Александр Македонский. Дары Афродиты. Глава 15

     Филота, сам того не сознавая, провёл одну из лучших операций в своей жизни: царевич просто онемел и превратился бы в статую Отчаяния, если бы не клокотавшая в сердце ярость, заставлявшая прерывисто вздыматься детскую грудку. Александру страстно хотелось вцепиться обидчику в волосы, ударить его по ненавистной физиономии, выцарапать гадкому наглые глаза, но крупицы здравого смысла, ещё остававшиеся в сознании, стерегли его, повелевая не делать опрометчивых поступков: царь, вполне понимавший, какими препирательствами занимается молодёжь, зорко отслеживал ситуацию — и сын не мог опуститься до примитивной драки, не смел опозорить отца: многочисленные приглашённые, ещё не дошедшие до невменяемого состояния — ведь пир пока не перевалил за свой экватор, — неприятно удивились бы, увидев царевича, лупящего приятеля, словно и тот, и другой были напоены смеха ради на какой-нибудь сельской сходке желающей погоготать над непримиримыми спорщиками деревенщиной, а Демосфен со своими приспешниками мог бы злорадно оскалиться и ославить наследника македонского престола, повествуя по возвращении в Афины о нравах, процветающих в Пелле, и о несдержанности царского сына, изобличающей низкие стороны его натуры, очевидно, передавшиеся по наследству от такого же варвара-отца.

     Вторым желанием Александра было потащить Филоту к себе в комнату, показать ему роскошную раковину и прекрасные камушки с розовыми прожилками и сказать, что эти сокровища, которые Гефестион преподнёс своему другу, значат в сто раз больше, чем намерения Парменида, остающиеся только словами — да ещё неизвестно, будут ли они переведены в дела, и когда это состоится, и состоится ли: с чего это сын Аминтора будет отвечать нa письмо незнакомца? Но и тут Александра останавливали собственная гордость и необходимость таинства отношений, связавших его и Гефестиона: не наглым глазам Филоты смотреть на дары Афродиты — это только его, Александра, тайна, на его владения не смеют пялиться нахальные зенки, которые только и могут что шпионить, зыркая из засады.

     Тем не менее поставить зарвавшегося засранца на место и показать свою исключительность очень хотелось — и царевич от намёков не удержался:

     — Я бы многое мог тебе рассказать и многое показать, чтобы ты даром не распускал слюни на дружбу с Гефестионом, да ты этого не стоишь: не твоим немытым ушам это слышать, не твоим ядовитым глазам это видеть. Хорошие люди знают: знает мой отец, знает Клит — но они тебе ничего не расскажут, ничего не раскроют, как ты ни изощряйся. Ты в их число не входишь. Строй дальше свои далеко идущие планы — Сизифов труд. Охромеют они — и всё рассыплется в прах.

     — Бу-бу-бу… Очень плохая защита, — ответствовал Филота, чувствовавший себя непобеждённым.

     — Лучше твоей атаки на Афины с тупыми письмами. — И царевич гордо развернулся.

     Хладнокровие Александр изображал из последних сил, и как только его лицо оказалось вне пределов видимости «наглых ядовитых зенок», царевич пребольно закусил губу. Он расслышал за своей спиной тихое, но явственное «Сегодня точно не его день. Как побледнел, задохлик! Разбит наголову, а всё хорохорится!», но решил не отвечать. «Собственно говоря, это не мне сказано. И я мог этого не слышать. За всеми пакостями, которые будет пускать в мой адрес Филота, всё равно не уследишь. Он специально это делает — из зависти и для того, чтобы лишить меня присутствия духа. Если я буду выходить из себя, слыша каждую его реплику, и отвечать на каждую, я распылюсь по мелочам — пусть же злобствует безрезультатно», — вывел царевич. Колкость Парменида он оставил без ответа, потому что гораздо больше, чем слова, просто сотрясавшие воздух, хоть и граничившие с оскорблениями, Александра одолевало беспокойство в отношении того, что Филота задумал. Царевич боялся письма, портрета и возможного ответа Гефестиона. Очень сильно.

     Не успел Александр разобраться с печальными раздумьями, как детскую головку под шапкой золотистых волос посетили другие мысли; и первые, и последующие приходили на ум и громоздились, складываясь в то, что спустя две с половиной тысячи лет назовут «клиповым мышлением»: развернувшись и выйдя из окружения сверстников, царевич оказался перед своим ложем и понял, что его положение выглядело довольно глупым.

