Великомученица идеи

               

                ВЕЛИКОМУЧЕНИЦА  ИДЕИ
                Не может быть, чтоб жили мы напрасно!               
                Ольга Берггольц
               
1. ЛЕГКОМЫСЛИЕ ОБЫВАТЕЛЕЙ
       Неловко, неприятно, горько с такого начинать, но приходится. Еженедельник «Петербургский дневник» № 127(2339)  за 23 июля 2020 года ошарашил читателей тревожным  сообщением о  возмутительной  массовой аморальности:
      «В РЕДАКЦИЮ ОБРАТИЛИСЬ  ПЕТЕРБУРЖЦЫ, ВОЗМУЩЕННЫЕ  ОТНОШЕНИЕМ  УЛИЧНЫХ ГУЛЯК  К ПАМЯТНЫМ  СИМВОЛАМ, ОТРАЖАЮЩИМ ДАНЬ УВАЖЕНИЯ  К БЛОКАДНОМУ ЛЕНИНГРАДУ, «ПД» разбирался, что может помочь  исправить ситуацию,  воспитание или штрафы?
       Вновь в фокусе внимания  оказалась ставшая поистине знаменитой улица Рубинштейна, а именно  дом  7,  на фасаде которого установлен памятный знак  поэту, голосу блокадного Ленинграда Ольге Берггольц. Она жила и работала в этом доме с 1932 –го по 1943 год . На черном прямоугольнике знака – барельеф поэта , ниже – ложе  для цветов, на котором, по словам обратившихся в «ПД» горожан, в последнее время чаще вместо  гвоздик  оказывается пластиковый  стаканчик или окурок…
     В непосредственной близости от памятного знака расположилась летняя терраса  одного из многочисленных  ресторанчиков, облюбовавших улицу Рубинштейна. Вообще  на этой улице действительно очень уж многолюдно и шумно.  В расположенных здесь барах и ресторанах работает что-то около 6 000 посадочных мест. Да ведь  вопрос отношения к памятным знакам и памятникам  в целом касается  не только улицы Рубинштейна. Так, скажем, у памятника «Блокадная полынья» на Фонтанке  частенько веселятся подгулявшие компании или устраивают перекусы  туристы, ожидающие прогулочное судно.
        Дожили! Докатились! На монументах есть и пить? Казалось бы, это не предмет для обсуждения. Вне зависимости от того,  посвящены они Великой Отечественной войне  или нет. Председатель  комиссии по благоустройству, транспорту, экологии и урбанистике  Общественной палаты  Петербурга Валерий Солдунов  считает, что молодое поколение не так бережно относится к памяти о войне и блокаде как это было раньше. Подтверждением наглядный тому пример.
     Один из участников застолья на открытой террасе некто Василий Туманов  так прокомментировал свое к тому отношение.: «Я и мои друзья знаем, кто такая Ольга Берггольц, и не считаем, что оскорбляем  ее память тем, что отдыхаем в городе, жители которого выстояли блокаду и дали нам возможность наслаждаться этой жизнью. Нельзя же весь город превратить в мемориал, у нас почти на каждом доме есть какой-то знак…»   
     Так! Логику «наслаждающегося» обывателя  поддерживают  и многие другие. Валерий Солдунов полагает, что  у некоторых людей банально не хватает воспитания и знаний , чтобы осознать аморальность своего легкомыслия. Общественная палата готова вынести вопрос о памятных знаках на обсуждение профильной комиссии. Необходимо  вернуть в воспитание  детей и подрастающего поколения  молодежи  элемент наследования  нашей истории и культуры, чтобы хранить и приумножать  то, что дали нам предки, сражавшиеся на фронте  или трудившиеся для фронта  в тылу.
     Вопрос  перезрел. Беда в том, что в подавляющем большинстве своем населению, людям, каждому обывателю присуще  самомнение. Обычно – сугубо субъективное, как правило, завышенное.  Где главное – плоть, утроба, ненасытное брюхо. К великому прискорбию, исторический и общенациональный опыт, равно как и жизненный, у каждого  является всегда всего лишь сугубо частным.  А самонадеянному обывателю присуще считать  самым верным, самым правильным прежде всего лишь свой. «Я так понимаю, значит так оно и есть…»
      А так ли?
2. НИКТО НЕ ЗАБЫТ,
И НИЧТО НЕ ЗАБЫТО…
    Беспощадное время  печатью забвения  налагает свой, все усиливающийся с годами  сумрак  затмения и на эту  бессмертную память беспримерной героики ленинградцев. К сожалению,  обывательская схема понимания до примитива проста. Дескать,  Ольга Берггольц прославилась тем, что в годы блокады по радио читала свои стихи. Хотя они и не очень-то совершенны. Просто ей повезло: она работала в комитете по  радиовещанию.
   Подобное верхоглядство дилетантски распространено. В блокадном Ленинграде, в войсках Ленинградского фронта  служили и творили Михаил Дудин, Владимир Лифшиц, Елена Вечтомова. Писали о блокаде изнутри  Николай Тихонов, Александр Прокофьев и Вера Инбер.  Все трое получили  «за блокаду» Сталинскую премию. Писали о блокаде и и ряд других менее популярных поэтов.  Посему  «проницательные» читатели,  склонны считать, что крупный поэтический дар, равный, к примеру, Ахматовой, Корнилову или Луговскому у Ольги Берггольц  не наблюдался. Что повлекло за собой  опять-таки до примитива упрощенные  измышления о ее творческой и личной судьбе.
    Отдадим однако должное прирожденному инстинкту правды и справедливости. Если в невообразимой громаде  свершений с годами нечто относительно менее значимое затушевывается  и стирается,  то наиболее значимое, существенное и великое проявляется с еще большей силой. Вопреки легкомыслию записных эрудитов, выдающимся поэтом Ольгу Берггольц избрали сами ленинградцы, избрал сам Ленинград. Ее тихий голос давал измученным жителям блокадного Ленинграда  надежду, веру, воскрешал из мертвых. «Блокадная муза», «блокадная мадонна», «наша Оля»  - говорили    ленинградцы, назвав ее ГОЛОСОМ БЛОКАДНОГО ЛЕНИНГРАДА.
3. ПЕРВАЯ  ЛЮБОВЬ  -  КОММУНИЗМ
    С  первых творческих шагов судьба благоволила юной  поэтессе. Первые стихи  Оли Берггольц, посвященные революции и Ленину, были опубликованы  в газете «Ленинские искры»:
                Как у нас гудки сегодня пели!
                Точно все заводы встали на колени.
                Ведь они теперь осиротели.
                Умер Ленин.
                Милый Ленин…
     Росло племя «большевиков в коротких штанишках».  Уже первоклашками дети в СССР должны были становиться октябрятами – детьми красного Октября, внуками великого дедушки Ленина. Прием в октябрята являлся первым шагом по встраиванию в «единственно верную идеологию» марксизма-ленинизма. С детского садика их учили  любить родного и любимого Владимира Ильича  так же, как папу с  мамой.
