ОТЕЦ МОЙ И МАТЬ

Сентиментальное повествование о семье

Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток;
И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю.

Александр Сергеевич Пушкин


ЗАМЕЧАНИЯ К НАПИСАННОМУ
Если честно, с возрастом становишься действительно слезлив. Иногда даже хочется снова поплакаться, пожалиться на все свои обиды и несчастья, на несбывшиеся мечты и неосуществлённые планы, уткнуться в подол мамы или уснуть на коленях отца…
Понимаешь, что такое вряд ли случиться, если бы даже они были живы…
Но хочется же поверить в невозможное.
Кажется, столько лет минуло, но как только вспомнишь о них, жаль сжимает сердце и думается, что, как было бы хорошо, будь они живы.
Родители нужны всегда, пока сам жив.
Знать бы верно это раньше, не сказал бы грубого слова, не заставил бы лишний раз волноваться, чаще приезжал на побывку, без возражений выполнял бы просьбы. А то ведь в детстве и отрочестве подрастал и думал, что будут они рядом всегда, а в юности и взрослости всё откладывал «на завтра», «на потом», рассчитывая при следующей встрече высказать, сделать всё доброе, сердечное, что только можно.
Но вдруг осознаёшь, что ничего не успел: ни сделать, ни сказать. Что-то главное - не успел, не успел, не успел…
Не поговорили…
Банальности, конечно, но что же поделать…
А родителей нет…
И остаются они только в памяти да на фотографиях.

В восьмидесятые годы 20-го века, во времена «разгоревшейся» перестройки, я, будучи по образованию историком и, зная примерно, чем чаще всего в прошлом заканчивались подобного рода «перестройки», не сразу разгадал суть нынешней. Даже пребывал в восхищении и с благоговением взирал на «символа процесса» М.С. Горбачёва, стоя от него буквально в нескольких шагах во время посещения новым генсеком Куйбышевской швейной фабрики «Красная Звезда» в 1986 году. Пребывание в роли «особы приближённой к императору» объяснялось просто: я стоял на охране ворот этой фабрики в исключительно наглаженной и начищенной до блеска милицейской форме, при этом политически очень благонадёжный, поскольку являлся ещё и секретарём партийной организации Самарского райотдела милиции.
Буквально через год, когда в голосах перестройщиков зазвучали антисоветские и антикоммунистические мотивы, понял, что благополучием для страны это перестроение не кончится.
Много тогда было сказано, озвучено лживого, неверного, просто безграмотного…
Но преподнесённого как истина!
За ярким призывами «жить не по лжи», устремлениями к истиной демократии, социализму с «человеческим лицом» скрывалась  определённая цель: разделить народ на национальные «квартиры», заставить его ненавидеть своё прошлое, отказаться от настоящего, свернуть на «новые» пути и дороги.
Особо меня зацепило за живое безжалостное определение для старших поколений советского народа как совков, рабов и ватников. Говорившие это, даже не понимали, да и не понимают до какой низости, до какой глубины падения они дошли, отказывая целым поколениям людей в правоте, возможности и искренности выбора личной судьбы, в справедливости созидательной деятельности всей страны.
Я знал, как жили мои родители, наша семья, мои друзья, их близкие и как не проста была их судьба. Да! Лёгкой и свободной её назвать нельзя. Но они жили и работали во имя благополучия и будущего своих детей и не ждали за свои труды ни циничных судебных реляций самозваных пророков, ни наград от власти имущих. 
Рассказать о своей семье я задумал ещё в студенчестве. Расспрашивал отца, своих старших братьев, сестёр, старался запоминать их рассказы. Мотивированный прямыми искажениями исторических событий советского периода я договорился с отцом, что он будет потихоньку писать воспоминания о своём детстве, юности да и всей жизни. Всё что запомнилось. Потом я что-то подправлю, добавлю, обработаю и мы издадим книжку, чтобы осталось детям, внукам та правда и жизнь наших предков и нашей семьи, что была на самом деле.
Он начал писать. Но потом, ссылаясь на плохое зрение и здоровье, перестал.
Во время своих приездов в родное село, я пытался его взбодрить и призвать к дальнейшему написанию, но ничего не получилось. В конце концов, он вручил мне тетрадочку с воспоминаниями и предложил, что бы он рассказывал, а я бы записывал. Ну а мне тоже было, к сожалению, не досуг заниматься этим в короткие дни приездов. Надо было навестить родственников, друзей-одноклассников. Конечно, что-то я записал, но как-то наспех, без уточнений и пояснений.
Потом его не стало.
Сейчас, когда, наконец, взялся упорядочить все записи, оказалось, что это надо было сделать, не откладывая «на потом». К сожалению, многое забылось.
Когда начал писать о своих родителях, за сведениями о них стала в свою очередь приходить другая информация: воспоминания об их родителях, братьях, сёстрах, других родственниках, о событиях и укладе прошлой жизни. Сведения были разные, наверно некоторые и не совсем точные, не совсем полные но, как мне кажется, при написании я старался быть как можно ближе к истине.
Стремился не давать жестких оценок некоторым ситуациям и фактам, однако без своего собственного мнения обойтись было нельзя. Это же не послужной список и не автобиография для отдела кадров. При всём при этом понимаю, что часто правда у каждого своя и для кого-то, может быть, не очень подходящая в моём изложении.
Если уж при чтении сего повествования что-то не так по Вашим собственным представлениям и памяти, то прошу заранее:
 - Простите!


Уважение к минувшему –
вот черта, отличающая
образованность от дикости.

Александр Сергеевич Пушкин

Уважение к предшественникам
состоит в том,
чтобы продолжить их подвиг,
а не забывать о том,
что они сделали  и для чего.

Лев Николаевич Гумилёв.

ОСНОВАНИЕ ОЛЬШАНКИ
Переселение семей Артюховых с Курской губернии и Корниенко из Черниговской в Оренбуржье началось из-за того, что
 в тех краях в начале 20-го века было жестокое безземелье.
К примеру, летом братья Антон и Макар Корниенко работали на одном наделе, либо батрачили, а зимой уходили трудиться на шахты Кривого Рога. Но видно так жить было невмоготу. На земле каждому хочется быть хозяином. И поманили их слухи о щедрых степных землях Оренбуржья. В это же время, возможно, в народе пошли также вести, слухи о реформах Петра Столыпина – министра внутренних дел Российской империи.
Поначалу приехали на будущие земли пятеро будущих переселенцев. Кто это был точно неизвестно, возможно среди них был и мой дед Антон – ему в то время было, порядка 26 лет. Место будущего поселения на пологих склонах сопок Общего Сырта им понравилось.
Общим Сыртом называется огромная всхолмлённая местность срединного Оренбуржья северней течения реки Самары, которая берет начало неподалёку от моего места рождения - рабочего посёлка Переволоцкий.
У подножья сопок – шишек, как их называют до сей поры, протекала речка Усюк, росли тучные травы, выраставшие буквально до морды лошадей.  Владельцем земель был самарский помещик. Пришлось будущим переселенцам ехать в Самару и заключать с ним договор об аренде.
 Получив согласие и подписав договор, посланцы вернулись на Украину и начали предлагать односельчанам переселиться на новые целинные земли. Переезд моих родственников с Украины состоялся в 1904-05 году, точно, в каком, сказать сложно. Приехали они с имевшимся у них скарбом на лошадях, запряжённых в телеги. Путь был длинен и долог, скорее всего, не меньше двух-трёх месяцев.
С ними одновременно приехал Рошва с семьей. Были переселенцы с Полтавщины: Квитки, Ищенко, Матвиенко, Шалутченко. Были переселенцы с Брянщины, Курской губернии.
И вот на берегу маленькой речушки у самых подножий вершин Общего Сырта был заложен хутор Ольшанка. Название, вероятнее всего, пошло от названия дерева ольхи. Заросли и рощицы этих деревьев обычно называли ольшаниками. А их по берегам Усюка хватало.
Жили на хуторе почти одни украинцы. Но говор у них был не чисто современный западноукраинский, а более русифицированный – восточноукраинский суржик. Во всяком случае, я, родившийся через 50 лет и выросший в большой русской бывшей казачьей станице Переволоцкой, что южнее в 20-25 километрах от Ольшанки, даже будучи маленьким, легко понимал ольшанковцев-сторожилов. Молодёжь и пацанва вообще говорили только по-русски, правда, некоторые «гэкая», «шокая» и «такая», сохраняя какую-то особую волнообразную мелодичность и мягкость говора.
Ольшанка была по тем временам поселением довольно большим, где-то до 40-50 дворов, может и больше. Через какое-то время, когда окрестные земли были поделены между переселенцами и начала ощущаться её нехватка, выходцы из Ольшанки основали новое село Украинку, что была в километрах двадцати-тридцати севернее Ольшанки. Сейчас этой деревни тоже нет.
Труд крестьянский переселенцы любили, земли было достаточно, хоть и была она не густо черноземной. Попадались солончаки, песчаники, суглинки. Но в целом, урожаи были хорошие.
Поначалу, в первый год, ввиду близкой зимы, рыли под жильё и для содержания скотины землянки. По весне следующего года строили саманные дома. Саманы делали из смеси земли(глины) и соломы. Вскапывали по кругу землю, поливали водой, «трусили» соломы, затем перемешивали своими ногами либо лошадьми и набивали влажной соломоземляной смесью станки, сбитые из досок. Образовавшиеся прямоугольники саманов выкладывали для просушки. По существу это были огромные самодельные земляные кирпичи, которые скреплялись в стенах глиняным раствором. Если клали такой «кирпич» поперёк кладки, то это сразу была полная толщина стены сантиметров 50-75.
Дома переселенцев обмазывались глиной снаружи и внутри, белились. Потолки в домах перекрывались деревянными балками-матками, а между ними плетёным ивняком, который тоже обмазывался снизу и сверху. «На горыще», «подловке», по-русски на чердаке, верх потолка  утеплялся ещё землёй и золою. Зола обладала ещё и противопожарными свойствами. Крыши были крыты соломой, и, в случае загорания соломы на крыше, зола нагревалась и выделяла углекислый газ, который подавлял интенсивность горения и в какой-то мере предохранял загорание основного жилища.
Полы в домах были глиняные, которые в летний период периодически смачивались, промазывались раствором глины, перемешанной с просушенным конским навозом. Делалось это для того чтобы не заводились кровососущие насекомые, типа вшей, клопов и блох. Позже, конечно, стали укладывать деревянные полы, но поначалу было так. Саманные дома были «тёплые» зимой и «прохладны» в летнюю жару.
К дому через сенцы примыкали хозяйственные пристройки и помещения для домашнего скота и птицы с лабазами(лапасами) - крытыми соломой дворами-навесами. В пристройках рыли глубокие погреба для хранения скоропортящихся продуктов летом - молоко, сметана, масло; зимой - овощей, картошки, солений и квашений. Иные хозяева делали из погребов на период лета почти настоящие холодильники, набивая погреба снегом или льдом, и присыпая сверху, чтоб быстро не таяло, соломой.
 Здесь же в пристройках стояли ларИ (сусеки) – большие деревянные ящики, где хранилось семенное зерно, зерно для последующего помола на муку, сама мука, зерно для подкормки домашней живности. В сезонное время осенью в зерне какое-то время хранились бахчевые: арбузы и дыни – считалось, что так они сохранялись дольше.
Рядом с домом, как правило, строили полуземлянку – летнюю кухню, где летом готовилась и употреблялась всей семьей пища. Делалось это для того, чтобы в основном доме было прохладно и удобно спать и чтобы туда не набивались летучие насекомые. Для этого окна плотно занавешивались изнутри и закрывались ставнями снаружи.
Летом для отопления домов зимой делали по технологии саманов из навоза домашнего скота, так называемые кизяки. Если удавалось, в прилегающих оврагах выпиливался и вырубался сухостой. Дополнительно для розжига наламывали высохший хворост, для того же по степи собирали колючие катуны, перекати-поле – полукустарник круглой формы, обладавший очень высокой степенью горения. Вырастая в виде шара, к осени он засыхал, ветрами вырывался из земли и катился им до ближайшей лощины, оврага, леска. Там накапливался и набивался в огромных кучах.
У реки разбивались огороды, на которых выращивались овощи, подсолнечник, сажались деревья и строго оберегались. В округе лесов было мало, росли только колки по оврагам, где, как правило, протекали ручьи от родников, да земля напитывалась весенними водами.
Особенно славился в округе Мрясовский лес – огромный разветвлённый овраг, заросший преимущественно берёзами, ольхой и липами. По дну его протекал ручей, берущий своё начало из могучего родника, что вырывался на поверхность через отверстие величиной почти с голову ребёнка.
Деревья у ручьёв и речек "держали воду" и, чтобы спилить дерево близь деревни, либо в её границах, необходимо было согласие всех соседей. Рассказывали, что соседи даже ругались, если, выгоняя скот в стадо, бабы «нечаянно» выламывали ветку («халудину») из «не своего» дерева либо ивняка. Эти правила существовали и на моей памяти, во время моих посещений Ольшанки в 60-тые годы.
Плодовые деревья не росли, климат тогда был суровее и жёстче, чем теперь, да и не до них, вероятно, было.
Село располагалось по берегу реки в одну улицу и разделялось возвышением-бугром, который скрывал один конец села от другого. Возвышение звалось в народе солидно "Кавказ". Так и говорили: «Этот живет за Кавказом, пойду за Кавказ».
Жили переселенцы тем же порядком и обычаями, как на Украине, но природа Оренбуржья была много суровее. Крестьянское хозяйствование требовало больше сил, больше работы, больше настойчивости, большей крепости характеров. Однако, переселенцы были именно таковыми.
Это были пассионарии – люди с повышенной жизнеутверждающей энергией созидания, ведь на переселение за тысячи километров от родных мест решались только сильные, волевые люди, бесстрашные. Этот их могучий характер позволил на новом месте жить в основном не бедно. Пережив в напряжении первые пять-десять лет, большие работящие семьи уже могли держать до десятка коров, полтора-два десятка овец, до сотни птицы: гусей, уток, кур. Тягловыми животными были быки и верблюды, приобретаемые у башкир и казахов. Лошадей берегли.
В округе были поселения башкир, татар, мордвы, немцев русских крестьян и станицы оренбургских казаков. Жителей соседних русских поселений ольшанковцы называли «про меж себя» кацапами, а те их хохлами. Почему так прозывались? Повелось это, по всей вероятности, со времен появления Великой, Малой и Белой Руси, а вместе с ней и отличных черт трех родственных народов.
Народный ум привык выбирать, может быть, внешнее, но, тем не менее, нечто существенное, характерное, что определяло и отличало их. Белорусов прозвали бульбашами. От названия картошки – бульбы, которая изобильно выращивалась и произрастает в Белоруссии до сей поры.
Украинскую чуприну – чуб, оселедец, - длинный клок волос на макушке выбритой головы запорожского казака, по-русски «хохол», сделали символом украинского народа. По бородам московских стрельцов (видели когда-либо картину художника Василия Сурикова «Утро стрелецкой казни»? Рыжего стрельца?), что были схожи с бородой козла, а козел по-украински «цап»(сап),- русские определялись, "как цапы"(«как сапы»). Потом в середине слова буква «к» затерялась во времени и русских стали звать просто - кацапы. Прозвище для русских, пожалуй, позабористей, пообидней. Но это всегда так, - у меньшого брата-хохла обида всегда должна быть непременно горше.
«Москали» - это прозвище русских существует с 16-17 веков, но существовало оно не только у хохлов и бульбашей для русских, но и у самих русских людей – жителей периферийных губерний для служивых людей и солдат, когда те прибывали из столичных центров в глубь России.
Для западных украинцев после Великой Отечественной войны появилось ещё одно специфической прозвище «бандеровцы», по фамилии главного националиста и пособника фашистских захватчиков Степана Бандеры.











