Игорь Можейко и Лев Гумилев о личности Чингисхана

                (Метод Можейко: своеобразие воспроизведения взаимосвязей культурных миров средневековья в контексте 1185 года)

                В качестве пролога: все реки текут

         Вода – это жизнь. Общепринятая и неоспоримая истина. Все известные исторической науке цивилизации возникали на берегах водных источников, а затем нередко распространяли свою экспансию по речным (озерным) и морским (океанским) путям. Отнюдь не случайно поэтому изданная в Париже в 1889 году на французском языке книга видного русского географа и публициста Льва Ильича Мечникова, старшего брата более знаменитого Ильи Ильича, лауреата Нобелевской премии по физиологии и медицине, носила выразительное название – «Цивилизации и великие исторические реки». Позднее, в 1924 году, в Москве увидел свет перевод этой книги на русский язык. Переиздавалась она и в дальнейшем [1]. Содержанием книги стала новаторская для той эпохи попытка дать строго научный анализ механизмов зарождения человеческой цивилизации и последовавшего за этим ее бурного пространственно-временного развития, неразрывно связанного с освоением человечеством речных бассейнов, приморских районов и, наконец, безграничных океанских просторов. Таким образом, старинная метафора «река времен» получила целостное естественнонаучное подкрепление.

         Но есть и другой, ничуть не менее стройный и логичный вариант обоснования этой метафоры. Выглядит он так: «История стран и народов подобна рекам. Эти реки текут по времени, становясь шире, принимая иногда притоки, проносясь порой в стремнинах, а иногда разливаясь. <...>

         Изучение истории обычно построено как путешествие по той или иной реке. Мы словно исследуем особенности ее течения, состав воды, смотрим, как часто мелькают по берегам верстовые столбы дат» [2, с. 3].

         Этими словами начинается предисловие к одной из книг известного отечественного ученого-востоковеда, доктора исторических наук Игоря Всеволодовича Можейко (1934–2003). Называется книга «1185 год (Восток–Запад)», впервые она была издана в 1989 году в Москве, Главной редакций восточной литературы издательства «Наука» и с тех пор с успехом выдержала множество переизданий.

         Можно предположить, что перекличка Можейко с Мечниковым – это не просто случайное совпадение, а характерное свидетельство общности их точек зрения на истоки (в буквальном смысле слова) цивилизации, без которых исторический поток не смог бы развернуться во всю свою мощь и ширь. Кроме того, образно-метафорический зачин избавляет изложение от чрезмерной научной сухости: ведь не зря же, в самом деле, суша континентов так щедро увлажняется и омывается вечно стремящимися вдаль и зовущими вслед за собой своевольно-неукротимыми водами речных течений, морских приливов и океанских штормов. Эти завораживающие качества водной стихии передаются и людям – как тем, кто непосредственно делает историю, так и не в меньшей степени тем, кто посвящает себя изучению исторических времен и эпох. К такой категории исследователей-историков принадлежал и Можейко.

         Вот поэтому метафорический образ реки времен так увлек его творческое воображение. Но при этом метод научного эксперимента, положенный им в основу своей книги, сделал необходимым поход к речной символике в весьма необычной форме. Автор сам сказал об этом в предисловии: «Размышления о людях и талантах прошлых веков привели меня к желанию не только заглянуть в те времена, но и нарушить закон плавания по рекам: пересечь водоразделы, шагая поперек течения рек, то есть оставаясь в пределах узкого отрезка времени» [2, с. 7].

         Иными словами, внутренняя логика анализируемого материала потребовала от Можейко провести существенную модификацию традиционного в исторической науке линейно-хронологического изложения фактов и найти другой путь, который более широко и панорамно охватывал бы четко определенные датой – 1185-м годом – цепи событий и срезы территорий, на которых эти события происходили.  Решением этой сложной композиционной задачи как раз и стало обращение Можейко к методу, в развитие которого он внес своей книгой существенный вклад. Что же это за метод? Вот о нем и пойдет речь дальше.    

                Третья ось координат

         Как известно, исторические работы чаще всего строятся либо в соответствии с принципом синхронии («по горизонтали» – рассказ об одновременно происходивших событиях), либо исходя из принципа диахронии («по вертикали» – изложение фактов в порядке последовательной смены одного другим). Каждый из этих принципов имеет свои объективные преимущества и собственную область применения. «Горизонтальный» охват материала незаменим, например, при составлении синхронистических таблиц. «Вертикальное» повествование позволяет более четко проследить эволюционное развитие какого-либо исторического сюжета. На «горизонтали» отчетливее видны взаимосвязи, «вертикаль» нагляднее выявляет преемственность. А в идеале, конечно, лучше всего было бы соединить оба эти альтернативные подхода, что на практике далеко не всегда осуществимо.