    О том ратовала вдова Ленина, нарком просвещения Надежда Константиновна Крупская. Не вспоминая, впрочем, что его фамилия Бланк- Ульянов. Главное - ребята 7-11 лет – самый благодатный материал для воспитания в духе коммунизма. Общество страны Советов – СССР, стремясь к построению  коммунистического будущего, жизнь каждого советского человека регламентировало по восходящим ступеням: октябренок – пионер – комсомолец – коммунист. «Только надо, чтоб росли вы коммунистами…»
     Оля Берггольц родилась 16 мая 1910 года. Отец её – Федор Христофрович Берггольц, выпускник Дерптского университета, военно-полевой хирург, мама – Мария Тимофеевна Грустилина из глубоко религиозной, бедной русской семьи. Ольга Берггольц вспоминала: «Я очень глубоко верила в Бога, в силу молитвы, в светлый, горячий восторг, который нередко охватывал меня в церкви на богослужении».
     В зрелом возрасте, осмысливая судьбу, написала стихи:
                Ты русская – дыханьем, кровью, думой.
                В тебе соединились не вчера
                Мужицкое терпенье Аввакума
                И царская неистовость Петра.         
     Росла и взрослела Оля вместе с молодой Советской республикой, с ее тяготами и лишениями. Воспоминания были не из легких  « Мы хватали все, что можно, цепкие и голодные, а кругом нас стояла блокада  четырнадцати держав».
   Судьба! Истинно – провидение: с детских лет – блокада! Несмотря ни на что, как тысячи и сотни тысяч мальчишек и девчонок, чье детство выпало на  смену эпох, она восторженно приняла идею построения светлого братства народов – коммунизм. Что тоже четко выразила в стихах:
                И я Тобой становлюсь, Эпоха,
                И ты через сердце мое говоришь.
      Любовь к грядущему коммунизму впитана ее чистой, доверчивой, поэтически-мечтательной душой. Оля Берггольц – пионер Ленинского призыва. Когда ее приняли в пионеры, она пришла домой с номером газеты «Ленинские искры» в руках :
     - Папа! Оказывается, в Ленинграде  восемнадцать тысяч юных ленинцев. И я – среди них.
      В 16 лет она начинает посещать занятия литературного объединения  рабочей молодежи «Смена». Руководил «сменовцами»  Илья Садофьев,  друг Сергея Есенина, известный ныне  только  литературоведам, а тогда глава  Ленинградского отделения Всероссийского союза поэтов. Затем руководителем стал Виссарион Саянов, чьи хулиганские и  даже приблатненные стихи были тогда весьма популярны.
     Ольгины ранние стихи неотличимы от  тысяч  стихов, которые пишутся девушками 14-15 лет. Как всей советской молодежью, ей владеет  жажда подвига в строительстве коммунизма.  И если ее первый  поэтический сборник «Как Ваня поссорился с баранами» (Л.1929) был составлен из стихов чисто детской тематики, то  очередной уже названием своим говорил об осознанно определенной направленности –«Пионерская лагерная»(М.1931).  Её первой, её пламенной  любовью была любовь к коммунизму. 
     И судьба благоволила. «В литгруппе «Смена» в меня влюбился один молодой поэт, Борис  К. Он был некрасив, невысок ростом, малокультурен, но стихийно органически талантлив, - записала она в своем дневнике. – я стала его женой, ушла из дома».
    Покинув родительский кров,  Ольга в 1928 году вышла замуж за одного из самых талантливых поэтов того времени - Бориса Корнилова.  В те же годы приехавший из Москвы один из руководителей РАППА(Российской ассоциации пролетарских писателей) Юрий Либединский исключает ее из литобъединения за незнание жизни рабочего класса. Прямо говоря, начальственно выставляет за дверь. Потом вдруг через некоторое время советует ей подать заявление о восстановлении. Восприняв неприятности как недоразумения, она восстанавливается, ее втяивают в «правильные» компании,  приобщают к богемному образу жизни.   Завязывается  роман с Леонидом Авербахом. 
     Все это  оказалось отнюдь не случайностями и  сыграло в дальнейшем  трагическую роль в ее судьбе, когда многие из писателей были репрессированы и даже расстреляны за троцкизм.
   Выходец из крестьян, из деревни, Борис Корнилов страстно любил и ревновал свою юную жену. Из ревности пьянствовал, пускался в  кабацкие  загулы. В 1929 году его исключают из комсомола. Их брак продлился всего два года. Ольга не желала ради патриархальных обычаев блюсти верность мужу.
     В 1928 году у нее родилась первая дочь Ирина. А ей-то всего лишь 18, она остроумна, вспыльчива  и опрометчива. Трудно  понаслышке судить о их семейной жизни, оба очень молоды. Когда они в запальчивости повздорили и начали  расходиться, Ольге  шел 21 год, Борису Корнилову – было 23, и оба – поэты. Здесь и повышенная эмоциональность, и юношеский максимализм,  и  обидчивость. Не обошлось и без подстрекательства.
     Настораживает поведение Либединского. Сначала он, как мы уже знаем, исключает ее из литобъединения, затем делает обратный ход, советует подать заявление о восстановлении.  Вместе с тем  навязчиво начинает  ухаживать за ее младшей сестрой Марией Берггольц. Превратности жизни? Случайность?  Увы, как бы не так. Когда Ольга и Борис опять поладили, в письме ей 25 февраля 1930 года этак уже по-свойски, по-родственному пугает:«Я недоволен, что Борис и Ольга помирились...»
    Казалось бы, как старший, более опытный, к тому же руководящий товарищ, он  должен был доброжелательно одобрить и поддержать примирение вспыльчивых молодоженов. По русской народной поговорке, милые бранятся – только тешатся. Вместо этого Лебединский в приказном тоне назидает:
      «И ты не дружи с Борисом. Бывают люди, которых нужно, чтобы они были хорошие, - ласкать.  А бывают  - которых надо бить. Он принадлежит ко вторым. Кстати, я это понял благодаря тебе, благодаря твоим рассказам о нем. Надо, чтобы ему стало плохо, тогда он поймет, чем может быть для него Ольга и чем – он сам. Мне кажется, что в интересах Оли – да и, пожалуй, Бориса, - чтоб они не мирились. Ну, впрочем, это их семейные дела»(Н.А.Громова. Ольга Берггольц: Смерти не было и нет. Опыт прочтения судьбы. – М.-Аст,2017. – С.26).
    Письмо хитрое. И самой интонацией, и формулировками удручают лицемерные увертки и плохо завуалированное коварство. И  недвусмысленный приказ: « таких надо бить!»
     А тогда,  в 1930 году в год трагической гибели Маяковского Ольга познакомилась с Николаем Молчановым. Оба – студенты филологического факультета  Ленинградского университета. Он с первого взгляда ей понравился. «Донской казак по происхождению, высокий, удивительно ладный, он был необычайно красив, и еще более красив духовно», - писала она в своей автобиографии.
     В дальнейшем  вспоминала, что Молчанов вошел в ее жизнь в год трагической гибели Маяковского, и она  приняла его как друга, посланного поэзией. В ее очерке «Продолжение жизни» можно прочесть, как они, несколько человек «сменовцев», сутками дежурили в Доме печати, где Маяковский устроил свою выставку «Двадцать лет работы». Залы, где были установлены стенды, увы, пустовали. Страдая от демонстративного невнимания к его творчеству, поэт с грустным и строгим лицом, заложив руки за спину, ходил взад и вперед, убеждаясь, что никто так и не придет.