Ряба собака,
Рябы цуцанята
Биглы по дороги,
Раскидалы ноги.
Четыре ноги –
пятый хвист.
Хай тэбэ рябу
Ряба собака зъист!

Детская ольшанковская
считалка

АРТЮХОВЫ
Предки мои по материнской линии вышли с Курской губернии. Дед Кирилл Михайлович родился в 1881 году. О прадеде Михаиле не знаю ничего. Вероятно, Кирилл в начале 20 века  появился в Ольшанке – как и все другие переселенцы. Один ли, с женой или родителями, родственниками? Точно не известно. Но, по воспоминаниям папаньки, родственники у деда Кирилла в Ольшанке жили, так как в середине 30-тых годов из Ольшанки на Украину уехали сестра и брат Кирилла.
Семья носила фамилию Артюховы, однако существует версия, что первоначально фамилия была Артюх. Уже при Советской власти их записали на русский манер как Артюховы. Фамилия Артюх образовалось по одной версии от мужского канонического имени Артемий, что в переводе с древнегреческого означает «посвящённый Артемиде» - богини Луны и охоты. По второй версии, и, на мой взгляд, более верной, фамилия Артюх – является тюркской и происходит от слова artyg – «выдающийся среди других, сильнее, лучше, больше, лучший, высший».
Кирилл Михайлович как раз соответствовал своей фамилии - был человеком необычайной силы. Не особо, чтоб высокого роста, но широкий в кости, с мощными руками. Кулак – что банка литровая. Об этом мне рассказывал папанька.
Прежде чем отправлять урожай по сельхоззаготовкам в район на зерносклады, Кирилла Михайловича просили взвесить телеги на свою силу. Весов больших в колхозе не было, а весовщики в районе, случалось, обманывали колхозников при сдаче зерна. Так вот, говорили, что телегу, груженную зерном вроссыпь, дед Кирилл поднимал за слегу либо за заднюю ось и определял вес зерна, редко, говорят, ошибался.
 Так вот и отрывал от земли либо 40, а то и 60 пудов, а это 600 либо 1000 кг. Говорили, что и девяносто пудов отрывал, но это на грани легенды. Это же полторы тонны. Не верится… А вот то, что под коня подлезал и поднимал его на плечах – это совершенно достоверно. И это было в  возрасте около 45 лет. Мои старшие братья Петр и Виктор что-то от него унаследовали. По сегодняшним меркам, – в молодости тоже сильные люди были, но до деда Кирилла им далеко!
Уже в войну Великую Отечественную, когда было Кириллу Михайловичу за 60, возвращался из райцентра на двойке-пристяжной. Переправляясь через уже готовую к ледоходу речку, вместе с лошадьми провалился под лед. Выбрался сам, сани утаскивало с лошадьми под лёд, выпряг лошадей и выволок их на лед. Как он это сумел?
Домой добрался в ледяной корке. Вероятно, «схватил» крупозное воспаление легких и "сгорел" в несколько недель. В глухой оренбургской деревне лечение в ту военную пору было только народными средствами. Антибиотиков не было.  Верно, ещё и надорвался.
К сожалению, я не застал бабушек и дедушек в период осознания самого себя. Но мне говорили, что бабушка Артюшка – баба Таня нянчила меня до полутора лет и умерла в 1957 году. Поехала погостить к младшенькому сыну Александру, жившему на станции Лозовая Харьковской области Украины. Там и умерла, и похоронена.

Старший брат бабушки Артюшки –– Дыд – вероятно, прозвище - жил в соседнем селе Мрясове. Жил долго. Больше ста лет. В конце жизни всё ходил на речку рыбачить. У реки и помер.

У деда Кирилла и бабушки Тани было семеро детей: Катя -1906 года рождения, Василий -1912, Матрена – моя мама-1917, Петр -1919, Анна -1924, Нина -1925, Александр -1929. При рождении Александра деду  Кириллу было 48 лет. Разница между первым и последним ребенком 23 года. Почти целое поколение! В этом, вероятно, была своеобразная житейская мудрость. Хотя и рождались дети, когда родители были почти в пятидесятилетнем возрасте, но на последнего ребенка в семье могли работать в полную силу старшие братья и сёстры. Я это хорошо осознавал, поскольку родился пятым в семье. Маме было 38, папаньке – 41. Мне уже не досталось послевоенных тягот: полуголодных дней, скудной одежды и большого физического труда, всего того, что испытали в разной степени мои старшие братья и сёстры…
Если честно говорить, по сравнению с ними я, как сыр в масле катался…

Екатерина Кирилловна
Тетя Катя жила последние годы в Оренбурге. Они с мамой были очень похожи внешне.
Её муж Яков Гаврилович Наглов работал до выхода на пенсию в сельской местности на начальственных должностях: председателем колхоза, директором элеватора в Переволоцке. На пенсии имел некоторую слабость к спиртному. Во всяком случае, во время моих не частых посещений тёти Кати я запомнил его навеселе. Дочери тети Кати Настя и Женя тоже жили в Оренбурге, всегда принимали нас, когда мы бывали в областном центре. У Жени одно время жила моя старшая сестра Лида, когда в 60-х годах приезжала сдавать экзамены в пединституте, где она училась заочно. Тетя Катя и Женя жили в собственных домах с земельными участками на самом берегу реки Сакмары. Как-то, когда мне было лет семь-восемь, я упросил сестру взять меня с собой в город на неделю. Эта неделя затянулась на два месяца.
 Женино подворье-земельный участок с небольшим садом сторожил большой и свирепый пес. К тому же ещё и дурной. Был он на привязи, но меня предупреждали, чтобы я к нему не приближался. Но кто ж нас - любознательных удержит!
Через несколько дней жизни в гостях мне показалось, что пес ко мне стал привыкать. Как-то, проснувшись утром, я вышел на крыльцо в том счастливом расположении детского духа, когда весь мир кажется волшебным и добрым.  Солнце стояло ещё невысоко. Река, казавшаяся тогда огромной, сверкала бликами, утренние комары не кусались. Пес глядел на меня из своей будки доброжелательно. И я решил его погладить. Потянул к нему  ладошку прямо в конуру…
Я успел от него увернуться в последнее мгновение. Хватал он как и положено псу, за шею, чтобы задушить. Но зубы только чиркнули по одной стороне, разорвав попутно мочку уха. До крупных сосудов достать зубы не успели, но шрамы оставались долго. Со спины моей когтями он сорвал лоскуты кожи. Тетушки и сестра Лида были, что называется, в шоке. Мне раны не были видны. Было только очень больно!
Помню, как в больнице в первый день, смазав раны йодом,   наложили повязки, а на другой -  стали их отдирать. Боль была дикая, но меня поощряли, всегда терпеть боль и я изо всех сил её терпел. 
Но самое-то главное! Хотя после взятых анализов пес оказался не бешенным, мне, «на всякий случай», назначили от бешенства 60 уколов. Делали их в живот. Всё время невольно хотелось перехватить шприц, вырвать его из рук медсестры и не дать ей сделать укол. Но уколы я выдерживал без крика. Такие же пацанята, которых приводили одновременно, орали во всю глотку. Я был горд своей силой воли и мужеством. Меня хвалили за это. Видно в детстве я действительно был терпелив.  Однажды подслушал, как медсестра, делавшая уколы, говорила другой: «Вот ведь какой терпеливый – не пикнет, только слезки в глазах наворачиваются». Это наполняло меня ощущением достоинства и гордости.
Тетя Настя – старшая дочь тёти Кати была моей крестной мамой. Навещая меня во время того же гостевания у Жени, непременно приносила мне что-нибудь «вкусненькое». Однажды она повела меня на знаменитый тогда в народе оренбургский «Колхозный базар», где мою стриженную под «ноль» голову слегка шарахнул «солнечный удар». Тётя Настя испугалась страшно, но, к счастью, я быстро в тени справился с последствиями перегрева. Последний раз я видел тётю Настю в 1981 году на моей свадьбе в Куйбышеве.
Её дочь Лида приезжала к нам в Переволоцк погостить в дни зимних каникул, сейчас Лида живет в Новосибирске, в её семье и тётя Настя. Другая дочь – Таня в Оренбурге. С Таней я был дружен в детстве. Она несколько раз приезжала к нам в Переволоцк во время летних школьных каникул. Помню, как мы с ней «в очередь» нашей семьи пасли на заречных полях реки Самарки сборное стадо овец. В полдень, когда овцы укрывались от зноя в тени заречной тополиной рощицы, мы с Таней успевали сбегать искупаться в Самарке, позагорать, поболтать о городской и сельской школе. Иногда Таня устраивала целый стихотворный спектакль, изображая в лицах и читая наизусть:
« Мама сплять и папа сплять, а мне гулять не велять и вот сидю я одна у растопёртого окна. Глядю идёть соседский сын Иван. При зонте, при гороховом пальте и с соплёй на вороте.
- Не хотите ли пройтиться, там, где мельница крутиться, лепестричество сияет и хвонтанчик шпондыряет
- Нет, ответила ему.
-Не хотите, как хотите!
Руки в брюки он вопер и на мельницу попёр».
Не всё, конечно, запомнилось, но это был целый спектакль! Хохотал я до коликов. Когда редко-редко встречаюсь с Таней, то непременно вспоминаю наше детское пастушество.

