Смысл...

    Беспощаднее всего третья

Каждое утро я стою перед пропастью. Один шаг. Только один шаг. И я делаю шаг в сторону. Никто не видел? Нет, никто не видел.
Каждое утро я стою перед пропастью, пропастью начавшегося дня. Как страшно... Как я боюсь этого мира! Сейчас, сейчас это пройдет, я знаю. Надо только вспомнить, чего от меня ждут и что я должна. И все придет в обычное движение, не будет этого “зачем?”... Неужели все люди вот так, стоя утром перед пропастью, решают извечный вопрос смысла жизни? Или это только мне? Этот вопрос я решаю каждое утро. Хотя бы на этот день.
Бывает, меня что-то увлекает, и я неделями не подхожу к этому краю. Но я всегда знаю - пройдет время, снова наступит утро, я опять окажусь там. И никого не будет рядом. Край вижу только я.
Это мой грех. Потому что я знаю... Я знаю, в чем смысл жизни, смысл жизни матери. Он в детях. В поддержании их жизни. Жизнь матери должна быть наполненной и долгой, чтобы возможно дольше можно было бы поддержать жизнь детей.
...У моей старшей сестры погиб 23-летний сын. Мгновенно погиб. На него свалилась глыба камня. После окончания института он год проработал начальником этого захудалого карьера. Уже уставшая от слез, она говорит мне:
- Это я его не уберегла. Я его мало любила.
Она замолчала. Я не успокаивала ее. Потом снова:
- Он ведь не раз уже был на краю. То деревенские ребята - это было в трудовом лагере - его чуть не убили ночью. Тогда он случайно провалился в какую-то яму, и они его не нашли. Еще был случай: после военных сборов он возвращался ночью на попутном грузовике. Когда грузовик стали забрасывать булыжниками какие-то уголовники, он успел вовремя, на ходу спрыгнуть...
- Понимаешь, в чем дело, - вновь после паузы говорит она, - я ведь всегда, всегда о нем думала. Когда я потом узнавала об этих случаях, я вспоминала, что именно в это время он выпадал из моих мыслей. Когда я о нем не думала, тогда с ним все это и случалось. Думая, я берегла. Я уже знала это про себя. Я знала, что я его берегу.
Наверное, надо было прервать, успокоить, сказать, что это не так, что она не виновата, найти слова... Но я продолжала молчать, казнясь вместе с ней ее словами.
- Вот и на этот раз, - глядя перед собой, продолжает она, - и знала, и... Ну, казалось, что о нем думать? Женат, счастлив. Работы вот грязной не побоялся. Мужик! Ты видела этих ребят с карьера - в  ватниках и сапогах? Вот и он такой же ходил. Делом занимался, доволен был. Каких только планов он ни строил в отношении этого карьера! Ну, казалось... Вот и не думала, вот и не уберегла...
И потом, много позже, причиной его смерти она считала только себя. Не уберегла, мало любила. Я никогда ее не опровергала, всегда молчала. Стало быть, так и есть - не уберегла.
...Это я читала уже давно. Фраза поразила меня непонятностью и мистикой. На похоронах своего сына - мальчику было лет десять-двенадцать - Шекспир обвинил в его смерти жену: “Он умер потому, что ты его мало любила!”
Все было совсем не так. Мальчик уже давно жил с отцом, умер он от “горячки”, а вот...
... Говорят, на фронте бывали случаи, когда от материнских амулетов отскакивали пули... Случайные попадания, конечно.
Почему же я стою там по утрам? Разве я не люблю детей? Разве мне нужна была бы эта минута, чтобы подумать, прежде, чем положить за них жизнь?.. Я оправдываю себя тем, что мое материнское чувство парализовано “хорошим отцом”. Он делает много лишнего, суетится, но всегда раньше меня успевает подумать о том, что нужно купить ребенку к сезону, раньше меня чувствует температуру... А если и парализовано, значит, легко парализовать.
Почему я там стою... Жизнь повисла, и ее некому поддержать. То есть, ее могла бы поддержать только мать. А она ушла. И так рано. И желание полета от непрощения. Я где-то читала, что дети могут простить родителям все, кроме смерти, но никак не думала, что это так скажется на мне. Какое жестокое сердце! Сейчас я отойду и никогда больше туда не подойду. Иначе когда-то потом, не ощущая поддержки, туда захочет подойти моя дочь. Все еще раз повторится. Все поглотит эгоизм. Никогда, никогда больше!
Я прихожу к этому Смыслу, но почему так сложно и больно? У Чехова один персонаж приходит к своей вере через убийство и потом думает, почему же вера далась ему так дорого?
По утрам, стоя на краю пропасти, я каждый раз заново проделываю этот путь. В пути я набираюсь сил и утверждаюсь  в этом смысле, смысле моей сегодняшней жизни, смысле моей жизни навсегда. Каждый день я продираюсь сквозь заросли эгоизма к изначальному. Почему вера дается мне так дорого?
Весь день я снова наполнена собственным миром. Вечером, при виде детей, благополучных, хороших детей, - вина, бесконечная любовь, покаяние. А утром - снова перед пропастью. Опять этот путь, опять я продираюсь.

