Джеймс Мориер. Печеная голова. Английский вариант

   Нынешний Румийский Кхон-Кхор  - добрый мусульманин и стойкий защитник истинной веры. Взойдя на трон, объявил он своим намерением отказ от многих обычаев, присущих неверным, прокравшихся за время правления предшественника; также полагал он своей обязанностью возродить обычаи в их первозданной простоте и придерживаться чистого турецкого стиля правления. Исходя из этого он и сам возобновил казалось уже исчезнувший обычай, а именно обычай путешествовать переодетым по городу; и столь он был осторожен в подборе костюма и людей, которых он в таком случае посвещал в свои тайны, что принимал различные меры предосторожности и придумывал всеразличные секретные планы во всём, что касалось одежды и образа, в которых он выходил.

   Некоторое время до этого по Турции прокатились беспорядки, и даже в самом Стамбуле чуть не вспыхнул мятеж. В связи с этим султан обеспокоился как можно более тщательным выяснением настроений горожан, и, как человек в сокрытии своей тайны весьма предусмотрительный, определил он одеться в такой костюм, в котором не могло его узнать даже его ближайшее окружение.

   Как правило, для этой цели посылал он разным портным в разные места и разное время заказ на шитье костюма. На этот раз приказал он своему лучшкму невольнику белому евнуху Мансури привесьи ему неизвестного портного с соблюдением необходимой секретности в полночь, дабы огласить ему свои пожелания по поводу костюма.

   Мансури сотворил Баш-Устум (слушаюсь и повинуюсь) в знак глубокой покорности и отправился исполнять приказание своего господина.

   Недалеко от ворот бецеста (магазина одежды) заприметил он старика в будке, что была настолько тесной, что он сам-то лишь с большим трудом мог в ней развернуться; занят же он был починкой старой мантии. От долгой работы спина его согнулась в три погибели, а глазам его, казалось, ничего хорошего не было от такого трудолюбие, судя по нескольким линзам от очков, закрепленым на его носу.

   - Это тот самый муж, который мне нужен, - сказал про себя невольник, - бьюсь об заклад, не может такой быть знаменитым.

   Мужчина же был столь занят починкой, что и не обратил внимания, когда Мансури обратился к нему: "Мир вам, друг! " - а когда поднял он глаза и увидел хорошо одетого господина говорившего, как ему думалось, с равным себе, то продолжил работать себе дальше, не сказав в ответ обыкновенного приветствия, ибо он не мог себе представить, чтобы они действительно приветствовали такого беднягу, как он.
Наконец, когда портной всё ж заметил, что именно он является объектом внимания евнуха, снял с носа он свои увеличительные стёкла, отложил в сторону своё рукоделие и уже хотел было с трудом подняться на ноги, как тот его остановил и попросил не утруждаться сверх меры.

   - Как вас зовут? - спросил Мансури.

   - Абдаллах, - ответил портной,- к вашим услугам; однако друзья и вообще люди называют меня Бабадул.

   - Вы - портной, не так ли? - продолжил невольник.

   - Да, - ответил тот, - я портной, а так же муэдзин в ближайшей маленькой мечети у рыбного рынка. Что мне ещё делать?

  - Вот, что, Бабадул, - сказал Мансури,- как вы смотрите на то, чтобы заработать, порядочно заработать?

   - Ужель я такой дурак, - воскликнул он, - чтобы такое не любить!  Поведай же, что это?

   - Спокойно, спокойно, мой друг, - осадил его раб,- продолжаем тихо, но уверенно. Стерпите ли вы, если в полночь завязать вам глаза и отвести туда, куда я выберу, чтобы там заняться работой?

   - Это, конечно, дело другое, - задумчиво произнёс Бабадул, - время-то нынче опасное: головы летят направо да налево и какому-нибудь бедному портняжке оттяпать её так же легко, как капудан-паше или визирю. Но ежели вы хорошо мне заплатите, то, думаю, у меня хватит духу даже самому шайтану справить костюм и шаровары.

   - Итак, вы согласны? - спросил Мансури, вложив в руку две золотых монеты.

   - Да, конечно же, - ответил Бабадул,-  я согласен; скажите только, что делать, и можете на меня положиться.

   Таким образом они условились, что в полночь Мансури подойдёт к будке и поведёт Бабадула с завязанными глазами.

   Когда Бабадул остался один, снова принялся он за работу изумляясь, что же это такое может быть, на чём можно заработать приличные деньги? - и поскольку его подмывало поделиться с женой своим счастьем, закрыл он свою будку раньше, чем обычно, о пошёл в свой дом, что находился недалеко от маленькой мечети у рыбного рынка; сам он служил в ней муэдзином.

   Старуха Дильфриб, его жена, была чуть ли не более горбатой, чем муж; имея две золотых монеты и ожидая, что будет ещё, поставила она на стол миску, полную дымящимся кебабом, салат, изюм и сласти, а после этого угостились они кофием, таким горячим и горьким, который только смогла сделать старуха.