Василий Кириллович
Судьба Василия Кирилловича сложилась как у многих мужчин военного поколения. Женившись до войны, он был призван на фронт одним из первых и ушёл, оставив жену Домну – Домочку как её ещё называли родственники. В действительности Домна звалась Домаха Афанасьевна Ковальска – верно девушка была из польской семьи. В семье Василия и Домны подрастали две дочери Валя и Рита, родившиеся в начале тридцатых годов
Василий Кириллович погиб 10 ноября 1942 года перед самым началом наступления советских войск под Сталинградом. Похоронен в станице Трёхостровская. Эти точные сведения установил внук Василия Кирилловича Владимир Иванович Виткалов. У него хранятся плотницкие и столярные инструменты, оставшиеся от деда.
Тетя Домна, воспитывавшая поначалу дочерей одна, вышла замуж за колхозного конюха – человека необычной судьбы.
Появился он в Ольшанке в конце тридцатых годов во время тревожных лет репрессий, приехав из Средней Азии, где по слухам был не последним человеком. Думаю сейчас, что приехал он в оренбургскую глушь в надежде избежать или скрыться от этих репрессий. 
По приезду в деревню незнакомого человека естественно спросили, как его зовут? На что он с усмешкой иронично ответил: «Папа Римский». Но жители Ольшанки – люди простые, все и подумали, что это его фамилия ПапарИмский. Так он и звался в Ольшанке между односельчанами необычно и звучно Папаримский до самой своей смерти.
По моей детской памяти, был он статен, высок, но имел физический недостаток; на одной руке не было части пальцев, толи отрублены, толи отморожены. Так вот Папаримский и женился на тёте Домне и воспитывал двух её и дяди Васи дочек.
Помню, я совсем маленький вместе с папанькой и мамой приезжали в Ольшанку погостить и заночевали у тёти Домны. Папаримский пришёл с работы вечером, а продолжал он работать колхозным конюхом и при свете керосиновой лампы показался мне особенно огромным и страшноватым, просто богатырём по сравнению с моим небольшим по росту папанькой.
Уже после его смерти 17 июня 1970 года в Оренбурге, я увидел в оренбургской областной газете «Южный Урал» некролог с портретом и прочитал о человеке, похожем на Папаримского, по фамилии Ларионов Николай Федорович.
Только из некролога я узнал, что был он старым большевиком, почти легендарным человеком. Служил конником у Михаила Васильевича Фрунзе, под руководством которого и вместе с ним устанавливал Советскую власть в Средней Азии, награждён орденом «Боевого Красного Знамени». В 1922 году освобождал от власти эмира Бухару. Был среди тех, кто участвовал в создании Бухарской Народной Советской Республики и награждён очень редким орденом Красной Бухарской Звезды, которым награждено было всего несколько сот человек. Так вот он был одним из первых, в числе которых были также сам М.В. Фрунзе, И.В. Сталин, а также будущий нарком обороны СССР С.К. Тимошенко. Видно был Николай Фёдорович в те годы на очень высоком командном посту не ниже комдива. Такими орденами награждались только выдающиеся полководцы.
Дочери дяди Васи Валя и Рита выросли, обе получили высшее образование: Валя – педагогическое, Рита – финансово-экономическое. Всю взрослую жизнь прожили в Оренбурге. Моя старшая сестра Лида во время летних студенческих сессий в 60-десятые годы частенько брала меня маленького в Оренбург и Валя с Ритой запомнились мне как  очень близкие родственники, у которых мы часто бывали, у Вали Виткаловой в особенности. Последний особенно запомнившийся мне раз я видел Валю на своей свадьбе в 1981 году в Куйбышеве. О ней у меня сохранились самые теплые чувства и ощущения, исходившие от неё какой-то особой мягкости, доброты и приветливости. В первую половину жизни пришлось ей натерпеться от мужа, очень красивого и видного мужчины, каким я его запомнил в своём детстве, Ивана Виткалова, который, к сожалению, не знал меры, в пристрастиях к хмельному, что и стало главной причиной преждевременного его ухода из жизни.
Валя и Рита ушли из жизни в 2001 году. Дети Вали живут в Оренбурге; дочь Ольга - врач, а сын Владимир работает энергетиком предприятия.
О судьбе двух сыновей Риты Александре и Сергее мне мало известно. Живут они, кажется, в Оренбурге, но с родственниками контактов не поддерживают.

Пётр Кириллович
Петр Кириллович одно время жил в Караганде. В конце 60-тых со своей женой Катей и двумя сыновьями Валерой и Виктором перебрался под Одессу в город-порт Ильичевск.
В 1975 году дядя Петя прислал папаньке письмо с приглашением приехать к нему в гости в Ильичёвск. Рассказывал, что живёт хорошо в своей небольшой квартире, сын Валера также получил свою двухкомнатную квартиру. Дядя Петя рассказал о своей даче с садом, что располагается всего лишь в 400-стах метрах от берега моря.
После окончания университета в 1977 году я с папанькой, старшей сестрой Лидой, её сыном Сашей, второй сестрой Валей, её мужем Михаилом, их дочерью Анжеликой, с женой моего старшего брата Петра Раей нагрянули к Петру Кирилловичу в гости.
Оказалось, что дядя Петя и тетя Катя живут в однокомнатной квартирке гостиничного типа. Нашему внушительному «кагалу» пришлось разделиться и ночевать в квартире двоюродного брата Валеры. Кто-то даже уходил ночевать в дачный домик. Второй сын дяди Пети Виктор в это время служил в армии.
С неделю мы провели в страшной тесноте, но жили ощущением новизны и какого-то острого южного счастья, с маленькими застольями, с воспоминаниями дяди Пети и папаньки о жизни в Ольшанке. С походами на море и бурными купаниями. Помню, я нырял и ловил руками бычков, прятавшихся в придонных камнях.
А ещё я почти каждый день ездил в Одессу и бродил по Дерибасовской, Потемкинской лестнице, Привозу, Морскому музею…Заходил в одесские дворы, где тут же вызывал у старожилов вопросы: «Хто то такой?»
Одессу я знал по рассказам Бабеля, Куприна, воспоминаниям Паустовского, знаменитой песни Леонида Утесова:
 - Есть город, который я вижу во сне. О. если признаться, как дорог! У Черного моря, открывшийся мне, в чудесных акациях город…», который вызывал у меня тогда какие-то ностальгические и почти восторженные чувства, связанные с детскими романтическими мечтами о морских странствиях. О возможных встречах с известными людьми, взволновавшими моё воображение при чтении книг.
Дядя Петя работал в порту Ильичевска и как-то пришел радостный, сообщив, что ему досталась баночка маринованных маслин. Из Греции прибыл груз с маринованными в бочках маслинами, а портовые грузчики «нечаянно» одну уронили и вся бригада «затарилась» отличнейшими греческими!!! маслинами. Действительно, не пропадать же маслинам из «разбитой» бочки!
Мы все попытались было разделить восторг и вкусовые пристрастия дяди Пети, но не получилось. Экзотические маринады «грецких земель» нам, неискушенным жителям Куйбышева и степного Оренбуржья, не понравились. Дрянь, показалось тогда, - редкая! Теперь-то уж распробовали! А сколько лет прошло!
 Последний раз я видел дядю Петю в Куйбышеве на собственной свадьбе. Потом он как-то приезжал в Переволоцк, но встретиться с ним мне не удалось. В 1987 году папанька писал мне в Куйбышев, что получил первомайские поздравления из Одессы.

Анна Кирилловна
Анна(тетя Ганна) Кирилловна жила в Башкирии в г. Стерлитамаке. О ней я почти ничего не знаю. Вернее не помню. В основном ездили друг к другу в 60-ти десятые годы прошлого века. Я с 1972 года уже постоянно жил в Куйбышеве-Самаре, поэтому о приезде родственников не знал.

Нина Кирилловна
Тётя Нина жила в Ольшанке, выйдя замуж за Якова Пинчука колхозного шофера, у которого единственного в Ольшанке был кирпичный дом под железной крышей. Тётя Нина - великая труженица! Именно её трудом, как скрепой, держалась вся семья, а дядя Яша был внешне человеком грузным, медлительным, с откровенной ленцой, как мне казалось тогда. Всё время командовал, чтоб кто-то, что-то сделал, поправил, подал, принёс... Ну, водитель грузовой автомашины в деревне! Это же в те времена царь и бог!
Тётя Нина работала дояркой на колхозной ферме. В конце 60 годов, раскладывая солому на тракторной тележке, тетя Нина, не предупрежденная трактористом, во время резкого начала движения трактора (как говорили, «рванул» с места), не удержалась на копне и, упав головой вниз, сломала позвоночник в шейном отделе. Лежала в Переволоцкой районной больнице и мама каждый день навещала её, ухаживала. Приходила после этого домой и часто плакала, понимая безнадёжность выздоровления младшенькой сестрёнки. Промучившись более полугода, тётя Нина скончалась там же в больнице.
Я в дни своих не частых приездов иногда виделся с двоюродным братом Иваном Пинчуком, который жил в Переволоцке по соседству с тётей Машей – второй женой папаньки. Во время недавней поездки узнал, что Ивана не стало. В моей памяти он остался улыбчивым, доброжелательным человеком, с которым было всегда приятно встретиться и поговорить о житье- бытье, повспоминать наше детство