         На современном этапе развития исторической науки преобладающим является принцип диахронии. Но так было отнюдь не всегда. В прежние времена, при Льве Мечникове, гораздо большее распространение имела синхрония. В частности, по «горизонтальному» типу изложения событий строились гимназические курсы и пособия – например, учебник И. И. Беллярминова «Элементарный курс всеобщей и русской истории» [3], в котором кратко давались хронологические и географические срезы то с Запада на Восток, то с Востока на Запад, а история Руси-России прочно вписывалась в общемировой (в основном европейский и отчасти азиатский) контекст. «1185 год» Можейко – яркий образец удачного использования синхронистического подхода.

         Помимо альтернативной пары «синхрония – диахрония» существуют также две другие координатные оси – время и пространство. Разумеется, они вовсе не исключают, а, напротив, дополняют два первых ракурса. При этом на передний план, в силу разных причин, может выступать то одна, то другая ось. Своеобразие замысла и исполнения книги Можейко обусловило авторский выбор в пользу второй оси. Сам он так обосновал свое методологическое предпочтение:

         «История, естественно, более других наук связана с течением времени. И потому временн;й стержень – основа всякого сюжета исторического труда.
         Иначе получается с этой книгой.
         Цель ее – дать временн;й срез, то есть показать, что происходило в мире в исторически короткий промежуток времени. Практически одновременно. Таким образом, время как основа схемы исчезает. <...>
         Но тогда встает вопрос: как превратить набор сюжетов в единое повествование?
         Выход один – организовать главы в пространстве, географически» [2, с. 10].

         Такое решение было подсказано спецификой объекта исторического изображения – главного торгового пути средневековья, знаменитого Великого шелкового пути, который, по эффектной характеристике автора, «был горячей артерией средневековья, источником товаров и информации, предметом раздоров и войн» [2, с. 13]. Именно этот путь, по словам Можейко, стал пространственным стержнем, на который нанизывались главы его книги, а основные вехи этого пути предопределили более подробное рассмотрение отдельных местностей и личностей, так или иначе связанных с этими вехами. А поскольку контакты между разными народами происходили во многом благодаря их перемещению вдоль Великого шелкового пути, то сам путь из чисто географической реалии закономерно перерос в нечто гораздо более важное, обретя статус мощного и влиятельного культуроформирующего фактора. По сути дела, Восток соединился с Западом на этом общем и одинаково необходимом для них пути.

         Однако, поскольку дело дошло до выявления характера и закономерностей межэтнических контактов, в том числе между Русью и Степью, то само собой напрашивается сопоставление взглядов на эти процессы Можейко с мнениями такого общепризнанного (хотя и небесспорного) знатока славяно-тюркских и – шире – европейско-азиатских взаимоотношений, как Л. Н. Гумилев. В его поздней книге «От Руси к России: Очерки этнической истории», писавшейся примерно в те же годы, что и «1185 год» Можейко, интерпретация коллизий, вызванных роковым столкновением кочевой державы Чингисхана с раздробленной на феодальные княжества Киевской Русью, занимает одно из центральных мест. Чуть ниже мы постараемся разобраться в особенностях подходов Можейко и Гумилева к осмыслению этой темы, а пока, в заключение данного раздела статьи, отметим введение создателем теории этногенеза в структуру исторического анализа дополнительной координатной оси, что принципиально отличает научно-методологическую концепцию его книги от исторического труда Можейко. 

         Вот что писал о собственном методе Гумилев в предисловии к своей последней книге: «А можно ли представить человеческую историю как историю народов? Попробуем исходить из того, что в пределах Земли пространство отнюдь не однородно. И именно пространство – это первый параметр, который характеризует исторические события. <...>

         Второй параметр – время. Каждое историческое событие происходит не только где-то, но когда-то. <...> Итак, временные координаты существуют в истории наряду с пространственными.

         Но в истории есть еще один, не менее важный параметр. С географической точки зрения, всё человечество следует рассматривать как антропосферу – одну из оболочек Земли, связанную с бытием вида Homo sapiens. Человечество, оставаясь в пределах этого вида, обладает замечательным свойством – оно мозаично, то есть состоит из представителей разных народов, говоря по-современному, этносов. Именно в рамках этносов, контактирующих друг с другом, творится история, ибо каждый исторический факт есть достояние жизни конкретного народа. Присутствие в биосфере Земли эти определенных целостностей – этносов – составляет третий параметр, характеризующий исторический процесс» [4, с. 11].

         Как видим, в теоретическом обосновании своих методов Можейко и Гумилев существенно расходятся друг с другом, что, впрочем, и не должно нас удивлять: все-таки они принадлежали к разным научным школам. Можейко был представителем академического советско-российского востоковедения, и сфера его преимущественных интересов сосредоточивалась на древнейших цивилизациях Юго-Восточной Азии, тогда как Гумилев сам называл себя «последним евразийцем», связывал свою методологическую генеалогию с идейными заветами эмигрантской научной группы Трубецкого, Вернадского и Савицкого, а особый интерес проявлял к Китаю, Монголии и кочевым народам Великой степи. Нетрудно догадаться, что различие исходных теоретических установок должно было очевидным образом сказаться на конкретных оценках исторических сюжетов, сценой действия которых стала в конце XII века эта самая Степь.

