именно сейчас. Это было нечто странное, необъяснимое, то, о чем говорят: судьба. Потому что он сейчас просто не мог ее увидеть. Он не спал сутками, его мысли, все силы без остатка, до капли, были сосредоточены только на одном: спасти Москву, страну. И мать.
   Сталин послал его с каверзным поручением в дивизию к Белобородову, на передовую. Хованское и Снегири, за Дедовском. Кто-то сообщил Главнокомандующему, что немцы взяли Дедовск. На самом деле произошла ошибка, возможно, помеха в связи. Это была деревня в несколько дворов под названием Дедово. Напрасно Жуков говорил ему об этом. Объяснял, что покидать штаб сейчас – смерти подобно для всего фронта. Сталин, не понимая, стоял на своем. Жуков поехал. Захватил Рокоссовского. Белобородов был в полном недоумении... Да бог с ними, с этими тремя домами через овраг. Но два танка послал. Отбили…
   Вот там-то он ее и увидел. Совсем юная медсестричка. Ему сорок пять. Забыв обо всем, смотрел – глаз не отводил. Она поняла. Улыбалась ему. Удивительно, она была похожа, просто невероятно, на его любимую Незабудку, как он звал Марию Волохову, любовь всей своей жизни. Не получилось у них переплести свои судьбы навсегда… Она ухаживала за ним, раненным в левый бок и левую руку в 1919 году. Пули свалили его под Царицыным, где он был помощником командира взвода. Политрук взвода, его друг Антон Янин, вынес с поля боя. Лазарет был в Саратове. Романтичная, тонкая, голубоглазая Мария. Бывшая гимназистка. Потом его снова ждали бои, а она уехала в родной город, Полтаву. Через три года случайно встретились в Минске. И закрутилась дикая страсть. Обжигающая не только тело, но и душу. Такая бывает однажды и больше никогда. К этому времени он уже жил с гражданской женой Александрой Зуйковой. Он просил у нее свободы, уходил, но она всегда возвращалась, умоляла, кляла, рыдала, проклинала, страдала, говорила, что из-за походной жизни с ним потеряла их ребенка, а теперь детей не будет. Одним словом – любила. Он делал все, чтобы она ушла. Купил ей как-то билет на поезд в Воронеж. Но она все равно мчалась в Минск, обратно.
   Когда он не мог быть с Марией Волоховой, они писали друг другу такие горячие любовные письма, что у него в глазах плыли строчки, сердце стучало, он перечитывал их не один десяток раз. Каждую буковку, выведенную ее милой рукой. Они называли друг друга по-украински: Птух и Птушка. Птичка, значит. Слова «птух» нет, но как же должна звучать «птушка» мужского рода? «Дорогая, любимая Птушечка».
   Зуйкова все видела, страдала и злилась. Казалось, этот треугольник разорвать нельзя. А потом у лучшего друга детства Лешки Колотырного умерла в родах жена, оставив грудного младенца на руках. Из-за условий своей кочевой военной жизни воспитать дочь он не мог. Оставалось отдать в детдом. Тогда Александра предложила взять девочку, удочерить. Он так и сделал. Назвали Эрой.
   Вся эта любовная история длилась шесть лет. Пока Александра Зуйкова не написала жалобу в парторганизацию. Де мол, мой гражданский муж морально разлагается, живет с двумя женщинами, а у него дочь растет. Помогите, товарищи! Этого Зуйковой он не забыл. Кляуза могла стоить ему карьеры. Даже не так. Любимого дела. Потому что он умел только воевать… Хуже того, Зуйкова явилась к нему два дня назад прямо в штаб Западного фронта. Крупная телесами, властная, с нарисованными губами бантиком. Требовала немедленной, официальной росписи. «А то вдруг тебя убьют, как мне девочек вытянуть?». Рассвирепел до белизны в глазах. Пару секунд просто ничего не видел от гнева.
   «Судьба страны решается! Пошла вон!!!».
   Приказал больше ее не пускать.
   А тогда, после кляузы Зуйковой в парторганизацию, в двадцать девятом году, Мария, уже беременная от Жукова, ушла к его лучшему другу, который потерял жену, ее родную сестру. Маша решила воспитать племянника. И родную дочь бывшего возлюбленного, Маргариту. Антон Янин – обыкновенный, надежный человек. Она просто оперлась о его плечо. Завяла Незабудка. Улетела Птушка.
   Первую, если не считать парочки совсем еще зеленых романов в родной Стрелковке, юную любовь будущего маршала тоже звали Марией. Она была дочерью хозяйки квартиры, в которой он снимал угол начинающим скорняком. Хотел на Марии жениться. Но потом началась Первая мировая, его забрали. Дальше кроме войны и службы в его жизни ничего не было.
   Теперь он смотрел на юную копию своей Незабудки совершенно сумасшедшими глазами. Спросил, как ее зовут? Мария?
   Она рассмеялась. Почему Мария? Лидия.
   Сердце его давно было ничье. И она поняла.
   Рокоссовский, старый друг еще по Кавалерийским курсам РККА 1925 года, тот самый, что гулял до ночи, посмеивался про себя, глядя на них. Вот ведь девчонка! Красивая медсестричка. Чувствуют женщины его! И не то, что генерал. Взгляд орлиный. Огня его хотят. Вспомнил, как недавно о Жукове сказал Василевский. Не в глаза, конечно, за глаза: «У него Суворовское озарение».
   Жуков ощущал, как в крови разгорается пламя. Мгновенно, сию секунду. Это страсть. Но любовь – другое. Она рядом со страстью, но не всегда. Страсть может быть и сама по себе.
   Где-то в самой глубине тлела лучина старого чувства к Марии Волоховой. В эту секунду понял, что все вокруг изменилось. По-другому дышит и видит. Решительно встал и простился. Пусть ее голубые глаза хранит судьба. Нет времени. Надо быть в штабе.
   Из безвыходной ситуации есть как минимум два выхода – это он всегда знал. Особенно для отчаянного и бесстрашного человека. Его двоюродный брат Александр Пилихин сказал незадолго до гибели: «Aut vincere, aut mori». «Или победить, или умереть». Он выбирает «победить». Александр выбрал «умереть». Почему он так рвался воевать? Война – не его профессия, это уж точно. Или он действительно хотел умереть? В отличие от него, Георгий на фронт не стремился. Но и не уклонялся. На момент призыва в кавалерию в Первую мировую войну он предпочел бы остаться преуспевающим скорняком и жениться на любимой девушке. Да, случаи разные были. Генерал не прятался от опасности. Третьего сентября сорок первого года был сильный артобстрел. Едва вышел из сарая, где помещался штаб, как весь угол строения снесло. Однажды полностью засыпало землей от разрыва снаряда. Откопали вовремя. Он не терял внутреннего духа. Не зря же его назвали Георгием.
   Главным для себя всегда считал служение Родине, людям. Если он живет и ходит по земле, он – уже людской должник.