     «Подожди, только не психуй. Всё по очереди», — скомандовал себе наследник македонского престола. Это помогло: мальчик осмотрелся и увидел Клита, которого безуспешно разыскивал днём; брат Ланики, переделав какие-то неотложные дела и разобравшись с утомительными  хлопотами, пришёл на пир свободным от забот — единственно с целью хорошенько расслабиться и отдохнуть от тяжёлого дня.

     Александр прогулочным шагом отправился к Клиту и, подойдя к нему, склонился к его уху:

     — Клит, помнишь, что я тебе рассказывал и что показывал? Ну, дары Афродиты… Понимаешь?

     — Конечно, — ответил Клит.

     — Ну вот. Об этом, кроме меня, знают два человека: ты и отец. Но ты ведь никому не скажешь, даже если тебя будут очень настойчиво расспрашивать?

     — Можешь не волноваться, — успокоил Клит царевича. — Я могила.

     — Вот и прекрасно! — Оставив Клита, Александр подошёл к отцу.

     — Папа, помнишь, ты меня спрашивал, а я ответил? Ну, подарок Гефестиона…

     — Разумеется, Александр.

     — Об этом, кроме тебя, знает только Клит, но он дал слово никому не говорить. Ты ведь тоже никому не скажешь, если чьё-то навязчивое любопытство захочет в это влезть?

     — Ого! Так вы ещё не угомонились — об этом так увлечённо щебетали?

     — Не совсем — скорее, ходили вокруг да около.

     — Страсти в юных сердцах не утихают… Разумеется, я никому не скажу.

     — Честно-честно?

     — Честно-честно.

     — Ну и отлично. — И царевич направился к своему ложу, многозначительно улыбаясь: презрительно по отношению к Филоте, безмятежно, будучи уверенным в сохранности и неприкосновенности своей тайны, горделиво в осознании того, что владеет сердцем прекрасного афинянина и связан с ним узами, крепость которых никому не стоит даже пытаться ослабить, и высокомерно-снисходительно — помня о том, что он, а не какой-то наглоглазый Филота, царевич, наследник и счастливый друг и любимый Гефестиона.

     «Все увидели, что у меня всё прекрасно? — вот так, получите и распишитесь!» — торжествующе подумал Александр и внешне спокойно уселся на своё ложе.

     Теперь оставалось самое главное — угроза Филоты написать Гефестиону, дерзкое покушение ядовитоглазого Парменида на сердце бесценного Патрокла — с этим надо было что-то делать…

     Худшей проблемой с перепиской была та, что Филота мог написать Гефестиону что угодно и наладить с ним постоянное общение, а Александр — с учётом того, что говорил ему Клит и на что намекал отец, — был этой возможности почти наверняка лишён. Не знать, что пишет своему лучшему другу твой злейший враг, желающий сделать горячо любимого царевичем Патрокла своим самым близким человеком, — что может быть хуже? Гефестион так добр и доверчив, а Александр не сможет предостеречь его от опасных отношений, от коварного искусителя! А клевета? — ведь не было сомнений, что Филота не остановится перед тем, чтобы заронить подозрения в сына Аминтора — мало ли какие! Напишет, что царевич был грустен всего два дня, а теперь весел и жизнерадостен, то есть совсем забыл своего друга; добавит, что это так естественно — а как же иначе у царевичей бывает? — высокое положение позволяет разбрасываться друзьями, пренебрегать ими; присовокупит, что, даже несмотря на это самое положение, дружба длиною в два неполных дня не может простереться на долгие-долгие годы: встретились-разошлись — и через неделю позабыли друг друга. Лучше, может написать противный Парменид, вернуться к своим старым друзьям, а если хочется расширить их круг — вот он, добрый и открытый, храбрый и честный Филота, сын Пармениона, вот она, его протянутая из Пеллы с самыми чистыми намерениями рука, вот он, его портрет — смотри, любуйся, очаровывайся!

     Проклятый портрет мучил Александра с первого мгновения — того самого, в которое был упомянут. Царевич знал, что может сделать искусная рука, перенося образ на пергамент: как-то один художник написал портрет его матери, сын увидел — и поразился: это была Олимпиада, изображённая точь-в-точь, это были её глаза, губы, овал лица — и вместе с тем эта женщина была настолько прекраснее царицы! Александр совершенно не понимал, как, ни капельки не пожертвовав сходством, можно так приукрасить натуру, — знают, знают художники, как это сделать, у них свои тайны. Что, если и с портретом наглоглазого Парменида выйдет то же? Сын Аминтора может решить, что Филота бесподобен, что он красивее, много-много красивее царевича! Да, за Александра его с Гефестионом дружба, их знакомство и клятвы, но красота — такая великая сила, тем более для грека!

