Конек-горбунок и такан у Кира Булычева

                (Трансформация образа сказочного персонажа в творчестве Кира Булычева)

                Стройными рядами

         В литературе, как и в жизни, всё тесно взаимосвязано и неразрывно переплетено. Было бы ошибочным считать, что художественные тексты могут существовать совершенно изолированно, в отрыве друг от друга. Как раз наоборот: между литературными произведениями разных эпох зачастую возникают весьма своеобразные и неожиданные переклички. Конечно, каждый автор творит вполне самостоятельно и автономно, однако это отнюдь не означает, что при этом он полностью игнорирует наследие своих предшественников. Нет, творческий опыт собратьев по перу нередко служит великолепным подспорьем для собственных художественных исканий, и дело тут не в одном лишь простом заимствовании отдельных удачных образов или сюжетных ходов, а в их оригинальной и самобытной переработке, переосмыслении и наполнении новыми содержательными мотивами и акцентами.

         В конечном счете, именно так складываются пресловутые литературные ряды, сближающие и объединяющие произведения самых разных и, казалось бы, практически ничем не связанных между собой писателей. Это было характерно для прежних времен; не стала исключением и современная отечественная литература.

         Один из ярких и показательных примеров подобной своеобразной художественной интерпретации наследия русской классики мы рассмотрим в этой статье. Но начать придется немного издалека, с любопытного историко-литературного вопроса, представляющего собой необходимый пролог или, точнее сказать, первый тематический блок нашего сообщения.

                Чья же сказка?

         Высокие художественные достоинства знаменитой поэтической сказки «Конек-горбунок» ни у кого не вызывают ни малейших сомнений – она давно уже по праву вошла в золотой фонд отечественной классической литературы. А вот проблема авторства этого произведения до сих пор порождает горячие споры и взаимоисключающие версии. Кратко изложим здесь историю этого противоречивого вопроса.

         В середине 1990-х годов литературоведом-пушкинистом Александром Лацисом была выдвинута и достаточно убедительно обоснована гипотеза о том, что Ершов выступил в роли фиктивного, подставного автора «Конька-горбунка», тогда как на самом деле сказку написал Пушкин. С точки зрения Лациса, Пушкин вынужден был пойти на эту мистификацию по двум причинам: во-первых, стремясь избегнуть осложнений с цензурой, чересчур придирчиво относившейся ко всему, что он публиковал под своим именем (а ведь сказочные образы царя-самодура и в особенности чудовищного кита, проглотившего тридцать кораблей и на протяжении целых десяти лет не желавшего отпустить их на свободу, несомненно, могли быть восприняты как недопустимо дерзкие политические намеки на императора Николая I и осужденных декабристов); во-вторых, для сокрытия части своих гонораров от жены, которая не была осведомлена об истинном авторстве коммерчески весьма успешной и неоднократно переизданной сказки.

         Гипотезу Лациса энергично поддержал Владимир Козаровецкий, многое сделавший для популяризации этой сенсационной концепции. Основные материалы по проблеме авторской атрибуции «Конька-горбунка» были размещены им на специальной странице в Интернете, к которой мы, в свою очередь, отсылаем всех желающих более подробно ознакомиться с аргументами сторонников версии пушкинского авторства прославленной сказки [1].   

         Как бы там ни было, но в 1998 и 2009 годах двумя разными издательствами текст «Конька-горбунка» был выпущен отдельными книгами с прямым указанием на обложке имени Пушкина как единственного настоящего автора этого произведения. (I) Впрочем, мы пока что воздержались бы от столь категоричных утверждений, хотя и признаем логичность и серьезность многих предложенных Лацисом и Козаровецким доказательств в пользу версии о пушкинском авторстве «русской сказки».

         Поистине новаторская гипотеза Лациса произвела впечатление и на выдающегося писателя-фантаста Кира Булычева, который, что немаловажно, был не только крупным литератором, но и профессиональным ученым, доктором исторических наук Игорем Всеволодовичем Можейко, авторитетным специалистом по вопросам востоковедения, а также автором большого количества научно-популярных книг о разных аспектах всемирной и отечественной истории. В одну из таких книг, под общим названием «Тайны Российской империи», он включил очерк «Чужая сказка», с выразительным подзаголовком «Драма студента Ершова». В этом очерке Булычев в присущей ему легкой и увлекательной манере художественного изложения исторических событий эскизно воспроизвел ключевые аргументы Лациса и выразил полную солидарность с его атрибутивной концепцией: «Если свести воедино все намеки, свидетельства современников, обрывки документов и прочие косвенные улики, то можно прийти к мнению (как и сделал пушкинист Александр Лацис), что сказка написана Пушкиным» [2, с. 173].