   Упала осенняя, ранняя ночь. То, что он собирался сделать, выходило за все рамки разумного.
   Шофер, охрана и положенная ему по штату медсестра спали крепко. Вечером Жуков попросил залить полный бак бензина.
   Тихо вышел, никем не замеченный, завел «Эмку», ГАЗ 61-40. Водил он скверно, как новичок. Это тебе не на коня объезжать. Это труднее гораздо. Вообще говоря, тогда вождение машины было прерогативой исключительно профессионалов, таких, как его шофер Александр Бучин, чей отец был автогонщиком, а сам он умел крутить баранку с двенадцати лет.
   Включил фары и выкатил из Алабино. Ехал медленно, стараясь разбирать дорогу. По его расчетам два часа ему должно было хватить в один конец.
   Дорога была совершенно пустынна. Это успокаивало. Но и укачивало страшно. Немыслимо хотелось спать. От жесткой баранки ныл пораненный в детстве мизинец. Ныл так, будто заживал.
   Падал первый, невесомый снег. Он тает, не долетая до земли.
   Когда, совершенно измотанный, увидел свет в родном окне, сердце забилось птицей. Неужели не спит? Постучал тихо в окно. Так и есть. Мать молилась.
   Он увидел, какая буря чувств отразилась на ее морщинистом, худом лице. Обмерла, изумилась, выскочила навстречу в чем была… Прижалась и расплакалась. Ее руки – это его дом, его единственный дом. Огромные, трудовые, шершавые на ощупь.
   Смотрела на него и не узнавала. Какой важный, суровый генерал. Мощный, как глыба. А она – такая маленькая… Огромная сила исходила от него. Богатырская. Даже перекрестилась. «Родненький…».
- Мать, собирайся. Времени нет ни минуты. Буди Машу и детей. С собой ничего не брать, кроме теплых вещей. В машину не влезет. Детей четверо главное разместить. Придется двоих на колени. Да и времени нет.
   Собирались ровно пятнадцать минут.
   И то потому, что мать вдруг сказала, что никуда не поедет. Она старая. Не боится она фашистов. И за Россию не страшно.
- Сегодня Покров Пресвятой Богородицы, сынок, разве не помнишь?
   Он мотнул головой. Разве он мог об этом думать сейчас?
- Укрыла, сынок, она своим платом Русь. Теперь все хорошо будет, я знаю. Не пройдет фашист. Куда извергу до Богородицы.
- А береженого Бог бережет, - сказал он. – Мать, надо ехать, понимаешь?
   Она согласно кивнула. Хорошо, если он хочет. А как же куры… Что ж… Соседку не пойдешь сейчас будить. В печь плеснула водой. Из сундука-укладки, что собирала всю жизнь, взяла только новенькие рукавицы.
   Когда он отвернулся, схватила три иконы – Спасителя, Богородицу и Георгия Победоносца, сунула под тулуп. Знала: он не одобрил бы. И пусть. Она все равно помолится.
   Перекрестила его тайком, когда шел к машине твердой своей походкой вразвалочку.
   Последним движением открыла клеть с курами. Проголодаются – выйдут. Тут их Авдотья и увидит. Последний раз посмотрела на дом. И туда, где во тьме не было видно Угодки. Просила Машу пособить ей, когда влезала в машину.
   Сидя на переднем сиденье, рядом с сердцем все время ощущала твердь икон под тулупом. Но было ей не больно, а тепло от этого. В «Эмке» был холод, печки тогда не было, но и мороза пока тоже, спасала одёжа. Ей хотелось притулиться к нему, но не могла… Боялась отвлекать. Не отводила глаз, так соскучилась. Богатырь у нее сын. В деда Артема пошел, ее отца. А вот на родного отца не похож совсем. Константин был тонкий, совсем не мощный, узкоплечий, с нежными руками. Только сапоги и мог тачать, а к крестьянской работе не особо годный был. Душевный правда, не отнять.
   Ночь летела им навстречу. Ехать она не боялась. Хотя была в машине в первый раз в жизни. Иконы с ней и Богородица над ними. Невидимая, с огромным своим платом на всю великую Русь.
   Потом не выдержала, сказала:
- Знаешь, сынок, что люди о тебе говорят? Когда газета пришла, что тебя назначили командиром фронта нашего, все бабы в деревне решили: теперь мы спасены. Так и сказали: где Жуков – там победа. Они твой портрет из газеты вырезывают, да в красный угол вешают, недалече от икон. Татьяна вон и Авдотья.
   Усмехнулся.
- Сталина портрет вешают.
- Нет, сынок. Тебя. Во что же ты сам сейчас веруешь?
- В оперативно-стратегическое управление войсками, мать.
   Вздохнула.
- Веруешь или не веруешь – Бог все равно бережет. А Богородица укроет.
   Ехал до самой квартиры в Москве, где жила Александра Зуйкова с дочерьми. Больше некуда. Якиманка, 50. В окна видна древняя церковь Иоанна Воина, а в подвале – привилегированные бомбоубежища с койками, отгороженными простынями. Этот адрес у них недавно. Для тех, кто не уехал в эвакуацию. До этого жили в огромном «Доме на набережной».
   Москва темная, ощетинившаяся, настороженная. С первым вьющимся сверху снегом.
   В штабе был в четыре часа утра. Подумал, что надо снова просить шофера залить полный бак бензина. Что он подумает? Мотался ради любовных утех в дивизию Белобородова. Пусть. Он хороший. Довериться ему можно. Только это лишнее.
   Уснул сидя, уронив голову в руки на столе. Прямо в карту. Теперь бояться нечего.
   Отстоим. Москва за спиной. И мать.