    Потом в юнгштурмовке, с кимовским(коминтерновским) значком на груди, в портупее,  глотая слезы, она стояла  у гроба поэта в почетном карауле, изо вех сил стараясь не расплакаться вслух. «Смерть Маяковского потрясла всю страну. Она пронзила нас, как огневое ранение.»
    В то же время с ней все наглее крутит с ней  фривольный роман Леонид Авербах. Огорченно расстраиваясь, Молчанов ревнует, но предпринять ничего не может. Или не хочет. Пожалуй, осторожничает. Идейный вождь РАППА Леонид  Авербах  был зятем  управляющего делами СНК(Совета народных комиссаров) В.Д.Бонч-Бруевича. Мать  Л.Авербаха  - родная сестра Якова Свердлова(Янкеля Мовшевича Розенфельда), тогдашнего председателя ВЦИК(Всероссийского Центрального Исполнительного комитета). Двоюродный его брат Адик  –один из ведущих и самых беспощадных следователей. Сестра Авербаха Ида  - жена «железного»  наркома ГПУ(«народного» комиссара Главного политического управления) Генриха Ягоды(Иегуды).
     Леонид Авербах, имея доступ к высоким кремлевским кабинетам, мог решать и решал судьбы писателей. И связь с ним тоже сыграет в судьбе Ольги  роковую роль.
    Все эти вожди и вождишки, вкупе с содержательницами «светских  салонов»  новой формации, наперебой и напоказ  покровительствовали театру, живописи, «видным» поэтам и прочим «пролетарски-партийным дарованиям». Мещанка города Ромны – жена Льва Троцкого(Лейбы Бронштейна)  никогда ни к каким искусствам никакого отношения не имела, но в ее ведение «дали» отдел по делам музеев и охраны памятников искусства и старины. 
   Её отец – крупнейший банкир Абрам Животинский  был связан родством с кредитором всех трех «русских» революций Якобом Шиффом. Помощником  у нее подвизался художественный критик  Абрам Эфрос, а всего в отделе числилось 300 человек. Нетрудно понять, кого они охраняли, кого и как  «критиковали».
     В таком вот омуте  поэтическая судьба соединила «видную» поэтессу Ольгу Берггольц с  «пролетариями всех стран».  И объяснение тому - на поверхности. Во-первых, привлекала явно не русская фамилия. Во-вторых, казалось, юную девушку легче прельстить, затянуть в коварные сети богемы. А главное – ее фанатичная влюбленность в идею всемирного братства – коммунизм. Хотя это братство и равенство было явно лишь  между братьями «избранного народа».
    На фоне растянувшейся на годы личной трагедии начало   литературной  жизни Ольги Берггольц вполне успешно  Ее назначили редактором  комсомольской страницы  многотиражной газеты «Электросила». Ольга увлеченно работала над книгой по истории завода «Электросила». Она печаталась в журналах «Звезда» и «Литературный современник». Сотрудничала с издательствами «Детская литература» и «Молодая гвардия». Её повесть «Углич» похвалил Максим Горький.
    Меж тем распространяются  слухи о ней как о приспособленке, показательно придерживающейся «линии партии». Ольгу это задевает. Как верный, искренний советский писатель она громит в печати обериутов (объединение реального искусства), Хармса и Веденского, начинающего Юрия Германа.  А для литобъединения обериутов начинается время уничтожения их свободных творческих экспериментов и надежд,  злобной критики и репрессий. В литературе провозглашается социалистический реализм. Выступлениям  обериутов на театральных площадках Ленинграда в начале 30-х годов приходит запрет.
4. СОЦИАЛИСТИЧЕСКИЙ РЕАЛИЗМ
      В  1932 году от Николая Молчанова у Ольги Берггольц рождается вторая дочь – Майя. Однако радость материнства омрачает горе. Молчанова призывают в армию, он служил пограничником на туркестанской границе, где был захвачен басмачами. Басмачи зарыли его по плечи в землю. Когда через несколько дней поисков сослуживцы его откопали, полуживого молодого парня скрючило в конвульсиях. Это был приступ  эпилепсии. Его комиссуют «по чистой» как инвалида, а в больнице умирает их девятимесячная дочь.
   Из-за своей непримиримой позиции в отношении партии и коммунизма Ольга начинает терять друзей. После смерти Кирова в 1934 году обстановка в стране накаляется еще с большей силой, учащаются исключения из партии, отставки и аресты.
   В марте 1936 года у  Ольги Берггольц умирает и ее старшая дочь Ирина. После ангины у девочки началось осложнение, она уходила из жизни тяжело, мучительно задыхаясь и теряя сознание. При похоронах вместо креста Ольга распорядилась поставить на ее могилке пирамиду с красной звездой. Когда по приглашению сестры Марии пришел священник, чтобы отпеть усопшую, она   накричала, потребовала убираться вон. Воинственная советская атеистка, она  и в горе осталось верной своим идеалам.
      Борис Корнилов, на похороны дочери не явился.  20 марта 1937 года поэта арестовали. Вторая его жена Люся Борштейн находилась на третьем месяце  беременности. Перед тем, как уйти навсегда, он успел сказать ей, что, если родится девочка, пусть назовет Ириной. А ведь как много это говорит и о его первой любви к Оле Берггольц, и о его народно-крестьянской нравственности.
    В поэме «Моя Африка» он так вспомнит Ольгу:
                Запомню все, что было и не было.
                Румяна ли? Румяна и бела.
                Любила ли? Пожалуй, что любила,
                и все-таки любимою была.
    Дочь от второй жены Ирина Басова только в 60-х годах узнает, что ее настоящий отец  - великий советский поэт Борис Корнилов  20 февраля 1938 года расстрелян  «за участие в заговоре против Кирова». Такова  была версия официального следствия. Ольга Берггольц долго еще не знала о судьбе своего первого мужа. А на его воспоминания  в поэме «Моя Африка» ответила тоже стихами:
                Но если – я верю –вернешься обратно,
                но если сумеешь узнать, -
                давай о взаимных обидах забудем,
                побродим, как раньше, вдвоем, -
                и плакать, и плакать, и плакать мы будем,
                мы знаем с тобою, о чем…
  «Знаем о  чем…»Комментарии излишни. Хотя, конечно, каждый читатель рассудит в меру своей нравственности и общественно-политического предпочтения…    
     В 1937 году  разгромлено издательство «Детская литература». Арестованы Хармс, Заболоцкий, Веденский и ряд других  писателей и редакторов. Ольга работала в редакции газеты «Литературный Ленинград». Массовые заключения арестованных невозможно не замечать. Она надеется на правильность партийной линии, но когда придут за  за главным редактором «Литературного Ленинграда», растерянно запишет в своем дневнике: «Иду по трупам? – И все же, боясь утратить мечту о построении светлого коммунистического будущего, сама себя одергивает: - Нет, делаю то, что прикажет партия». 
    Партия приказала. За «связь с врагом народа» Ольгу исключают из Союза писателей. Партийная комиссия на заводе «Электросила» исключает ее из кандидатов в члены ВКП(б). Следом – из профсоюза.  От  нервного потрясения  ее увозят в больницу с преждевременными родами, у нее - выкидыш.