Вся в размышлениях, я на мгновение замираю, будто вслушиваясь в пришедшую спасительную мысль. Да-да, конечно, в Сергиев Посад, надо поехать в Сергиев Посад. Там другой воздух, там все иначе. Успокаивает сам вид монастыря... Праздник красок, перезвон колоколов.  Стены... они жили так долго, они так бережно хранили этот букет куполов. Они так много страдали. Они все понимают. Эта печать понимания даже на лицах иных священников. Они хранят.
Не кофе, мне нужен тот воздух.
...А кофе я пью в подвальчике, что через дорогу, напротив монастыря. Я вспоминаю старушку, с которой здесь познакомилась.
- Знаешь, сколько мне лет? Восемьдесят восемь. Двадцать пять лет пела в хоре на Преподобного!
Здесь все иначе... К монастырю приближаются две, одетые в черное, старушки. Им навстречу - крепкий еще, ладный старик с окладистой седой бородой. Подпоясанная просторная рубаха, сапоги. И рубаха вольная, и борода, и -  сам старик.  Завидев старушек, он низко кланяется им:
- Здравствуйте вам! С праздником, с Преподобным!
Старушки, смущаясь его вольного, женихового вида, глаза опускают скорее, чем голову:
- С праздником. С Преподобным...
И откуда он такой!.. Преподобный. 18 июля, Преподобный.

****

Каждое утро я стою перед пропастью. Набрав побольше воздуха, я делаю шаг в сторону. Когда я делаю этот шаг, я всегда вспоминаю их. Чаще они сливаются для меня в одно, хотя их три. Бывает, я вспоминаю одну, бывает - другую. Беспощаднее всего - третья. Но чаще они - одно. Этот образ - укор мне, боль и смысл. Он дает мне силы и укрепляет стержень моей жизни изначальным. Это образ трех старушек. Я узнала их в разное время, и лишь много позже в этих мучительных поисках Смысла  они предстали передо мной как одно.

НИЛА АНДРЕЕВНА

Эта сухонькая петербургская старушка, родившаяся еще в 19-м веке, была то, что называется «божий одуванчик». Когда я с ней познакомилась, ей было уже далеко за 70.
...Июнь, дочери еще нет двух лет. Срочно пришлось уехать нашей няне. До отпуска три недели. В ВУЗе, где я работаю, мне осталось провести три  экзамена и три консультации, да, пожалуй, одно или два заседания кафедры... Ни моя общительность, ни многочисленные знакомые, которые ищут мне няню, ничего не дают. Отчаявшись, подхожу к своему подъезду, где на скамейке, как и водится, сидят старушки. Улыбаясь себе и своей безвыходности, говорю:
- Бабуленьки, миленькие, ни у кого нет желания немного посидеть с ребенком?
Она сразу же подняла глаза:
- Вам не с кем оставить ребенка? Вот, я приехала погостить к дочери… Я совершенно свободна и могла бы вам помочь.
Смотрю на нее... Лучше бы, конечно, помоложе. Ну, да что делать?  Да и ненадолго ведь, а консультации можно назначить вечером.
- Как Вас зовут, Нила Андреевна? А, Вы к Лене приехали, Лене Алексеевне?  Так я зайду к Вам вечером?
Я знала эту семью. В округе было достаточно много, в том числе и знакомых, питерцев, которых направляла сюда, в военный НИИ, одна из военных академий. Эта семья отличалась каким-то болезненным и непроходящим отторжением московской почвы. Лене и ее мужу Игорю было в то время слегка за сорок. Их дочь Мариночка, бледная и некрасивая, но умненькая и воспитанная девочка, училась в восьмом классе. Это  были коренные «питерцы». Таковой себя считала даже Марина, хотя этот город был всего лишь местом ее рождения. А в возрасте восьми месяцев, когда папа закончил военную академию, она стала москвичкой. Конечно, временно.
На праздники они всегда уезжали на родину, где жили все их родственники. Самой ностальгически  настроенной после папы была Марина. Причем, вернуться на Неву она должна была первой, где ей предстояло продолжить музыкальное образование. А через пять лет, когда у папы закончится срок службы, возвратятся и родители. Другие варианты даже не обсуждались. Слабо возражала только Лена:
- Не знаю, чем им здесь не нравится? Прекрасная квартира, зеленый район, гараж рядом. Но, - улыбаясь, она поднимала глаза к небу, - говорить бесполезно.
Интеллигентная, достаточно замкнутая семья... Почему-то мне была понятна и симпатична их ностальгия. И хотя Лена,  как наиболее общительная, подтрунивала над слабостью мужа, ей это тоже, я видела, было понятно.
Вечером, когда я к ним зашла, Лена была уже дома. Она улыбнулась мне, и я поняла, что она знает причину моего прихода. Она провела меня в комнату, усадила в кресло и, пока Нила Андреевна еще не вошла, сказала:
- Таня, поймите, мама вольна делать, что хочет, Бога ради! Но кого, кого вы берете в няньки?!
Я ответила ей беспомощной улыбкой:
- У меня нет выхода. И - это ведь ненадолго: пять-шесть визитов часа по четыре.
Уловив приближение бабушки, она понимающе кивнула мне.
