Музыкальный антракт

                Там - та – та – там, та – та – там – там!
                Там – та – та – там, та – та – там – там!
                Та...а – та...а – та...а – там, та – та – там!!               
                П. И. Чайковский               
               
     С музыкальным слухом у меня проблемы. Не то чтобы совсем нету, но прожив долгую жизнь, так и не помню ничего из музыкальной классики кроме этого финала Пятой симфонии. Когда, бывало, после очередного концерта в cвердловской филармонии Андроник Халян с Юрой Колодубом, обсуждали услышанное, напевая ту или иную музыкальную фразу, и вспоминали, как она звучала в трактовке Караяна или Бернстайна, я лишь восхищался их эрудицией и способностью всё это запомнить.

     Тем не менее хорошее исполнение от посредственного отличаю. В 2006 году на международном конкурсе скрипачей в Индианаполисе молодая американка играла концерт Бартока с оркестром. Концерт длинный, и музыка Бартока не на любой вкус. Но после перерыва тот же концерт сыграл получивший первую премию двадцатидвухлетний немец Августин Гаделич, и Барток стал понятнее, и концерт вовсе не показался длинным.

     В общем, в музыкальные критики я не гожусь, но когда, как выражалась одна моя приятельница-консерваторка: «играют не в жилу», то слышу. А коснулся этой темы, потому что классическая музыка на протяжении многих лет была фоном моей жизни, и последние 29 лет живу в американской «глубинке» за полупрозрачным экраном английского языка, где, до эпидемии ковида симфонические концерты были редкой отдушинной приобщения к живому искусству.

     Во время войны эвакуация обогатила музыкальную жизнь Свердловска. Г. Г. Нейгауз давал знаменитые открытые уроки. Его московские ученики Берта Маранц и Семён Бендицкий познакомились с моими родителями, бывали у нас дома. Помню как они играли в четыре руки на нашем пианино «Красный Октябрь», предварительно сняв его переднюю стенку. Летом 1942 года я ел манную кашу вместе c будущей знаменитостью Юрой Муравлёвым в детском санатории «Сысерть». Юра был обыкновенным подростком, пока не начинал играть многочасовые гаммы на разбитом санаторном рояле. А я ждал библиотекаршу Циву. Она читала 14-15-летним ребятам лирику Маяковского. Глядя на её просвеченное солнцем розовое ухо, я был готов слушать «все сто томов его партийных книжек». Цива была года на четыре старше нас и как-то меня выделяла. Собирая команду мальчишек кататься на лодке, сажала в пару с собой на вёсла, помню её маленькие босые ступни рядом с моими. Уговаривала прочитать устрашающего объёма роман Ромена Роллана «Жан-Кристоф»; принесла из дома первый том: «ты научишься понимать музыку Бетховена». Я потом нашёл и прочитал все четыре тома этой трагической истории гениального музыканта, воспринимавшего мир как симфонию. Вернувшись домой, я писал оставшимся в санатории ребятам с единственной целью передать Циве привет, и вскоре получил от неё письмо: «Спасибо, мальчик. Не думала и не ожидала, что ты долго будешь меня помнить...».

     Через тридцать лет 50-летняя Цива с мужем приехала из Донецка в Свердловск навестить уральскую родню. В доме моего приятеля, оказавшегося её двоюродным братом, мы вспоминали военные годы. Она не забыла, конечно, эвакуацию, Сысерть, приютивший их санаторий и свою библиотеку. Вспомнила и ставшего известным пианистом Юрия Муравлёва, но не меня. А, может быть, не захотела вспоминать.

     В середине века свердловская филармония часто служила приютом наших холостяцких вечеров. Мы с Аркашей Райхманом захаживали послушать музыку в полупустом зале, поболтать со знакомыми. Симфонические концерты, как правило, собирали одну и ту же аудиторию. В Свердловске был неплохой оркестр. Его главный дирижёр, Марк Израилевич Паверман, входил в первую дюжину в стране по некоему «гамбургскому счёту». Кое с кем из музыкантов мы были знакомы. Видели и слушали их из года в год. Когда приезжали гастролёры, оркестр звучал лучше. Запомнились гастроли Курта Зандерлинга. Кажется, именно тогда я понял роль дирижёра, услышал и увидел, как он, рисуя в воздухе широкое legato, вытягивал из оркестра мощный, торжественный звук maestoso largo. Впрочем, гастроли нашего оркестра, свердловских дирижёров Павермана и Фридлендера в Москве тоже проходили успешно. Для творчества нужен стимул. Музыканты – живые люди, а рутина и полупустой зал вдохновению не способствуют.