    Беда росла, как снежный ком. Арестовывают близкого знакомого писателя  Леонида Дьяконова.  Донос на него настрочил Алдан Семенов, председатель Кировского отделения Союза писателей. Через год, впрочем, арестовали и его самого.  Сам он затем 12 лет провел в лагерях, был осведомителем НКВД.
    «Я вам расскажу все, - заявляет он и перечисляет всех якобы вовлеченных в террористы поименно:  - М.Решетников, Л.Лубнин, Л.Дьяконов, , были связи с О.Берггольц, К.Алтайским(Королевым), П.Васильевым. На собраниях Союза писателей  Заболотский, Уланов, Колобов, Васенев, Решетников  вели антисоветскую агитацию.»
   После смерти дочери Ирины  у Ольги Берггольц становится напряженной жизнь в браке с Молчановым. Они часто спорят. Муж более осторожен в оценках происходящего. Пытаясь унять расшалившиеся нервы, Ольга начинает искать забвения – увы, не только в валерьянке. И опять запись в дневнике: «Есть еще выход – пить. Говорю это без всякой позы – очень вино помогает. Все становится каким-то легким, преходящим, и главное – не жаль ничего, ничего…» 
5. КАК  РУССКИЕ  БАБЫ  РОЖАЛИ В ТЮРЬМЕ
    В ночь с 13 на 14 декабря Ольгу Берггольц арестовали. По воспоминаниям В.С. Молчанова - под Ленинградом в Пушкине, на бывшей даче Толстого – в Доме творчества писателей, и доставили на Шпалерку -  в тюрьму. В постановлении об аресте ей вменили в вину участие в террористической группе, готовившей покушение на руководителей ВКП(б) и  Советского правительства – т.Жданова и т.Ворошилова. 
     - Гражданин следователь! Да ведь я беременная баба. Куда уж мне покушаться.
      Потеряв дочерей, она таила надежду родить сына. Они с Николаем Степановичем Молчановым даже имя ему  придумали – Степка. В честь отца Николая  -деда  Степана.
     Что произошло после ареста, потрясающе описал поэт Андрей Вознесенский в стихотворении, опубликованном много позже в «Литературной газете» 23 сентября 1987 года:
                С худобой табачною сивилл
                мне Берггольц рассказывала быль,
                как ее до выкидыша бил
                следователь, выбросив в пролет.
                Она все летит и все поет
                Над страной и дождичком косым:
                - Сын!
    Былью тех времен было избиение не только пророков, но и пророчиц(по-древнегречески – сивилл). Но если пушкинский и лермонтовский пророки глаголом жгли сердца людей, то теперь они становились добычей «черных воронов» - следователей  всесильного НКВД.  Оторопь вызывает ошеломляющий допрос.
    Вопрос:  Вы арестованы  за контрреволюционную деятельность. Признаете себя виновной в этом?
    Ответ. Нет. Виновной себя в контрреволюционной деятельности я не признаю. Никогда и ни с кем я работы против Советской власти не вела.
     Вопрос. Следствие не рекомендует вам прибегать к методам упорства, предлагаем говорить только правду о своей антисоветской работе.
    Ответ. Я говорю только правду.
    Допросил Иван Кудрявцев.  Обозначено и время: с 9.30 до  00.30. (Ольга Берггольц.  Никто не забыт и ничто не забыто. – СПб.,изд. Азбука –Аттикус. 2016.- С.397).
   По зафиксированному времени продолжительность допроса – 2 часа. Ясно, что когда протокол был подписан, допрос продолжался в иных тонах и иными методами. Она подвергалась  психологическому и физическому воздействию. Просто говоря, ее били,  на нее злобно кричали, не давали опамятоваться, отдышаться, собраться с мыслями. В тюрьме она потеряла ребенка. Выкидыш произошел на шестом месяце беременности.
   - Подумайте хорошо! Вы еще можете спасти ребенка. Только нужно назвать имена сообщников.
    - Нет, гражданин следователь.(В этот момент кровь как хлынет…). Немедленно отправьте меня в больницу.
   - Еще чего захотела!
   - Называйте меня на вы. Я – политическая.
   - Ты заключенная.
   - Но ведь я в советской тюрьме...
   Ее все-таки повели в больницу. Погнали пешком. По снегу. Босую. Под конвоем.
   В приемном покое сидело несколько врачей. К ней не подошел никто. Молодой конвойный со штыком наперевес, отвернулся.
    - Ты что, солдатик, плачешь? Испугался?  А ты стой и смотри, как русские бабы мертвых в тюрьме рожают!
     Тюрьмой народов Ленин называл царскую Россию. Тюрьмой  для русских стал СССР. А  Ольга Берггольц по материнской линии была и сознавала себя русской. Русской гражданкой. Русской женщиной. Русской бабой.
    - Доктор Солнцев! Вы на воле. Вы можете передать моему мужу, что Степки  больше нет. Всего два слова. Понимаете, два слова: «Степки нет!»
   - Молчать!
  - А почему ж тогда вы так называетесь – «доктор Солнцев»? Впрочем, понимаю, это псевдоним… Доктор, у вас есть дети?
   - Какая разница?
    - Им за вас будет стыдно…  (Ольга Оконевская. «…И возвращусь опять.» Страницы жизни и творчества О.Ф.Берггольц, СПб, изд.LOGOS, 2005,С.54).
     Она верила. Она все еще верила. Хотелось верить  в справедливость «пролетариев всех стран». Но следователями в подавляющем большинстве своем были «псевдонимы». Ленин назвал русскую нацию великой, «как велик держиморда».  Держимордами оказались «псевдонимы». Курчавые, но не русые, а жгучие брюнеты с бешеными, навыкате черными глазами, черными душами русоненавистники, палачи «в кожаных тужуркх». С полвзгляда видно – не русские Иваны и не Кудрявцевы. Ни им, ни их потомкам доныне не стыдно за их дикую ненависть к русским и невообразимо зверские злодеяния.
    А у Ольги с тех пор ни мальчики, ни девочки  больше не рождались. «Все последующие попытки родить ребенка заканчивались трагически – выкидышем. На том же сроке беременности  организм будет отторгать дитя.» (Дмитрий Филиппов.  Ольга Берггольц. Голос блокадного Ленинграда. Журнал «Наш современник», №8, 2019, с.181).
    Бесконечные тюремные дни сменялись бесконечными ночами, сливаясь в одну бесконечную ночь. Ольгу держали в тюрьме  без всякой надежды на освобождение, но под пытками и издевательствами она твердила себе: «Я всегда буду прямой и честной. Я буду до гроба верна  великому делу Ленина».
    Потом долго не могла отделаться от ужаса ночной тюремной темноты  в камере-одиночке. С тех  пор всегда спала при свете, боясь выключить лампочку даже глубокой ночью, ненавидя темноту, как известный генерал Горбатов ненавидел после одиночной камеры закрытые двери в своей квартире, всегда держал их незапертыми. Изнемогала от  боли и страха, но и в нечеловеческих условиях беспощадного режима не признала приписываемой ей вины, стойко осталась сама собой, никого не оговорила, не оклеветала.