   Как и было договорено, появился Бабадул в полночь у своей будки, где встретил его такой же пунктуальный Мансури. Не говоря ни слова позволил ему старик завязать себе глаза; невольник взял его за руку  и пошли они окольными путями, наконец достигнув султанова сераля. Здесь они постоял, пока Мансури открыл железную потайную калитку и теперь повёл портного во внутренние покои султана. С глаз его повязку сняли в тёмной комнате, скупо освещенной только одним светильником, стоявшем на карнизе, опоясывающем все стены по кругу. Здесь были расставлены диваны, обитые золотой парчой и расстелены дорогие ковры. Бабадулу приказали посидеть, пока Мансури не пришёл обратно с завернутым в ткаеь свертком: его развернули, в некотором роде лохмотья дервиша были показаны портному и от него потребовалось их  осмотреть, дабы установить, в течение какого времени смог бы он изготовить подобное, после чего отдать обратно, должным образом завернутый в тот же плат. Мансури сказал сказал портному остаться здесь до его возвращения и удалился.

   Бабадул, повертев костюм в руках, просчитал стежок за стежком и сделал нужные выводы, после чего положил его в ту же ткань, в которую ему указали; едва он управился с этим, как в комнату вошёл мужчина, величественный и высокородный, одним лишь властным взглядом заставивший бедного портного дрожать, взял свёрток и вышел, не сказав ни слова.

   Несколько минут спустя, когда Бабадул, ещё раздумывая о том, как чудно всё это, справлялся с эффектами того явления, открылась дверь в другом конце комнаты и вошла таинственная, богато одетая фигура, принеся свёрток, завернутый в похожую ткань и примерно тех же размеров, что и тот, который только что унесли, простершись ниц перед  портным, с явным трепетом приблизилась, положила свёрток ему в ноги и поцеловала пол и так же, не сказав ни слова, не показав глаз, ушла обратно.

   - Эва! - сказал себе Бабадул, - он выглядит довольно учтивым и я представляю, пожалуй, могущественную и высокопоставленную персону; но я с большим удовольствием буду починять старый плащ в своей будке, чем шить, чем выкраивать вот такое, будь оно ещё дороже и выгодней. Кто знает, зачем меня сюда позвали? И эти странные люди, что приходят и уходят, будто язык проглотили, и даже словом не перекинутся. Хотел бы я, чтобы они меньше кланялись и больше говорили, чтобы знать, что меня ждёт. Рассказывали мне о бедных женщинах, которых вначале в мешок засунут, а потом, горемычных, в море бросают. Как знать, не делаю ли я своим шитьем такой вот гадости?

   Едва он завершил свой монолог, как вновь пришёл Мансури и коротко сказал, чтобы портной забрал свёрток; когда же было это сделано, ему вновь завязал глаза и отвели к той же будке, откуда его и забирали. Бабадул, как и договорились, не задал ни одного вопроса, но они договорились с невольником, что готовый к отправке костюм через три дня будет в будке, за что он получит ещё десять золотых.

   Избавившись от своего спутника, он со всех ног поспешил домой, где, как он знал, жена с нетерпением ждала его возвращения; попутно поздравил он себя с тем, что в конце концов ему удалось раздобыть стоящую работу и что на старости лет его судьба наконец сделала удачный поворот. Было уже два часа пополуночи, когда взошел он на свой порог. Жена приняла его с выражением величайшего нетерпения, и теперь, когда он ей поднёс к лицу свёрток, а она ему - лампу, и старик произнёс:

   - Хвала Аллаху, наградившему меня! Мне попался хороший клиент, смотри, я получил заказ, а когда я его выполню, меня щедро наградят, - она широко улыбнулась, исполнившись добрых мыслей.

   - Пусть свёрток полежит до утра, а мы с тобой пойдём-ка поспим, а то поздно уже, - сказал портной.

   - Нет-нет, - возразила ему жена, - мне прежде нужно увидеть, что же за работу ты получил, иначе от любопытства ночью глаз не сомкну! -  и открыла свёрток в то время, как держал он лампу. Но - можете себе представить ужас портного и его жены, когда вместо завернутого в ткань полного костюма обнаружили в страшном, отвратительном состоянии человеческую голову.

   Она выскользнула из рук старухи и прокатилась несколько шагов, пока оба закрыли лицо руками, а затем посмотрели друг на друга такими глазами, что и описать невозможно.

   - Работа! - воскликнула женщина, - ха! Работа! Хорошую же ты работу сделал! Ужели нужно было так далеко идти и так таиться, чтобы принести беду на наши головы! Или из той мёртвой головы, что ты принёс, будешь ты выкраивать свой костюм?