Александр Кириллович
Сестра деда Кирилла и его брат, как я сообщал выше, в середине тридцатых годов из Ольшанки уехали жить на Украину в Харьковскую область. После войны в 47-48 годах сестра приехала в гости и, уезжая, уговорила младшего Александра поехать с ней. Там Саньку, как его звали, «забрали» в Армию. Служил в  охране железных дорог(вероятно во внутренних войсках) и после службы остался жить на станции Лозовая, работая на железной дороге. Женился на местной хохлушке Нине Несторовне. Как мне показалось, очень властной женщине. Когда я со своей старшей сестрой Лидой в 1974 году  проездом из Киева были у дяди Сани в гостях, эта властность её  ощущалась в отношении к ней дяди Сани. Он всё время её как-то остерегался.
У них родились дети Валера и Людочка. Когда мне было лет десять, дядя Саня с семейством приезжал в гости в родные места, в том числе и к нам в Переволоцк. Старший сын Валера запомнился мне избалованным хвастуном. Помню, мне даже было с ним как-то стыдно и неловко появляться в окруженье своих местных друзей-пацанов. Он сразу начинал демонстрировать свои познания, якобы выдающиеся спортивные возможности и умения. Ко всему относился свысока, будто у него на Украине всё было лучше, все богаче, всё красивее и вообще он умнее всех.  Он был старше меня на года два. Этим всё, наверное, и объяснялось, но, тем не менее, какое-то не местное высокомерие ощущалось в нём, и детская моя обидность и неловкость за его поведение запомнилась на всю жизнь.
В конце 80–тых, в перестройку Валера уехал на заработки на Дальний Восток и там пропал без вести.
После раздела Союза в 1993 году дядя Саня вместе с женой был проездом у меня в гостях в Самаре. Им было за 60. Дядя Саня гордился своим званием Почётного железнодорожника!
Время было тогда варварское. Для возвращения на Украину на поезда билетов было не достать. К тому для денежных расчётов у Александра Кирилловича были украинские купоны, которые на рубли обменять никто не брался, даже в Госбанке. В попытке отправить их «зайцами», я облачился в свою милицейскую форму, тогда майора и принялся уговаривать проводников поезда Новосибирск-Киев взять своего почетного железнодорожника до Украины. Кстати, бригада поезда была вся украинская, но никто из них не согласился рисковать, а бригадир поезда только развёл руками…
Тогда я купил родственникам билет на поезд Москва-Ташкент, и они, пересев где-то за Оренбургом, на поезд, следовавший на Запад по южной ветке ЖД через Саратов, добрались до Лозовой. Через несколько месяцев я получил денежный перевод через украинское посольство в Москве. Оказалось, это дядя Саня вернул свой долг за билеты.
Спустя несколько лет дядя Саня прислал на моё имя письмо, адресованное самарскому губернатору Константину Титову. Тогда в середине девяностых и начале двухтысячных Самарская область «гремела как передовая и богатая». А губернатор Титов ходил в любимчиках у Ельцина. В начале двухтысячных Титов даже претендовал, слава Богу, неудачно, - на президентство, как лидер социал-демократов. Соперничал с Путиным!
Так вот, дяде Сане показалось, что это тот самый Титов, родственники которого были эвакуированы и жили в доме деда Кирилла и бабушки Тани. Как помнилось дяде Сане, Костя Титов в 1947 году, обучаясь в политехническом институте в Куйбышеве, наведывался в Ольшанку на период студенческих каникул. Дядя Саня, будучи тогда семнадцатилетним, сдружился с ним, а Костя Титов даже уговаривал его поступать в институт и обещал помощь в подготовке.
Напоминая об этой дружбе и, жалуясь на очень трудную и бедную жизнь теперь, дядя Саня наивно просил в письме о возврате в адекватном размере гривнами Украины сбережений, что были на его советской сберегательной книжке в рублях. Просил Титова сделать это через российского посла на Украине своего оренбургского земляка Виктора Степановича Черномырдина. Но дядя Саня по наивности не учёл не только необычайно высокий политический статус своих «возможных» протеже, которых хотел привлечь на помощь, но и то, что «наш» самарский Титов не был его послевоенным приятелем Титовым. Бывший самарский губернатор Титов в 1944 году только родился, о чём я дяде Сане и сообщил. Не знаю, живы ли, Александр Кириллович и Нина Несторовна…
Дочь Александра Кирилловича моя двоюродная сестра Людмила запомнилась мне очень красивой девушкой. Вместе со своим женихом она, пытаясь развлечь меня, привела в один из вечеров на местную танцевальную площадку и знакомила меня с добрым десятком своих знакомых и подруг, с гордостью, как мне казалось, представляла меня не просто двоюродным братом, а и, обязательно, студентом университета из города Куйбышева на Волге.
Людмила с мужем Леонидом, их сын Сергей и дочь Елена со своими семьями в начале двухтысячных жили в Харькове.
.
Когда была жива мама, Артюховы часто давали о себе знать, приезжали в гости, писали друг другу письма, поздравляли открытками со всеми праздниками.
Потом связи стали обрываться. Старшие Артюховы уходили… К сожалению, мне кажется, кровные узы вообще, перестали с прежней силой притягивать людей.
 Сегодня мы более близки со своими сослуживцами, друзьями. Странное тотальное отчуждение родных людей. Какой-то недосуг родства.



Никогда, ничего не вернуть,
Как на Солнце не вытравить пятна.
И, в обратный, отправившись, путь,
Всё равно - не вернёшься обратно!
Эта истина очень проста!
И она точно смерть непреложна!
Можно в те же вернуться места,
Но вернуться назад невозможно!

Николай Георгиевич Новиков

О МАМЕ
Мамы не стало, когда мне было 17 лет.
Больше помню об отце, о его жизни. Просил рассказывать. А вот о маме знаю совсем мало. Не расспрашивал, а она сама вспоминала о своей жизни крайне редко. Повседневных забот у неё и без воспоминаний хватало. Собственно, о маме остались только отдельные картинки моей памяти. На фотографическом портрете в молодости она с модной короткой причёской рабфаковки-комсомолки.
Была почти безграмотной, два класса школы закончила, еле-еле расписывалась. Могла бы, наверное, и больше классов пройти, но трудиться начала рано, детство кончалось значительно раньше, чем теперь.
Всё вспоминала голодный 33-й год. 16-летней девушкой была. Работают девчата в поле и всё мечтают: «Вот бы боженька с неба буханку хлеба сбросил»…
Лепешки из лебеды ели…
В девичестве у неё наверняка были густые волосы, а я их запомнил уже редковатыми с большой сединой. Она их расчесывала каждый день и заплетала в косу. Бывало, сидит у стеночки на табуретке, в правой руке гребешок, левой придерживает расчёсываемые локоны. Концы волос спутываются в клубочек. Она прижимает его левой ладонью и с усилием продёргивает, в гребёнке остаётся комочек волос. Она смотрит на него с сожалением и вздыхает: «Ну вот! Совсем все повыдергала!» Потом закручивает косу на затылке и повязывает косынку.
« Ты мне воды принесёшь? А то мне посуду помыть надо. Вчера кто последним ел? Не ты… Оставили грязной! Долго помыть было?…» Я киваю, а самому, почему-то, жалко, жалко её…
Совсем маленьким я любил засыпать рядом с ней и, уже задрёмывая, прижимался к ней, обнимал ручонкой и становилось так покойно и уютно… Однажды проснулся и, не открывая глаз, ощущаю, что рядом со мной лежит не мама и отодвинулся. Как оказалось, какая-то родственница приехала уставшая, и мама предложила ей прилечь отдохнуть на кровать рядом со мной спящим.
Сколько помню, все последние годы мучилась от повышенного давления - гипертонии. Лежала в больнице. Но постоянно занималась, как могла, самолечением. Чай мы пили всегда заваренный целебными травами, клюквой, ягодами, шиповником. Зимой для снижения давления в доме держалась 3-х литровая банка, наполненная закупленными на колхозном базаре в Оренбурге, нарезанными лимонами, пересыпанными сахаром.
Бывало, ей ставили  на шею и плечи страшных кровососущих пиявок. Когда они, насытившись, отваливались, их бросали в тарелку с солью, и они, извиваясь, тут же испускали всю выпитую кровь. По словам мамы, после кровопускания ей становилось легче. Сейчас-то я понимаю, почему так происходило, а тогда мне было страшно и больно за маму.
Была удивительно доверчивым и добрейшим человеком.
Наш дом располагался через улицу напротив заднего двора поселковой столовой, в которой питались все проезжавшие и наезжавшие в посёлок. Народу набивалось в неё много. Дорога Куйбышев–Оренбург пролегала тогда прямо через село, как раз мимо столовой. Когда мест в столовой не хватало, народ искал, где бы можно было «притулиться» и перекусить своими припасами. Наш дом как раз за столовой, у забора палисадника - скамейка для вечерних посиделок, колонка водопровода рядом… По тем временам, практически, все удобства! «Лишний» народ и устраивался на скамейке. Иногда мужики тут же «давили» чекушки - бутылочки водки по 250 грамм, а то и поболее, некоторые потом и засыпали тут же. Мои братья Петро с Виктором, будучи здоровыми ребятами, частенько «гоняли» таких выпивох.
 Вот однажды мы просыпаемся, а на полу в комнате спит незнакомый мужчина…Поначалу испугались, даже будить не стали. А потом пришла мама, и выяснилось, что встав для выгона в стадо коровы, она обнаружила сидящего на нашей скамейке человека, скукоженного и замёрзшего от предосенней прохлады. Растолкала его, испугавшись, что он может замёрзнуть до смерти.
Был в одной из деревень района такой случай, когда подвыпивший мужчина ехал в телеге к себе домой из соседнего села, уснул. Конь самостоятельно довёз его до дома и встал у ворот, тоже заснул. Мужчина как спал, так и не проснулся. Утром обнаружили мёртвым, умер от переохлаждения, а был всего лишь август.
Мама, помня этот случай, предложила мужчине зайти в дом и согреться, а сама погнала корову в стадо. Мужчина согрелся и прикорнул на полу. Пришла мама, видит, человек спит, решила, пусть поспит, пока мы проснёмся  дети. Мы и проснулись, а он так разоспался, что еле растолкали.
Потом долго «всем детским хором» «воспитывали» маму, разъясняя, что она совершенно незнакомого человека ввела в дом, со спящими детьми и оставила одного, а ведь он мог, что угодно сделать… Она оправдывалась, что жалко стало, что одет он «справно» и «видно, что ничего плохого не сделал бы»…
Был случай, когда едва не отдала какой-то женщине, которая разжалобила её своей, якобы, нищетой и жизненным неустройством, все свои новые вещи и отрезы ткани. Была остановлена дочерью Лидой. Как выяснилось, «страдалица» оказалась профессиональной мошенницей.
После школы забегаю домой, чтоб сообщить страшную весть. А мама стоит на кухни поникшая и плачет: «Слышал, Юра Гагарин разбился… Зачем же его-то посылать в полёт, других не было что ли? Он же, как сыночек для всех был»…
Однажды, мама преподала мне урок доверия. Находясь во дворе, я невольно услышал разговор мамы и соседки. Они сидели на скамейке перед палисадником. Соседка сообщала, что ночью её сад кто-то «обтряс» - своровал яблоки, поломав при этом ветки. При этом она обвинила меня в краже, так как знала, что я сплю в своём саду в шалашике и, к тому же, наша собака Белка подозрительно не лаяла ночью, значит, был кто-то свой. А мама ответила, что я не мог этого сделать, что она знает своих детей и верит им. Соседка почти  с издёвкой ей возразила, хмыкнув:
- Ты Мотя, больно доверчивая! Как можно пацанам верить! Они же на каждом шагу врут.
-А я знаю своих детей и верю им, Валерка не мог этого сделать.
Ну, тут уж я «взвился», выскочил за ворота и выложил свои возражения и обиду: - Почему Вы маме не верите? Зачем мне ваши яблоки, если в нашем саду растут такие же. А Белка не лаяла, потому спала под койкой в шалаше, с вечера дождь моросил, она ко мне и залезла! Нужны мне ваши яблоки!
Мама, правда, оборвала меня, чтобы я не вмешивался в разговор взрослых. Но мамина твёрдость, что я не сделаю чего-то постыдного, заставила меня, без преувеличения, всю жизнь помнить о её вере в меня и невольно соизмерять с этой верой многие свои поступки и дела.
Правда, бывало и такое…
В старших классах в мои обязанности зимой стало входить уборка за домашней скотиной. Надо было одеться в «рабочую» одежду, пойти в сарай, убрать за животными весь навоз, настелить на пол новой соломы, натаскав воды, напоить, положить в кормушки сено, свинье дать  запаренный комбикорм, бросить зерна курам… В общем, для юношеской лени довольно долгое и трудоёмкое дело. А я как-то схалтурил. Не сделав должного, собрался уже убежать к приятелям. В этот момент мама зашла в дом с улицы и с укором спросила: - Ты так и не убрал скотину?
Мне бы повиниться, пообещать, что приду и сделаю, а я, как взбесился и грубо с вызовом сказал нечто ужасное: - Ну не сделал, надоело с вашей скотиной в говне возиться!
Она в ответ ничего не сказала, только на лице была такая обида, такая мука, такое страдание… Я сразу понял, что сделал маме больно, что так нельзя… Мне хотелось броситься к ней обнять, поцеловать, вымолить прощение, но взбесившееся во мне хамло безмозглое, нагло оделось и ушло из дома. К приятелям я не пошёл, пробродил поблизости, через час вернулся. Мама сидела на кухне, ничего не говорила. Я молчком переоделся в хозяйственную одежду, пошёл в сарай, а там было уже всё убрано… И даже после этого я не извинился. Проклятый мальчишечий эгоизм! Только пробурчал: - Я мог бы и сам убрать…
В 1972 году я закончил обучение в школе и принял решение поступать в Куйбышевский государственный университет. Старшая сестра Лида, жившая с семьёй в Богдановке в 70 километрах от Куйбышева, предложила приехать к ней на июль месяц, чтобы в спокойной обстановке подготовиться к вступительным экзаменам. Предложение было, в принципе, разумным, но…
Лето в тот год выдалось жаркое, душное. Дождей не было долгое время. Вода уходила из колодцев, река Самарка мелела, в водопроводе Переволоцка то и дело исчезала вода, так как жители, пытаясь спасти от засухи свои приусадебные огороды, буквально откачивали из системы воду. Мама с высоким давлением мучилась от недомогания. При этом продолжала заниматься всеми домашними делами: надо было и корову выгонять ранним утром в стадо, и доить её, и следить за огородом, и поливать его, и помогать нянчить родившихся у брата Виктора и его жены Зины двойняшек Иру и Оксанку.
Мне бы подумать разумно надо всем этим и остаться дома, чтобы помогать маме, а я уехал.  В последний раз живой и внешне здоровой запомнилась она мне в тот день прощания. Выйдя за ворота, она остановилась, поцеловала меня.
Я уходил на железнодорожный вокзал вечером. Солнце клонилось к закату. Она стояла, заслонившись ладонью от его лучей, и смотрела мне вслед. Заворачивая за угол хозяйственного двора книжного магазина КОГИЗа, я оглянулся последний раз. Она по-прежнему стояла ещё у ворот и глядела мне вослед. Ладонь у глаз, на голове белая косынка, простенькое ситцевое платье и, наверно, плакала… Я махнул рукой и завернул за угол… и всё.
Подготовился я к экзаменам хорошо, но маму потерял. Сначала её сразил тяжёлый инсульт. После него она прожила ещё семь суток и после короткого облегчения болезни ушла из жизни 2 августа 1972 года.
После похорон Ольга Егоровна Инякина – соседка рассказывала мне: - Придёт ко мне и жалится, что тяжело совсем стало. Голова болит, кружится. Всё говорила: «Вот Валерку бы ещё поднять, а там уж»… - Что ж вы так не поберегли мать?
Вот так и не поберегли…
Как только не стало мамы – мир сразу стал иным. Не стало нашего дома-семьи. Её жизнь для нас оказалась, как та нить, за которую держались все, идя по жизни, и выбирались, благодаря ей, из самых трудных жизненных ситуаций.
Она мирила ссорившихся, сглаживала обиды, успокаивала волновавшихся, бодрила поникших. Это было так естественно и почти незаметно, но оказалось незаменимо.
Мне всегда казалось, что мама была немного похожа на народную артистку СССР Любовь Соколову, которую по снятым ролям в кино называли среди кинематографистов «всесоюзной мамой». К героиням фильмов, где снялась эта актриса у меня какое-то особое, теплое чувство, каждый её образ нёс что-то близкое и родное.
В 2017 году маме исполнилось бы 100 лет. Она родилась 8 марта 1917 года, и прожила совсем немного – всего 55 лет.