     А ещё Филота так коварен! Конечно, он не будет с первых строчек выкладывать об Александре гадость за гадостью, но прозрачными намёками поселит в сердце Гефестиона сомнения — а от них так близко до охлаждения, безразличия, неприятия! Фукидид — сильный и очень знающий учитель, мудрый Парменион не ошибся с его выбором! Грек так образует Филоту, обучит его приёмам, которые станут безотказными! Для преподавателя это просто удовольствие — перелить свои знания в голову ученика, увидеть, что они пошли на пользу и применяются на практике! Кроме того, Фукидид прекрасно знает Афины, свою родину, — уж он-то Филоте рассказал, уж поганый Парменид всё прекрасно запомнил — будет распространяться в своих грязных писульках на близкие Гефестиону темы! И не забудет упомянуть, что если бы у царевича была действительно широкая душа, то он бы нашёл время познакомить сына Аминтора со своими друзьями, и ещё неизвестно: возможно, Гефестион смог бы уговорить отца и остаться в Пелле, когда у него появилось бы так много знакомых, когда каждый дом для восьмилетнего мальчика был бы открыт…

     Ревность, бессилие и невозможность что-либо изменить, как-то повлиять на ситуацию терзали сердце, чужое счастье горчайшей насмешкой стучалось в дверь, чтобы вытоптать его, Александра, собственное! На что можно было уповать? На память Гефестиона, его чувство, его верность и постоянство? Но кто может быть в этом уверен после двух неполных дней, проведённых вместе? Как кратки были часы, как грустно и тоскливо, как пусто без прекрасного Патрокла, без его синих глаз!

     Страдал Александр невыносимо. В душе то всплывала надежда на преданность Гефестиона, то грозовой тучей надвигались измена и предательство, добытые премерзостным Филотой с присущим только ему злодейством… Муки гордости тоже остро ранили: надо было лицедействовать, топить всё в себе, не показывать это приятелям, а сознание того, что его, царевича, второго в могущественном государстве, обокрал какой-то Парменид со своими дурацкими льняными локонами на глупой башке, в которой отродясь, кроме зазнайства и подлых каверз, ничего не водилось, не только возмущали наследника македонского престола нарушением его священных прав, но и увеличивали терзания самолюбия. И неотступающе саднила невозможность разобраться: может быть, Александр действительно трагически ошибся, не познакомив своего возлюбленного Патрокла с остальными друзьями? Осознанно или неосознанно, от скупости ревностно оберегающего своё достояние или по дурости, от беспечности — что тут говорить, когда всё уже состоялось и ничего изменить было нельзя!.. Нельзя, но что, если, а что, если бы?..

     Царь хорошо представлял, что происходит, как он говорил, у молодёжи и в каком положении оказался Александр, но в сторону сына посматривал изредка, и тому было несколько причин: Филипп должен был блестяще завершить свою партию с Демосфеном, чтобы знаменитый оратор вернулся на родину, зарубив на своём носу, что отныне всё на огромном пространстве от Фракии до Спарты будет идти так, как рассудит Пелла, а не так, как захотят Афины, — это требовало усилий духа и изощрений ума, пусть и не особо значительных, учитывая в целом завершённую в пользу царя игру, но всё-таки они были нужны, это отнимало время, это не давало возможности отойти и заняться посторонним, это призывало к максимальной концентрации; помимо этого, владыка Македонии полагал: чем раньше царевич научиться держать удар, тем крепче закалится и быстрее станет стойким и самостоятельным — и на войне и в миру, а и там, и там дел у молодой и сильной страны было невпроворот. Клит же, государственными заботами не обременённый, оглядывал Александра чаще и даже лучше родного отца разбирался в душе и в порывах восьмилетнего мальчика. Брат Ланики прекрасно видел, какая буря бушует в неопытном сердце; сверстники Александра сгруппировались вокруг Филоты, и, как можно было понять по жестам, пойманным Клитом, и по долетевшим до его уха словам, сын Пармениона в чём-то — и небезуспешно — убеждал остальных. Царевич пока не принимал это во внимание, потому что просто-напросто не смотрел в сторону приятелей, опустив глаза и пытаясь успокоиться или, на худой конец, ничем не выдать своих страхов, тревог и сомнений. Но это было только пока — тем неожиданнее, острее и больнее могла бы оказаться очередная атака для Александра.

     Дети жестоки и бьют беспощадно, особенно изгоя — и именно в отверженные грозило царевичу попасть: каждый мог предъявить ему своё, с какой бы стороны ни зашёл.