- Вот, Леночка, видишь как, - начала вошедшая Нила Андреевна, - Тане надо помочь. Не бросать же ей работу из-за трех недель!
- Мама, но ведь это не так просто. Ты уже давно не занималась с такими маленькими детьми. Ты все забыла!
- А это ничего, Леночка, это ничего. Главное, чтобы душа была доброй. Дети это чувствуют. Девочка сразу поймет, что зла во мне нет. А накормить, да уложить спать... Что ж, с этим я справлюсь.
- Скажи, мама, - продолжала экзаменовать Лена, - а что ты будешь делать, если ребенок расплачется?
- Что я буду делать? - Нила Андреевна замешкалась лишь на секунду, но тут же нашлась. -  Что я буду делать? - А я налью в тазик теплой водички, поставлю его на табуретку. И мы вместе с ней будем ручками по воде - плюх-плюх... Дети очень любят возиться в воде!
Лена, подавив беспомощную улыбку, посмотрела на меня. “Кого вы берете?”, - немо спросила она. Я также молча ответила: “У меня нет выхода!”
-Смотри, мама, как хочешь. Мы-то думали, что ты хоть у нас отдохнешь, а ты и здесь работу себе нашла.
Нила Андреевна оказалась права, искусство не понадобилось там, где была добрая душа. Уж и не знаю, пришлось ли ей наливать в тазик воды... Думаю, нет. Мне кажется, все время они проводили с дочерью в любопытном разглядывании друг друга.
С седьмого этажа к нам, на четвертый, она спускалась неизменно чистенькая и аккуратная. От седины светлая, как в ореоле. Эта платная няня каждый раз приносила дочери какой-нибудь пустяковый подарок: апельсин, яблоко, игрушечку. При виде бабушки дочь никогда меня не задерживала. Мне казалось, что в детском взгляде, устремленном на Нилу Андреевну, было любопытство. Оно было непроходящим, ибо я видела его на следующий раз, и на следующий...
Как-то раз наша няня запаздывала. Времени для ожидания у меня уже не оставалось, и мы с дочерью поднялись на седьмой этаж.
Мариночка готовилась к экзамену по музыке и сидела за инструментом. Преодолевая смущение, она сказала:
- Я же предупреждала тебя, бабушка, что ты опаздываешь. Сегодня ведь к двенадцати, а не к часу, как в прошлый раз.
А Нила Андреевна никак не могла найти подарочек, который купила накануне.
- Да-да, я сейчас, - заглядывая в следующую сумку, говорила она, - куда же он запропастился, этот пупсеночек?
- Да в ридикюле своем посмотри, - Марина поднялась от инструмента, и “пупсеночек” был наконец найден.
“За расписанием бабушки следит, похоже, вся семья, - отметила я про себя, - не расплатиться, не расплатиться...”
Нила Андреевна отдавала себя другим с такой привычной естественностью, что заподозрить ее в “жертвенности” было бы грешно. Просто она  так жила. Ей хотелось подражать, она вызывала желание вернуть ей хотя бы частицу того, что от нее было получено в избытке: доброту и свет. Она воспитывала. Она воспитывала тем, что никого не воспитывала. Она так жила.
...Я вернулась домой с работы. Подойдя к дверям комнаты, наблюдаю из-за шторы. Нила Андреевна разрезала на четыре части небольшой апельсин и подает (именно подает, ибо это был жест!) тарелочку с апельсином дочери. Когда ребенок, привычно и неосознанно, хотел взять дольку, она, чуть отодвинув на себя тарелку, сказала:
- Одну дольку возьми себе, одну оставь маме, одну - папе, одну - бабушке...
Дочь забыла про апельсин и, чуть приоткрыв рот, слушала бабушку. И опять мне показалось, что главным здесь было - любопытство. Ребенок еще раз посмотрел на апельсин, но на этот раз потянулся к дольке осторожнее, как будто  - осмысленнее.
С тех пор апельсин детям я всегда “подаю”, сопровождая теми же словами: “Одну дольку возьми себе, одну оставь папе, одну оставь...”
Нила Андреевна воспитывала не только мою дочь, меня, она продолжала воспитывать свою дочь, внучку и зятя: на них я всегда видела отсвет ее доброты. Каждому делу, каждому движению жизни она отдавала себя до конца. Глядя на нее, нельзя было жить наполовину, рядом с ней можно было жить только до конца.
Три недели пролетели быстро, и вскоре Нила Андреевна уехала домой, где жила с семьей сына на Васильевском острове. Там уже ждали Марину, намеревались освободить ей комнату и взять у родственников инструмент. Ну не везти же из Москвы пианино. А через несколько лет приедут и родители.
Изредка Нила Андреевна приезжала в Москву. Лена считала, что дома она себя очень загружает, а здесь поневоле меньше занята, так как привычных дел нет. Но от натуры не уйти, она загружала себя и здесь.
Помнится, я встретила ее на улице зимним вечером. Стояла оттепель. Было безветренно и влажно. Я везла дочь на санках. Подтаивающий снег превращал тротуары в скользкие дорожки, санки катились сами собой… Я увидела ее как-то сразу, вдруг, метрах в десяти от себя. Я еще не поняла точно, что произошло, но, оставив санки, быстро подошла к ней. Очевидно мой взгляд поймал неестественность ее позы. Я поддержала ее во время: она едва не упала. И не от гололеда. Я внимательно посмотрела ей в глаза и увидела, что ее «повело».