О, Боже ж мий, Боже ж мий!
У Акулишы – хворь,
а Хведька на ноги подбивься,
Сашка – хвора,
а Полага – не знамо выдержит, чи ни
Ой, лышенько,лышенько!
Мыкола прыгнув через канаву,
та пидвырнув ногу,
а Иван курей гонял, та ногу наколол.
О, Боже ж мий, Боже ж мий!
Яка гирька жизнь!

Женские причитания
из ольшанковского фольклора.

КОРНИЕНКИ
По словам папаньки, корни нашей «корниенковской» линии семьи в Черниговской губернии Украины, село Лобановка. По архивным данным до революции в Черниговской губернии было две Лобановки Новозыбковского уезда и Сурожского. Позднее вторая Лобановка оказалась на территории Брянской области России. В соседней с Черниговской губернией – Курской, тоже было несколько Лобановок. Попытка выявить среди переселенцев из Лобановок семьи моих предков не удалась.
Фамилия Корниенко произошла от канонического крестильного имени Корнелий, в просторечии Корней. Корнила означает в переводе с латыни «рог». Считается, что эта фамилия характерна для украинцев, однако уменьшительный суффикс «енко» известен со времен Киевской Руси, когда украинцев не было, а были южные славянские племена и означает он «маленький или сын такого-то», то есть Корниенко – сын Корнилия. Простонародная версия – фамилия образовалась от слова «корень, корни», коренной», что тоже вполне достойно.
В юности я считал, что фамилия моя довольно редкая в России. Кроме нескольких московских актрис: Нины Корниенко в театре Сатиры и Нелли Корниенко в Малом театре; да ещё первого заместителя легендарного министра иностранных дел СССР А.А. Громыко Корниенко Георгия Марковича и назвать известных «корниенок» было нельзя.
Однако, я напрасно думал, что нас мало. По данным паспортно-визовой службы только в Самарской области, где я проживаю, числиться около полутысячи «корниенок» - так что и в России эта фамилия не уникальна. Есть даже космонавт Корниенко Михаил Борисович, родившийся в 1960 году в г. Сызрани Куйбышевской области.

Прадед мой Иван Демидович - это отчество мне называл папанька, но Зоя Яковлевна Корниенко – жена Василия Макаровича – сына Макара Ивановича Корниенко настаивала, что отчество прадеда было Герасимович. Об этом ей рассказывал сам Макар Иванович. С этим отчеством ГЕРАСИМОВИЧ прадед и похоронен на ольшанковском кладбище.

Так вот Иван Герасимович Корниенко с двумя сыновьями Антоном и Макаром приехали в оренбургские степи в 1904-1905 годах.
Сначала приехал Антон со своей семьёй, а затем младший брат Макар, женившийся уже в Ольшанке.
По воспоминаниям папаньки, около середины 20-тых годов в Ольшанку в гости приезжал третий брат Василий, который проживал в Крыму, в Севастополе. По возрасту, скорее всего, он из трёх братьев был самым старшим и, возможно, переселился в Севастополь в то же время, когда Антон с Макаром в Оренбуржье. При НЭПе( новая экономическая политика, объявленная В.И. Лениным в начале в 20-тых годов) он содержал лавку, торговал скобяными и прочими товарами.
Папанька говорил, что дядя Вася пропал без вести в Крыму в 1942 году во время обороны Севастополя. Во всяком случае, так, якобы, им из Крыма сообщили на запрос после войны. Тогда ему уже было не менее 60-65 лет. Вероятно, погиб под бомбёжками. Город ведь был, по сути, стёрт с лица земли.

Иван Герасимович – мой прадед, ровесник Льва Николаевича Толстого (г.р. 1828) прожил долго. Умер он в 1931 году в возрасте 103 лет. Может, прожил бы и дольше, но в 1929 году началось раскулачивание, и сын - мой дед Антон Иванович попал под него. А для старого человека душевный покой в старости значит много больше, чем даже физическое здоровье. А здесь такое потрясение!
Под раскулачивание мог попасть и второй сын Макар Иванович, но за него на сельском совете заступился один из членов комиссии по раскулачиванию, который в летнее время подрабатывал в хозяйстве Макара Ивановича, сказав, что если раскулачивать Макара, то пусть и его самого раскулачивают. И другие активисты отступились от Макара.

МАКАРЫЧИ
К сожалению, я мало знаю о жизни своих родственников – детей Макара Ивановича и Марфы Леонтьевны, поскольку виделся с ними мимоходом в совсем ещё младенческом и подростковом возрасте.  Марфа Леонтьевна умерла ещё тогда, когда они жили в Ольшанке. Макар Иванович доживал последние годы в Переволоцке у сына Василия и похоронен недалеко от могилы моей мамы – Матрёны Кирилловны.
Насколько я знаю, у Макара Ивановича и Марфы Леонтьевны было 12 детей. Мне известно лишь о следующих…

Фёдор Макарович
Федор Макарович, живший в Филипповке, скончался в 1976 году в 55 лет, как и моя мама. Вероятно, от острой сердечной недостаточности. Как говорили, ушёл один купаться в свою баню и оттуда родные его уже не дождались.
Я его помню по единственной, запомнившейся мне встрече в середине 60-тых годов. Папаньке за подборку подсолнечника по выпавшему уже снегу и в мороз(бывало и такое!), колхоз выдал несколько мешков семян подсолнечника. Чтобы «набить» из семян подсолнечного масла, он решил поехать в Филипповку – соседнее село в двенадцати километрах от Переволоцка, где была маслобойка.
Я напросился с ним. Поехали на лошади, запряжённой в сани. Меня закутали в тулуп, посадили наверх мешков и – вперёд! Дорога, хоть и не дальняя по расстоянию, но полузанесённая и ухабистая. Ехали довольно долго и я подзамерз. Приехали мы к дяде Феде, меня засунули на теплую печь отогреваться, а папанька с дядей Федей поехали на маслобойку. Не успел я толком отогреться и вздремнуть, как они уже вернулись.
Оказывается, дядя Федя договорился с маслобойщиком. Сдали семена и сразу получили взамен целую флягу масла. Мне на печь дядя Федя сунул в подарок сумку с необыкновенной по тем временам вкуснятиной - с жаренными очищенными семенами подсолнечника – бубками, как их мы, пацаны, называли. А мужики сели за стол «угощаться».
Вспоминали, обсуждали, о чем-то спорили и засиделись до вечера. Уже в сумерках отправились мы домой. Меня закутали, посадили в сани поглубже, рядом уложили 48-литровую флягу с маслом и мы потрусили помаленьку. Папанька всю дорогу пел песни, которые он знал бессчётно, я тоже ныл себе под нос что-то из природного эпоса, как тот чукча, «что вижу, то и пою»…
Ночь была безлунная, только звезды. Дорога еле угадывалась. Вернее угадывал её коняка, иногда сбивался и он, но через какое-то время мы увидели с вышины горы, так называемой, Первой шишки, возвышающейся над Переволоцком, его огни. «Ну вот и доехали!» - сказал папанька и подбодрил коня вожжами.
Но недалеко от нашего дома папанька потерял бдительность, и сани перевернулись в придорожную полузанесённую снегом канаву. Я вылетел из саней, через меня перекатилась 48-килограммовая фляга. Перекатилась очень удачно. Скорее всего, она просто перелетела через меня, едва прикасаясь.
Папанька испугался за меня страшно. Он меня подхватил, всё ощупывал, ощупывал, потряхивал и повторял: «Где болит? Где болит?» Вообще-то было за что бояться. Я тогда весил значительно меньше фляги. Маме мы не стали ничего говорить, хотя фляга, всё таки, ударила самого папаньку, и он с неделю хромал.
О дяде Феде отец мне напомнил в письме осенью 1975 года, рассказав, что поехали с моим старшим братом Виктором и тетей Машей в Филипповку в надежде прикупить для кур и поросёнка зерна или комбикорма. И попали на «селянку». Дядя Федя зарезал порося. Собралась приличная гулянка, вся местная родня. Как писал папанька: «Все были свои, стесняться и секретничать в разговорах не приходилось». И папанька, видно, здорово перебрал «зеленого змия», потому что корил и критиковался себя на целых полутора страницах письма. И клялся, что теперь больше двух рюмок, ни-ни!