   - Ай, матушка! Ай, батюшка!  Проклятие матери его, позор отцу его! - восклицал бедный портной, - так меня лицом в грязь! И не екнуло же моё сердце, когда этот пёс из евнухова племени что-то плел мне про завязанные глаза и рот на замке! Уж не думал я, истинный турок, что дело не только в выкройке, по которой бы воистину сделал я готовый костюм, и верно, этот сукин сын мне привесил  голову! Аллах! Аллах! Что же теперь начнётся? Жаль не знаю до него дорогу, а то бы вернулся и кинул бы этой голову прямо ему в рожу! Ах! В мгновение ока здесь могут оказаться бостанджи-баши* и сотня других таких же и придётся нам отдать эти кровавые деньги, а не то повесят, утопят или на кол посадят! Дильфриб, душа моя, что нам делать , как ты скажешь?

   - Делать? - сказала жена, - вестимо, избавляться от головы!  Нам она явно нужна не больше, чем остальным.

   - Скоро день займётся, - прервал её портной, - и тогда будет поздно. Давай-ка уже что-то делать!

   - Мне вот что пришло в голову, - сказала старуха, - ведь прямо сейчас наш сосед, пекарь Хасан, разжигает свою печь, дабы начинать печь хлеб своим ранним клиентам. Частенько ночью из соседских домов ему тащат всякое, чтобы запечь и составляют рядом с поддувалом. Засуну-ка я сейчас голову в один из глиняных горшков и отправлю выпекаться; пока её не испекут, никто не разведает, а дальше нам нужно только за ней не посылать -  и голова останется а руках у пекаря.

   Бабадул подивился остроумию своей жены и они сразу же приступили к работе. Положив голову на противень, они моментально осмотрелись, нет ли кого поблизости, и выставили противень на землю в очередь к остальным вещам, которым суждено было попасть к Хасану в печь. После старики на два замка закрыли входную дверь и возлегли, радуясь, что ещё овладели прекрасными тканями, в которые и была завернута голова.

   В это время пекарь Хасан и его сын Махмуд разжигали печь и кидали в нее кучи засохших колючек, щепу и старые дрова, как вдруг их внимание привлёк причудливый собачий лай и вой соседской собаки, что обычно вертелась у печи из-за падавших то тут то там кусочков хлеба, и была весьма дружна с Хасаном и его сыном, славившихся своим образом жизни добрых мусульман.

   - Махмуд, посмотри-ка, - сказал отец сыну, - погляди, что же с собакой такое! Чует же неладное!
Сын сделал так, как повелел отец, а так как ничего особенного не было, сказал он:

   - Бир шей йок, ничего нет! - и прогнал псину.

   Но завывания не прекратились; пошёл туда Хасан и увидел весьма обеспокоенную собаку, стоящую перед горшком портного и непрестанно принюхивающуюся и смотрящую вверх. Она побежала к Хасану, потом к горшку, потом снова к Хасану и так до тех пор, пока не развеялись сомнения, что её весьма заинтересовало содержимое посуды. Поэтому он аккуратно снял крышку и - можно представить его испуг и удивление, когда оттуда выглянула человеческая голова и уставилась на него.

   - Аллах! Аллах! - закричал пекарь; тем не менее будучи человеком не робкого десятка вместо того, чтобы упасть в обморок, как бы многие и сделали, он спокойно задвинул крышку обратно и подозвал сына.

   - Махмуд, - сказал он, - мир дрянная штука и находятся в нем злобные людишки. Вот некто бессовестный и безбожный прислал нам для запекания голову, человеческую голову; но хвала нашей удаче и этому псу, наша печь не осквернена и мы можем и дальше со спокойной совестью выпекать наш хлеб чистыми руками. Но коли нечистый тут руку приложил, пусть и другим от него достанется. Если выяснится, что у нас запекли человеческую голову, кто же тогда будет нашими клиентами? Придётся нам тогда закрыть печь и помирать с голоду, ибо пойдёт молва, Нельзя нам что де у нас тесто на человечьем жиру замешивают, или, найдя человечий волос, люди сразу начнут судачить, что де с бороды того безголового.

   Махмуд, молодой человек двадцати лет, унаследовавший от отца уравновешенный и твёрдый нрав и к тому же был весьма остроумен, счёл этот случай за странную чью-то шутку и разразился громким смехом, увидев эту страшную картину в виде головы, обрамленной глиняным горшком.

   -А давай-ка пристроим её напротив, в цирюльню Киора Али, - сказал юноша, - он ещё не поднялся, а потому как он кривой, вряд ли он быстро разберёт, в чём дело. Давай, я сделаю, отец, - сказал Махмуд, - ни одна собака меня не выследит, а делать-то нужно сейчас, пока не рассвело.