- Что с вами, Нила Андреевна?
- Да вот, знаете, - она беспомощно улыбнулась, продолжая держаться за мою руку, - иду, иду… и голова что-то…
- Куда же вы? Куда вам надо в шесть часов вечера в такой гололед?
- Да в булошную, в ту… туда круглый хлеб привозят, Игорь любит круглый.
Я оглянулась вокруг, поискала взглядом и как-то инстинктивно выделила среди прохожих этих двух подростков.
- Мальчики, подойдите пожалуйста! Вот, эта бабушка плохо себя чувствует, ее надо проводить до соседней «башни». Поднимитесь на 7-й этаж, позвоните в 42-ю квартиру и дождитесь, пока откроют.
По напряженным и внимательным ребячьим взглядам я поняла: все сделают, как надо. Я извинилась перед Нилой Андреевной, что не могу ее проводить, но не двинулась с места, пока не увидела, как все трое скрылись в подъезде.
- Спасибо вам, спасибо! Ну что с ней делать? – беспомощно улыбнулась при встрече Лена, - ну кому нужен этот «круглый хлеб»?
И все-таки он оказался нужен, этот «круглый хлеб» - круги от него захватили и ее, и меня, и мальчишек тех…
Последний раз я видела ее весной, или в начале лета. Было теплое солнечное утро, мы вышли с дочерью из дома и медленно направились к ее «садику». Дорога короткая, но приятная, спешить не хотелось. Было  то время, когда зелень вскрылась как-то вдруг, и сразу – пышно. Зацвела сирень, появились пионы. Все вокруг было так роскошно, что кружилась голова…
Она шла нам навстречу. Маленькая, от седины светлая и – радостная. Еще издали, по взгляду, я поняла, что она хочет меня остановить.
- Откуда же вы так рано, Нила Андреевна?
- В церковь к заутренней ходила, - лицо ее светилось, - Ах, вот вам бы туда сходить! Там, знаете, новый батюшка, и такой красивый! – от удивления она даже головой покачала, - А поет как, ка-ак поет! Такой голос! Вот вам бы сходить! Ну да, конечно, работа, дочка… Ах, сходить бы!
Такой она и запомнилась мне – просветленной после заутренней.
Потом долгое время я не видела ее. Встретив  как-то Лену, спросила:
-Что бабушка?
- Бабушка наша умерла. Скоро год… - Лена улыбалась. Да-да, она улыбалась. Я люблю эту улыбку женщин, улыбку, в которой светятся слезы. Так, так, о ней надо именно так, с такой улыбкой. Это счастье, когда о тебе могут вспомнить так. Я отразила ее улыбку и, чтобы прогнать «сырость», спросила:
- Как же она умерла?
- Она умерла, когда мыла окно. Ее внучка, моя племянница, получила в Купчино новую квартиру. Мама поехала помочь.
Так она жила, так она умерла. Оставила после себя свет. При мысли о ней светло. И хочется улыбнуться. Той, той улыбкой Лены.
Я всегда ее помню. Подавая ребенку апельсин, я повторяю вслед за ней: «Одну дольку возьми себе, одну оставь маме, одну…».
.

АННА ЕГОРОВНА

История эта для советских времен (70-х – начала 80-х годов) была тривиальна. Это история бабушки, которую выписали из деревни для ухода за внуком. Она за бесценок продала свой домик с тем, чтобы дети в городе получили большую квартиру. Тривиально здесь все до самого конца: и внука бабушка помогла вырастить, и большую квартиру дети получили, а в итоге разъехались, так как не поладили. Тривиально. Даже досадно, как все тривиально.
Не приведи Бог подумать, что я склонна осуждать эту семью. Эти люди были не хуже, может быть, даже чем-то лучше других, тех, что я наблюдала рядом. Просто в этой тривиальной истории нетривиальной мне показалась бабушка.
Наблюдала я ее больше десяти лет. Образ ее в моем воображении лепился всплесками. Каждая встреча с ней – всплеск, удивление. В ней, как и в Ниле Андреевне, я видела вдохновение: живые глаза, негаснущий взгляд. Сколько вокруг не только старых, но молодых погасших глаз! Они утомляют в первый же момент, от них хочется отвернуться, они неинтересны. Они – по течению, они – не преодолели. Там нет труда души. Там ничего не создано.
У Анны Егоровны – живые глаза. Не гаснут. Удивительно. Сколько же надо было перенести, чтобы вот так… Когда я ее встречала, вновь испытывая этот всплеск удивления, я тщетно пыталась заглянуть в нее поглубже, понять, как же это у нее получилось, как?..  Жизнь радует, поражает, удивляет ее не потому, что она ее не знает, а потому, что она ее знает.
Она приехала к нам в дом, когда моей дочери было года два. Года два был и  ее маленькому приятелю Диме, третьему мальчику в семье, для ухода за которым и выписали из деревни Анну Егоровну.