    В минуты передышки между убийственно жестокими издевательствами  и побоями, в удушливой тьме  тюремной камеры удивительно для подсматривающих в  тюремный зрачок недремлющих  надзирателей  звучали стихи:
                Товарищ, верь! Взойдет она
                Звезда пленительного счастья…
                Здесь русский дух, здесь Русью пахнет…
     И  как о себе - лермонтовские:
                Но в нем мучительный недуг
                Развил тогда могучий дух
                Её отцов…
       Она вызывающе дерзко, с чувством собственного достоинства держалась  перед тюремщиками, мужественно выказывая могучий русский дух. «Держала марку».  Её воодушевляли, как она потом писала, её волю закаляли:
                Мужицкое терпенье Аввакума
                И царская неистовость Петра…
         Изуверски измученная «пролетариями всех стран», многотерпеливая русская баба держалась стойко, до конца:
                И станут искушать,
                прикажут: «Отрекись!» -
                и скорчится душа
                от страха и тоски.
                И снова хватит сил
                одно твердить в ответ:
                «Ото всего, чем жил,
                не отрекаюсь, нет!»
     Измученная душа стонала, металась,  оплакивая невидимыми миру женскими слезами и погубленного побоями вынашиваемого под сердцем ребенка, и  беспомощного, как ребенок, страдающего от эпилепсии  любимого мужа Николая Молчанова. А он всегда, ежеминутно рядом, рядом. Мешают только железные двери, да железные решетки на тюремном окне. И вдруг:
     - Собирайте вещи! – злобно лязгнув засовом, впервые на вы обратился следователь.
      - На Колыму? – дерзко съязвила.
      - Нет, поближе. Вы свободны…
    Позже узнала, что ее освобождения добился секретарь Союза советских писателей Александр Фадеев, поручившись за нее партбилетом, понимая, что рискует не только им, но и самой жизнью. Затем и его, верного идее коммунизма, высокоидейные  коммунисты доведут до самоубийства.
6. НЕВИДИМЫЕ МИРУ СЛЁЗЫ…
   Жестокие побои и пытки, никакой связи с внешним миром, чувство  безысходности сводили с ума. В немом отупении не помнила сама, как добралась домой. Лишь переступив порог своей квартиры, смогла обессилено выдохнуть застывшему от неожиданности Молчанову:
   -  Дома!..
   - Дома!..Дома!..Дома! – как эхо, повторял Николай, и больше оба долго не могли вымолвить и звука. А в дневнике она запишет: «3 июля 39-го, вечером, я была освобождена и вышла из тюрьмы. Я провела в тюрьме 171 день…Я нередко думала, чувствовала там, что выйду на волю только затем, чтобы умереть…Я еще не вернулась оттуда…очевидно…еще не поняла всего, но я живу…живу…»(журнал «Наш современник»,№8, 2019, с.181.)
     И – захлестнувшее душу отчаяние. Выйдя из тюрьмы с поколебленной верой в партию и не вернувшаяся к вере в бога, она записывает в своем дневнике:
     «Я думаю, что ничто и никогда не поможет этим людишкам, одинаково подлым и одинаково прекрасным во все времена и эпохи. Движение идет по замкнутому кругу, и человек с его разумом бессилен»(там же, стр.182).
     Это не статья для газеты или журнала, - это личный дневник. И – полная откровенность, искренность до отчаяния  наедине с собой.
    Тая  «партийную» русофобскую  ненависть, «псевдонимы» только и мечтали, чтобы сломить ее волю, убить желание к партийной работе, к поэтическому творчеству, вообще к умственному труду. Однако первое, что делает Ольга Берггольц после освобождения, подает заявление в бюро РК ВКП(б) Московского райкома Ленинграда о восстановлении  в кандидатах  в члены ВКП(б). 17 июля 1939 года ее восстанавливают, а в феврале 1940-го она становится членом партии.
    Это – внешне, что ныне известно. Неизвестно иное. Говорят, чтобы понять человека, нужно попытаться поставить себя на его место. А вот это-то как раз и невозможно. Невозможно даже в воображении представить, что Ольга Берггольц переживала  в жестоких условиях несправедливого тюремного режима.
                Нет, не из книжек наших скудных,
                подобья нищенской сумы,
                узнаете о том, как трудно,
                как невозможно жили  мы…
    Так называемые «проницательные» читатели в суждениях о той страшной эпохе  расстрелов руководствуются извечным обывательским: дыма без огня не бывает. Осужден, расстрелян? Значит - виноват.
    Много позже после тех времен  случился тому пример. Познакомившись в 1960 году с ответственным секретарем ленинградского журнала «Нева»  Георгием Некрасовым, я как-то с ним разговорился. Несмотря на свою «поэтическую» импозантность,  поэтом он был слабым. Да и вообще после великого русского поэта Николая Некрасова, по моему мнению, пытаться  стать поэтом с такой фамилией не стоило. А он вдруг  о как бы между прочим, к слову, похвастался, что в свое время дружил с Борисом Корниловым. Дивясь такой для меня неожиданности, я буквально вскочил:
    - О-о! Так вы, значит, не можете не знать, за что его расстреляли?! За что?.. 
      Разговор происходил в кабинете редакции «Невы». Склонив голову к бумагам, занятый своими секретарскими делами, Некрасов долго, слишком уж долго молчал. Затем, досадуя от моей настырности, не поднимая глаз, раздраженно  буркнул:
    - Сам виноват…
    Меня будто током тряхнуло. Вот! Вот! Как Сальери к Моцарту! Из зависти. «Стукач». И уж, конечно, не вступился, голосовал за исключение Бориса Корнилова из комсомола.  А сколько, увы, было таких «друзей»!
   Один из горчайших примеров. Создателем  чудо-оружия
 - легендарной «Катюши» был военный инженер Иван Клейменов.  Он был арестован, обвинен в троцкизме по доносу сослуживца, заурядного инженера  Андрея Костикова, в 1938 году расстрелян. Доносчика  сделали Героем Социалистического Труда. В 1955 году Андрей Тереньтевич Клейменов реабилитирован, звание Героя Социалистического Труда ему присвоили посмертно, его именем  назван кратер на Луне…
    Тогдашних «стукачей»  не счесть. Секретарь Союза писателей СССР Владимир Ставский в 1938 году написал донос на имя Сталина «о грубых политическихошибках» Шолохова. Но Шолохов был не той фигурой, которую можно опорочить одним доносом.
  А вот о том, что Борис Корнилов «сам виноват», думала когда-то и Ольга Берггольц, пока и сама по доносу не оказалась в тюрьме. И вспомнились  разговоры о поэтах «деревенщиках», о загадочно непонятной гибели Сергея Есенина.
    При Московском пролеткульте Есенин был инициатором  создания  Всероссийского общества крестьянских писателей(ВКП). Вокруг него объединились  Николай Клюев, Иван Приблудный и Алексей Ганин. Подружились с Есениным  Сергей Клычков, Петр Орешин, Пимен Карпов, Александр Ширяевец, Евгений Сокол и ряд других. Все -  из беднейших крестьянских семей. Все  за революционные преобразования, многие подобно  есенинскому Замарашкину из «Страны негодяев» встали добровольцами  в ряды  Рабоче-Крестьянской Красной Армии.
     Это, по словам Маяковского, были поэты от сохи. «Землю попашем, попишем стихи». Это были  крестьяне. Это истинно русские люди. Это  истинно русские поэты. И вдруг с первых же попыток объединиться в самостоятельную творческую организацию против них началась бешеная кампания  клеветы, травли и «революционных» репрессий.   