   Отец согласился и в следующий же миг Махмуд уже, выждав момент, когда брадобрей по обыкновению проходил вниз по улице освежиться утренней прохладной, вошёл в цирюльню, насадил голову на железный крюк в стене; обвязал его несколькими салфетками, чтобы тот выглядел, словно желавший побриться клиент и полный злорадства побежал он обратно к печи, дабы оттуда понаблюдать, какой же эффект возымеет такой клиент на подслеповатого брадобрея.
Киор Али приковылял в свою лачугу, слабо освещенную светом туманного утра слабо пробивавшимся сквозь промасленную бумагу окон; осмотревшись, увидел он фигуру, что, как ему казалось, прислонилась к стене и только и ждала, чтобы её побрили.

   - Ах, мир вам! - сказал он "посетителю" - в такую рань и уже на ногах; а я вас не сразу-то и разглядел. Я только ещё воду не кипятил. Ай, я посмотрю, вы ещё и голову побрить хотите? А что ж вы так быстро ночной колпак сняли? Этак и простыть недолго! - он замолк перевести дух; клиент никак не реагировал, - ни ответа ни привета, - пробормотал брадобрей себе под нос, - а может он немой, да ещё и глухой; ну а я косой, мы одного поля ягоды. Однако, - продолжил он, снова повернувшись к голове, - потеряй я свой второй глаз, мой дорогой друг, мне бы все равно хотелось бы вас побрить, ибо бритва так гладко скользила бы по вашему черепу, как в моё горло хорошее вино.

   Принялся он по своему обыкновению готовиться: снял висевший на костыле оловянный таз, намылил мыло, после чего стал править лезвие на длинном ремне, что свисал у него с пояса, после ещё раз взбил пену и подошёл к глухому клиенту, держа таз в левой руке и вытянув правую, чтобы смочить тому череп. Но едва он прикоснулся к холодной голове, то сразу же отскочил, как от огня.

   - Что это с тобой, друг? - спросил он, - ты же холоднее льда!
Но когда второй раз захотел его намылить, голова, страшно подпрыгнув, упала на пол и бедный парикмахер одним махом оказался в другом углу избы.

   - Аман-аман! О, сжалься, смилуйся! - взвыл Киор Али, вжавшись в угол, и не шевелясь, - возьми мою будку, бритву, полотенца, всё, что у меня есть, только оставь мне жизнь! А если ты шайтан, то так и скажи; прости, что я тебя брил!

   Но увидев, что всё спокойно, приблизился он к голове, поднял её за чуб и удивлённо поглядел на неё.

   - Да это ж просто голова, клянусь всеми имамами! - воскликнул он и обратился уже к ней:

   - И каким тебя ветром сюда занесло? Ужель хочешь ты меня ввергнуть в нужду и горе, позорный ты мяса кусок? И Киор потерял свой глаз, но другой, чистый и светлый, видит всё от неба до земли. Я бы мог подбросить эту голову Хасану, пекарю, но теперь за всем присматривает ещё и его сынок, злобный молокосос, а глазки его поострей моих; но мне пришла в голову мысль: определю-ка я тебе место, где ты явно не будешь во вред. Ты должна будешь оказаться у гяура Янаки, греческого трактирщика, чтоб тот нарезал тебя на мелкие кусочки для своих неверных клиентов, - сказавши это, Киор Али отправился, держа голову в одной руке под плащом, а в другой - трубку по улице к грекову питейному дому.

   Он охотней приходил сюда, нежели в кофейню к мусульманам, потому как мог он пить здесь вино без огласки. В силу своего немалого опыта знал он, где хранится мясо, посему войдя в рюмочную, он вначале воровато осмотрелся, а затем уронил голову в тёмный угол за широкую спину овцы, которую сегодня собирались пустить на жаркое. Никто его за этим не застал, ибо ещё скрывали его утренние сумерки. Раскурив свою трубку от жара углей, в качестве предлога для посещения он заказал кусок мяса на завтрак, то удовольствие, на которое вполне, как он считал, имел право после утреннего происшествия.

   Янаки тем временем промыл горшок, установил решётку, разжег огонь, приготовил щербет, подмел горницу и пошёл в кладовую за мясом для брадобреева завтрака. Янаки был истинным греком: хитрым, осторожным и лживым; раболепствовал перед теми, кто выше, был тираном по отношению тем, кто ниже. Внутри питал он лютую ненависть к своим благородным господам-туркам, но будучи человеком изворотливым, он льстил и пресмыкался перед любым, кто удостоит его вниманием. Оглядев свои запасы, он поискал он какие-нибудь старые обрезки, которые смогли бы для этого сгодиться, бурча при этом себе под нос, что и костей достаточно для турецкой утробы. Прощупал он и овечью тушу от головы до курдюка, потыкал там и сям и произнёс:

   - Не, для него это ещё слишком свежее, - а  когда он переворачивал жирный овечий курдюк, блуждающий взгляд его пересёкся с немигающим взглядом мёртвой головы и грек с ужасом отпрянул на несколько шагов.