Семья, в которой родился третий мальчик, была безалаберна и хороша. Разница в возрасте у мальчиков была – семь и семь лет. Воспитывать их не умели, каждого, по выражению мамы, растили как единственного. Не умели и следить за их здоровьем: дети часто болели. Но детей здесь любили. Особенно Дима-папа, или Дима-Большой, как называла его Анна Егоровна. В доме было много книг, пожалуй даже очень много, поскольку мама-Лида была библиотекарем, и  к книгам относилась с особенным пиететом. Было много и игрушек. Но главным в мире детства этой семьи были выставки детских рисунков, которые устраивал Дима-Большой. Рисунки были на всех стенах и на двух фанерных стендах, которые, за неимением места, постоянно переставлялись. Зашедшему в дом знакомому или соседу он не просто показывал новые выставки, но обращал внимание на то, чем рисунки одного сына отличаются от рисунков другого.
- А это рисунки Юлика, когда он был в таком же возрасте, как Дима, видите разницу? Десятилетний Юлик слушает чуть смущенно, чувствуется, что ему льстит внимание отца к его малышовским рисункам.
«Выставки» ни в какие интерьеры не вписывались, чем очень сердили маму-Лиду. В доме вообще был трам-тара-рам. И в середине его, прямо перед большим цветным телевизором, больше негде, - сидит Дима-Большой и выстругивает из дерева очередной кораблик. Рядом, на табуретке,  таз с водой, где Дима-маленький, запускает очередное произведение.
В тара-раме выросли три смышленых, хороших мальчика.
Первый раз Анну Егоровну мне показал трехлетний Дима, когда я по случаю зашла в этот дом. С удовольствием погрузившись в тара-рам этой двухкомнатной квартиры, я в сопровождении папы-гида рассмотрела пополнения на выставке рисунков и собралась было уходить.
-До свидания, Дима!
Мальчик поднимает глаза от кораблика, который он «запускает», и говорит: «С Богом!». И так как от удивления я медлю, он повторяет: «С Богом, с Богом!». В этом «С Богом!» было столько взрослого юмора, что в первый момент хотелось «дать голову на отсечение», что в этом трехлетнем мальчике «палата ума». Но по размышленьи зрелом… мысленно перебираю взрослых – кого же это он так удачно симитировал?
Но вот у двери со мною прощается Анна Егоровна: «С Богом, с Богом!». Глаза искрятся от улыбки, но юмора в них нет, все чисто. Действительно «С Богом» провожает. А у этого паршивца – юмор. Неужто действительно «палата»?  Или симитировал уже кого-то другого?
Детей здесь любили, детьми здесь жили. И в этом отношении Анна Егоровна сразу пришлась ко двору. Она радовалась детскими радостями и печалилась детскими печалями, совершенно не отделяя их от себя. Печаль ребенка не была для нее «детской печалью». Это была Печаль, и бабушка полностью ею проникалась.
Я помню четырехлетнего Диму в истерике. Мама так и не купила ему игрушку, оставила его с бабушкой расстроенным, а сама ушла на работу в библиотеку. Анна Егоровна сидела с внуком на скамейке у подъезда. От рыданий Дима покраснел и вспотел. Бабушка, глядя на него, вся в горе, покрывалась красными пятнами.
- Да что ж ты так, Димочка, да что ж ты, родимый…» - она была беспомощна. Привел Диму в чувство строгим словом кто-то посторонний. А бабушка еще долго сидела на скамейке, прижав к себе обессилевшего о горя и рыданий внука. – Не купила, ах, она! Но, вишь, у нее и денег не было. Я вот с пенсии… да мы с тобой хоть три таких машинки купим. Нашел с чего расстраиваться…Ну-ну, ну-ну…
Человек не глупый и деловой, Анна Егоровна очень скоро приспособилась к городской жизни. Дима подрос, хотя и с перерывами, но в детский сад ходил. Дочь тоже полдня бывала дома. Анна Егоровна почувствовала себя свободнее и вознамерилась идти работать. Может быть, ей понадобилась своя копейка, ведь колхозная пенсия – одно название. Может быть. Но вероятнее другое. Дело в том, что Анна Егоровна была – общественным человеком. Ее дочь Таня со скрытым фанатизмом относившаяся к своей библиотечной работе (выдав редкую книгу, она, бывало, под каким-нибудь предлогом раза два наведывалась «в гости» к этим людям, ибо подозревала их в том, что они непременно захотят ее «потерять»), не любила своей матери именно этот общественный фанатизм.
- Отец с фронта не вернулся, - рассказывала как-то Таня, - она растила нас с братом одна. Трудно было конечно. Образование дала и мне и брату. Но, думаешь, у нас был дом? Дома у нас не было. Она ведь дома не жила. Она жила в колхозе. И вот клич: «Сдадим Москве 30 тыс. тонн мяса!». Ты думаешь кто первым  потащил во двор телок и бычков? Никогда не догадаешься. Нет, дома она не жила…
Я слушала, подавляя улыбку, ибо вспомнила рассказ Димы-Большого о том, как сама Таня, смущаясь, под выдуманным предлогом, ходила «в гости» к своим читателям.
