Сегодня дул ветер

               

               
            Он уже дул несколько дней. Завывал, плакал, ревел, басил, иногда голосил, иногда причитал… Чем не симфония?

            Ветер подлетал к щелистому средиземноморскому дому, приставлял губы к балконной щели и, вытягивая их в горло гобоя, испускал густой бархатный звук.

            Баритон сменяло тоненькое сопрано флейты, - ей гнусаво и назойливо вторил фагот, глухо рокотал контрабас.
 
            Меланхолики захлопывали окна и двери и опускали шторы. Романтики оставляли щель, и даже настраивали ее, как настраивают музыкальный инструмент, чтобы мелодия звучала чище. Чуть шире – рыдает гобой и бухает контрабас, если узкая – плачет флейта… 

            Дина была старым кабинетным романтиком, и последнее время ей все больше нравились низкие завывающие звуки. Они будили в ней прекрасную и раздольную мелодию, которая, наверное, и была той загадочной гармонией души, о которой она столько слышала. Она точно знала, что родилась с этой мелодией, обмелевшей и увязшей в житейской сутолоке, как прозрачный ручей в тяжелом песке.

            Когда ветер дул с моря, он был мягким и прохладным, как влажный нос большой собаки. Если - с юга или, как сегодня, с востока, - становился холодным и колючим. Тогда он с тучами носился по небу и рисовал фривольные картины, а море, испуская от ярости пену, пыталось слизнуть их.

           Сегодня на небе колыхался огромный многоквартирный дом, на который ушло десять бочек густой черный краски. Дом гримасничал и скалился, растягивался, как гармошка, и сжимался, отращивая по ходу щупальца и шаря ними по низкому небу. Он грохотал и шатался, угрожая свалиться на головы гуляющих романтиков, а из провалов его окон вырывались огненные стрелы.

            В районе города, где жила Дина, улицы тянутся с юга на север и образуют трубу, по которой ветер особенно любит носиться, распахивая с  радостным воплем  полы курток,  сдирая кепки и капюшоны и холодным буравчиком залезая в подмышки.

            Ветер был таким же нервным и непредсказуемым, как и приближающиеся к среднему возрасту дети Дины. На детях мысли у Дины застряли и стали   навязчивыми и беспокойными. «Не думать, - приказала она себе, - сейчас она поймает ритм и вслушается в симфонию. Не забыть только застегнуть наглухо куртку и завязать у подбородка капюшон…»

           Гобой успокаивал: все образу-уется, образу-у-ется. Флейта завела что-то лирическое, вызывая в груди сладкое брожение. Интересно, она еще может увлечься кем-нибудь?

            В один из воющих дней Дине позвонил мужчина и сказал, что он - Боря. Голос - незнакомый, обратился по имени. Боря…  Попыталась вспомнить …

            «Университет, настольный теннис, физмат, ну же!»  Дина ахнула и увидела прыгающую вокруг стола худую мальчишескую фигуру с ракеткой в руке, пляшущие рыжие лохмы над конопатым лицом, и себя - по другую сторону теннисного стола. Интересно, какой она Боре казалась...?

             Первый или второй курс, им по восемнадцать…

             «Рыжий и конопатый, это - я», - не обиделся Боря. Затем уточнил, - «Давно это было. Сейчас уже не конопатый, и даже не рыжий, скорее, серый и, скорее, толстый, чем худой.»

             Дина силилась вспомнить, - что еще она знала о Боре? «Ты был лучшим игроком в нашей группе, и любил повторять, что хорошо играет в теннис только тот, кто может перепрыгнуть через стол», - заявила она, подавив сомнение, - в любом случае Боре приятно услышать эти слова.  «Это говорил не я, это говорил наш тренер»,- отбил комплимент Боря. 

            «Да- да, высокий такой, черноволосый, - подхватила Дина,- а еще его никто не мог обыграть, потому что он был левша», -  а про себя подумала, - а еще все девчонки были влюблены в него».

             Вот и все, кроме тенниса их больше ничего не связывало. Учился на физмате, но вряд ли знал  Шурика, который был старше его на несколько курсов.
 
             Всплыл бело розовый корпус физмата и пустой унылый коридор, в котором она простаивала часами.

             Когда после звонка студенты высыпались в коридор, Дина, спрятавшись в проеме окна, жадно ловила нервное лицо с живыми черными глазами. Она бы ни за что не свете не пропустила его, - высокого, тонкого, единственного…  И остроумного, - знал «Золотого теленка» наизусть, хотя этот факт вряд ли бы помог различить его в толпе студентов.