     К сожалению, слушатели обычно лишены возможности видеть лицо дирижёра во время концерта. Однажды мне это удалось. В 2001 году возглавлявший индианапольский оркестр Раймонд Лепард подал в отставку. Был объявлен открытый конкурс, в ходе которого проходили гастроли претендентов. Конкурс длился целый год, и в конце концов главным дирижёром стал швейцарец Марио Вензаго. На одном из конкурсных концертов, когда дирижировал В. Т. Спиваков, я сидел на галерее над сценой. Было интересно наблюдать, как меняется выражение его лица, опережая реакцию оркестра. Я вспомнил приезд Спивакова в Свердловск с «Виртуозами Москвы» лет на двадцать ранее. Приятно было встретить его в хорошей форме, поседевшего, но подтянутого и моложавого. Будь моя воля, установил бы камеру и экран, чтобы слушатели в зале могли видеть не только спину, но и лицо дирижёра.

     О знаменитых гастролёрах, игравших со свердловским оркестром, вспоминать не буду. Что я могу добавить к славе Эмиля Гилельса или Леонида Когана? Но году в 54-м «Первый концерт для фортепиано с оркестром» Чайковского играла студентка Уральской консерватории Валерия Комарова. Хорошо сыграла. Зал и оркестр дружно аплодировали. Солистка в белом платье, с косой до пояса, выбегала на поклоны. Через несколько дней я случайно увидел её в приёмной зубного врача Игноратовой в старом екатеринбургском доме с крашеными полами и высокими окнами, открытыми в весенний сад. Пахло цветущей черёмухой и аптекой. Помню голубые глаза и золотистый оттенок волос. В интерьере их обладателица показалась мне ещё более «тургеневской», чем на сцене. На вопрос, как её лучше называть – Валей или Лерой, сказала, что в детстве не могла выговорить имя своего дяди Якова, поэтому все зовут её Ясей. Мы встречались ещё несколько раз, но продолжения это знакомство не имело. Яся была прикована к фортепиано, вставала из-за рояля в консерватории лишь для того, чтобы пересесть за своё домашнее пианино. Даже в кино её вытащить было невозможно. Через несколько лет она вышла замуж за коллегу-музыканта и уехала в Минск. В середине 80-х годов мы встретились в том самом зале филармонии, который она когда-то сотрясала аккордами «Первого концерта». Косы уже не было, золото и голубизна слегка потускнели, но улыбку и руку пианистки с коротко подстриженными ногтями я узнал.

     Музыкальная безграмотность не позволяет мне сказать что-либо вразумительное о самой музыке. Но и не думаю, что тысячи слушателей в концертных залах, замирающие при первом взмахе руки дирижёра, в массе своей намного образованнее. Да и нужны ли слова? «С помощью одних только звуков музыка может пробуждать в сердце эмоции, которые испытывает человек, наделённый пятью органами чувств» (Берлиоз). «Не должна ли симфония – самая лирическая музыкальная форма, рассказать всё то, для чего нет слов, но что душа желает выразить?» (Чайковский).

     «Чувства – эмоции – сердце – душа» – как в смешном анекдоте про слона: «...а головы нет. И не надо!». На самом деле, конечно, не так это просто. Симфоническая музыка и об интимных переживаниях, и о великих, исторических событиях говорит на своём собственном, но понятном нам языке. К тому же далёкая мелодия, как знакомытый запах, будоражит память, поднимает из глубины подсознания образы давно забытых людей и событий. Для нас, простых слушателей, хороший симфонический концерт – желанная интермедия, музыкальный антракт, в монотонной череде будней.