                Воля в степи

         Если у Можейко особую симпатию вызывала Бирма, ее народ, история, религия и культура, то Гумилева с полным на то правом следует признать апологетом кочевого уклада жизни народов Великой степи. И это уж не говоря о том, что для Гумилева, являвшегося крупным ученым-географом, степь с ее ярким своеобразием природно-климатических зональных условий должна была и сама по себе представлять повышенный интерес. А разное отношение к объекту изображения совершенно закономерно обусловило весьма отличающуюся друг от друга расстановку смысловых акцентов.

         В этом отношении очень показательно сравнительное сопоставление «параллельных мест» из книг «1185 год» и «От Руси к России». Вот что говорит о Великой степи и населявших ее народах Можейко: «XI и XII века были благоприятными для монголов. Под воздействием громадного климатического маятника, который определяет изменения в атмосфере Земли, сухие периоды на западе евразийского континента соответствуют периодам увлажнения восточных областей. То, что было благом для Европы и Руси – сухой теплый климат, продержавшийся до начала XIII века, было благом и для монголов: дожди кормили степь. Правда, благо это было относительно – всеобщего блага не бывает. Степь наступала на русские леса, и к русским городам приближались кочевья половцев: иссушение степей на юге, у Каспийского моря, заставляло степняков искать новые пастбища севернее» [2, с. 148–149]. В словах Можейко явственно ощущается европеец, обеспокоенный враждебной экспансией азиатской степи на русские (уж точно не азиатские!) леса, охранявшие Русь от набегов со стороны Дикого поля. В таком смысловом контексте объективная констатация складывавшихся благоприятно для монголов-кочевников климатических факторов не предвещала ничего положительного для оседлого населения русских земель.    

         Гумилев же, напротив, искренне радуется природным благам, доставшимся на долю соотечественников Чингисхана. Отметив, что запад Великой степи подвержен пагубным воздействиям слишком переменчивого климата, он с явным удовлетворением продолжает: «А над Монголией постоянно стоит огромный антициклон. Его воздух сух и прозрачен, через него легко проходят солнечные лучи, нагревающие поверхность земли. Зимой здесь выпадает мало снега, и травоядные животные могут, разгребая его, добывать корм – сухую траву. Весной раскаленная почва разогревает нижние слои воздуха и те поднимаются вверх. В освободившееся приземное пространство на севере вторгается сухой воздух из Сибири, а на юге – влажный с Тихого океана. Этой влаги достаточно, чтобы степь зазеленела и обеспечила копытных животных кормом на весь год. А там, где сыт скот, процветают и люди. Вот почему именно на востоке Великой степи сложились благоприятные условия для создания могучих кочевых держав хуннов, тюрок и монголов» [4, с. 91].

         Какие последствия вызовет в самом скором времени столкновение одной из таких «могучих держав» (Золотой орды Чингисхана и его потомков) с ослабленной внутренними усобицами Русью, – на это у Гумилева свой особый взгляд: как известно, теоретик пассионарности предпочитал видеть в русско-монгольских взаимоотношениях не иго, а союз, направленный против католического Запада, который якобы представлял для русской государственности гораздо бОльшую опасность, нежели языческий Восток.   

         О пресловутой пассионарности пришлось вспомнить, конечно же, далеко не случайно. Именно в предельном повышении уровня жизненной энергии, требовавшей немедленного выхода, пусть даже в форме разрушительной агрессии, направленной на ближайших и отдаленных соседей, Гумилев склонен был видеть внутреннюю причину, двинувшую монгольскую орду на покорение чуть ли не всего мира. А поскольку пассионарность рассматривалась Гумилевым как несомненное благо, то и сам факт появления в Великой степи первых «пассионариев», предтеч будущих лучших Чингисовых ордынцев, оценивался автором «Очерков этнической истории» вполне сочувственно и одобрительно:

         «Среди степняков уже к концу XI в. стало заметно появление людей с нетрадиционным поведением. Храбрые молодые люди, способные к активной деятельности и стремившиеся получить награду за свои подвиги в походах и войнах, оказывались обделены теми, кто был выше по происхождению, но значительно уступал им по способностям. И вот эти люди с новым взглядами уходили из своих куреней в леса и горы. Жили они или охотой, или кражей овец и лошадей у своих соседей. Соседи, конечно, устраивали облавы и истребляли нарушителей традиций, но число людей, покидавших свои становища, всё увеличивалось, и назывались они – “люди длинной воли”» [4, с. 93–94].

         Звучит, конечно, заманчиво; вот только бы еще «длинная воля» не влекла за собой неизбежное употребление «длинных ножей»...

