За кулисами Мастера и Маргариты часть 6

  В главе о раздвоении личности Ивана говорится, что проснувшись после успокоительного  укола и поговорив с профессором, он увлёкся записями о происшедшеми с ним событиями. Но, в это действие Булгаков осторожно вводит небольшую поправку о том измерении его сознания на момент происходящих действий:
 
«Иван тихо плакал, сидя на кровати и глядя на мутную, кипящую в пузырях реку. При каждом ударе грома он жалобно вскрикивал и закрывал лицо руками. Исписанные Иваном листки валялись на полу; их сдуло ветром, влетевшим в комнату перед началом грозы.»
 
 Гроза – это фон состояния самого быстрого плана течения сознания. Иван не может писать так быстро, как течёт река его мысли и, переводя бумагу, на несвязанные обрывистые фразы и предложения, он постепенно старается замедлить этот бег до состояния сосредоточения.

«Намучавшись с этими двумя Берлиозами, Иван все зачеркнул и решил начать сразу с чего-то очень сильного, чтобы немедленно привлечь внимание читающего, и написал, что кот садился в трамвай, а потом вернулся к эпизоду с отрезанной головой. Голова и предсказание консультанта привели его к мысли о Понтии Пилате, и для вящей убедительности Иван решил весь рассказ о прокураторе изложить полностью с того самого момента, как тот в белом плаще с кровавым подбоем вышел в колоннаду иродова дворца.
 Иван работал усердно и перечеркивал написанное, и вставлял новые слова, и даже попытался нарисовать Понтия Пилата, а затем кота на задних лапах. Но и рисунки не помогли, и чем дальше – тем путанее и непонятнее становилось заявление поэта.»

На самом деле, Иван начал писать роман о Понтии Пилате, но ещё не осознал этого.

«Иван почувствовал, что обессилел, что с заявлением ему не совладать, не стал поднимать разлетевшихся листков и тихо и горько заплакал.
Добродушная фельдшерица Прасковья Федоровна навестила поэта во время грозы, встревожилась, видя, что он плачет, закрыла штору, чтобы молнии не пугали больного, листки подняла с полу и с ними побежала за врачом.
Тот явился, сделал укол в руку Ивана и уверил его, что он больше плакать не будет, что теперь все пройдет, все изменится и все забудется.»

В этом месте, Булгаков переходит к состоянию сновидения Ивана, но не объявляет об этом читателю, хотя это и так ясно, (при внимательном прочтении), что после укола, Иван стал видеть за окном иную картину мира:

«Врач оказался прав. Вскоре заречный бор стал прежним. Он вырисовался до последнего дерева под небом, расчистившимся до прежней полной голубизны, а река успокоилась. Тоска начала покидать Ивана тотчас после укола, и теперь поэт лежал спокойно и глядел на радугу, раскинувшуюся по небу.»

  В своём перевозбуждении Иван не замечает, как состояние бреда переходит в состояние сновидения, которое имеет более спокойное течение, как успокоившаяся река.

«Так продолжалось до вечера, и он даже не заметил, как радуга растаяла, и как загрустило и полиняло небо, как почернел бор.»

К вечеру он, похоже проснулся в обычное Барственное состояние. Писал он в это время что-то, или не писал, нет нужды воображать, однако роман о Понтии Пилате был написан на сверхзвуковой скорости, будто под диктовку. Разве с писателями такого не случается? Однако, написав его до точки, Иван ещё не осознавал, что за работа вышла из под его руки. Состояния сверх скоростей было для него болезненным по причине неосознанности и несвязности с его привычным состоянием, а окончание работы привело к состоянию успокоения, хотя Булгаков и это обстоятельство прикрывает наличием укола. Однако УКОЛ – в данном случае – это всего лишь символ: времени, состояния, действия запредельной частоты энергии и успокоения после своего завершения.

«Напившись горячего молока, Иван опять прилег и сам подивился тому, как изменились его мысли. Как-то смягчился в памяти проклятый бесовский кот, не пугала более отрезанная голова, и, покинув мысль о ней, стал размышлять Иван о том, что, по сути дела, в клинике очень неплохо, что Стравинский умница и знаменитость и что иметь с ним дело чрезвычайно приятно. Вечерний воздух к тому же и сладостен и свеж после грозы.»