     Александр не познакомил никого с прекрасным афинянином — столичной штучкой и красавчиком, выступавшим тем привлекательнее, чем разительнее был контраст убеждений его отца с по-прежнему настроенными враждебно Афинами. Пусть бы без внимания осталось несколько человек, если у Аминтора обнаружились неотложные дела и сын должен был уехать с отцом, и двух дней не проведя в Пелле, — но все поголовно! Никто из такой блестящей компании не поздоровался с Гефестионом, не нагляделся им, не заговорил с ним, потому что жадный царевич, не давая себе нужды помнить о том, что услады, как и трофеи, надо делить поровну, пленил загадочного очаровательного иноземца и спрятал его от прочих.

     Спору не было, Гефестион был очень красив: словам Гарпала, подтверждённым Филотой, нельзя было не верить — но быть поглощённым одним человеком, начисто забыв о своих друзьях! Разве не они — Эригий и Кассандр, Гарпал и Филота — дети знати, будущие офицеры, элита армии, ближайшее окружение и у трона, и на поле боя? — а Александр почти что показательно выделил другого, новоприбывшего, наплевав и на происхождение, и на дружбу, и на равенство со своими товарищами — пренебрёг ими, чего его отец никогда себе не позволял. Никто не должен был так себя вести, никто — и прежде всего царевич, потому что он, как и царь своим солдатам, первый среди равных.

     Александр заслуживал осуждения, от Александра требовались извинения — в этом убеждал ребят Филота, и все остальные с этим соглашались, потому что были уязвлены пренебрежением наследника престола и придерживались того же мнения, что и сын Пармениона. Именно за осознанием и просьбой о прощении, как парламентёр, к ложу царевича был отправлен Птолемей — как раз в тот момент, когда и Клит, решив, что Александра надо поддержать и ободрить, а перво-наперво — не оставлять его в одиночестве, отставил в сторону чашу, поднялся и направился к той же цели, что и сын Лага.

     — Тут такое дело… — начал Птолемей, остановившись перед Александром и заметно волнуясь за успех своего посольства: ультиматумов царскому сыну юному Лагиду ещё излагать не доводилось.

     Птолемей был старше остальных ребят и, как следствие, крупнее и рослее — именно за это его и выбрали переговорщиком. Формы тоже всегда имели значение — свои придавали сыну Лага весу и в приятельских, и в собственных глазах, но и наследия Александра, наложившего на лоб хорошенькой золотоволосой головки печать самовластья и авторитарности, нельзя было не учитывать: выросшие вблизи престола чувствуют это нутром, даже если хранителю преемственности всего восемь лет от роду; дополнительно Птолемея нервировал Клит, остановившийся сбоку и смотревший на посла выжидательно-насмешливо.

     Но переговорщик всё же собрался с духом и продолжил:

     — Мы обсудили и пришли к выводу…

     — Вы обсудили или Филота сказал? — вполне дружелюбно осведомился Клит.

     Насторожив Птолемея и поколебав его намерения ещё более, Клит всё же не расшатал их достаточно: сын Лага считал, что борется за справедливость, и язвительного вопроса не испугался:

     — Вопрос поднял Филота, но ни к чему нас не принуждал. Мы не его подпевалы, у нас своё мнение, и если оно совпало с мнением Филоты… в этом может быть виноват кто-то другой…

     Это был сильный ход — Клит нахмурился; с царевича, напрягшегося ещё с первых слов Птолемея, тоже слетело наружное спокойствие. Лагид заметил и то, и другое и, заметно приободрившись, перешёл к сути дела:

     — Мы решили, что ты вёл себя неправильно, не познакомив нас с Гефестионом, — и должен это признать. И ты поступил нехорошо, показательно выделив новичка. Это не предательство, но ты забыл о своих друзьях. Ты можешь с этим не согласиться, но если спросишь сам себя и ответишь себе честно-честно, поймёшь, что мы правы, — тебе следует за это извиниться.

     Глаза Александра засверкали, несмотря на то, что Птолемей дипломатично употребил «следует» вместо «должен» и «извиниться» вместо «попросить прощения»:

     — Я должен признаться, что вёл себя неправильно?! Ошибся в том, что делал, отречься от этого, а Филота напишет Гефестиону, что я его предал?!

     Птолемей был обескуражен:

     — Вопрос так не ставился. Никто не говорил о предательстве, но ты ведь нами пренебрёг — это факт.

     — И факт — то, что сегодня Леонид разговаривал с Фукидидом, а тот цвёл и хвалил Филоту, просто не мог нахвалиться: как он прилежен, старателен и любознателен! Ясно как день, чего наглец допытывался у своего учителя и почему преуспел в своих гадостях.