     Пимен Карпов горько  охнул:
                Пока глупцы «ура» кричали,
                Чекисты с русских шкуры драли…
    Не сразу, не вдруг Ольга Берггольц начала понимать, что в ряду  глупцов оказалась и она сама…
   В контексте еще эпизод. На партийном собрании писателей  доклад делал главный редактор «Ленинградской правды» А.К Варсобин.  Корректно подняв руку, Ольга Берггольц ему возразила:
    - Андрей Константинович, вы ошибаетесь…
    В ответ – такой  начальственный крик, что Ольга Федоровна испуганно пошатнулась, ссутулилась и вжалась в кресло. И – тишина. В просторном Белом зале под инкрустированным потолком в уютных креслах сидело 300 членов самой прогрессивной партии, гордо именующих себя солдатами Ленинской гвардии. 200 из них – явные брудер идиш, остальные 100 – «интернационалисты». В кармане  возле сердца каждого  - драгоценная красная книжечка - партбилет, где обозначено: «Коммунистическая партия Советского Союза – ум, честь и совесть нашей эпохи».
    Варсобин числил себя честным.  Еще бы  - член обкома КПСС. Номенклатура! Несменяемая  власть предержащая  верхушка. И ни один «умный, честный и совестливый» член за Ольгу Берггольц не вступился. Мне и до сих пор тошно, но онемел, отсох язык и у меня. «Гвардейская дисциплина…Простота хуже воровства…Деньги – жене, честь – никому». Главное – деньги. Деньги «не пахнут».
    Прямо говоря, жалкая сцена повергла меня в смятение.  Ольга Берггольц поэтесса не просто широко известная, а легендарная. Но знали и то, что она пьет и допилась уже  до ручки – до алкоголизма. Видать, потому и пошатнулась,  что и тут «на взводе». Уж сидела б да молчала! И все же хамски прилюдно благим матом орать на женщину…
    Невольно вспоминаешь пронзительно  лермонтовское:
                Я никому не делал зла,
                И потому мои дела
                Не много пользы вам узнать.
                А душу можно ль рассказать…
    Своя боль всегда сильнее и острее всех иных болей, что физическая, что душевная. И не в тот ли момент из глубины ее  исстрадавшейся души вырвался у Ольги Берггольц пронзительно горький упрек «уму, чести и совести нашей эпохи» - самой картавой «пагтии»:
            Не отнимай хоть песенную силу,
            не отнимай – раскаешься сама!
        Право, такие стихи могла написать только мужественная, знающая себе цену, гордая женщина.
       « Еще задолго до начала войны Берггольц написала  такие стихи, которые по силе  самовыражения, по накалу страсти, может быть, не имели  себе равных среди стихов поэтов ее поколения», - отметил Главный редактор Лениздата, писатель, член КПСС, литературный критик Дмитрий Терентьевич Хренков.
7. ОТ ИМЕНИ  РОССИЙСКИХ  МАТЕРЕЙ
     22 июня 1941 года в личном дневнике Ольги Берггольц всего одно слово:
              «Война!»
    А далее – совершенно неожиданные события и ошеломляющий цинизм. Начиная с того, что если бы  Ольга Берггольц, абсолютно преданная делу строительства социализма и партии, не попала в тюрьму 1938 года, она никогда  не стала бы Голосом блокадного Ленинграда. Судьба сплела в  ее жизни и неудачное первое замужество, и притоны «интернациональной» богемы, и смерть дочерей, и благородство искренне полюбившего  Николая Молчанова. Он был одним из немногих, кто не отвернулся, не предал, обращался, писал куда только можно в ее защиту. И когда на комсомольском собрании его поставили перед выбором: жена или комсомол, он положил на стол свой комсомольский билет :
    - Отрекаться от жены – недостойно мужчины.
    Уже на четвертый день войны – 26 июня 1941 года, скрыв свою эпилепсию, Николай Молчанов уходит добровольцем на фронт.  Он был направлен командиром  строительства  Лужского оборонительного рубежа.  В перерывах между тяжелейшими приступами эпилепсии и бомбежками он мужественно руководил работой вверенных ему в подчинение женщин, вместе с которыми трудились 15-16 летние дети. В боевой характеристике появилась запись: «Способен к самопожертвованию..»В случае, если фашисты займут Лугу, он должен был остаться в диверсионных частях.
    Ольга вспоминала потом: «Прощаясь, я встала перед ним на колени…Знала, что нервные и физические перегрузки для него губительны».
     …Эх, жизнь! Слаб, жалок человек! «Любовь и голод правят миром»(Н.Некрасов). В тяжелые дни блокады распухший, с мертвенно серым лицом от голода  и холода Николай Молчанов в изнеможении умирал. Его положили в госпиталь. Начальник госпиталя сказал: он смертник. Последняя стадия дистрофии. Необратимая. Съедается мозг…
     Кожа да кости, побледневший до зелени, глубоко ввалившиеся глаза, а в палате минус четыре…
   «Его опухшие руки в язвах и ранках, как он озабоченно подставлял их сестре, чтобы она перевязала их, и бормотал, бормотал, мешая мне кормить его, расплескивая драгоценную пищу, - фиксирует она в дневнике. - Он раздражает меня до острой ненависти к нему. Я ору на него, а он кроток, как мама. И я пришла в отчаяние, в ярость, и укусила его за больную, опухшую руку. О, сука, сука! Мне нельзя жить.»(«Наш  современник»,2019 № 8, стр.189). 
    О суточной пайке  суррогатного хлеба, выдаваемого ленинградцам, ее стихи:
                Сто двадцать пять блокадных грамм
                с огнем и кровью пополам.
    «В 1942-м в Ленинграде … людоедство было. И не только зимой, но и тем летом…Ну до чего же нужно было низвести человека, чтоб эволюцию повернуть вспять и заставить одного голодного охотиться на другого»,( Ольга Оконевская. «…И возвращусь опять».Страницы жизни и творчества О.Ф. Берггольц, СПб, 2005, с.123). 
    Меж тем в дневнике такие признания: «А вчера ночь провела  с Юрой М… я радовалась ему, и было даже неплохо  в чисто физическом отношении, но какое же сравнение с Колькой , - совсем не та сила, огонь, и огромная, отданная только мне страсть… Но я обоим им верна и никого из них не обманываю…Будущий читатель моих дневников в этом месте почувствует презрение: «героическая оборона Ленинграда, а она о чем-то в этом роде»... будто для человека есть что-то, важнее любви, игры чувств, желаний друг друга? Я уже поняла, что это единственно правильное, единственно нужное, единственно осмысленное для людей»(Ольга Берггольц. Никто не забыт, и ничто не забыто, СПб, 2016,стр.55).
    Читать такое противнее, чем копаться в грязном чужом белье. Любой нормально  здоровый мужчина тянется не к древнегреческим вакханкам, не к купринским проституткам, а к верной Пенелопе и Пушкинской Татьяне, ибо кому судьбою отдана, тому навек и верна.