   P.S.
   Когда кризис наступления на Москву миновал, Жуков так крепко заснул, что его не могли разбудить. Два раза за это время ему звонил Сталин. Ему отвечали: «Жуков спит. Мы не можем его добудиться». Верховный сказал: «Не будите, пока сам не проснется». За время этого крепкого сна Западный фронт наших войск переместился не менее, чем на 10-15 километров. Пробуждение было приятным…

   Устинья Артемьевна тихо умерла 9 апреля 1944 года на даче в Сосновке близ Москвы, не дожив до великого дня чуть больше года. Эту дачу Сталин отдал Жукову после победы под Москвой, в самом начале 1942 года. Она была огромной, двухэтажной, полностью обслуживаемой работниками, включая уборку, поставку и приготовление еды.
   Мать подолгу любила сидеть на крыльце, вдыхая весну мгновение за мгновением. Только в старости человек понимает, что это одно из самых больших удовольствий  – просто дышать. Ей было восемьдесят три года.

   Через восемь дней после Покрова Пресвятой Богородицы, 22 октября 1941 года, Стрелковка была занята фашистскими войсками. Дом матери генерала немцы сожгли дотла. Через два с половиной месяца, при отступлении, в бессильной злобе уничтожили его любимые рощи вокруг деревни. Потом совхоз засеял поля рожью. Так что и по сей день лесов и любимых им когда-то перелесков с грибами и ягодами - там нет. Только вьется Угодка вблизи скромного домика, восстановленного на народные деньги совсем недавно, в 2000-х годах на месте дома Жуковых. Несколько бедных усадебок поодаль, куда падает глаз. Лежат три коровы у реки. Да стоит пятиметровый Жуков, смотрит на дом, на пустынную дорогу… Поклон ему. Я здесь одна. Домик, предполагаемый музей, давно закрыт. Разве можно сравнить это запустение с толпами туристов в Константиново, на родине Сергея Есенина? Тишина и ветер. От него слезятся глаза.
   За спиной маршала взметнулось необозримое, каменное, белое пламя. Такое высокое, что, если смотреть снизу, кажется, что оно до неба. На нем любит сидеть огромный, иссиня черный ворон. Улетает и снова возвращается. Сверху ему далеко видно. Почему-то – один… Ведь живут вороны парами.

   Последнюю свою дочь, которую ему родила любимая жена Галина в 1957 году, Жуков назвал Марией.

   Годы после войны были трудными, опальными. Слишком почитали Жукова в народе. И слишком боялись властьимущие этой любви и его пламенной силы.

   Пасха в 1945 году пришлась на 6 мая, праздник Великомученика Георгия Победоносца.