   - Какие красивые у вас глаза!  - воскликнул он,- кто здесь? - ответа не последовало; он опять посмотрел туда, пошарил руками под овечьей головой и ногами, старыми костями и всем прочим и извлёк на свет Божий голову, ужасную ту голову, к которой потом долго не мог он прикоснуться, потому как боялся он, что может она ему навредить.

   - Анафема на твою бороду! - воскликнул грек, заметив клок волос на макушке, верный знак принадлежности головы к мусульманам, - если бы каждая из ваших голов так передо мной красовалась, омарово отродье! Сделаю-ка я из него жаркое и каждая собака в Константинополе должна будет сожрать это у меня совершенно бесплатно! Чтобы вы все там же оказались! Чтобы стервятники коевали ваши Трупы! Чтобы у всех греков была хоть частичка счастья насладиться пинками по отрубленным головам мёртвых магометан! - и теперь в злобе бросил он голову наземь и пнул её подальше со всех сил; однако после некоторого раздумья он произнёс:

   - Но что же теперь с этим делать? Если голову увидят рядом со мной, то быть мне навсегда проклятым:  каждый будет думать, что я турка уморил.

   Внезапно воскликнул он вне себя от злорадства:

   -Ха, отличная мысль! Евреи!!! Евреи!!! Более подходящего места для такой головы никогда и не выдумать! Там вам место, позорные останки магометанина.

   С тем он схватил голову, спрятал её под сюртук и побежал по улице туда, где выставили труп еврея, чья голова находилась под ногами.

   В Турции, как известно, мусульманам после казни голову клали под мышку, дабы возвеличить над христианами и иудеями, которым в таком же случае в голову кидали между ног, ближе к источнику срама.

   Теперь Янаки положил голову турка настолько близко (практически скула к скуле) к голове иудея, насколько это было возможно при спешке; ему удалось провернуть это незаметно, потому как день ещё только занимался и никого на улице не было. Обратно пришёл он, исполненный радости, что таким образом выместил свой гнев против угнетателей, положив голову одного из них на место, являющеся, по его мнению скоплением стыда и позора.

   Тот выставленный на улице несчастный обвинялся в похищении и убийстве магометанского ребёнка, (как они с целью отправления религиозных ритуалов частенько делали в Турции и Персии); это настолько взбудоражило стамбульскую чернь, что не нашлось иного способа её утихомирить, как отрубить обвиняемому голову. Обезглавливание его намеренно провели у ворот одного состоятельного грека и постановили, что труп оставят на этом месте три дня, прежде чем его можно будет похоронить. Ожидание, что грек будет вынужден заплатить кругленькую сумму, дабы убрать такое позорище от своих ворот и уберечь себя от такой неудачи и несчастия, которые такой объект приносит, побудило чиновника, ответственного за проведение, предпочесть именно это место всем остальным. Грек же, нимало не заботясь о тех последствиях, просто закрыл окно, ибо не хотел допускать, чтобы поработителю уходили такие суммы, и еврей так и остался здесь на всё [предписанное] время. Редкий храбрец за исключением самих мусульман смел приближаться к этому месту из страха, что власти воспользуются мимо проходящим гяуром чтобы отнести мертвеца а месту погребения; ужасный и презренный объект был предоставлен самому себе, что давало трактирщику Янаки возможность избавиться от головы указанным выше способом беспрепятственно и незаметно. Но теперь, когда день занялся, а поскольку улицы становились все оживленней, толчея всё больше, обнаружили дополнительную голову и и толпа, что собралась вокруг этого места, приобрела огромные размеры. Пошёл слух, что свершилось чудо, ибо видели де мёртвого еврея с двумя головами. Эта необычайная весть передавалась из уст в уста, пока весь город не всколыхнулся и не начали все стекаться дабы увидеть чудо воочию. Синедрион постановил, что с их преследуемым народом происходит нечто из ряда вон выходящее. Раввина видели бегущим то там то тут, а вся община таки уже собралась вокруг казненного надеясь, что он воскреснет, наденет обе свои головы и освободит их из когтей тирана.

   Но на их беду мимо проходил янычар, что смешавшись с толпой, внимательно оглядел лишнюю голову и воскликнул в смятении и удивлении:

   - Аллах всемилостивый! Это не головы неверных. Одна из них принадлежит нашему господину и повелителю, Янычару-Ага!  - и увидев нескольких своих сослуживцев, подозвал их к себе и поделился с ними своим открытием; те пришли в ярость и ушли в свой орта* поделиться этим известием со всеми.

   Словно степной пожар распространилпсь новость по всему янычарову воинству; поднялась дичайшая суматоха, потому как в городе не было ещё известно,  что их предводитель, которому были они преданы всей душой и которого всегда выбирали сами ( по приказу султана) был убит.