   И все же, сколь это не цинично звучит, если бы не война и не блокада, Ольга Берггольц никогда не поняла бы, что такое русский национализм. При приближении фронта было решено выселить из Ленинграда и пригородов местное немецкое и финское население в количестве 96 тысяч человек.(Известия ЦК КПСС, 1990, № 9).  В своем дневнике Ольга записывает: «2 октября 1941. Сегодня моего папу вызвали в управление НКВД в 12 часов дня и предложили в шесть часов вечером выехать  из Ленинграда. Папа военный хирург, спас тысячи людей, русский до мозга костей человек, любящий по-настоящему Россию.
    На старости лет нужному для обороны человеку наплевали в  морду  и выгоняют из города, где он родился, неизвестно куда». «Наш современник», 2019 № 8.с.184).
    Когда на правительственном самолете в эвакуацию отправляли Анну Ахматову, она просила, чтобы с ней отправили и Ольгу Берггольц. В дневнике Ольга писала: «Я не могу оставить Кольку, несмотря на его припадки… Я не поехала из-за того, что  здесь Юра, Яшка и другие. В общем, из-за сродственников и знакомых, которые все здесь, в городе под бомбами и снарядами. А главное – из-за внутреннего какого-то инстинкта».
    Что это – фатализм? Или – наитие, мистика и магия судьбы.
    Уже в июне 1941 Союз писателей направил ее на работу в Ленинградский   радиокомитет. В архивном списке  блокадного радиовещания - 67 имен  корреспондентов: журналистов писателей и поэтов  - от  Мариенгофа, оклеветавшего Есенина, до праведной Анны Ахматовой, не считая штатных сотрудников, но Голосом блокадного Ленинграда стала одна Ольга Берггольц. 
    Был момент, когда в Ленинграде умолкло радио. Казалось, город оглох и онемел. Город неистового царя Петра, город, воспетый Пушкиным –«Люблю тебя, Петра творенье!» - мрачно безмолвствовал, люди не слышали его живого русского голоса. Это было невыносимо для людей, не имевших ни сил, ни возможности выйти из промерзлых квартир .И вдруг, как вспоминал Федор Абрамов, лежавший тогда с простреленными ногами,  из мохнатых от инея репродукторов раздался  женский  голос.
    - Внимание! Внимание! Говорит Ленинград!  Слушай нас, родная страна. У микрофона  поэтесса Ольга Берггольц…
    «Трагедийная торжественность звонко-печального голоса с пронзительной силой била наши души», - вспоминал Сергей Наровчатов, находившийся  тогда на Волховском фронте. И свершилось чудо. Радио явилось неотъемлемой частью не только физической, но и духовной жизни – для многих ленинградцев, солдат и матросов, рабочих и ученых, писателей и артистов воодушевляющим и вдохновляющим  голосом. Да и не только  для жителей Ленинграда - для всей страны.
      Я говорю с тобой под свист снарядов,
      угрюмым заревом озарена.
       Я говорю с тобой из Ленинграда,
       страна моя,  печальная страна…
       Мы будем драться с беззаветной силой,
       мы одолеем бешеных зверей,
       мы победим, клянусь тебе, Россия,
       от имени российских матерей!..
    «Когда села к микрофону, волновалась дико. Казалось, не дочитаю – помру», вспоминала она сама. Работали все радиостанции Советского Союза, слушали  миллионы советских граждан, а она, заметим, от имени российских матерей обращалась к России. И сколь ни вызывающе, сколь  это не по-пролетарски, полунемка- полурусская Ольга Берггольц почувствовала себя русской, истинно русской и нужной людям.
     Оглянемся. Как она жила  до блокады Ленинграда? Была  униженной и оскорбленной, отовсюду злобно гонимой и преследуемой. Из литературного объединения «Смена» гнали.  Оболгали, оклеветали. Из профсоюза исключили. Из Союза писателей выгоняли. В партию не  принимали, из кандидатов в коммунисты выперли. Сотрудничать в многотиражке «Электросила» отказали. Арестовали. Посадили в тюрьму. Заточили в темницу. В камеру одиночку с гадючьим зрачком надзирателя на железной двери. Злобно допрашивали, глумились, издевались. Били беременную по животу. Отца из Ленинграда выселили. Угроза нависала и над  самой…
    Истинно – судьба. Все предвоенные мучения, все ее хождения по мукам  были с подготовкой, закалкой, лишь война и блокада  спасли великомученицу Ольгу Берггольц от назревавшей неотвратимости. А ее стихи, ее поэзия в годы блокады, когда она осознала себя плоть от плоти русской духом и сердцем, единой  с великим русским народом, стали  вершиной ее жизни и творчества. 
   Что же  пробудило,  образумило от идейной одури?
8. О ЧЕМ НЕ ПИСАЛИ
    О загадочной русской душе, о русском характере, о русской всечеловечности(Достоевский), о русском долготерпении столько писано-переписано, что говорить и писать  что-либо излишне.
    Так же и об Ольге Берггольц. Книг о ней и ее творчестве уже  целая библиотека. И стихов о ней, и поэтических посвящений – гора! Читать не перечитать.  Почему же пишу?
    Сам для себя. Оправдываюсь сам перед собой за то мое молчание, когда на нее благим матом орал партийный номенклатурщик Варсобин. Да, впрочем, и для тех «проницательных» читателей, кому согласно русской народной поговорке, медведь на ухо наступил. А точнее – на оглохшую душу.
     Беда в том, что я, как и прочие «проницательные» читатели,  многого не знал. В писатели меня приняли в звании офицера старшего ранга, и в атмосфере писательской среды я оказался между двух огней. Для замкнутого круга «избранных» я был чужой «серой шинелью», а свои, русские , поскольку в армейской форме,  осторожничали, подозревая «кагэбэшником. И конечно же я не читал тогда опубликованных много позже Ольгиных дневников:    
     «Вино я пила и до войны…Но дело не в вине. Вокруг меня  некоторые братья-писатели начали поднимать свистопляску. Среди них были и те, которые исключили меня из партии в (19) 37 году…»
   Какие это были» братья», не трудно догадаться. Между строк. В контексте. В подтексте. Читаем далее:
     «Меня отовсюду повыгоняли – из Правления, из редсовета издательства… выступление мое ( по поводу Ахматовой) ленинградская печать  признала неправильным, мою книгу «Избранное», включенную  в «Золотую серию», ленинградский союз с восторгом вычеркнул из списка.»(Ольга Берггольц.  Собрание сочинений в 3-х томах. Л., 1990, с. 494-496).
    Есть же, что греха таить, есть люди, совершенно не понимающие поэзию. Для них сочинение стихов нечто  вроде упражнения в красноречии, просторечно выражаясь, пустом краснобайстве. В одной из ленинградских газет появилась огромная статья, где в разнузданных тонах опорочивались блокадные стихи Ольги Берггольц. В особенности, поэма «Твой путь», где  рассказывалось «как женщина, потеряв горячо любимого  мужа , тотчас  выходит за другого. « Эта пошлая история не имеет ничего общего с героической победой Ленинграда, не умещается в партийную линию соцреализма».
    «…и вся страна и физически, и духовно(о, особенно духовно!) была такой, и не только мирясь, но и славя ее, я лгала и знала, что я лгу, и мне никогда было не уйти от сознания своей лживости, - даже в водку. И в водке это сознание достигало острейшего предела…Эти уши и глаза – всюду, всюду…Если б я была честным человеком, мне надо было бы повеситься.(Наш современник, 2019, № 18, стр. 199).
