Шаг навстречу

         Как порой переплетаются жизни наши и судьбы, да так тесно и взаимообразно, что, порой, удивляешься такой спирали из людских жизней вокруг одного шпиля.
         Да, самое удивительное и никак не разгадывающееся в таком сплетении именно жизнь этой-то одной персоны, с какой началась вся “заваруха”, и вся таки наша история “забродила”.
         А теперь и не важно зимой всё началось или летом, днём или ночью, с ним или с нею. Скажу лишь, что шли они по дороге навстречу друг другу: она не спешила на работу (хотя и опаздывала прилично), он – бежал, запыхавшись, на почту письмо отправить, в котором подробно излагал мысли, рождавшиеся по поводу увиденного и пережитого, другу своему в родные края, где осталась семья его, друзья и, конечно, возлюбленная.
         Так подбирались они ближе и ближе к той самой заветной линии, которая из параллельной чёрточки в жизни каждого превратилась по неведанным причинам и обстоятельствам в пересекающиеся две жирные черты, две линии судьбы. Нет там ни глаз, устремлённых друг на друга, несомненно, отсутствует глава, передающая гамму испытываемых ими чувств, нет слов, сказанных полушёпотом, нет улыбок и морщинок вокруг глаз...
         Они просто прошли мимо друг друга, как проскакивают по рельсам жизни “поезда”-люди, очень быстро проносятся мимо, ветром сначала приближаясь навстречу друг другу, потом удаляясь таким же ветром в направлении противоположном.
         Там были два шага, по два шага с каждой стороны от той самой линии, и он и она сделали по два шага от линии их встречи, и уже буквально прошли мимо друг друга, и буквально спинами своими “антимагнитами” порывались оттолкнуться друг от друга подальше, как эта Линия-то наша круто изогнулась в спираль, натянулась нервом между ними, взвизгнула тонким металлом, да и заставила каждого из них оглянуться...
         Встреча их состоялась на дороге-линии-черте, состоялась и была та линия и та дорога забыта уже к седьмому дню знакомства. И число, дата встречи то есть, забылась. Радость встречи и знакомства тоже начали тускнеть. В их жизнь входило новое правило – “игра влюблённых”. Ну, знаете, это такая игра, когда нельзя говорить “нет”, но и “да” говорить неприлично тоже; или, недовольство лучше прикрыть восхищением; или, “ни о чём не могу думать, только о нём (о ней)”. Игра эта длится до первой крупной ссоры, после которой всё становится проще, много проще – ещё один очередной виток спирали жизни.
         Пришло время назвать имена: его звали Рама, её – Белая Кируу (а что означает такое смешное имя, не известно).
         Рама ещё не понимал, что Кируу стала большой, уже очень большой, частью его жизни, и, жалея порой, что привёл её к себе и просил остаться жить, он смотрел на неё больше с любопытством, чем с любовью или ещё как.
         Как все женщины, или большая, “умная”, часть женщин, - Кируу не лезла на рожон, но и не позволяла помыкать собою, держалась скромно с достоинством, никогда не заговаривала первой и не смотрела прямо в глаза. Бывало за ужином они и слова не скажут, так молча сидят и жуют мясо и овощи напротив друг дружки: Рама думая о работе, родителях, своём друге и оставленной три года назад возлюбленной; Кируу – о работе, маме, живущей в глухой деревушке на берегу моря, брате, который погиб в повстанческом бою восемь месяцев тому, о ребёнке своём, не рождённом ещё, но уже довольно прытком мальчугане, который даёт знать о себе по ночам (и чего ему не спится в мягкости и тепле материнского чрева). Сидят, молчат, жуют... А солнце, как и миллионы лет назад, медленно и неизменно вниз заходит за свою, предназначенную только ему, - солнцу, - линию, и тоже молча и задумчиво, подражая тем двоим на летней кухне в том маленьком бунгало с покошенной крышей и роскошным каштаном во дворе.
         А сын родился, не зная ни о каких там линиях-чёрточках, он выпрыгнул на свет, вон из матери, потому что другая сила, другая спираль начала своё существование с приходом в мир этого толстого крепкого малыша. Он родился здоровым и крепким, а вот Кируу как-то изменилась после родов, стала косить на один бок, лицо уже не было молодым и, даже наоборот, стало уж очень старым, и никто: ни врач, ни Рама, не могли понять такой перемены, да и сама Кируу вряд ли смогла бы объяснить эти перемены (люди говорили, будто это бывает, - когда женщина не может родить больше одного ребёнка, и, чтобы тот жил вопреки всем бедам и невзгодам, мать отдаёт всё своё здоровье, молодость и красоту).