         Можейко, интерпретируя события в Великой степи, вполне обходится без гумилевской концепции «пассионарного толчка», объясняя резкое расслоение некогда цельного кочевого общества более простыми, но зато и намного более достоверными и вероятными причинами – сочетанием климатических факторов с наслоившимся на них действием демографических механизмов:

         «Длительный период влажных лет в восточной степи привел к тому, что умножились стада, а следовательно, можно было прокормить больше едоков. Больше рождалось детей и больше вырастало. Население степи сильно увеличилось. Произошел своего рода демографический взрыв, а приложить руки избыточного населения было не к чему – кочевое хозяйство в этом отношении очень ограниченно. Да и степь, хоть и широка, не беспредельна. И как только климат стал постепенно изменяться, дождей стало меньше, трава – реже, оказалось, что в степи множество лишних людей» [2, с. 149].

         Но главное отличие взглядов Можейко от мнений Гумилева заключается в отношении к новоявленным бунтарям против традиционного уклада степного родового строя. Никакой излишней симпатии к беспокойным и агрессивным «людям длинной воли» у Можейко не наблюдается. Он сдержан и нейтрален в своих оценках и, по всей видимости, ближе к исторической истине:

         «Эти лишние люди были всегда – в каждом роду появлялись отщепенцы, бунтари, которые по той или иной причине переставали подчиняться строгим и незыблемым древним законам. Такие люди отделялись от кочевья, ставили свои курени, становились как бы хуторянами. Но, отказавшись от контроля родовой верхушки, эти люди лишались и защиты рода – жизнь их была полна опасностей. Некоторые уходили в леса Северной Монголии, занимались там охотой и рыбной ловлей, а то и разбоем. Часть их пыталась вести свое хозяйство, другие сбивались в ватаги – так легче было прожить и найти добычу. Их было немало в обильной степи, но, когда климат начал ухудшаться, жизнь усложнилась в первую очередь именно для этих изгоев» [2, с. 149].

                Два разных Тэмуджина
 
         С максимальной степенью очевидности коренное расхождение в восприятии и понимании Можейко и Гумилевым самой сущности, так сказать, монгольского типа пассионарности проявляется в описании ими молодых лет основателя кочевой азиатской державы – Тэмуджина, будущего Чингисхана. Фактографическим источником для создания психологического портрета легендарного воителя им послужил один и тот же средневековый рукописный памятник – «Мэн-да Бэй-лу» («Тайная история монголов»), как он назван у Гумилева, или «Сокровенное сказание», как это название переведено в книге Можейко. Но, несмотря на общность источника, портреты получились все-таки настолько разнящимися между собой, что впору говорить не об одном, а о двух Тэмуджинах, чьи биографии, естественно, сходны, но чей внутренний мир, насколько он раскрыт Можейко и Гумилевым, мог бы принадлежать совершенно разным людям. Впрочем, дело здесь не столько даже в особенностях интерпретации учеными исходных фактов, сколько в принципиальном несходстве их отношения к личности своего героя.

         Для Гумилева это и в самом деле герой, в самом буквальном значении этого слова, а не только персонаж книги. Собственно говоря, подача образа Тэмуджина оказывается у Гумилева составной частью более общей концепции, состоящей в развенчании так называемой «Черной легенды» – якобы незаслуженного предвзятого, отрицательно мифологизированного и едва ли не демонизированного представления европейцев об их азиатских кочевых соседях. Причем в стремлении к «отбеливанию» этой злонамеренной легенды Гумилев доходит до того, что употребляет для вящего эффекта столь выразительный пассаж: «Читая написанное современниками о Тэмуджине, необходимо помнить, что писали о нем люди, крайне дурно к нему настроенные. А ведь даже Дьявол (Иблис) в мусульманской поэзии говорит: “Меня рисуют в банях таким безобразным, потому что кисть – в ладони моего врага”» [4, с. 99]. Вот уж впрямь, невольно скажешь: не так страшен черт, как его малюют, если подбирать русский фольклорный аналог исламскому поэтическому образу, которым воспользовался Гумилев в качестве своего рода «адвоката дьявола».

         К числу высоких человеческих достоинств Тэмуджина Гумилев относит, например, его великодушие по отношению к одному из своих сводных братьев (сыну младшей жены его отца), хотя второго своего единокровного родственника он, совместно с младшим, на сей раз родным, братом хладнокровно умертвил – видимо, на правах старшего мужчины в семье. В книге Можейко сцена братоубийства описана во всех подробностях, а Гумилев опустил это эпизод, зато не поскупился на удивительную моральную сентенцию:

         «Надо сказать, что, хотя Бельгутей был сыном предательницы и братом предателя, Тэмуджин, зная, что сам Бельгутей человек чистосердечный, ценил его, любил и всегда видел в нем своего ближайшего родственника. Это, конечно, совсем не плохо характеризует человека, из которого историки пытались сделать чудовище!» [4, с. 99].