             Их познакомил Юра, - друг Шурика, и с некоторых пор, ее друг тоже.

             Что делать, Дина влюбилась в Шурика, и ее влюбленность имела глубокий синий оттенок. Дело в том, что Шурик был женат.
 
             Ее большая отчаянная любовь…

             Она чувствовала себя уютно в глухо застегнутой куртке и, мысли, несмотря на их драматичность, текли легко и приятно. 

             Перекрикивая вой ветра, сказала Боре, что хочет встретиться. Оказалось, он живет с женой через дорогу, - дети уже взрослые, у всех семьи.

             "Ты меня узнаешь, я - высокая блондинка", - польстила она себе.

            Тут же, слегка фальшивя, первая скрипка, протянула: - Тогда тебе было 18, 18. Высокая ты была тогда, тогда… И пепельная блондинка тоже тогда, а сейчас просто пепельная, пепельная…

            Дина не стала спорить и свернула в узкую аллею, вдоль которой тянулась гряда девятиэтажных домов, перекрывающая дорогу бушующему ветру. Море штормило. Высокие визгливые нотки исчезли, стал слышен низкий стон контрабаса и размеренные удары литавр, - ее мысли текли по глубокому, но уже безопасному руслу.

            Они ходили втроем. Иногда в студенческое кафе, иногда в кино, изредка, когда появлялись деньги, в привокзальный ресторан.  Ребята вели себя непринужденно, громко обсуждали меню, сыпали остротами, шутили над преподавателями, а Дина, выросшая в маленьком поселке, никак не могла избавиться от скованности и, когда официанты обращались к ней, робела.

             Как-то раз они поехали к Юре в гости. Там была вечеринка, и там она познакомилась с женой Шурика. Жена подозрительно поглядывала на Дину, часто тянула Шурика танцевать и крепко прижималась к нему.

             Потом всплыла платформа маленького автовокзала, откуда автобусы идут в пригород, где живет ее тетка.  Дина топчется по замерзшему грязному асфальту, стараясь согреть ноги в легких туфлях. Пальто выше колен,  колготки со спущенной стрелкой. Только что в мастерской ей подняли петлю… И опять спустилась…, а ведь ушла половина стипендии.

            Сейчас подойдет Шурик, и они поедут. Он опаздывал. Дина, нетерпеливая и легко возбудимая, готова ждать вечно….

             Все было упоительно. И ожидание, и покрытые тонким льдом лужицы в ноздреватом асфальте, и горбатый автобус забитый людьми, переругивающимися на чужом языке, и даже спущенная петля не смогла ей испортить настроение. Упоительной  была  длинная дорога к низкому, вросшему в землю домику. Тетка уехала проведать свою сестру, и домик сегодня пустой. Упоительной была глубокая тишина в доме, и две узкие кровати у стены, и покрытый клетчатой клеенкой стол посреди комнаты.

            Сегодня случилось то, о чем так долго мечтала Дина. Они - вдвоем, только он и она, и никакого Юры, никакой жены, никаких толпящихся студентов.

           Счастье было таким огромным, что не вмещалось в ней и через блестящие глаза и пылающие щеки вылезало наружу. Моментами он казался ей чужим, и тогда счастье таяло, и восторг сменялся отчаянием.  Но в следующий миг она ныряла в быстрину черных глаз, с блаженством ловила дрожь в его обычно уверенном голосе, как бы нечаянно прикасалась к его руке, чтобы почувствовать  пульсирующее тепло, и счастье возвращалось. 

          Они возились по хозяйству, его гибкие движения становились неуклюжими, она понимала, что он пытается скрыть смущение, и ей это безумно нравилось.  Дел в домике хватало: растопить печку - благо вязанка дров и длинная кочерга были уже наготове, принести воду из колонки, накрыть стол.  И, конечно же, посетить  деревянную будку с перекошенной дверью, - попробуй найди ее в длинном дворе, да еще в такой темноте. За окном, неплотно задернутым занавеской, такой же клетчатой, как и клеенка, шумят высокие деревья. В их кронах мечется луна, пытаясь вырваться из цепких ветвей.

          Огонь, наконец, вспыхивает, и, хотя в комнате по-прежнему холодно, предвкушение тепла делает ее обжитой и уютной.

           Дина уходит в деревянную будку и долго не возвращается.
 
          - Я уже собрался искать тебя,  -   его голос звучит встревожено и заботливо, - и она сразу забыла, что хотела рассказать, как заблудилась между кривыми темными сараями, как долго бултыхалась в высоком сугробе, как ей было страшно и холодно. И как только огонек в окне помог ей найти дорогу.