Григорий Макарович
Григорий Макарович, дядя Гриша, который старше моего отца на год-два, жил в Переволоцке. В юности вместе с папанькой учился на печника-каменщика, строил Каргалинский элеватор, ездил по найму на север валить лес, работал в колхозе им. Т.Г.Шевченко механизатором.
Мне он запомнился крепким, хозяйственным, я бы даже сказал, прижимистым мужичком. Мама частенько ставила папаньке в пример дядю Гришу именно за эти качества.
Поскольку семья дяди Гриши жила побогаче нашей, они первыми в середине 60-десятых купили телевизор и я с папанькой, когда была возможность, ходили к ним смотреть его. Вернее смотрел я один, а папанька, искупавшись с дядей Гришей в бане, которая тоже у дяди Гриши была во дворе усадьбы, сидели за столом, принимая по «маленькой», за что по возращению домой получал нагоняй от мамы.
Старшая дочь дяди Гриши жила в Куйбышеве и, работая врачом скорой помощи, трагически погибла, попав в ДТП.
Сын Ваня окончил Куйбышевский сельскохозяйственный институт и работал в Алексеевском районе Самарской-Куйбышевской области главным инженером в колхозе, затем преподавал в сельскохозяйственном техникуме. Недавно ушёл из жизни.
Сын Василий старше меня на год-два года живет в Самаре, всю сознательную жизнь, насколько мне известно, проработал на авиационном заводе. Поскольку я с 1972 года также проживаю в Куйбышеве – Самаре, казалось бы, мы могли поддерживать родственные отношения, всё таки, троюродные братья, но как-то не сложилось.
Младшая дочь Люба проживает со своим семейством в родительском доме в Переволоцке.

Сергей Макарович
Евдокия Макаровна
 Сергей Макарович – военный летчик, полковник. После окончания службы в 80-тые годы пожелал выбрать местом своего проживания Киев. Была тогда у военных пенсионеров-офицеров такая привилегия, выбирать для проживания любой город Союза, кроме Москвы и Ленинграда. Получил трехкомнатную квартиру в новом заднепровском микрорайоне Троещина
С ним мне довелось встретиться в 1988 году в квартире дочери Макара Ивановича Евдокии Макаровны и её мужа Владимира Игнатьевича Петричука на проспекте им. Ватутина, который сейчас переименовали в им. Степана Бандеры.
В тот год я повышал свою милицейскую квалификацию на Киевских высших курсах МВД СССР. Папанька сообщил мне адрес своей двоюродной сестры Евдокии Макаровны и настоятельно порекомендовал посетить семейство Петричук. К сожалению, сообщил он об этом в письме к концу моего пребывания в Киеве и я не успел побывать у Сергея Макаровича, но который тоже пришёл к Евдокии Макаровне на встречу.
Вместе с родителями проживала дочь Татьяна с мужем Вацлавом и внуками Романом и Светой. Оказалось, Вацлав окончил Киевский авиационный институт, работал на производственном объединении КБ «Антонов», часто прилетал по производственной необходимости на авиационный завод в Куйбышев. И я пригласил его заглядывать в гости при следующих прилетах, но, к сожалению, не случилось.
Очень душевная была встреча. Сергей Макарович даже стал мне предлагать остаться служить в Киеве преподавателем на тех же курсах. Выяснилось, что начальник курсов генерал-майор милиции Шкуро был его знакомый.
Самое удивительное, что через несколько дней руководитель нашего курсового подразделения предложил мне подумать над тем, что бы остаться на преподавательской работе и жить в Киеве. Но у меня и тени сомнения не было в том, что в Киеве я не останусь. При всем при том, что в великолепно красивом столичном Киеве была полная обеспеченность, а в Куйбышеве талоны на все дефицитные продукты, а многих промышленных товаров просто не было в продаже.
Но мне даже представить было невозможно жизни в столице Украины.  И не только потому, что киевские родственники не могли заменить весь круг моих друзей и сослуживцев, Днепр Волгу, а крутые днепровские берега Жигулёвские горы... Главным образом, из-за того, что рядом с Куйбышевым в Безенчуке жила тогда с семьей моя старшая сестра Лида, которую после смерти мамы я почитал своей второй мамой, а со времени студенчества при любом удобном случае я ехал также в своё родное Оренбуржье. На побывку к живущим в Переволоцке отцу, братьям Петру, Виктору и сестрёнке Вале, к другим родственникам, друзьям детства, наконец, к берегу обмелевшей речки моего детства Самарке. Словом, на свою малую Родину и этим всё сказано.
К тому же в Киеве уже тогда поднимал голову оголтелый национализм и болельщики на хоккейном матче киевского «Сокола» с ЦСКА остервенело кричали: «Смерть москалям». Для меня это звучало глубоко нелепо по сути и противно по-человечески, поскольку показной и туповато-хамоватый хохляцкий национализм и пошлое безграмотное бахвальство о кормлении Украиной всего Советского Союза и России в частности, я знал с периода срочной службы в армии после окончания университета в конце 70-тых прошлого века. Практически все сержанты в моём подразделении были украинцами. Слава Богу, что не все из них были национально озабочены, но хватило и тех, что были, поэтому национально озабоченных я прямо называл бандеровцами.

Василий Макарович
Василий Макарович с женой Зоей Яковлевной переехал в Переволоцк в конце 60-десятых. Василий Макарович – небольшого роста круглолицый, как все Макарычи, доброжелательный и улыбчивый при встрече всегда вызывал у меня чувство симпатии и доверия. Зоя Яковлевна запомнилась мне с детства очень строгой, с высоким чувством собственного достоинства, независимости, всегда очень красиво одетой. К ней все мои близкие родственники относились с большим уважением.
Их сын Сергей учился одновременно со мной в Переволоцкой средней школе, но в младших классах, и родственного контакта я с ним не имел.
В последние годы по приезду в Переволоцк в летнее время, я, если удаётся, стараюсь встретиться с Зоей Яковлевной, которая с середины 50-тых и почти до конца 60-тых годов жила в Ольшанке и помнит по рассказам Макара Ивановича и по собственным воспоминаниям многие события жизни села, родственников. Она, обладающая прекрасной памятью и очень выразительной образной речью, помогла мне опознать могилы деда Антона и бабушки Зины на оставшемся клочке ольшанского кладбища. В этом повествовании приведены некоторые сведения и факты, о которых мне рассказала Зоя Яковлевна.
Приехав в Ольшанку по распределению после окончания сельскохозяйственного вуза, она поняла, что работа по технической специальности - это не её дело. Стала учительницей в ольшанковской школе, а потом в Переволоцке и проработала ею до самой пенсии.
Из её рассказов мне запомнился один эпизод о самом начале её жизни в Ольшанке. Дело было уже зимой. Добралась она в Ольшанку ближе к вечеру, зашла в правление колхоза, чтобы оформить своё назначение и узнать, где ей устроиться на ночлег и в дальнейшем проживать. Закончив с оформление на работу, ответив на все интересующие вопросы, она получила предложение, встать на постой у Папаримского и тёти Домны. Василий Макарович, – будущий муж Зои Яковлевны, бывший на тот момент в правлении колхоза, объяснил, как добраться к их дому. Будучи очень самостоятельной и независимой девушкой от сопровождения она отказалась.
А дом был довольно далеко от правления колхоза «за Кавказом», а на улице в это время разыгрался настоящий оренбургский буран. Кто хочет узнать, что это такое, советую прочитать «Капитанскую дочку» Александра Сергеевича Пушкина.
Так вот, укрываясь воротником пальто и заслоняясь руками от резкого ветра и снега, Зоя Яковлевна уклонилась с улицы деревни и, «проскочив» между занесёнными снегом по самые крыши домами, ушла в открытое поле. Когда стала подниматься уже довольно далеко за деревней куда-то в гору, поняла, что идёт не туда. И тут, как рассказывала Зоя Яковлевна, будто какой-то голос над ней прозвучал: «Оглянись назад».
Она оглянулась, увидела сквозь буран где-то внизу слабый дрожащий огонёк и побрела на него. Как оказалось, это сквозь снег просвечивало окно дома, занесённого почти до крыши. Зоя Яковлевна стала кричать, взывать о помощи. Окно погасло. Но Зоя Яковлевна продолжала кричать, объяснять, кто она такая, и умолять, открыть ей. Наконец удалось откопать дверь, и ей открыли. Самой удивительное было то, что это оказался тот самый дом Папаримского и тёти Домны.
Позднее выяснилось, почему хозяева тушили свет лампы. Они «под шумок» бурана гнали самогон, в то время это было серьёзное нарушение закона, а тут крики, стуки! Испугались! Вот такая история.

АНТОНЫЧИ
 У деда Антона Ивановича и бабушки Зинаиды Никитичны было 9 детей. Галя – 1904 года рождения, Семен – 1906, Акулина – 1909, Василий - 1911, Мария – 1912, Егор – 1914 - мой отец, Иван - 1920. Умерли дочь Саня и сын Степа -1926 года рождения. Саню никто не мог припомнить, а Степу помнил мой папаня.
Степа рос в семье старшей сестры Гали. В год раскулачивания в 1929 году ему было 3 годика и, чтобы он не погиб по дороге в Казахстан, старшая сестра Галя забрала его в свою семью. Семи-восьми лет Степа по мальчишеской лихости искупался в начале октября в речке и схватил воспаление легких.  Лечили его только настоем полыни. Не хотел, горькая, говорил, очень. Врачей не было и лекарств тоже.
Папаня, когда рассказывал о Степе, в глазах все время слезы стояли. Нянчил он его с самого младенчества. «Приду я с работы, а он слабенький совсем, встанет на ножки и качается, ручки тянет, хватается за меня. Будто хотел удержаться здесь на этом свете».