         Ну да, действительно: ведь мог же и этого предусмотрительно покарать – на всякий случай, чтобы обезопасить себя от потенциально возможного предательства, однако воздержался от подобной крайней меры, пощадил «ближайшего родственника», – надо же, ну чем не рыцарское благородство?

         Можейко, в отличие от Гумилева, чужд сочувствия и уж тем более симпатии к Тэмуджину: не случайно посвященная ему глава книги названа ясно и точно – «Голодный волчонок». Для Можейко молодой монгольский воин – однозначно представитель сил зла, чей склад характера может быть отчасти объяснен чрезвычайно трудными условиями в детстве, но поступки во взрослой жизни не находят никакого извинения. Отрицательные качества личности человека-волка не только не ретушируются, а, напротив, прямо подчеркиваются: «От отца Тэмучжин унаследовал полезное для полководца, но в общении с людьми неприятное качество – он предпочитал действовать наверняка. И, только зная, что сильнее, шел до конца» [2, с. 153].

         Данная в «1185 годе» характеристика вождя монголов как государственного деятеля воспринимается более чем злободневно и узнаваемо, проецируясь на печальный опыт пережитых многими народами в ХХ веке диктаторских режимов, не столь уж существенно отличающихся от принципов власти в кочевой орде:

         «Современники утверждали, что Чингисхан был неважным полководцем. Он был коварен и труслив – это тоже не секрет. Но его политический гений, его умение найти нужных союзников в нужный момент и предать их, если наступала в том нужда, умение отыскать тех людей, которые поведут его армии, и избавиться от них, если они станут непокорны, его талант направить все силы в единственно нужном направлении, а если необходимо, то затаиться и сделаться незаметным, – всё это заранее давало ему преимущество перед прочими вождями Степи. Те могли колебаться и совершать поступки во имя чести, товарищества, ради правил и законов. Ничего этого для Чингисхана не существовало. Он мог отвернуться от любого человека, если это нужно было для его дела, владычества над миром» [2, с. 162–163].

         Вообще складывается впечатление, что Можейко не имел бы ничего против преждевременной смерти такого героя своей книги, который на самом деле являлся, скорее, антигероем. Но всё сложилось именно так, а не иначе, и суровые реалии времени наложили свой неизгладимый отпечаток на очерствевшую в нравственном отношении личность исторического персонажа:

         «Жизнь Чингисхана много раз грозила оборваться – куда логичнее ему было погибнуть в безвестности, уступив дорогу более знатным и счастливым.
         И эта несчастливая жизнь выковала человека, который столько раз видел, как мало значат слова “честь”, “благородство”, “преданность” и “великодушие”, что он отверг эти человеческие качества как лишние, мешающие одолевать врагов. Он презрел законы общества, которое было к нему столь жестоко, смог опереться на таких же, как он сам, изгоев. Он поклонялся только силе и, став самым сильным, не терпел соперников» [2, с.147–148].

         Собственно говоря, сама по себе личность Тэмуджина-Чингисхана не вызвала у Можейко большого интереса. Он видел в нем не столько человеческую индивидуальность, сколько социальную фигуру, появление которой было предопределено конкретными историческими обстоятельствами. По убеждению Можейко, та роль, которую выпало сыграть Чингисхану, могла бы быть исполнена вместо него кем-либо другим из представителей той социальной среды, к которой он принадлежал:

         «Отщепенцы нуждались в вожде, в организации, которая отрицала бы косные племенные законы.
         Этим вождем не мог быть ни один из вождей племен, потому что все они подчинялись традициям и выражали интересы родовой верхушки.
         Зато этим вождем мог стать отщепенец – Тэмучжин. Сам прошедший через все мытарства изгойства, лишенный племени, ненавидевший родовую знать.

         Может быть, погибни Тэмучжин от руки меркитов или в колодке у своих родичей, объединение отщепенцев и рождение новой Монголии произошло бы позже и в иной форме. Но оно обязательно произошло бы, потому что распад родового строя привел к революционной ситуации в Степи. И мы тогда узнали бы из учебников истории иное монгольское имя. Хотя суть дела от этого не изменилась бы.
         Но пришел именно Тэмучжин, который был социально близок к отщепенцам и в то же время принадлежал к высокому роду Есугэй-багатура» [2, с. 162].