     — Если мы с ним согласны, значит, тоже занимаемся гадостями? Если ты так о нас думаешь, значит, считаешь нас злобными вздорными завистниками и не испытываешь никакой потребности в дружеских отношениях с нами? — потерял выдержку Птолемей. — В таком случае я десять раз скажу, что Филота прав.

     Пикировка грозила выйти из-под контроля; неизвестно было, какие ещё слова могут сорваться с губ Александра, да и Птолемей освободился от робости, затребованной субординацией и сковывавшей его в самом начале разговора, — Клит решил, что напряжённость надо снизить. Он присел рядом с царевичем и, обняв его, ощутимо сжал рукой детское плечо.

     — Послушай, Птолемей, для посольства сейчас не очень хорошее время: вон, посмотри на Демосфена. И я должен сказать, что вы повели дело довольно странно: свои условия изложили и совершенно не подумали о том, что у другой стороны могут быть встречные. Кроме того, вы открыто отвернулись от царевича — это и некрасиво, и недостойно. Будьте компанией, сбором, кружком, сообществом, группой — но не стаей. Вы действовали, подражая войсковому собранию, но оно выслушивает и обвинение, и защиту, предоставляет слово всем. Ваши отцы — товарищи царю, вы товарищи царевичу — этого никто не отменял. Однако… раз дело пошло так, то Александр может отправить тебя обратно со своими условиями: вы сами должны признать, что поступили неверно, обсуждая царевича за его спиной, и обещать, что впредь этого не повторится, а Филота должен дать честное слово, что в письмах к Гефестиону не выдаст признание Александра за отступничество.

     — Александр, да? — спросил порядком озадаченный Птолемей.

     Разразиться злыми обидными словами царевичу не дало очередное пожатие его плеча рукой Клита.

     — Да, так и передай, — глухо ответил Александр.

     — Хорошо… — Птолемей немного потоптался на месте. — Ну я пошёл, — и отправился к поджидавшим его товарищам.

     — Зачем ты это сказал? — горячо зашептал царевич, когда остался наедине с Клитом. — Что они о себе мнят? Это моё дело, с кем водиться и кого отличать!

     — Послушай, Александр! Я с тобой был бы полностью согласен, если бы ты не был царевичем. Не кипятись и вникни. Я, как и твой отец, не смогу вечно быть с тобой: Третья Священная война ещё не закончилась, Македония будет воевать ещё долго — и не только в ней. Мы уйдём в поход — с кем ты останешься, пока Гефестион в Афинах? Не хочешь же ты вечно быть пристёгнутым к подолу своей матери… Остаются друзья — те самые, от которых ты сейчас готов отказаться.

     — Они плохие…

     Клит покачал головой:

     — Они любят тебя. Если бы не любили, не ревновали бы. И они ценят тебя, ты дорог им — настолько безупречный, насколько можешь таким быть. Признайся, что они по-своему правы. Ты не должен от них отказываться, — продолжил Клит. — Умерь своё негодование, ты будущий царь, ты не имеешь права поступать как вздумается и не держать в уме возможных последствий. Именно сейчас, с этих ваших лет закладываются доверие друг другу, надёжность, крепость плеча рядом. Щит к щиту, македонская фаланга… Время пролетит быстро, не успеешь оглянуться — и тоже пойдёшь в бой. Ведь они — Леоннат, Лаомедонт, Гарпал, Птолемей — твои будущие сподвижники, полководцы, разведчики, этеры, щитоносцы.

     — И Филота?

     — А чем не гиппарх? Он смел и горяч, умён и открыт. Скандалист, конечно, и себялюбец, но и других не забывает: братьев любит, возится с ними, заботится о них, с ними у него слаженность — будет прекрасным организатором. Если он даст честное слово, я думаю, что прения между вами можно будет закрыть. Ты ведь держишь в уме то, что твои письма не дойдут до Афин, а Гефестиона — до тебя, а это не вина Филоты. Загляни к себе в душу — не обнаружится ли там чуть-чуть зависти? — так как, в отличие от твоей, Филотиной переписке с Гефестионом ничего не угрожает.

     — Это не зависть, а горечь. Это несправедливо.

     — Тем более мужественным и готовым ко всему ты должен быть. Вырастешь — и будешь устранять несправедливость, где её увидишь. Не отталкивай своих друзей, ты их знаешь с пелёнок, как и они тебя, не играй на руку врагам — они только этого и ждут. Вон, посмотри: Птолемей возвращается — видать, о чём-то договорился.