Работать Анна Егоровна пошла дворником. Несмотря на протесты дочери. Таня считала неприличным и неприемлемым для себя – мать в дворниках! Семья обеспеченная, бабушку работать никто не гонит. А хочешь работать – шей, как другие старушки, детские чепчики на дому. Но шить чепчики Анна Егоровна не хотела. И глаза не те, и работать она привыкла на воздухе. В дворники – решено!
И пошла-таки в дворники. А так как она была человеком в высшей степени общественным, то для пользы общества очень старалась. Освоила городскую работу на земле и очень в этом преуспела. В новый районах работы у дворников много, площадь-то большая. Но Анну Егоровну это не пугало. Помнится я шла мимо «ее» домов в день весеннего субботника и услышала обрывок разговора: «Да что тут делать после Анны Егоровны? У нее все сделано…». Вокруг домов был действительно образцовый порядок: и кусты были обрезаны, и клумбы в колесах устроены, и даже колеса покрашены. Но думавшие, что им нечего будет делать, глубоко заблуждались. Вскоре появилась хлопотливая Анна Егоровна: «Ребятки, подсобите мне. Вон там два матраца лежат. Я думала, их кто на дачи разберет, да, видно, не пригодились. Вы мне их на кострище отнесите. И из подвала… там тяжелое. И чистота у нас будет, полный порядок.»
Наконец семья получила квартиру. Большую, четырехкомнатную. Здесь же, в этом же микрорайоне. Анне Егоровне была выделена отдельная комната. Казалось бы – живи и радуйся. Но именно с этого времени и усугубились ее нелады с дочерью. Очень уж были похожи эти две женщины. Анна Егоровна пришла к начальнику ЖЭКа и сказала:
- Увольняй меня, Петрович, уезжаю я от вас.
- Куда же ты уезжаешь?
- В деревню к себе, назад. Не могу я со своими жить. И «не работай», а не работать я не могу. И собаку не держи, и кошку. А я привыкла, чтобы и кошка была, и собака… Поеду я.
- Ты же,  Егоровна, дом продала, куда же ты поедешь?
- Поеду, в деревне меня знают, поеду!
- Ну вот, сорвали бабку с места, а теперь ей и жить негде. Ты вот что, ты меняйся с ними!
- Да что ты, что ты такое говоришь! Дима-Большой только что квартиру получил и – обмен. А что как ему неприятности по службе будут? Что ж я приехала зла тут понаделать? Нет, я в деревню поеду.
- Да не пущу я тебя. Егоровна. Не пущу!  Комната у меня есть в заначке. Хоть сегодня переезжай. Комната большая – 20 метров. Там даже мебель есть. Что не понравится, можешь выбросить. И всего один сосед, спокойный такой мужчина. Ему веселей будет.
Анна Егоровна переехала. Удивительна жизнь – резкая ситуация не родила зла. Ни в ком. Эта сцена, случайным свидетелем которой я оказалась, много сказала мне – и об уме и о терпимости.
Анна Егоровна подметала дорожку. Дима-Большой, направляясь на службу, сделал крюк и подошел к ней. Остановился, не спеша поцеловал ее в обе щеки. Не побоялся прикоснуться своим полковничьим кителем к ее грязному фартуку. В неспешности была демонстративность. Я ее почувствовала. И не осудила.
- Ты что же это, мать, - услышала я, - два дня уже не заходишь. Здорова?
-Здорова, Димочка, здорова. Сегодня думала зайти. Вот как управлюсь, так и зайду. Вчера я за цветами в хозяйство ездила, поздно уж вернулась. Зайду, зайду!
Я смотрела на ее умные, искрящиеся добром глаза. Она понимала, что Диме-Большому  надо было  вот здесь, когда она в грязном, подойти и поцеловать ее. Понимала…
И еще два эпизода, два штриха к ее облику.
В булочной. Она стояла впереди меня и разговаривала с другой старушкой. Одной из тех, которым мало. С недовольной миной она говорила о том, что дочь вчера купила мало хлеба, и к обеду белого уже не хватило. «Я люблю, чтобы с запасом, чтобы не думать потом», - заключила она. Анна Егоровна улыбнулась, она почти всегда улыбалась, когда говорила: «А вот я люблю, когда хлеба мало. Чтоб не хватало. Вкусней тогда». И опять глаза искрились. И эти лучики, расходящиеся от глаз… Хлеб вкусней, когда его мало. И ведь действительно - вкусней.
На мороженое
Когда сыну был год, нас с мужем пригласил на банкет по случаю защиты диссертации наш хороший знакомый. Встретив Анну Егоровну на улице, я спросила:
-Анна Егоровна, Вы не отпустите нас завтра часа на два в гости?
- А чего же, чего же, приду конечно. Приду.
Было начало лета. Когда в шесть часов вечера мы собрались идти в ресторан, няньки с малышом – бабушка, моя десятилетняя дочь со своим приятелем Игорьком – пошли на прогулку в парк.
Часов в девять вечера мы были уже дома.
- Ну как вы, чем занимались?
- Мы с Сашенькой гуляли, а Леночка с Игорьком траву собирали.
-Траву? Какую траву?