         Малыша назвали Молих в честь бога человеческой и звериной силы и бога охоты.
         Не прошло и семи лет, как Кируу умерла спокойно и тихо, не причиняя хлопот и огорчений ни мужу, ни соседям. Тихо так умерла, как и жила, - люди говорили. Тихо так умерла, как умирают  только мудрые и старые люди, - даже не всплакнул никто, посчитали, что так ей больше понравилось бы, больше подошло бы к Кируу, к её облику. Похоронили её на берегу моря, как раз в том месте, где она часто вечерами сидела, задумавшись, глядя перед собой, прямо на уходящее солнце. Там она сидела, пока солнце полностью не исчезало, и первая звезда ярко и громко заявляла свои права. В такие минуты никто не мог тревожить её; Рама знал, что лучше не тревожить жену сейчас, и сыну говорил, - гляди, как мама наша сидит, видишь, как голову держит, как глаза сузила, - это она с Богом говорит, а он ей песню свою поёт, вот кончит песню петь, тогда и мама вернётся в дом... Могила возвышалась над обрывом, - теперь Кируу может каждый вечер лицезреть солнце и говорить с Богом.
         Рама и Молих не думали о женщинах в доме, да только старики упрекали, - мол, нельзя так, нельзя двум крепким сильным мужчинам без женщины в доме: ни тебе домашнего духа, ни любви, ни уюта. И пришлось Раме подзадуматься и вспомнить свою возлюбленную, которую давно оставил в родной деревне, да и родители, небось, скоро помирать надумают, а с сыном попрощаться не успеют. Решил он навестить родные края, - Молих, поедешь-посмотришь на красоту природы, поздороваешься с бабушкой-дедушкой, отдохнёшь, поправишься после смерти матери, окрепнешь, да и вернёмся обратно.
         Верное было решение принято, потому как мать Рамы уж помирать собралась, молилась каждую ночь о возвращении сына, молилась и надеялась внука своего кровного повидать хоть одним глазком.
         Пышно праздновали в деревне приезд Рамы с сыном, радостно пили и ели, танцевали на закате, плакали и вспоминали молодые годы; друзья Рамы глядели с упрёком, а возлюбленная, всё такая же красивая, молчала и глядела на мужчину, которого ждёт уж двенадцать лет. А старики-то не могли наглядеться на внука: хорош, силён, скромен, не по годам смекалист, одарён красотою и силою, славный парень Молих. Все радовались, что совсем не изменился Рама, возмужал только и сына родил, значит настоящим мужчиной стал Рама-то. А пир, между тем, накатывался и разливался по деревне, улюлюканиями и хлопушками не давал спать никому. Гуляла деревня два дня, пока пьяными не стали даже бродячие кошки.
         Море, оно огромно, не поверишь, - как огромно море. И много в нём солёной воды; уйма воды, - вся серебром катится тебе навстречу, ворчит волною и дразнится. Не видно берега другого, а ведь знаешь, что он есть, знаешь, что он там, да только, чтобы увидеть его, надо к нему навстречу двигаться, плыть к нему и доплыть.
         Рама вспомнил вдруг каким был в молодости, письма свои к другу вспомнил, - как думал, о чём думал, - сердце своё вспомнил, - билось оно быстро, не дрожало, - и захотелось ему начать жизнь сначала, переписать её заново, пойти совсем по другому пути. Решил Рама оставить сына старикам и уехать с возлюбленной своей далеко-далеко, да и начать в новых краях новую жизнь...
         Вот так, сам не ведая того, Рама совсем другую черту-линию, новую судьбу зародил, а к чему всё это  приведёт никто не знает... И я не знаю.
         Линия эта началась с возлюбленной, Шмали её звали. Красивая Шмали, гордая Шмали, одинокая Шмали, - так говорили о ней пока Рама не вернулся. А вернулся Рама, - сказать нечего, потому что дождалась, - увёз красивую и гордую Шмали, и никто не усомнился, что счастливы будут они вместе.
         Так люди рассудили: мол, ждала-ждала и дождалась, никому не позволяла знаки внимания или какие нехорошие взгляды-словечки в свой адрес пускать, жила тихо по чести и совести, женою стала достойного человека, а значит такой и должна быть женская доля – “ждать и жить”.