         Рецензент книги «1185 год» М. И. Чемерисская подвергла мягкой, но, тем не менее, отчетливо прозвучавшей критике то, как Можейко интерпретировал образ этого азиатского антигероя:

         «Нельзя не заметить, что, во-первых, автор слишком следует за “Сокровенным сказанием”, во-вторых, он всячески стремится приуменьшить значение личности Тэмучжина-Чингисхана. Подчеркивается, что, если бы Тэмучжин погиб в молодости, рождение новой Монголии все равно произошло бы, хотя, возможно, позже и в иной форме. <...> В общем верно, но если в других разделах книги внимание сосредоточено как раз на личностях, то при обращении к личности мирового масштаба автор излишне настойчиво вспоминает об исторических закономерностях и даже сам факт возвышения именно данного человека объясняет социальными причинами... <...> Автор отказывает Чингисхану в полководческих талантах, хотя и признает его политический гений. Всё это несколько односторонне» [5, с. 191].

         Замечания справедливые, и с ними трудно не согласиться. Некоторая односторонность в «европофильской» позиции Можейко действительно есть, но все-таки это исторически более верно и уж во всяком случае не столь экстравагантно, как попытка Гумилева реабилитировать монгольского вождя в контексте евразийских увлечений самого автора «Очерков этнической истории».

         Кстати, в качестве еще одного небольшого компаративного эпизода: ничто так наглядно не характеризует отношение автора к своему герою, как изображение его друзей и в особенности врагов. Ведь, ссылаясь на враждебные козни, можно с легкостью оправдать ответные, зачастую не слишком-то благовидные действия антагониста. Так сказать, реабилитация по принципу от противного. А врагов Тэмучжин-Чингисхан имел предостаточно. Другое дело, что мало кому из них удалось остаться в живых. И вот именно в освещении драматических перипетий взаимоотношений Тэмучжина со своим бывшим побратимом, ставшим однажды, волею судьбы, его конкурентом и кровным врагом, Можейко и Гумилев демонстрируют диаметрально противоположные подходы к интерпретации психологии людей из Великой степи.          

                Не бить или добить? Дилемма Джамухи

         Монгольское рукописное предание сохранило колоритный рассказ о трагическом финале внезапно распавшейся многолетней дружбы Тэмучжина с сыном одного из самых влиятельных степных ханов, его сверстником и побратимом Джамухой. Отдалила их друг от друга, сделала смертельными врагами и поставила во главе двух непримиримых лагерей, как и следовало ожидать, борьба за власть. Вся беда заключалась в том, что они олицетворяли собой две совершенно разные социальные силы, жестко противостоявшие одна другой – «людей длинной воли», отщепенцев-изгоев, с одной стороны, и традиционную родовую знать, богатую верхушку, аристократию Степи, с другой. Политическое влияние и военная сила Тэмучжина неуклонно возрастали, и это, по версии Гумилева, неминуемо должно было привести к открытому конфликту между двумя претендентами на лидерство среди кочевых племен.

         Вот какими резкими штрихами рисует Гумилев кульминационный момент разрыва союзнических отношений былых побратимов:

         «Весть об избрании Тэмуджина ханом по-разному была встречена в степи. Ван-хан был очень доволен таким оборотом дела, а вождь джаджиратов Джамуха воспринял весть о возвышении своего побратима с раздражением. Как на грех, при попытке отогнать из владений Чингиса табун оказался убитым брат Джамухи Тайчар. Под предлогом мести Джамуха с тридцатитысячным войском двинулся на Чингиса. Не достигнув решающего успеха в разгроме врага, вождь джаджиратов ограничился жестокой расправой с пленными и отступил.
         Проявление непривычной для степняков жестокости лишило Джамуху популярности. Два наиболее крупных и боеспособных племени – уруты и мангуты – откочевали к Чингису» [4, с. 100–101].

         С точки зрения Гумилева, всё ясно: побеждает сильнейший, то есть тот, чей уровень пассионарности выше. Слабый и завистливый Джамуха, никчемный правитель и негодный военачальник, способный лишь на непривычную (ой ли?) в кочевой среде жестокость по отношению к пленными (как будто в XII веке в монгольских улусах действовали нормы Женевской конвенции о гуманном обращении с ними), обречен самой историей на бесславный уход со степной сцены, уступая место пассионарному гиганту Чингисхану, на сторону которого естественным образом перешли такие же, как и он сам, воинственные пассионарии. Особенно удивительна формулировка причины начала боевых действий – «под предлогом мести», причем не за кого-нибудь, а за родного брата, убитого людьми своего же собственного соперника и конкурента. Да уж, что и говорить: явно надуманный предлог! Ведь кровной мести словно бы никогда и не существовало среди кочевников-степняков... Впрочем, мы уже знаем, что от Гумилева странно было бы требовать снисходительности к врагам Тэмужчина-Чингиса и строгости к нему самому. «Черная легенда» должна была быть развеяна во что бы то ни стало.

         Можейко в этом случае почти так же категоричен, с той лишь разницей, что всю тяжесть вины за происшедшее возлагает как раз на несимпатичного ему антигероя: «Кто бы ни был инициатором разрыва побратимов, разрыв этот произошел тогда, когда это было выгодно Тэмучжину, и потому, что это было ему выгодно» [2, с. 164].