-Мама мальчика, Игорька этого, - она в аптеке работает, - наказала им набрать травы для аптеки. За вечер, мол, по 20 копеек, то есть на мороженное, заработаете.  Глаза Анны Егоровны блеснули, и я поняла, что она хочет рассказать что-то интересное. Убедившись, что дочери нет в комнате, она продолжила:
-Собирают они, значит, траву. Я смотрю, Игорек этот пошибче Леночки, быстрее собирает. Ну, думаю, помогу ей, Сашенька из коляски за нами смотрит… Только я начала  рвать, она подходит ко мне и говорит: «Не надо этого делать, бабушка. Это будут деньги, нажитые нечестным трудом». Я… прям оторопела. Вишь ты – нечестным трудом. Ну, я потом поняла, это не то, что мой труд нечестный, а то, что мальчику-то никто не помогает.
- Вишь ты, - Анна Егоровна все не могла успокоиться, - нечестным трудом. А честным – трудно. Трудно.
- Ну и как, - вторглась я в ее переживания, - заработали они на мороженое?
- Не заработали. Игорек-то заработал. Ему 20 копеек заплатили, а Леночке только 18 копеек. Ну тогда и он не пошел за мороженым.
В этот момент в комнату вошла дочь
- Ну что, дорогая моя, не заработала на мороженое?
Лена остановилась около бабушки. Анна Егоровна обняла ее и, будто успокаивая, сказала: «Вот и я тоже… так за всю жизнь на мороженое и не заработала». Без сожаления сказала, с улыбкой. Видно, это она про себя решила уже давно. И без обиды на жизнь.
- Да, - подтвердила я, - как сборщики вы заработали очень мало. Ну ничего, зато вы хорошо заработали как няньки.- Я стала раскладывать на тарелки принесенное угощение: пироги, бутерброды, торт, - так что будем пить чай!
Время от времени я ее вижу. И почти всегда «при исполнении».
- Все работаете, Анна Егоровна? Не трудно?
-Да не-ет… А чего ж… - и опять глаза искрятся, и опять я тщетно пытаюсь заглянуть в них поглубже, - так ведь оно и лучше. Это мне и за гимнастику, и за прогулку, и – на людях. Так оно – привычней.
Я поняла, почему не гаснут ее глаза. Почему ее хлеб «вкусней», откуда вдохновение. Она живет так, будто кто-то свыше однажды сказал ей Слово. Он сказал ей: «Жизнь – это дар!». Она прониклась, и с тех пор живет полная благодарности Богу и всему живущему. Она – с Богом в душе.


             ЖЕНЩИНА ИЗ ЦЕРКВИ

Видела  я ее всего один раз. И продолжалось это минут пять. Но мне ее уже не забыть. Даже не знаю, как ее зовут.
Это было в моем родном городе, в Золотом Кольце, в один из моих летних приездов. Я и не помню, как я оказалась на той улице. По этому лучу от пруда уже наступало строительство крупных жилых домов.
 Город поделен на две части прудом, на высоком берегу которого  и сейчас стоит графский дворец 18 века с большим, «правильным» парком и господской церковью. Эта сторона города называется «графской». Собственно город расположен по другую сторону пруда и знаменит тем, что имеет лучевую застройку, иначе говоря, от пруда улицы расходятся веером. А окна полукруглого фасада графского дворца смотрят на ту или иную улицу.
Строительство крупных жилых домов приближалось, но здесь, в низинке, еще жили своей жизнью десятка полтора покосившихся, наполовину вросших в землю домишек. У одного из них, на скамейке, сколько я помню, всегда сидел безногий немой уродец. Иногда он сползал на землю и как-то добирался в тень раскидистой ивы, что росла неподалеку. Бывало, проходившие мимо говорили: «Здравствуй, Толя!». Услышав свое имя, он радостно вскидывался,  пытался что-то промычать в ответ и от того становился еще более жалким. Я не могу представить себе «низинку» без этого уродца. В то время, как говорили, ему было лет пятьдесят. На вид – не более  двадцати.
Когда я приближалась к «низинке», то еще издали заметила там небольшое оживление. У одного из домишек стояло с десяток старушек в черных платках, чуть поодаль - небольшими группками  соседи или случайные прохожие. «Может, немой…», - невольно мелькнуло в голове. Но, оглянувшись, увидела его сидящим по случаю тепла на земле, под ивой. Потом я увидела, что рядом с домом, где толпились старушки, было пепелище – полусгоревший дом. Даже по останкам видно, как он был жалок и мал.
В этот момент меня назвала по имени пожилая женщина, в которой я с трудом узнала нашу соседку по дому.
-Что это, тетя Даша?
- Два дня как дом сгорел. Там была парализованная… Пелагея.
- Так что, и - она?
- Да, пока соседи, да пожарные подоспели, она уже…
- С кем же она жила?
- Она была совсем одинокой. Парализована уже восемь лет, - вздохнула тетя Даша, - и все время за ней ходила одна… женщина из церкви. Два раза в день приходила – утром и вечером. Это сейчас лето, а то ведь топить надо было…
К нам подошла еще одна женщина, поздоровалась с тетей Дашей и тут же включилась в разговор:
- Вот ведь как, а? Сколько ОНА (речь явно шла о женщине из церкви) говорила Паше: «Не кури, не кури!» Так нет же!