   - Как? - переговаривались они между собой, - ужель недостаточно, что с нами обошлись столь вероломно, лишив нас нашего же любимого предводителя; ужель суждено нам подвергнуться ещё и самому глубокому презрение, какое может снести человек? Как? Голове нашего Янычар-Ага лежать у самой неблагородной части тела какого-то еврея?  До чего мы докатились! И ведь не только мы попраны! Весь ислам растоптан, унижен, опорочен! Нет, это неслыханная дерзость, позор, который не загладить иначе, как вырезать весь род! Но какой паршивый пёс это совершил?  Как голова сюда попала? Или это очередная шуточка от сутулой собаки  - нашего визиря? А может и сам раис-эфенди или французский посол в этом замешаны? Валлахи! Билляхи! Таллахи!** Клянемся священной Каабой, бородой Османа, мечом Омара, что к мести взывает!

   Мы вынуждены покинуть это волнение на некоторое время и попросить читателя представить, как бросились теперь евреи врассыпную, скрываясь от обозленных турок; турки же со злобой и боевым кличем разделились на группы, вооружённые пистолями и саблями, сулившие расправиться со всеми, кто встанет у них на пути. Представьте город с тесными улочками и низенькими домами, населённый великим множеством народа, с самыми разнообразными фасонами пестрой одежды, встревоженных, судачащих, взбудораженных, словно бы случилось нечто экстраординарное; я оставляю вас среди них, дабы заглянуть внутрь султанова сераля и понаблюдать, чем занимался его величество с того времени, как мы его видели в последний раз.

   В ту ночь, когда принимал там заказ старый портной, султан тайно приказал обезглавить Янычара-Ага, (что давно уже затевал всяческую смуту и для подчинённых был практически идолом); и так жаждал он исполнения приказа, что устроил он, чтобы отрубленную голову принесли ему сразу же после казни. Мужчина, ответственный за исполнение приказа, войдя в залу, куда он должен был принести голову, увидел там сидящего в темноте мужчину, которого он принял за самого султана, и из благоговения не глядя ему в глаза, положил мешок к его ногам с тем глубоким поклоном, которому удивился портной. Султан же, что за мгновение до этого унёс свёрток с одеянием дервиша, сделал это, дабы обмануть Мансури, своего невольника,  так хотелось ему в своём новом костюме остаться никем не узнанным, но то ли он не рассчитывал что в это время принесут голову, то ли Мансури слишком рано пришёл, - но не ведал султан, что ему делать, когда зашёл он в комнату и увидел, что его раб уже уводит портного. Он никого не мог послать за ними, не нарушив при этом секретность плана,  так что вынужден он был ждать возвращения Мансури, чтобы получить разъяснения этой истории, ибо знал он, что тот не ушёл бы без костюма, но только сам султан и забрал костюм, дабы   обвести подчинённого вокруг пальца. И в то же время послал он нетерпеливо и жаждуще, каким он, в сущности, и был, узнать, что же там случилось с головой, которую он так ждёт, за офицером, руководившим казнью, - кто бы смог вам описать их обоюдное удивление, когда всё выяснилось! Хотел было офицер принести голову, да головы-то и не нашлось!

   - Клянусь своей бородой! - воскликнул султан после некоторых раздумий, - Клянусь своей бородой, портной прихватил с собой голову.

   Теперь его нетерпеливое желание увидеть Мансури вновь обострилось до  предела; зря он бушевал и ярился, зря кричал: "Аллах! Аллах!" - невольник пришёл обратно ни минутой раньше положенного и добрый тот раб отправился бы почивать, кабы не призвал его к себе господин.
Увидев же подручного, султан возопил:

   - Ах, Мансури, беги-поспешай к портному! Он вместо костюма дервиша прихватил голову Янычара-Ага! Иди, верни её не мешкая, иначе беда! - и тут же сказал ему, как эта случайность могла произойти. Мансури в свою очередь оказался весьма смущен, ибо хоть и знал он, где у портного будка, не ведал он всё же, где его дом. Но дабы не испытывать терпение господина, поставил он себе цель отыскать старика и направился первым делом к его будке, надеясь поспрошать соседей, где де живёт их портной. Но день ещё только занимался: блошиный рынок был ещё закрыт и лишь кофейня была открыта для клиентов, но и там он не смог ничего разведать. К счастью пришло ему на ум, что Бабадул ему говорил, что он-де ещё и муэдзин в маленькой мечети у рыбного рынка; туда и направил он свои стопы. Как раз в то время со всех минаретов должны были распевать азаны( приглашения к молитве) и он мог надеяться увидеть укравшего голову среди тех, кто сзывал верующих на молитву.
Когда приблизился он к маленькой мечети, услышал он скрипучий старческий голос, подумалось ему, Бабадула, что, дребезжа, прорывался сквозь утреннюю тишину во всю мощь портновских лёгких; он не ошибся, ибо встав у минарета увидел он старичка, прогуливающегося по галерее, держащего руки за ушами, и одновременно во все горло созывающего на молитву с широко открытым ртом. Когда же портной увидел, что Мансури подаёт ему знаки, призыв застрял у него в горле и испугавшись того, что ему придётся объяснять, что стало с головой, испустил он такой звук, что некоторые правоверные в округе, внимательно следившие за призывом к молитве, немало были возмущены тем, как портной-муэдзин отправляет свои обязанности. Тот же спустился, спеша из-за всех ног, запер за собой дверь, ведущую на лестницу и подошёл к Мансури. Старик не стал дожидаться, пока ему зададут вопросы о дальнейшей судьбе известного предмета, а набросился на невольника с нападками за то, что тот, как он думал, пошутить изволил.