Галина Антоновна
Старшую из Антонычей -  тётю Галю я видел в середине 60-тых, когда она летом жила в семье своего младшего сына Александра в посёлке станции Каргала. Был я у них вместе со старшей сестрой Лидой, во время её летней сессии в Оренбургском пединституте. Запомнился очень уютный светлый дом и тётя Галя в беленьком платочке. После этого, когда приходилось проезжать поездом Каргалу, следуя в Оренбург, я каждый раз вспоминал, что здесь жила моя тётя Галя и искал сквозь густую листву прижелезнодорожных деревьев тот маленький аккуратный чистенький домик. Потом Александру толи дали квартиру, толи он купил её, и вся семья переехала в Оренбург.
Сейчас в моей квартире в Самаре висит подаренная сослуживцами на моё пятидесятилетие картина, на которой за деревьями на берегу заросшего камышом озерка проглядывают маленькие домики. Глядя на неё, я почему-то невольно вспоминаю о нескольких днях проведённых в домике в Каргале.
О старшей дочери тёти Гали Наде я ничего не знаю.
Помню сына тёти Гали – Гриню, Григория – он был моим двоюродным братом, но был на лет десять-двенадцать младше папаньки, который после раскулачивания семьи деда Антона жил в семье старшей сестры Гали. Гриня считал его своим братом. А я, в силу большой разницы в возрасте, считал его своим дядей. Семья Грини жила на моей памяти в Переволоцке, Гриня работал водителем скрепера в районном подразделении «Дорстроя» ДРСУ - была такая организация, занимавшаяся строительством и ремонтом дорог.
 С дочерью дяди Грини Лилей я последние два-три года школьных лет учился в одном классе. В 1975 году Григория Михайловича как лучшего работника наградили возможностью приобрести автомашину «Жигули». Была такая форма поощрения. Автомашины были большим дефицитом.
К сожалению, жизнь дяди Грини завершилась трагически. Его скрепер попал в аварию, и Гриня погиб им придавленный.

Семён Антонович
Семья Семёна Антоновича переехала в Переволоцк во второй половине 60-тых годов то ли из Каменного Брода, то ли из КИМа( КИМ – это аббревиатура - Коммунистический Интернационал Молодёжи), в результате укрупнения колхозов, когда исчезали целые деревни. Семён Антонович был там председателем колхоза. Рассказывая об отце мамы и моём деде Кирилле Михайловиче Артюхове, папанька подчеркивал, что старший брат Семён Антонович в молодости тоже здоровый был. Насколько здоровый, - мне трудно было судить. Я его застал в возрасте шестидесяти с лишним лет и богатырём он мне не казался.
У дяди Семёна было четверо детей. Три дочери и сын Николай. Вот Колю-то я хорошо знал и помню. Личность его была известна, как непременного участника художественной самодеятельности. Певун он был знатный. Пел солистом и в хоре. Был замечательно весёлым и компанейским человеком. Женился на культпросветработнице районного Дома культуры Ольге. У них родились два сына.
В 60-тые годы художественная самодеятельность процветала. Каждую весну перед началом весенне-полевых работ устраивались смотры художественной самодеятельности. Зал районного Дома культуры был всегда «забит». Недели две каждый день проходили концерты, причём на них продавались билеты. Иногда концерты в прямой трансляции шли по местному радио. На некоторых самодеятельных артистов, которых в районе все знали, народ просто валом валил. Николай Семёнович был таким артистом. Во время приездов в Переволоцк в студенческие годы я не редко его видел, в 1981 году он приезжал на мою свадьбу в Куйбышев.
К сожалению, Николай не избежал пагубного хмельного соблазна, который в конце нескольких десятилетий 20 века поразил многих мужчин и до срока свел Николая в могилу несколько лет назад.
Последний раз я видел Николая после инсульта. Он стал восстанавливаться, учил стихи, вспоминал слова песен, делал зарядку. Как говорили, потом поднялся, стал ходить, но снова соблазнился старым…

Акулина Антоновна
О тёте Акулине знаю тоже немного. Только то, что она жила в Сорочинском районе на станции Гамалеевка со своей дочерью Надеждой, которая была там председателем сельсовета. Старший сын Павел – Павлушка, как его звали родные, был военным, дослужился до полковника. Выйдя на пенсию, был заместителем главы г. Иванова. Другая дочь Лидия вышла замуж за Степана Слайковского. У них родились трое детей.
Старшего зовут Валера. В 1967-68 годах жил у нас на квартире, заканчивая Переволоцкую среднюю школу. Я в это время учился в 5-6 классе той же школы. Валера был моим первым «наставником» в очень важном деле, как «задружить» с понравившейся девчонкой.
После окончания школы Валера поступил в Ульяновское военное училище связи. Долго служил в группе советских войск в Германии. Дослужился до полковника, последние годы службы в Москве в оперативном штабе МЧС. Со времени школы я его видел один раз, когда он приехал в отпуск из ГДР. Приезды в Переволоцк во время отпусков у нас больше ни разу не совпадали.
Николай живёт в одном из сёл Переволоцкого района, с ним я не встречался уже долгое время.
Младшенькая дочь Валя – помнится мне очень изящной худенькой девушкой, после окончания школы обучалась в  техникуме или училище и уехала жить в город Иваново под опеку своего дяди.

Василий Антонович
Василий Антонович после отбытия ссылки в Казахстане так и остался там, женился и прожил всю жизнь. Папанька рассказывал, что он приезжал из Караганды в Новотроицк в ноябре 1988 года по телеграмме о тяжёлой болезни сестры Марии. К сожалению, о дяде Васе ничего более я рассказать не могу.

Мария Антоновна
Мария Антоновна - тетя Марика, как её звали в нашей семье, была замужем за Иваном Ивановичем Артюховым. Каюсь! Мне не удалось выяснить точно, в каких родственных отношениях он мог быть с моей мамой. Фамилии родовые у них одинаковые.
Он был постарше папаньки. Судя по отчеству, мог быть двоюродным племянником Кирилла Михайловича. Если это так, то моя мама была ему троюродной сестрой. И значит, Артюховы и Корниенки дважды породнились семьями.
У тети Марики было шестеро детей: сын Василий и пять дочерей. С дочерьми была дружна моя старшая сестра Лида. Рассказывают, что, будучи маленькой и оставленной одной в запертом доме бабушкой Таней Артюшкой, била стекла окон и убегала «гулять» к дочерям тети Марики. И это было неоднократно.
С Василием дружил мой старший брат Петр. Родственники мне рассказывали, что Петро после возвращения со службы в Армии в начале 60-тых, приезжал в Ольшанку, чтоб встретиться с Василием, и с неделю жил у тети Марики, попутно помогал по хозяйству. Приходили с Василием вместе в клуб и сводили с ума местных девок – оба были красавцы, а Петро ещё умел и на баяне играть.
Семья тети Марики во время ликвидации Ольшанки в середине 60-тых переселилась в г. Новотроицк на востоке Оренбургской области. Помню, уезжая, они продали нам свою корову, которая давала молока поболее нашей своенравной комолой коровы Ночки. Лично для меня это было большой радостью, так как с детства очень любил молоко. Когда мама доила корову, частенько подскакивал с полулитровой кружкой, и мама нацеживала в неё парного молока. И я, давясь пеной, с удовольствием пил. Тогда это было в порядке вещей, и не о каких бруцеллёзах, сальмонеллёзах и не думали.
Все дочери тети Марики тоже обосновались в Новотроицке, вышли замуж, а вот Василий оказался в Калининградской области.
Мой старший брат Виктор вспоминал, что в 70-тые годы Василий приезжал на побывку, как водитель автомашины для уборки урожая. Была ещё в те годы традиция присылать в действительно считавшуюся богатой урожаями хлеба Оренбургскую область целые колонны автомашин для перевозки зерна.
Иван Иванович  - фронтовик, имел ранение в ногу и жаловался на больные ноги. А был, как и папанька, механизатором, водителем грузовой автомашины
В 1980 году Иван Иванович скончался от тромбофлебита и нескольких ампутаций ноги. Сердце верно не выдержало.
В 1981 году папанька с младшим братом Иваном Антоновичем ездили навестить тетю Марику. Она жила в пригородном посёлке Новотроицка в собственном доме и держала ещё довольно большое хозяйство: коз, кроликов, кур. Конечно, управляться с ними помогали дочери, внуки и зятья, которых очень хвалил папанька за их добропорядочность, домовитость, отзывчивость.
В ноябре 1988 года тётю Марику разбил паралич, отнялась речь. Папанька, тетя Саня – жена Ивана Антоновича и Лида Слайковская - племянница папаньки собрались и поехали её навестить, а может и проститься. Пробыли там два дня. В марте следующего года из Новотроицка пришло письмо, что тете Марике стало лучше, вернулась речь. В своём последнем письме ко мне  осенью 1992 года папанька сообщал, что дочь тети Марики Лида написала, что мама очень плоха, не встаёт, кормят её с ложечки.
В начале девяностых из Новотроицка в Самару приезжала внучка тёти Марики, моя двоюродная племянница Лена Стрельцова, устраиваться на работу. Она толи училась заочно, толи уже имела высшее экономическое образование, и я поспособствовал её приёму в финансово-экономическую службу УВД Самарского облисполкома. Но рабочая атмосфера в коллективе ей не понравилась и она, проработав с год, уехала назад.
Вот такие сведения остались в моей памяти и по рассказам моих родных о семье тёти Марики.

Иван Антонович
Иван Антонович – самый, что ни на есть, родной дядя.
Такое отношение к дяде Ване было не только у меня, думаю, у всей нашей семьи, начиная с папаньки. Он долгое время считал своим долгом опекать своего любимого младшего брата и его особое отношение проявилось у всего нашего семейства.
Но такое же ответное чувство ощущалось и со стороны дяди Вани. Мои старшие братья и сестры подолгу гостили у дяди Вани. Рассказывали, что даже дед Антон, вернувшийся из ссылки и живший в семье дяди Вани, ворчал и удивлялся тому, что дядя Ваня «так привечает, как своих», детей Егора.
Я гостил у дяди Вани в Ольшанке и во времена моего голоштанного детства, обучения в начальных классах школы, и потом, когда семья Ивана Антоновича переехала в соседнюю Адамовку, - будучи в старших классах и во время студенческих каникул. Ощущение, что ты жил в родном для тебя доме, будучи в гостях, долго-долго жило да и живёт в моих представлениях и воспоминаниях.
Когда я оказался на пенсии, то стал записывать, как мне казалось, занимательные эпизоды из своей жизни, которые могли быть небезынтересны для других. Одной из первых таких записей стало воспоминание о несъеденном яблоке, которым меня пытался угостить дядя Ваня, а я отказался. Думаю, если привести его здесь, то это будет правильным, так как в нём не только о яблоке, но и о том времени.