Я поняла, что в округе, видимо, усиленно осуждали покойную.
- Но, говорят, курила Пелагея только при НЕЙ… ТА, когда уходила, прятала папиросы. Схитрила старуха, что ли, припрятала?
- Тетя Даша, - спросила я, - они, что, родственницы были?
- Какие там родственницы! Просто ОНА за Пашей ходила.
- Ну, а кто – ОНА?
Тетя Даша пожала плечами:
- Она хоть и ходит сюда восемь лет, про нее мало кто знает. Только и говорят, что «из церкви». Но я слышала, что ОНА тоже – одинокая. Сын у нее один, да как будто бы – сидит. Сама она на графской стороне живет.
- И что же, оттуда два раза в день сюда ходит?
Тетя Даша снова пожала плечами:
- Церковь-то, вон, рядом. В церковь ОНА ходит. ЕЕ там все видят.
Мне еще многое хотелось спросить. Например, почему они не поселились вместе? Потому что восемь лет ходить два раза в день в другую часть города… Но я промолчала. Вряд ли тетя Даша знала это. Скорее всего ничего достоверного об этой женщине не знали. О ней только «слышали» и «говорили».
Мы продолжали стоять. Пепелище и соседний домишко, в котором лежала покойная, приковывали.
- Хоронить завтра будут, - сказала наконец тетя Даша, - с отпеванием. А ОНА, говорят, больно убивается. Молчит, да убивается, что не уберегла. А как ее убережешь? – в голосе тети Даши послышались сердитые, осуждающие нотки, - коль она ночью, в постели, вздумала курить?
Мы помолчали. И вдруг тетя Даша взяла мою руку выше локтя и сжала ее: «Вот… вот ОНА! Вторая, вторая из дому выходит!»
Двери домика, из которого ОНА выходила, были низкими. Поэтому, когда, выйдя, она распрямилась, я увидела, что ОНА была высокой. Высокая, сухая и жилистая старуха. На вид она была крепкой, и я поверила, что она до сих пор – а ей было далеко за 60 – справляется с тяжелой физической работой. На ней была дешевая черная одежда. По тому, как мялась юбка, я поняла, что она из сатина. Что-то неуловимое не то в покрое, не то в манере носить говорило о том, что это униформа. А может быть, я просто знала, что «ОНА из церкви».
Выйдя, ОНА направилась было идти в сторону, противоположную от нас, и я пожалела, что не смогу увидеть ЕЕ лица. Но, к счастью, кто-то из старушек, стоявших у дома, окликнул ЕЕ, и ОНА обернулась. Более сурового и неулыбчивого, более выразительного лица я не помню. Казалось, улыбка – самое невероятное, самое чуждое  этому лицу.
Остановившись и повернувшись к старушкам, ОНА им что-то сказала. Потом вдруг, будто что-то почувствовав, глянула в нашу сторону. Двое здешних, а эта, молодая – чужая. И говорят, конечно, о ней.
Я поразилась ее мимике, столь подвижной на этом суровом лице. Только один взгляд на нас, и лицо изменилось. Страх суда, вина… Не уберегла… Лежачую, убогую… Судят!
Лицо ЕЕ было так выразительно, что я не могла оторваться. Я даже точно помню, что не владела тогда своим лицом. Может быть, я отразила ЕЕ страх и испуг? Или была уж очень этим поражена? Почему ОНА так на меня смотрит? Почему ОНА продолжает на меня смотреть? Расстояние смягчает, но я вижу, она смотрим именно на меня. Может быть, ОНА подумала, что я, именно я ЕЕ сужу?
Нет, в этом взгляде ко мне что-то другое. Вот сейчас оно проявилось, сейчас. Страх скрылся, и лицо приняло очевидно обычное свое суровое выражение. Конечно же, конечно, разве я смею вас судить?! Но вот другое… Обо мне? ОНА – обо мне?!
На этот раз, на единый миг, испугалась я. Она знает. Я вдруг поняла, что она знает. Она видит и все обо мне знает. Никто не знает, а она знает.  И про тот соблазн, и про сон. Она все знает. Но я испугалась только на миг. Я посмотрела на нее ровно и просто: да, все есть, все это есть – и тот дьявольский соблазн, и сон… и вина. Все есть. Я смотрела на НЕЕ не отрываясь. И опять я поняла. По этой суровой ровности я поняла, что она тоже меня не судит. За это она меня не судит.
…Но вот ОНА о другом… Что?.. Так судит или не судит? Все-таки судит?.. Нет, ОНА о другом. Мало. Этого мало. Она сказала: мало…
Собравшись, я посмотрела на нее: «А почему вы думаете, что я не смогла бы также? Конечно, восемь лет…Почему вы думаете… Я бы тоже не бросила!»
- А я сама нашла.
Не в силах найти ответ, в муке я опускаю глаза. Потом, боясь, что ОНА уйдет – ОНА ведь сейчас уйдет! – я поднимаю глаза:
- Я отдам!
- Отдашь, конечно, - она спокойно опустила ничуть не смягчившееся суровое лицо. Разговор, видимо, ее утомил. Она повернулась к ожидавшей ЕЕ старушке, и они неспешно пошли к церкви.
Август-сентябрь 1988.