         Шмали рада была уехать из деревни, рада была счастью своему; Раму-то она любила всегда, а увидев его через много лет таким вот сильным и умным, вообще забыла о долгих тоскливых вечерах и слезах своих. Они так смотрелись вдвоём: он и она – такие хорошенькие, пара – загляденье.
         По дороге не раз слышала Шмали от людей, - счастлив ваш брак будет, на лицах ваших любовь написана, так это значит линия вашей жизни совместной ровная будет, прямая и долгая. А Рама сжимал её ладонь в своей сильной, улыбался и доволен был услышанным.
         А вы скажите-ка мне, кто ведает и знает наперёд, что и где случится, где линия повернёт, а где прямо проложится? Кто ведает где, с кем и сколько жить кому доведётся: мужу с женою, матери с сыном, брату с братом? Да кто силою такой обладает, чтобы ведать такими законами, заводить тысячи линий судеб в тупик, а иные тысячи прямо провести по жизни? Да кто ж возьмётся ведать такими законами, что против природы иной раз направятся? Не скажите, потому что не знаете... И я не знаю.
         Суждено что-ли было линии их преломиться, или случай решил, но вскоре приболел Рама в дороге, сильно приболел. Врач сразу сказал Шмали, чтоб готовилась к самому худшему, чтоб родных оповестила заранее (на дорогу-то много времени надо, а ему неделя осталась). Нет таких слёз ни у кого, какие Шмали проливала по ночам, не знает таких слов никто, какие Шмали произносила в молитвах, нет таких обещаний, какие она не давала бы Богу в обмен на здоровье и жизнь Рамы. Как меркла красота её, как счастье её таяло, - только линию-то не обманешь, коли повернула, - значит и тебе за нею бежать, коли прервалась, - значит и тебе уж конец.
         Рама умер через неделю, как доктор говорил; сын его Молих и родители приехать и проститься не успели, а Шмали сама задумала умереть, - зачем жить без него, ждала-ждала, а дождалась – потеряла. Затеял Рама судьбе своей хозяином и судьёй стать, - не позволила она, - оборвалась как ниточка; не хочет судьба наша иной раз нам подчиниться, не хочет конём нашим стать, а только наездницей, всадником только, а мы – кони её, бежим куда она поведёт. А дороги те, по которым судьба нас ведёт, рисует кто-то другой, не мы, а жаль это, так жаль...
         Где могила его не помнит никто, где-то, где другие могилы, где много их, не на берегу, а в самом центре пустыни. Рама-то, не то что Кируу, на закаты не смотрел и с Богом не беседовал.
         Шмали и Молих, чужие совсем друг другу, чужие и родные совсем, стали жить вместе, мать и сын, а как же иначе. Две линии судьбы перекрестились снова там, где и не думал никто перекрещиваться. Шмали дочь родила, Рамизой назвали (маленькая Рама значит), Молих работать начал, работать и заботиться о матери и сестре.
         Маленькая Рамиза совсем стрекозою росла: бойкая, быстрая, умненькая и красивая, вся в мать, а про отца своего она совсем не спрашивала, знала, не стоит спрашивать, - грустная история.
         Её линия далеко и высоко идёт, широка дорога её, и кони судьбы быстры и легки, - да только никто об этом ещё не знает, и я не знаю, чувствую только...
         Всех сватов и всех женихов, что к ней приходили, выгоняла прочь Шмали, и учила дочь, - не забывай, что только женщина знает и чувствует кто её мужчина, а если нет его до сих пор, так уж жди, жди и живи.
         Вот Рамиза и ждёт, вздыхает вечерами, сидя на берегу, тихо вздыхает, чтобы никто не догадался. Сидит, думает, на закат глядит, - как же красиво и хорошо жить на свете: и солнце, и люди, и море, - всё красиво и хорошо.
         Молих уехал на заработки, обещал весною вернуться, а уже осень, - нет его. Но он уж совсем взрослый парень, думала Шмали, наверно, свою жизнь начал, девушку нашёл, домом своим обзавёлся.