   - Что же ты за человек-то такой, а? - сказал он, - так поступить с таким, как я, бедняком, да ещё и о доме моём думать, как о склепе! Я думаю, ты пришёл истребовать свои кровавые деньги?

   - Друг, - ответил Мансури, - что ты несешь? Ужель ты сам не видишь, что произошла ошибка?

   - Даже так? Ошибка? - воскликнул портной,- хорошая ошибка, специально, чтобы опечалить бедного человека! Насмехается тут надо мной,  совещается-де чтобы костюм ему пошить, другой выкройку уносит, а третий  нате, голову взамест! Аллах, Аллах, угораздило меня попасть на седалище губителей да на совет нечестивых под старость лет!

   Зажал тогда Мансури рот старику и говорит:

   - Закрой свой рот и больше не болтай. Похоже, что с каждым словом все глубже опускаешься в скверну. Знаешь ли ты, кого ты сейчас поносишь?

  - Не знаю и знать не хочу!  - кричал Бабадул,-  всё, что мне ведомо, это то, что неверным  псом должен быть тот, кто подменил костюм на отрубленную голову!

   - Ты наместника Аллаха на земле обозвал  неверным псом, полушьющий-полумолящийся старый дурак? - яростно закричал Мансури, в порыве ярости позабыв о предосторожности, которой он до этого придерживался в своей работе, - твоя пасть погана настолько, чтобы осквернить имя Алем пенаха, защитника мира? Что же за грязь ты жрёшь, какими же хламом запомоил ты себе голову? Ни слова больше: или ты принесёшь мне эту голову, или я за это отсеку твою!

   Услышав это, портной встал с широко открытым ртом, словно бы с  только что открытыми воротами его разумения.

   - Аман! Аман! Пощади, уважаемый! - воскликнул Бабадул, - знал ли я, что болтал? Кому ж такое в голову придёт? Осёл, дурак, олух - вот кто я такой, потому как сразу этого не увидел! Бисмалла! Именем Пророка! Я вас прошу, пойдёмте ко мне в жилище, приход ваш будет счастьем для нас и мысли рабов ваших достигнут звёзд на небе!

   - Я спешу, очень спешу, - сказал Мансури, - так где же голова, голова Янычара-Ага?

   Когда портной услышал, чья это была голова, и вспомнил, что с ней сделали он и его жена, подогнулись от страха его колени и задрожали члены.

   -  Где? - пролепетал он, - что ж творится-то такое, вот судьба-то кривая...

   -  Где он? - вновь вскричал невольник, - Где? Говорите! Быстро!

   Старик не знал, что и говорить: все больше ответов вертелось у него на языке, пока не запутался он в них, как в паутине.

   - Вы её сожгли?

   - Нет.

   - Выбросили?

   - Нет.

   - Именем пророка, что вы с ней сделали? Неужто съели?

   - Нет.

   - Лежит у вас дома?

   - Нет.

   - Скрыли в чужом доме?

   - Нет.

   Вот теперь кончилось терпение у невольника Мансури. Он схватил Бабадула за бороду, дёрнул её так, что у того голова заходила ходуном, и закричал:

   - Ты мне скажешь, старый ты дурень, что с ней сталось?

   - Её запекают, - ответил портной, хватая ртом воздух, - я всё сказал.

   - Запекают, говорите? - воскликнул Мансури, в крайнем изумлении, - зачем же вы её запекаете? Сожрать хотите?

   - Я правду сказал, чего вы ещё хотите? - ответил Бабадул, - сейчас её пекут, - и подробно рассказал он про всё то, что сотворили они с женой в том смятении, в котором оказались.

   - Покажи мне дорогу к пекарю,  - сказал Мансури,- по меньшей мере получу я печеную голову, коли ничего другого нам не остаётся. Но кто позволил себе возмечтать о таком: запечь голову Янычара-Ага! Аллах иль Аллах***!

   Они пошли к пекарю Хасану, что как раз вынимал из печи хлеб; как только услышал он, зачем к нему пришли, то не мешкая поведал во всех деталях, как голова переместилась из горшка на крюк к брадобрею, и теперь втроём, Мансури, портной и пекарь отправились к брадобрею, что он сделал утром с головой своего первого клиента.