         Отношение Можейко к коварной расчетливости «голодного волчонка» нам уже хорошо известно: чего же другого можно ожидать от опасного хищника в человеческом облике? Гораздо интереснее другое – неожиданно благожелательное изображение Джамухи, предстающего на страницах «1185 года» чуть ли не в качестве рефлектирующего степного интеллигента, человека совести, долга и высокого душевного благородства. Хотя, если вдуматься, ничего странного или необычного в таком изображении нет. Давно известно: враг нашего врага – наш друг, а раз Джамуха стал врагом Чингиса и, следовательно, мог бы вовремя положить конец его агрессивной экспансии, приведшей в итоге к опустошительному разорению покоренной его наследниками Руси, то, стало быть, зачем же изображать его в черном цвете? Как-никак, а все-таки с именем этого колеблющегося и сомневающегося в правильности своих действий благородного неудачника был связан призрачный шанс на предотвращение последовавшей кровавой эпопеи создания Золотой орды, оставившей такой глубокий и пагубный след в нашей истории.

         При подобном ходе рассуждений вполне объяснимой становится явная симпатия Можейко к злополучному сопернику Тэмучжина:

         «Можно предположить, что метаморфоза с другом ввергла Джамуху в растерянность. По крайней мере некоторое время он ничего не предпринимал. <...>
         Обе армии стояли неподалеку друг от друга. И в той, и в другой были горячие головы, которые хотели поскорее решить спор оружием. Но ни Джамуха, ни Чингисхан не спешили. Первый – потому, что, как можно судить по последующим событиям, не был до конца убежден, что должен уничтожать старого друга, второй – потому, что чувствовал себя слабее.   

         Нужен был внешний толчок, который сделал бы конфликт неизбежным. И тут младший брат Джамухи с небольшим отрядом угнал табун Чингисовых лошадей. Его догнали в степи и убили.
         Кто подговорил юношу на необдуманный поступок, мы не знаем, но можно предположить, что это сделали опытные политики.
         Теперь Джамухе ничего не оставалось, как двинуть войска. Иначе бы он потерял лицо: кровь брата требовала отмщения» [2, с. 165–166].

         А дальше, в прямом противоречии с интерпретацией Гумилева, Можейко абсолютно по-своему, исходя из традиционных моральных принципов, а не из произвольных положений пассионарной теории, повествует о парадоксальных последствиях военного столкновения. Ох, и досталось же «волчонку» и от бойцов Джамухи, и от автора «1185 года»:

         «Чингисхан проявил себя как никуда не годный полководец, и, если бы это была война не на жизнь, а на смерть, тут бы ему и пришел конец. Но Джамуха вел войну по старым племенным законам, для которых есть биологические аналогии. Если дерутся собаки, драка, какой свирепой она ни кажется, прекращается, когда одна из собак падает на спину. Тогда более сильная собака уходит.
         
         Так случилось и здесь. Когда остатки отрядов Чингисхана оказались в ловушке, Джамуха добивать побратима не стал. Он казнил убийц брата и увел армию отдыхать.
         Формально Джамуха победил. На самом же деле в тот день старая, племенная степь потерпела сокрушительное поражение. И очень важно, что это почувствовали самые лучшие воины степи – уруды и мангуды. Отряды этих племен в полном составе отложились от Джамухи и перешли на сторону Чингисхана» [2, с. 166].

         Вот как было дело, согласно версии Можейко. Благородный победитель по собственной вине упустил свою победу. Традиции обратились против тех, кто сохранял им верность, а в выигрыше оказались аморализм, коварство и ставка на грубую силу, чуждую каких-либо сдерживающих нравственных ограничителей. Дилемма Джамухи получила свое окончательное решение, и Можейко сообщает читателям об этом прискорбном факте:

         «В конце концов Чингисхан расправится с Ванханом, который к тому времени из союзника превратится во врага, потому что поймет, насколько страшен Чингисхан, и с Джамухой, которого, схваченного собственными воинами, безжалостно казнит. А потом казнит и этих воинов, ибо они подняли руку на господина. 
         Лишь после этого армии Чингисхана двинутся за пределы Монголии, на завоевание вселенной» [2, с. 168].

         И пройдут, под водительством его внука Батыя, огненным смерчем по всей Руси. Что ж, это и есть пассионарная миссия кочевников? Эх, Джамуха, зачем ты был так излишне благороден...

                Вместо эпилога: техника решает не всё!

         Ну вот, наше плавание по реке истории подходит к концу. Берег близок. Но прежде чем вернуть две столь разные по своей научной методологии и идейным концепциям книги, как «1185 год» Можейко и «От Руси к России» Гумилева, в спокойную заводь книжной полки, хотелось бы все-таки напоследок отметить одну внутреннюю черту сходства между ними. Обе эти книги написаны учеными-гуманитариями, окруженными со всех сторон элементами триумфального века техники и технологий, каким стало двадцатое столетие, уже успевшее с тех пор в свой черед отойти в историю, передав искусственную пальму первенства новому веку и тысячелетию. Гуманитарный настрой мышления обоих авторов не то чтобы предполагает обязательное дистанцирование от технических завоеваний цивилизации, но иной раз нет-нет да и вызовет ироническую усмешку с их стороны по отношению к активно насаждаемым массовой культурой технократическим стереотипам общественного сознания.