         Более того, Булычев настойчиво подчеркнул, что «исследования Лациса и других пушкинистов, считающих, что Ершов отношения к сказке не имел, что Пушкин и его друзья честно рассчитались с бедным студентом – шестьсот рублей, место учителя в гимназии и слава среди губернских барышень, чего еще желать? – эти исследования мне кажутся совершенно убедительными» [2, с. 174]. Иронически перифразируя заглавие известной новеллы Стефана Цвейга «Гений одной ночи» о Руже де Лилле, авторе легендарной «Марсельезы», не создавшем больше ничего равноценного, Булычев остроумно проецирует этот исторический прецедент на ситуацию с Ершовым и «Коньком-горбунком»: «Ну не мог наш “гений одной ночи” создать лучшую российскую сказочную поэму! Во всей стране был лишь один человек, который это мог сделать. Пушкин» [2, с. 174].

         Вслед за литературоведом-предшественником Булычев сделал попытку ответить на главный вопрос: почему же Пушкин не подписал столь удачное произведение своим собственным именем? «Ответ прост. Пушкин понимал, что в таком случае она ни за что не увидит свет. И он был больше чем прав: несмотря на хитрость с разделением книги на две части и появлением в виде автора студента Пети Ершова, “Конек-Горбунок” продержался недолго. Пока во дворце не опомнились» [2, с. 173].

         Но Булычев не ограничился лишь повторением ранее высказанных аргументов. Существенным дополнением гипотезы Лациса стал предпринятый им тонкий анализ психологической мотивировки действий Пушкина в тогдашних исторических условиях. По мнению Булычева, истинный творец «Конька-горбунка» вовсе не собирался навсегда отказаться от своего авторства, а просто намеревался дождаться более благоприятного времени для раскрытия всей правды об этой вынужденной мистификации: «Он был уверен, что всё образуется, запреты будут сняты, уж он дождется. Ведь Пушкин был молодым, ему только исполнилось тридцать пять лет, вся жизнь была впереди. Если пока нельзя и заикнуться о том, что это он опубликовал сказку под псевдонимом Ершов, потому что власти просто взбесятся, да и друзья, посвященные в эту авантюру, пострадают, то через несколько лет он сделает всё как надо» [2, с. 173].

         Наиболее ценным и оригинальным вкладом Булычева в обсуждение вопроса об истинном авторстве «Конька-горбунка» явилось перенесение психологических акцентов с личности Пушкина на внутреннее самосознание Ершова, на его крайне незавидное и двусмысленное положение, расцениваемое автором очерка «Чужая сказка» именно как «драма»: «Но представьте себе мучения учителя Ершова, который знает о пустоте своей славы, готов на всё, чтобы добиться признания, и так этого признания страшится! Как он сидит над книгой, как будто написанной им самим, и кромсает ее, только чтобы доказать Пушкину, когда-то благодетелю, а теперь злейшему, хоть и мертвому, врагу, что он, Ершов, писатель посильнее Александра Сергеевича» [2, с. 175].

         Насколько нам известно, никто до Булычева не подходил к этому вопросу с таких позиций: для апологетов Ершова самого вопроса не возникало, а Лацис и Козаровецкий уделяли практически всё свое внимание исключительно Пушкину, не слишком-то интересуясь психологическими нюансами человеческой судьбы плагиатора поневоле. Булычев же главным, пусть и отрицательным, героем этой истории видел как раз Ершова, чья жизненная драма представала в качестве наглядного морального урока тем литературным деятелям, которые в погоне за славой и успехом опрометчиво соглашались пойти на сделку с совестью и оказывались обреченным впоследствии неизбежно понести за это суровое нравственное наказание. 

         И все-таки, будучи объективным историком, твердо помнящим строгое научное правило о том, что для вынесения окончательного суждения необходимо опираться на четкие и бесспорные документальные свидетельства, Булычев в финале своего очерка воздерживается от однозначного и категоричного решения вопроса об истинном авторстве «Конька-горбунка», используя красноречивую гипотетическую конструкцию: «Впрочем, эта тайна до конца не разрешена и не будет разрешена, пока не появится на свет с какого-нибудь чердака записка Пушкина или Ершова с признанием... Тогда Ершов лишится последнего убежища – посмертной славы, улиц и памятников в родных местах» [2, с. 175].