   После некоторых раздумий Киор Али признал, что усмотрел в этом предмете подарок от самого Иблиса****, и посчитал, что имеет право подбросить его гяуру Янаки, который приготовил бы её своим неверным товарищам в качестве жаркого. Исполнившись удивления и изумления, на каждом шагу призывая пророка и не ведая о конце этой невероятной истории, взяли они  с собой цирюльника и пошли к Янаки в трактир.

   Увидев сразу столько турок в своём заведении, грек растерялся, ибо закралось к нему сомнение, что пришли они не за его жарким, а за менее аппетитной плотью. Когда же спросили они про голову, принялся он стойко отпираться, что де ему ничего об этом неизвестно.
Брадобрей показал место, куда подбросил голову и поклялся в этом на Коране.

  Мансури хотел было детальней рассмотреть дело, как вдруг заметили они суматоху на улице и прознали про настроения, воцарившиеся после того, как обнаружились обе головы у еврея. Мансури, портной, пекарь и брадобрей отравились на то место, где лежал мертвый иудей и увидев его, к огромнейшему изумлению узнали столь долго разыскиваемую голову.

   Грек Янаки в это время, предчувствуя, чем для него всё обернётся, без промедления собрал все имеющиеся наличные и бежал из города.

   - Где грек? - спросил Мансури и обернулся, будучи уверен, что трактирщик  тоже к ним присоединился, - мы, все те, кто здесь присутствует, должны предстать перед султаном.

   - Бьюсь об заклад, что он уже пустился в бега, - промолвил брадобрей, - я ещё не настолько ослеп, чтоб не уразуметь, что именно он подкинул иудею вторую голову.

   Мансури с удовольствием забрал бы голову с собой, но будучи окружён отрядом смотрящимх в оба вооружённых солдатам, поклявшихся отомстить тому, кто убил их предводителя, счёл самым разумным потихоньку удалиться. Приведя во дворец своих трёх свидетелей, подтверждающих правоту его слов, предстал пред очами правителя.

   Когда Мансури доложил обо всем, что с ним произошло: как нашёл он голову Янычара-Ага, как она там оказалась, какие беспорядки это повлекло за собой, - вы легко сможете себе представить, что происходило в душе властелина правоверных. Невольник чувствовал, что сделал бы из себя посмешище, расскажи он обо всех обстоятельствах дела, к тому же было невозможно оставить это дело как есть, ибо было весьма боязно, что беспорядки примут действительно опасный размах и тогда есть опасность лишиться короны вместе с жизнью.

   Какое-то время он нерешительно теребил свою бороду, бормоча себе под нос "Аллах, Аллах!"; наконец повелел он позвать муфтия и Великого визиря.

   Те были весьма обеспокоены внезапным приглашением, не ведая, что с ними станется, и не позавидуешь их расположению духа, когда добрались они до Высокой Порты, но когда им доложили о беспорядках и их причинах, они собрались с мыслями и стали по-будничному спокойными.

   После совещания, в ходе которого что-то было принято, а что-то отклонено, была принята резолюция, что " Портной, пекарь, брадобрей и греческий трактирщик предстают пред судом и обвиняются в заговоре против Янычару-Ага, а также в том, что данные лица похитили его голову с целью нарезки на куски, прожарки и запекания, и приговариваются к уплате виры. Трактирщик же, грек, бывший причиной всех последующих беспорядков, потому как грубо надругался над головой; поскольку он ко всему является неверным, то постановили, что муфтий должен вынести фетву*****, что голова грека должна быть отсечена и выставлена на том же самом месте, где грек поместил голову Янычара-Ага.
Также султан с великим визирем пришли к решению, дабы утихомирить янычар, выбрать нового, удобного для них, Янычара-Ага, а старого похоронить со всеми почестями, согласно его положению. За исключением убийства давно сбежавшего грека всё остальное исполнили и в Стамбуле воцарился покой. Но к чести султана, да благословит его Аллах, надо сказать, что он не только портному, пекарю и брадобрею возместил виру и муфтиеву пошлину, но и распорядился каждому пострадавшему от страха и насилия выплатить компенсацию.

*орта - полк янычар
** ритуальные выражения, подчеркивающие значимость и обязательность клятвы
*** Нет бога кроме Аллаха! (здесь, скорее, аналог христианского "Чудны дела твои, Господи"
****Ибли;с — в исламе: имя джинна, который благодаря своему усердию достиг того, что был приближен Богом и пребывал среди ангелов, но из-за своей гордыни был низвергнут с небес. После своего низвержения Иблис стал врагом людей, сбивая верующих с верного пути.
*****Фе;тва (фатва, фатуа) — в исламе решение по какому-либо вопросу, выносимое муфтием, факихом или алимом, основываемое на принципах ислама и на прецедентах мусульманской юридической практики.