         В домике ничего не изменилось.  В печке потрескивает огонь, в комнате пахнет теплым дымом, стол уже накрыт. На столе красуется студенческое вино «Вин де массе», - столовое красное - кислое и дешевое оно стоило всего 50 копеек….  И он, - уже свой, домашний, можно прикоснуться, можно обнять, - только решиться надо, - и долгий волшебный вечер впереди.

         Чай они пили с вишневым вареньем, которое оба любили и которое выбрали из теткиных припасов.

          Затем он подошел к ней и провел рукой по волосам, - «У тебя зеленые волосы, - затем выдохнул, - и глаза, тоже зеленые».

          «Надо ему сказать», - подумала Дина. Для нее ничего не изменилось. Все так же было упоительно. Но надо сказать …

          "Ничего. Мы просто полежим вместе", - успокоил он.

         У нее от треволнений сбился цикл. Все произошло внезапно и обильно. Уснуть им почти не удалось. Утром все так же шумели деревья, ветер усилился и стучался в окна. Он встал и лег на другую кровать. Она по-прежнему его любила.

         Чай они пили в уже остывшей комнате, темной и неуютной. Перед этим она свернула запачканную постель и затолкала под кровать. Через неделю приедет, постирает, - решила про себя.

         Он заговорил о жене. «Она предупреждала, что я, кроме нее, ни с одной женщиной не смогу, а, если да, то почувствует и убьет себя. Она меня запрограммировала. Она уже травилась. Она сумасшедшая». Он подошел к окну и, обращаясь к ветру, притихшему, чтобы лучше слышать его, отрывисто продолжил: «Кроме того, она лживая и ограниченная. Но я не могу бросить ее, мы с ней знакомы с детского сада, - и добавил, - только с ней».

         «Но ведь»… - начала Дина. Что она хотела сказать? «Ты ее не любишь», или может, «Ты любишь меня, и у нас с тобой все будет,- и вечера, и ночи...» 

          Наверное, сказала, потому что Шурик ответил: «Нет, не только это, что-то еще», - и стал надевать куртку. Это «что-то еще» было осязаемым и тяжелым. Оно влезло к ней вовнутрь, и холодное и уродливое стало расти, вызывая у нее тошноту.
 
         Ехали молча. Он смотрел в дребезжащее окно. В старом автобусе, на этот раз почти пустом, было холодно, как в погребе.

         Проводил до дома. Поцеловал. «Не знаю. Ничего не знаю», - сказал на прощанье.  Ветер не прекращался.

         Да, кажется, была зимняя сессия, и была бессонница. Экзамены сдала с грехом пополам, но от бессонницы не могла избавиться даже на каникулах. В перерывах между экзаменами измученная и несчастная приходила в бело розовый корпус физмата и дежурила в длинном похожем на туннель коридоре. Расписание лекций висело на стене, и она знала, из каких дверей он мог выйти. Потом еще было стояние на глухой окраине у ворот приземистого дома на неосвещенной улице. Адрес ей дал Юра. Он же сказал: «Не стой под аудиторией, его там нет. Он бросил университет». «Что-то произошло у них, что-то серьезное, по-моему, она хотела покончить с собой. Она не совсем нормальная, поэтому он ее не бросит, он – в западне, - сказал, Юра  и подытожил, - сам виноват».  После этих слов у нее появилась маленькая надежда, и она возобновила свою вахту на темной улице. … Она – робкая и неуверенная в себе, ехала ночью через весь город в безлюдном трамвае, а затем долго шла пешком, чтобы увидеть его, и, может, спасти…

         Она его так и не увидела. Никто ни разу не вышел из дома. Огонек, который горел только в одной из комнат, вскоре погас, и вместе с ним погасла Динина надежда. Пришло время уезжать на каникулы.

         Когда, похудевшая и повзрослевшая, вернулась, шла на занятия окольными путями, чтобы только не проходить мимо раздражающе нарядного корпуса физмата. Всячески избегала встреч с Юрой, - включился инстинкт самосохранения, и она стала бояться отчаянной и пустой надежды. 

          Дина шла по боковым улочкам, ветер сменил направление - он уже дул с моря - и стал влажным и даже дружелюбным. Он проносился мимо, сочувственно постанывая, успокаивая и усыпляя. Воспоминания постепенно гасли, оставляя после себя ровно дышащее тепло.      

          Завтра она встречается с Борей. Она так ярко представила эту картину, что тут же придумала название для нее. «Рыжий Боря и зеленоволосая Дина через пятьдесят лет».

          Им будет о чем поговорить…