         Эти обывательски-техницистские штампы и стереотипы оставили свою плоскую печать и на восприятии нашими современниками специфики истории, затрудняя ее понимание и, что еще плачевнее, создавая необоснованную иллюзию превосходства сегодняшнего дня над прошлым, а потомков над их предками, естественно, не вооруженными новейшими цивилизационными, а точнее говоря – техническими – достижениями.

         А ведь гордость, как известно, не только большой порок, но и вообще один из смертных грехов. Да и было бы еще чем гордиться! Вот почему и Гумилев, и Можейко, не сговариваясь, дружно восстают против пошлой профанации исторических знаний людьми «технического» века. Этим и объясняется включение авторами в предисловия к двум своим книгам саркастических пассажей, развенчивающих самодовольство обывателя, чересчур уж полагающегося на возможности техники.

         Гумилев напоминает, что мир повседневных вещей отнюдь не исчерпывает собой всё богатство культурного наследия, завещанного нам поколениями творцов истории – нашими отдаленными предшественниками, чей духовный облик нам подчас так трудно ощутить и осознать:

         «Вот это-то привычное, знакомое, почти неизменное и понятное и противопоставляется обычно истории – чему-то неочевидному, неосязаемому и потому непонятному. А дальше просто: если мы не можем с современной точки зрения объяснить действия исторических персонажей, это значит, что они не были образованны, обладали многочисленными сословными предрассудками и вообще жили без благ научно-технического прогресса. Тем хуже для них!» [3, с. 7–8].

         Почти об этом же пишет и Можейко, колко высмеивая мировоззренческие шаблоны, господствующие в обывательской среде:

         «Мы спесивы. Мы горды тем, что пользуемся телефоном и смотрим телевизор, можем долететь за несколько часов от Москвы до Нью-Йорка, а подняв глаза к небу, видим спутник Земли. От этого проистекает в определенной степени недоверие к нашим предкам. Мы с сомнением относимся к их знаниям и их мыслям. У них же не было телефона! <...>
         Когда же мы сегодня распространяем торжество технологического прогресса на всю умственную деятельность человека, неизбежно возникает убеждение в том, что мы умнее наших предков» [2, с. 4, 6].

         Выбор темы для книги о событиях и людях 1185 года Можейко объясняет именно глубоким, гуманитарным по своей природе, интересом к миру истории, напоенному живой водой реки времен:

         «Мне захотелось увидеть и показать читателю мир одного года (или нескольких лет), но не сегодняшний и не близкий нам по времени, а отдаленный, тот самый мир, к которому мы испытываем чувство снисходительности, мир, в котором не пользовались телефоном. Мне захотелось показать читателю, что великие мыслители и художники, воины и поэты далекого прошлого были частицами человечества, пусть и разделенного горами и лесами. Мне захотелось показать, что деление истории народов на изолированные потоки – условность и что картина мира в целом не только интересна, но и поучительна» [2, с. 7].

         А завершается это лирическое признание в легкой шутливой манере, столь свойственной замечательному литературному стилю Кира Булычева: «Для тех же, кто не любит историю за то, что в ней много дат и их надо зубрить, я сделаю большую поблажку. Дата будет одна: мир такого-то года» [2, с. 7].

         1185-го. Теперь, надеемся, вы это наверняка запомните. Ах, да! Если кто-то, может быть, еще не знал: Игорь Можейко – это ведь и есть Кир Булычев. Его талант был многогранен, ярко проявившись и в художественных произведениях, и в исторических исследованиях. Приятного вам знакомства с научным творчеством популярного писателя!   

                Литература

    1.  Мечников Л. И.  Цивилизация и великие исторические реки: статьи. – М.: Прогресс; Пангея, 1995. – 459 с.
    2.  Можейко И. В.  Полное собрание сочинений. Историческая серия. – Т. 3. 1185 год. Восток. – М.: Хронос, 1996. – 413 с.
    3.  Учебники дореволюционной России по истории: И. Беллярминов, Д. Иловайский. – М.: Просвещение, 1993. – 383 с.   
    4.  Гумилев Л. Н.  От Руси к России: Очерки этнической истории. – М.: Экопрос, 1992. – 335 с. 
    5.  Чемерисская М. И.  И. В. Можейко. 1185 год. (Восток–Запад) // Народы Азии и Африки. – 1990. – № 1. – С. 190–193.

        Декабрь 2011

                (Статья написана в соавторстве с М. Ю. Манаковым)