     Высокопоставленные оппоненты обвиняли Ольгу Берггольц в «идеалистической концепции самовыражения» .Отвечая им  с трибуны II съезда писателей, Ольга Берггольц  заявила, что главный критерий – художественность и правда, а не торжествовавшие тогда партийность и  идейность. Меж тем можно без преувеличения сказать, что перед  поэтическим  подвигом Ольги Берггольц  в годы блокады Ленинграда меркнет поэзия многих и многих великих поэтов - вплоть до Шекспира.
    Громко?  Нет, это не сентиментальная восторженность очарованного поклонника или ценителя ее стихов. Совсем наоборот, моя тоже партийная «правильность» прочно поселила  в душе у меня  притаенную к ней отчужденность. Больно было знать, что она запойно пила.  Сама признавала:
         Не женское занятье пить вино,
                по кабакам шататься в одиночку.
         Но я – пила. Мне стало все равно:
         продлится ли позорная отсрочка…
   Успокаивая себя, что алкоголь – допинг, допилась до алкоголизма. И нещадно курила.  При трех  мужьях  не слишком ли много любовников!  Обидно за брошенного Бориса Корнилова,  еще обиднее – за Николая Молчанова. Он так ее любил,  был до самоотверженности верным,  а она…
    А третий муж Георгий Макогоненко?  При ней, живой, нежной  и тонко чувствующей, стал распутничать. Да еще объявил, что она ему опостылела. Противно видеть даже его снимок – с большим  лягушачьим  ртом и кривыми, сластолюбивыми  губами. По свидетельствам домработниц, он же ее и спаивал. Но, думалось, не зря же, не зря….
   Ольга его измены терпит, прощает, но в 1959 году от другой женщины у него рождается дочка, и он окончательно  от нее уходит. Нервная, больная,  издерганная, она спивается неизлечимо. Ее  пьяные выходки на  слуху всей литературной общественности.
    Слухи – это, конечно, слухи, но особо распространяется молва, как она поносит начальство и партию. «Что  же это происходит? Со мной в тюрьме сидела женщина, у которой после допросов ни одного ногтя не осталось», - вспоминала Ольга Берггольц.( Ольга Оконевская. «…И возвращусь опять. Стр.59).
    Такими пытками – выдирая ногти, чекисты «семь шкур сдирали с русских» и узнавали «подноготную».А потом такой вопиющий  факт.  На экскурсию в Дом творчества писателей в Малеевке приехала экскурсия. На ступенях подъезда стояла Ольга Берггольц.  Услышав, что они из КГБ,  вскипела:
    - Вы!  Вы…А»х, вы!..Вы нас пытали, мучили, а теперь… Вон! Вон!..
   И – нецензурная брань…
   И – незамедлительный контрудар: «Это не просто пьяная выходка, это политический выпад, клевета на органы…Исключить  из партии!
     «- Согласно уставу, - сказал Козлов.
      - Нет, мы не можем,…
       - Что за персона?  Всех можно, а ее нет? Не таких исключали.
       - Она символ блокады, нельзя блокаду лишать символа.
       Это озадачило. Ольге поставили на вид»» (Наш современник, 2019 № 8, стр.201). 
    И как диссонансный аккорд – последний удар судьбы. Поэт, Голос  блокадного Ленинграда, просила похоронить  ее вместе с  жертвами блокады – ленинградцами на Пискаревском кладбище. «Это кладбище – мое».  Здесь  над входом скульптура  Матери Родине, изваянная по ее строкам:
       Над нами встанет бронзовая слава,
       держа венок в обугленных руках.
      Сюда в дни блокады свозили сотни тысяч трупов  умерших от ран, холода и голода. Могилы, могилы, могилы. И все – безымянные. Братские. Где только даты: 1941, 1942, 1943, 1944. Здесь покоится 520 тысяч жителей Ленинграда  и  70 тысяч воинов. Более полумиллиона!   Золотом в граните –  строки ее эпитафии:
           Их имен благородных  мы здесь перечислить не сможем,
            так их много под вечной охраной гранита.
            Но знай, внимающий этим камням:
            никто не забыт, и ничто не забыто. 
    «Медленно движутся по кладбищу люди. И вдруг, нарушая общий настрой, пробегает мальчишка с мороженым. Ольга Федоровна нервно дернулась, сжала губы, выпрямилась:
     -Если ребенку не объяснить, что здесь нельзя есть мороженее и прыгать на одной ножке, его незачем было родить.
    Вырос тот мальчик и его ровесники. Новое бездуховное поколение громит памятники и мемориалы…Неужели не поймут граждане новой России, что независимо от политических  веяний, ветров и сквозняков герои, жертвы и мученики Великой Отечественной войны – это святое…»(Ольга Оконевская.»…И возвращусь опять.»СПб,2005, стр.189).
     От огромного гонорара за эпитафию Ольга Берггольц  категорически отказалась. Просьбе похоронить ее  на Пискаревском кладбище  Ольге уклончиво отказала высокоидейная  власть. «Мы обращались к Романову, но ничего добиться не смогли, кроме разрешения на Литераторские мостки. – «Это ведь очень почетно»(Ольга Оконевская. «…И возвращусь опять».СПб, 2005,стр.255).
    А рукописные тетрадки дневников Ольги Берггольц  сохранили и такие строки: «Сижу и думаю над моей жизнью – и все более  мучительно  странной кажется мне она. В сущности – она катастрофична…»
   И как маразм  вечной мерзлоты, как выстрел в спину,  увы,  телефонный звонок «мерзавца Юрки» – Георгия Макогоненко:
«Как женщина, ты мне давно противна, я себя искусственно настраивал(как будто я не замечала!). Хочешь  вешаться – вешайся.  Исключат – пусть исключают. Посадят – пусть сажают. Я на тебя насрал.»(Наш современник, 2019, № 8, стр.200).

                ЭПИЛОГ
     «Возлюби ближнего своего, яко самого себя»(Мк, 12,31).
      Уж кто, казалось бы, ближе жены?!
   «Верю, ибо это абсурд»(Тертуллиан).
    Веселые после этого рождаются  мысли.  Божественные. Пророческие. Или – абсурдные?..
    75 лет прошло после Второй мировой войны. Вторая мировая была трагедией человечества. Много мудрости накопило человечество во всех областях науки и богословия. А вот возлюбить ближнего, яко самого себя, жить в мире человечество так и не научилось.
     Наука, говорят, без жертв не бывает. Наверно, жертв Второй мировой бойни мало. И тогда, значит, Вторая мировая была всего лишь репетицией третьей?   
    Каждый человек, говорят, умирает в одиночку. А – государство? А  - народ? А – нация?
     Вскользь заметим, как перед развалом Советского Союза узбекские националисты яростно вопили, что их народ – величайший в мире. Не зря, мол и само слово узбек означает сам себе господин. О богоизбранности еврейского народа сионисты истерично вопят и поныне. Не будем осуждать любой национализм как национальный эгоизм и национальное  себялюбие, но если говорить о библейском конце времен, хотелось бы, чтобы  не меньше иных умела жить жить наша нация – русская.
    Жить долго-долго. Счастливо.И – вечно!
    Внешних зверей Россия одолела. О войне  демографической, о русоненавистниках внутренних и доморощенных иудах разговор впереди.