  Небольшой отрывок из текста романа, при внимательном прочтении, очень мягко приоткрывает читателю завесу о том, что происходило в сознании Ивана, и как появился перед ним Мастер. Заметьте, что появился он в момент ЗАСЫПАНИЯ ИВАНА! А, голос Воланда был его собственным третьим собеседником( вторым был он сам, но с прояснённым умом).

«Теперь Иван лежал в сладкой истоме и поглядывал то на лампочку под абажуром, льющую с потолка смягченный свет, то на луну, выходящую из-за черного бора, и беседовал сам с собою.
– Почему, собственно, я так взволновался из-за того, что Берлиоз попал под трамвай? – рассуждал поэт. – В конечном счете, ну его в болото! Кто я, в самом деле, кум ему или сват? Если как следует провентилировать этот вопрос, выходит, что я, в сущности, даже и не знал как следует покойника. В самом деле, что мне о нем было известно? Да ничего, кроме того, что он был лыс и красноречив до ужаса. И далее, граждане, – продолжал свою речь Иван, обращаясь к кому-то, – разберемся вот в чем: чего это я, объясните, взбесился на этого загадочного консультанта, мага и профессора с пустым и черным глазом? К чему вся нелепая погоня за ним в подштанниках и со свечкой в руках, а затем и дикая Петрушка в ресторане?
– Но-но-но, – вдруг сурово сказал где-то, не то внутри, не то над ухом, прежний Иван Ивану новому, – про то, что голову Берлиозу-то отрежет, ведь он все-таки знал заранее? Как же не взволноваться?
– О чем, товарищи, разговор! – возражал новый Иван ветхому, прежнему Ивану, – что здесь дело нечисто, это понятно даже ребенку. Он личность незаурядная и таинственная на все сто. Но ведь в этом-то самое интересное и есть! Человек лично был знаком с Понтием Пилатом, чего же вам еще интереснее надобно? И вместо того, чтобы поднимать глупейшую бузу на Патриарших, не умнее ли было бы вежливо расспросить о том, что было далее с Пилатом и этим арестованным Га-Ноцри?
А я черт знает чем занялся! Важное, в самом деле, происшествие – редактора журнала задавило! Да что от этого, журнал, что ли, закроется? Ну, что ж поделаешь: человек смертен и, как справедливо сказано было, внезапно смертен. Ну, царство небесное ему! Ну, будет другой редактор и даже, может быть, еще красноречивее прежнего.
Подремав немного, Иван новый ехидно спросил у старого Ивана:
– Так кто же я такой выхожу в этом случае?
– Дурак! – отчетливо сказал где-то бас, не принадлежащий ни одному из Иванов и чрезвычайно похожий на бас консультанта.
Иван, почему-то не обидевшись на слово «дурак», но даже приятно изумившись ему, усмехнулся и в полусне затих. Сон крался к Ивану, и уж померещилась ему и пальма на слоновой ноге, и кот прошел мимо – не страшный, а веселый, и, словом, вот-вот накроет сон Ивана, как вдруг решетка беззвучно поехала в сторону, и на балконе возникла таинственная фигура, прячущаяся от лунного света, и погрозила Ивану пальцем.»

Снова порог перехода в сновидение проскальзывает у Ивана – это типичное состояние перевозбуждённого сознания! А, ВЫ, засыпая после возбуждённого дня, всегда способны, лёжа в постели, поймать этот момент перехода от бодрствования к сновидению?
Всё, что было далее, это сновидение успокоившегося ума Ивана, которое показывало ему – кем он теперь стал! Его истинная жизнь перенеслась в тело сновидения, где ему приснилась прекрасная Маргарита и счастье, казавшееся райским, ещё по земным представлениям затуманенного разума.

«Иван без всякого испуга приподнялся на кровати и увидел, что на балконе находится мужчина. И этот мужчина, прижимая палец к губам, прошептал:
– Тссс!»
( продолжение следует…)