         Вот и мы остановимся на выразительном многоточии и отставим прежнему автору «Конька-горбунка» по традиции последний шанс, каким бы сомнительным и призрачным он ни казался в свете новой атрибутивной концепции Лациса – Козаровецкого – Булычева.

                Пращур Чебурашки

         Итак, с отношением Булычева к Ершову мы в общих чертах разобрались. Теперь самое время определиться с тем, как выдающийся писатель-фантаст оценивал самого Конька-горбунка, вне зависимости от того, кто же в действительности был его создателем.

         Образ диковинного коня просто не мог не привлечь внимание Булычева, неизменно интересовавшегося гротескными творениями народной и авторской фантазии в сфере воспроизведения небывалых живых существ. Именно таким порождениям необузданного воображении посвящена объемистая книга Булычева «Фантастический бестиарий», представляющая собой целый справочник, в котором заботливо систематизированы вычурные образчики самых разных мифических и фольклорных бестий, включая драконов, змеев, василисков, единорогов и прочих бесчисленных представителей сказочной фауны со всего мира. Вполне закономерно, что и волшебному коньку нашлось почетное место в рядах родственных ему вымышленных существ. Одна из глав бестиария так и называется: «Конек-горбунок и другие» (имеется в виду фантастическая конница, к которой, естественно, примыкает и Конек-горбунок).

         Прежде всего следует отметить данную Булычевым очень высокую оценку литературной основе сказочного повествования об удивительном коньке, вобравшем в себя наиболее характерные качества героев русского волшебного фольклора: «Сказка “Конек-горбунок” может считаться, как мне кажется, главной русской сказкой – ведь в ней сочетаются все достижения народного творчества и притом столь удачно, что она воспринимается нами как сказка народная» [3, с. 48].

         Развивая и поясняя свою мысль, Булычев проводит интересную параллель между образом Конька-горбунка и классическим образом сказочного Ивана-дурака – главного персонажа особой разновидности социально-бытовых сказок, составляющих неотъемлемую часть фольклорной классики:

         «Пожалуй, не будь конька-горбунка, не получилось бы такой знаменитой сказки. И не потому, что конек летает – летающие кони в сказках встречаются нередко. И не потому, что говорит – кто только в сказках не говорит! А потому, что он – настоящий герой сказки в образе вовсе не героическом. Важный принцип русской сказки – объявление героем дурака – перенесено Ершовым на мир животных, на слуг и друзей человеческих. Ведь конек-горбунок – это дурак сказки, и потому он умнее всех, и потому будет торжествовать, приведя к торжеству своего средних способностей хозяина, который без конька ничего бы не добился» [3, с. 50].

         Таким образом, мастерское художественное новаторство автора сказки было не только проницательно замечено Булычевым, но и снискало самое высокое одобрение и верное понимание.

         (Заметим в скобках, что в данном случае Булычев безоговорочно называет Ершова автором «Конька-горбунка», исходя из общепринятой традиции. Кроме того, во время работы над «Фантастическим бестиарием» Булычев еще не был знаком с гипотезой Лациса. Впрочем, нас сейчас интересует уже не автор сказки, а ее заглавный персонаж.)

         А персонаж-то и впрямь замечательный! Чего стоит хотя бы его причудливый внешний вид. Ироничный Булычев, эффектно воспользовавшись литературным приемом так называемой реализации (воплощения) метафоры, воочию продемонстрировал, как же должно выглядеть существо

                Ростом только в три вершка,
                На спине с двумя горбами,
                Да с аршинными ушами.

         Вот как в высшей степени экстравагантно предстает конек в нарочито дословной интерпретации Булычева: «Итак, посмотрим, что за животное у нас получилось. Рост примерно полметра, не считая горбов, которые вряд ли делали погоду. Пока что мы видим махонького верблюжонка. Но тут появляются уши! Почти в метр длиной, вдвое превышающие рост зверька. Значит, никакой это не верблюд, а заяц с горбами и копытами. В греческой мифологии такого не отыщешь» [3, с. 50]. И действительно – самобытная удаль русской фантазии на этот раз далеко превзошла античные образчики фантастической конницы.