         Как-то Рамиза матери говорит, - хочу увидеть тот берег моря, уехать хочу, уеду и вернусь потом. А Шмали: зачем уезжать-то, не уезжай, так и возвращаться не надо будет; зачем берег другой, - этот тесный что ли; зачем мать одну оставляешь, знаешь ведь, что нельзя родителей оставлять. А Рамиза тихо так матери отвечает: уеду и вернусь, тот берег увижу и вернусь, хочу на людей посмотреть, хочу к закату ближе, совсем близко на Восток хочу. Шмали не сказала ничего, на дочь только взглянула, - увидела, что дочкина линия-черта вот уж и нарисовалась, а, значит, всё равно уж ничего не поделаешь, коли дочкина судьба такая между берегов туда-сюда уезжать-возвращаться.
         К этому времени Рамиза уже полмира объездила, сотни морей повидала, тот и этот берега, а домой вернуться не спешила, потому что дорога её прямая была, от дома начиналась и шла прямо к закату солнца, дальше-дальше от дома, по прямой.
         Шмали, как всякая другая женщина, мужняя, а ещё быстрей, немужняя, старела, глаза её тускнели в ожидании дочери, сыну благодарность, - Молих-то с нею жил, вернее, семьёю своей (жена и трое сыновей, - внуки, значит) рядышком обустроился, да и взял всю заботу о стареющей матери на себя, а сестру ждать ему некогда: работа, семья, жена и дети – это его дорога, линия судьбы, вот он по ней и идёт. А когда придёт его время к концу, думал он, так и стану думать об отце – Раме, - о матери родной, Белой Кируу, о родных, что давно уже поджидают на том берегу моря-жизни, так умирать не страшно, когда знаешь, что родные и близкие ждут тебя, что среди них тепло и уютно будет и после смерти тоже.
         А рассказ наш  как стрела, - пущена, - да и летит себе прямо, нанизывает на себя события, рождения и смерти, становясь всё жирнее и жирнее от того, что все собранные линии на себя складывает.
         Рамизе уже сорок лет скоро, а она девочка совсем молоденькая, прямо такая же молодая, какой из дома уезжала. И ни дороги трудные, ни моря дальние, ни ветра чужие не могут и морщинки на лице её молодом родить, не могут и слезинки из её глаз выжать, - вот такая стойкая Рамиза, дочь Рамы.
         А где же Тот, кто всем ведает, кто линии чертит и сам же стирает их за ненадобностью? Тот, который уж и силён и мощен, чтобы за всех решать и всем указывать? Куда же Он глядит, что у Рамизы дорога-то прямая, всё дальше от дома, всё дальше её уносит, а вернуться-то времени может не хватить? Что же Он не доглядел что ли? Я спрашиваю у Него, а сама ответ знаю что ли... Да, знаю ответ.
         Нет такой силы, и у Него тоже нет, силы, что может укоротить свободу внутри Рамизы, а свобода-то не просто свобода, как у меня или у тебя. Это другая свобода, - её отец и мать вынашивали, а до них другие отец и мать, которые породили детей, родителей её то есть, - вынашивали эту свободу и мы, я и вы все то есть, сами того не зная, носили внутри каждый, пока не родилась Рамизза, обыкновенная девочка у обыкновенных родителей. Может, они все обыкновенные, но линии их, от каждой по чёрточке, по отрезку, собрались в длинную-длинную дорогу жизни. И идти Рамизе по ней, идти – не перейти, и идти только по прямой, нет на пути поворотов и завитков. Такой линии жизни каждый позавидует, каждый на себя примерить захочет. Да только не бывать этому, потому как только Он решает кому какую линию начертить, а коли рождается такой человек, у которого та самая единственно длинная-длинная прямая, так и Его воли не хватит, чтобы изменить такую светлую черту – линию жизни. А кто таким будет одарён подарком, - вот этого уж никто не знает... И я не знаю.
         Только Рамиза к концу пути может узнать ответ: зачем ей такой дар дан, да и чем она-то заслужила. Жизни её путь долгий, по дороге много людей всяких встречать придётся, своего мужчину увидеть, может, получится, детей своих родить и на ноги поставить ещё успеется, быть может, - а Рамизе и думать о вчера и сегодня и завтра некогда, - она вперёд только смотрит, в далёкое будущее, значит. Она идти должна по прямой, путь далёкий, долгий, обо всём передумать возможность будет.
         Так иди же вперёд, девочка, сколь лет тебе, не знаю. Иди и не оглядывайся, а только вперёд смотри, смотри и рассказывай, чего там видишь-то... Никто этого ж не видит, кроме тебя. Никто не знает... И я не знаю.