         Сознательно гиперболизируя непостижимые особенности внешности волшебного конька, Булычев в подчеркнуто пародийных тонах набрасывает его мифическую родословную: «Так как в сказке показана его мать – настоящая, рослая кобылица – и братья – замечательных стАтей вороные кони, – значит, обвинять наследственность не приходится. Впрочем, отец конька неизвестен. Если им был заяц или небольшой верблюд, то это объяснит многое, но далеко не всё» [3, с. 50]. Комический эффект, возникающий в результате проделанных генеалогических штудий, в немалой мере способствует усилению читательских симпатий к удивительной игре природы.

         Вполне под стать коньку и его наездник. Булычев совершенно справедливо заключает, что «и сам Иван был ростом мал, иначе ему на коньке-горбунке не удержаться. Об узде и седле нигде не говорится, я думаю, что Иван держался за уши своего друга – Ершов специально придумал такие уши, чтобы были вместо уздечки» [3, с. 51]. Так один сказочный образ органично дополняется другим, а в результате возникает полноценный художественный синтез, обеспечивающий гармоническое единство поэтического произведения авторской фантазии, плодотворно питающейся от корней народной волшебно-сказочной стихии. 

         Подытоживая в «Фантастическом бестиарии» юмористический рассказ о диковинном коньке, Булычев декларативно сравнивает его с родственными аналогами фантастической конницы, причем сопоставление это служит к вящему торжеству русского сказочного персонажа:

         «Так что, если бы мне предложили устроить соревнование между выдуманными существами, в той или иной степени произошедшими от лошадей, я бы отдал пальму первенства самому маленькому коньку-горбунку. Он лучше всех выдуман, он отличается замечательным умом и добрым нравом, он хороший друг. И, как мне представляется, он породил затем плеяду добрых чудачков из современных сказок, совсем не обязательно на него похожих. Если до конька-горбунка сказочный помощник был либо роскошным конем, либо быстрым волком – животным героического плана, то после него – просто милым малышом, который пришелся нам куда больше по сердцу. С вековым опозданием к этому выводу пришли даже те писатели, которые не подозревали о существовании Петра Ершова. Мне кажется, что компания, идущая к волшебнику страны Оз, состоит из коньков-горбунков, а его отдаленным внуком стал Чебурашка» [3, с. 52].

         Как видим, генеалогия Конька-горбунка прослежена Булычевым не только ретроспективно, к прародителям – зайцу или верблюду, но и вдаль по литературным рядам, неожиданно увенчиваясь колоритной фигуркой потомка – ушастика-Чебурашки. Как знать, не стал ли бы возражать Эдуард Успенский против таких родственных связей своего героя?

                Инопланетный гость

         Наконец-то мы подошли к третьему, итоговому тематическому блоку нашей статьи. Посмотрим, как же в творчестве самого Булычева отразился, запечатлелся и трансформировался образ волшебного конька из пушкинско-ершовской сказки. Здесь нас ждет очень удачный и впечатляющий пример мастерского использования писателем-фантастом художественных находок своих литературных предтеч и соратников.

         Есть у Булычева рассказ под названием «Такан для детей Земли». В нескольких словах суть его сводится к следующим событиям. Ученый-зоолог, землянин, находясь в командировке на планете Зия для сбора живых образцов местной фауны, которыми предстояло потом пополнить московский зоопарк, получил известие о поимке туземцами такана – миниатюрного крылатого коня, которого доселе никому еще не удавалось приручить. Зоолог едет в отдаленное селение и действительно обнаруживает там изловленного такана:

         «Приподняв голову, он глядел на нас большими золотистыми глазами. Он был очень мил, и мне даже стало жалко, что на Зие не знают той сказки. Оказывается, она все-таки существует в шестнадцати парсеках от Земли» [4, с. 70]. Та сказка, о которой понятия не имеют четырехрукие и трехглазые обитатели затерянной во вселенских глубинах дикой планеты, это, само собой понятно, «Конек-горбунок». Вот какие поистине космические перипетии претерпевает у Булычева старинный сказочный сюжет!

         Землянин дружелюбно общается с таканом и объясняет ему необходимость совершить путешествие на Землю, аргументируя это ссылкой на всё ту же сказку о Коньке-горбунке: «Дети должны верить в сказки, – говорил я. – Они ждут тебя, потому что ты сказка. Ты олицетворяешь для них доброту и верность. Поедем со мной на Землю. Я прошу тебя» [4, с. 72]. Вот в каком благородном ореоле воспринимается Булычевым Конек-горбунок: живым олицетворением лучших человеческих качеств – доброты и верности. И это в полной мере согласуется с «историческим», исходным образом героя поэтической сказки. 

         В дальнейшем, после некоторых приключений, а точнее – злоключений, тяжело пережитых пленным таканом, его всё же удается разместить в космическом лайнере, держащем курс на Землю. За время трехнедельного путешествия такан настолько освоился с людьми и привык к своему новому положению, что вошел в роль, диктуемую ему сказочным прообразом:

         «Крылья у него настолько отросли, что он мог летать по длинному коридору корабля и даже возил на спине одну десятилетнюю девочку.
         У этой девочки оказалась нужная нам книга, и я прочел ее такану. Такан повторял за мной некоторые стихи и рассматривал картинки, удивляясь, до чего похож он на книжного героя» [4, с. 74].

         Итак, сказка о Коньке-горбунке вновь становится ключом к пониманию ролевого поведения персонажей рассказа Булычева. Более того, стремление как можно точнее соответствовать классическому литературному канону заставляет действующих лиц рассказа совершить целенаправленное перевоплощение, отчетливо ориентированное на эстетические формы поэтической сказки:

         «Мы договорились, что появление такана на Земле будет обставлено как можно более театрально. Девочке мы сшили красные сапожки и красную рубашку с пояском. И полосатые штаны. Это оказалось нелегким делом. Три дня ушло на поиски материала, и если штаны и рубашку сшили потом стюардесса с матерью девочки, то сапоги пришлось тачать мне самому. Я исколол до ногтей пальцы и перевел несколько метров красного пластика.
         Такан попросил, чтобы девочку одели, и остался доволен результатом» [4, с. 75].

         Пока всё шло, если можно так выразиться, по традиционному сценарию. Зато финал рассказа, по-булычевски оригинальный и непредсказуемый, дает весьма неожиданный поворот сюжета и наделяет сказочного персонажа новыми чертами, которыми отнюдь не обладал его прототип:

         «Такан легко прыгнул вперед, взлетел над полем и медленно поплыл к широко открытым глазам телевизионных камер. Крылья его, тонкие и прозрачные, были не видны. Казалось, что всадника прикрывает легкое марево. Девочка подняла приветственно руку, и миллионы детей закричали:
         – Лети к нам, конек-горбунок!

         Конек-горбунок позировал перед камерами. Он несся к ним, тормозил неподалеку, поводил длинными ушами и снова взмывал к облакам. Девочка крепко держалась за гриву и пришпоривала конька-горбунка красными пластиковыми сапожками.
         – Он не устанет? – спросила стюардесса.
         – Нет, – ответил я. – Оказывается, он не лишен тщеславия» [4, с. 75].

         Ну что, разве не следует отдать должное Булычеву? Он настолько самобытно и остроумно трансформировал классический образ Конька-горбунка, вовсе не пародируя его, а напротив, всячески подчеркивая параллели между ершовско-пушкинской сказкой и своим рассказом, что в итоге получилось совершенно самостоятельное, полноценное художественное произведение, в то же время самыми тесными и прочными узами связанное с первоначальным литературным образцом.

         Ай да конек! Ай да такан! Они по праву достойны друг друга. Так настоящие художественные создания, стоящие в едином литературном ряду, способны оказывать плодотворное влияние одно на другое, и эта творческая преемственность служит лучшим залогом жизнеспособности и актуальности классического наследия.

                Примечание

         (I)  См. следующие издания: 1) Пушкин А. С.(?)  Конек-горбунок. Русская сказка. – М.: РИК Русанова, 1998. – 253 с.; 2) Пушкин А. С.  Конек-горбунок. – М.: Праксис, 2009. – 127 с. Особенно выразительно оформление обложки этого издания: красным штрихом резко вычеркнуто имя автора – Петр Ершов; ниже, черным по белому, указано – Александр Пушкин, а еще ниже помещен шаржированный пушкинский автопортрет с лицом в форме конской головы. Как предполагают некоторые исследователи, Пушкин намеренно придал себе в этом рисунке сходство с Коньком-горбунком.

                Литература

    1.  Козаровецкий В. А.  Пушкинская обналичка: (Электронный ресурс). URL: http://gorbunock.narod.ru/06.htm
    2.  Булычев К.  Тайны Российской империи. – М.: Дрофа, 2003. – 206 с.
    3.  Булычев К.  Фантастический бестиарий. – М.: Мир энциклопедий Аванта+; Астрель; АСТ; Владимир: ВКТ, 2010. – 383 с.
    4.  Булычев К.  Монументы Марса. – М.: Эксмо, 2006. – 991 с.

        Май 2011

                (Статья написана в соавторстве с М. Ю. Манаковым)