Яблоко
С детства люблю яблоки. Зимой особенно. И непременно, чтоб красные, со стружечной пылью на кожице. Раньше их не покрывали парафинами и не опыляли сохраняющими таинственными газами. Раньше хранили яблочки в древесной стружечке. Оботрешь от пыли, вдохнешь аромат. А во рту уже сок его ощущаешь, который куда-то прямо в душу просачивается. Потом хрумкаешь, смакуешь каждый кусочек и думаешь, что вкуснее нет ничего. Видно, не даром Ева соблазнила Адама именно яблоком. Что-то в этом есть! Ей-ей!
Но вот, уж сколько лет прошло, а вспоминается одно яблоко, которое я так и не съел. И помнится оно уже десятки лет, и не забудется, видно, до последнего.
Было это в середине 60-х годов, прошлого века. Родной мой райцентр Переволоцк, продуваемый насквозь степными ветрами, на берегу неглубокой, но чистой и зарыбленной пескарями Самарки. В поселке считанные хозяева держали сады, которые подвергались набегам пацанвы. И делалось это даже в ту пору, когда яблоки были ещё чистой зелепухой; вязли в зубах и застревали в горле от кислятины. Но соблазн был столь неодолим, что лезли вновь и вновь, не боясь колючей проволоки на заборе, злой сторожевой собаки и даже опасности получить в мягкое место порцию соли из берданки.
 Мне до сей поры не понятно, почему остальные селяне сады не рассаживали в наших местах раньше. Может, воды не хватало? Может, саженцы были дороги? Выбрасывать и без того скудные рубли на деревца, которые дадут урожай лет через десять? А, может, вымерзали яблони? У нас ведь тогда морозы зимой за двадцать градусов были нормой целыми месяцами.
Бывало, утром просыпаешься и, в первую очередь, радио включаешь, а местный диктор, подделываясь под Левитана, передает: «Мороз 25 градусов. Занятия в школе для учеников младших классов отменяются…» И летишь опять к кровати, и нырьк  под теплое одеяло…
Впрочем, вымерзать под корень яблони и не могли - снегов за зиму наносило необыкновенно много. Так наш старенький саманный домик заносило по крышу и мне, выползавшему на улицу покататься на лыжах, далеко ходить было не нужно. Вот она улица, а вот и сугроб, как горная вершина, выше дома.
А, может, просто привычки не было сажать сады? Правда, была ещё одна причина – политическая. Во времена Хрущева Н.С. налоги на каждую яблоню установили. Их и повырубали…
Наше семейство одновременно с постройкой шикарного по тем временам «финского» дома рассадило свой сад к середине 60-х, и потому свои первые яблоки мы начали есть ближе к году 70-ому, а до этого они были для меня самым вожделенным фруктом сказочной вкусноты и недоступности.
А недалеко от райцентра, в небольшой деревушке Ольшанке, откуда родом были мои родители, жил со своим большим семейством дядя Ваня. Младший брат моего отца. Был он человеком знаменитым на всю область. С помощью подрастающих сыновей - моих двоюродных братьев, он содержал огромную колхозную пасеку и при всех неблагоприятных погодах Оренбуржья накачивал каждый сезон столько мёда, которого хватало и на весь колхоз, и на продажу, и начальство себя не обижало.
Про него печатались статьи в газете "Сельская жизнь", портрет красовался в журнале "Пчеловод". А это тогда были издания на весь Союз. Несколько раз он награждался медалями ВВДНХ - Всесоюзной выставки достижения народного хозяйства. Были эти медали похожи на значки лауреатов Нобелевской или Ленинской премии - не меньше.
Знаменитым дядей я гордился и хвастался им перед друзьями и одноклассниками.
Так вот, однажды зимой, поздним вечером, мы всем семейством ещё не спали и слушали по радио "Театр у микрофона" – очередной радиоспектакль.
На улице в тот вечер снег валился под ветром. Мороз крепчал, а дома было тепло и дремотно.
В дверь кто-то забарабанил. Папанька пошёл открывать. Это оказался дядя Ваня, он возвращался с очередной своей московской выставки. Долго отряхивался на веранде и явился в тепло шумный, с румяной улыбкой на лице и немножко "навеселе".
В руках он держал небольшой чемоданчик. Снял пальто, и засиял новой  "вэдээнховской" медалью. Штук несколько у него уже было. "Да зачем мне эти медали," – бывало, скажет, но гордился ими и знал, что в целом районе ни у кого таких больше нет.
-О! Скоро вешать уже некуда будет, - подхохатывая, похвалился он. – А, нехай висят, есть же не просят!
- Ну, и как там столица нашей Родины Москва ? - красиво спросил его папанька. Он любил иногда сказать как-то идеологически выдержанно и правильно.
- Да чего там Москва! Стоит, шумит. Я ведь был там всего два дня. Но выставка была богатая! Чего только у нас оказывается, нет…
-Ну что, давайте-ка я вас всех сначала гостинцами наделю.
Он раскрыл свой чемоданчик и вынул матерчатую сетку-авоську с яблоками, теми самыми. Самыми-самыми красными! Венгерскими, как сейчас помню. Всем досталось по яблоку. У нас семейство было большое, а у дяди Вани при пяти сыновьях жили ещё родители тети Сани. Потому больше, чем по яблоку и наделить-то он не мог.
Все стали тут же их поедать или пить с чаем. И в доме поплыл тако-о-ой-ой аромат!
Я, конечно, махом исхрумкал своё яблоко, разжевал каждое семечко, обсосал внутриплодовые перегородки и черешок, и был счастлив тем несказанно острым ощущением детского вкуса, которое осталось только в воспоминаниях.
Утром я вставал рано, «чуть свет»,  как говорила мама. В школу идти, нужно было минут пятнадцать. Я к тому же любил прийти пораньше всех, посидеть в нашем теплом уютном классе, даже не зажигая света.
Когда я встал, дядя Ваня вместе с папанькой были уже на ногах. Батя растапливал печку, а дядя Ваня сидел за столом и ждал, когда на электрической плитке вскипит чайник, чтоб попить чайку и отправиться на молокозавод. Туда по утрам на тракторах свозили молоко из колхозов всего района. Вот дядя Ваня и хотел на одном из них отправиться к себе в Ольшанку.
А другого транспорта тогда и не было. Лошади уже отходили в прошлое и использовались только на ближних поездках. Дороги переметали беспрерывные метели, бураны, поземки. И проехать по тем дорогам зимой можно было только на тракторе. Цепляли за ним огромные сани на высоких, широких полозьях, сделанных из цельных стволов деревьев. Обычно сани были для груза. Люди набрасывали на доски солому и ехали. Особой роскошью были сани с будкой, где и печечку-буржуечку ставили. И тогда это уже был пассажирский транспорт со всеми удобствами.
Пассажиры, даже, если ехали в будке, одевались тепло, но все же не так, как на открытых тракторных санях. В этом случае,  надевали тулупы – длинные до пят с огромным стоячим воротником. Закутаются в них и дремлют всю дорогу. Впрочем, иногда и в них замерзали. Тогда спрыгивали с саней и бежали, чтобы  согреться, но обязательно держались за сани, чтобы не отстать. Бывали такие случаи; бегут за санями, греются, приустанут, а тракторист, глядишь, в этот момент прибавит газку, трактор и ушел вперед. И не докричишься, тракторист в кабине своей ничего не услышит за грохотом мотора.
Так вот, попил я вместе с папанькой и дядей Ваней чаю с салом. На ломоть хлеба клали тоненько нарезанные дольки соленого свиного сала и пили со сладким чаем.. Вкуснота необыкновенная!
Уже оделся потеплее в свой полушубчик, засунул за пазуху чернильницу для перьевой ручки, чтоб чернила по дороге в портфеле не замерзли и собрался было уходить, но дядя Ваня вдруг сказал: - Погоди, сейчас я тебе на дорожку… и полез в чемоданчик. У меня сердце замерло. Даст ещё одно яблоко! У меня в груди всё  запело. Представил себе, что сейчас приду в школу с яблоком! Вот будет шум! Это будет небывалое. Это будет торжество. Это будет… Все позгорают от зависти. И будут просить, дай укусить, дай уку…
Дядя Ваня действительно вынул из чемоданчика яблочко, отер его и протянул: -На.
Мне бы схватить сразу, но…
 Было тогда у нас у пацанов неписанное правило. Когда тебе дают взрослые что-либо съестное, то сразу брать было нельзя. Не принято. Вроде не демонстрировать, что голодный. Можно даже было делать вид, что у тебя дома этого навалом. Должны предложить второй раз. Ещё раз помяться и отказаться, но уже с видом «ну, вообще-то я не прочь взять». Но вот уж когда в третий раз предложат, тогда и брать. Но не хватать и не тащить сразу в рот, а с достоинством подержать в руке, потерпеть, а может, даже, и съесть много позже. Это у кого, сколько хватало «терпелки».
Взрослые ещё придумали пытку для особо маленьких. Дадут что-либо вкусное, а потом говорят: «А, ну-ка дай попробовать. Я ведь и сам не ел». Это было страшное испытание. Рот то у взрослых большой, как откусят - и самому ничего не останется. Но и не давать нельзя было. Прослывешь жадиной. А эта репутация была очень неодобряемая. И хотя взрослые, показав для вида, что собираются откусить кусок, возвращали свой же гостинец, да мы и знали, что возвратят, но эта экзекуция заставляла сжиматься сердечко. А от недобрых предчувствий, что тот сам всё и сожрет - аж руки тряслись.
Вот и я, следуя традиции, отказался, рассчитывая на соблюдение известного всем ритуала. Дядя Ваня удивился: - Да бери, чего эт ты. Моим пацанам тут ещё хватит по яблоку.
Я отказался ещё раз, поломался, так сказать…
А дядя Ваня возьми да и:
- Ну, не хочешь, как хочешь. Тогда мы с Егором ещё по стаканчику  чайку  с этим яблочком долбанем.
Да-а-а, действительно, не совать же его обратно. А я оторопел, растерялся, вознегодовал, пожалел, проклял, возопил душой.
Схватил свой портфель и выскочил из дому.
Вчерашняя метель уже улеглась в сугробы, небо вызвездилось. Огромный, почти полный месяц сиял в небе. Рассыпаясь в снежинках на миллионы крохотных сверкающих бликов, он слезился в моих глазах на миллиарды сквозь обиду, отчаяние и тоску.
Пришел я в класс, как всегда, первый. Не зажигая света, сел за парту и стал тушит пожар своей горестной души жгучими, прежгучими слезами. Как только тогда не ругал я себя и дядю Ваню, который не знал или забыл обычай настоящих пацанов, не привыкших попрошайничать. 
Но упиваться своим безмерным несчастьем  мне тогда долго не пришлось. В школьном коридоре вскоре послышались шаги и голоса моих одноклассников. Перед своими пацанами сопли было распускать нельзя. Я отёр слезы и зажал в своём сердце переживания о несъеденном яблоке. Как оказалось, память о нём осталась на всю жизнь.
Правда, с тех пор, если хочется, я почти всегда сразу беру то, что мне предлагают. Со второго раза уж точно!
Опыт – сын ошибок горьких!

У меня сложилось одно очень, может быть, детское, невольное, но я бы даже сказал философски - экзистенциальное восприятие образа и памяти о дяде Ване. Связано оно… с мёдом! И никуда от этого не деться! Дядя Ваня «дал», «угостил», «передал» - это был мёд.
Я помню его большую колхозную пасеку, маленькую семейную, таинственный омшаник - полуземляное хранилище для пчелиных ульев зимой, весь процесс откачки мёда, его запахи и вкус, и жгучие укусы пчёл. Однажды, несмотря на предостережения дяди Вани, напробовался мёда, запивая холодной родниковой водой, и узнал, к сожалению, что такое «печень встала».
В последние годы, чтоб жизнь мёдом не казалась, нездоровье напоминает о себе повышенным содержанием сахара в крови, но, несмотря на это, приезжая в начале август каждого года на день поминовения мамы в Переволоцк, я стараюсь обязательно приобрести запасом для всей своей семьи, друзей несколько трёхлитровых банок этого феноменального продукта. 
Впрочем, жизнь для самого дяди Вани наверняка сладкой не казалась. После раскулачивания и расставания с родителями в девять лет остался, по существу, сиротой. Рос в семье старшей сестры Гали вместе со старшим Егором и младшим Степой. С детства привык трудиться, потом случилась нелепая смерть младшего брата...
В 1938 году призвали на службу в армию, и он попал в часть, дислоцированную на Дальнем Востоке. Демобилизоваться не успел, началась Великая Отечественная война. Охранял границы Советского Союза с занятой японцами Маньчжурией. Затем участвовал в двухнедельной войне с Японией. Демобилизовался только в 1946 году.
Женился он на замечательной чернобровой красавице Александре Коваленко из соседней с Ольшанкой Сутьбодаровки.
В 1947 году в семье родился первенец, которого назвали Колей.
А потом родился Леонид, Василий, Владимир, Геннадий. Пятеро сыновей. Мои замечательные двоюродные братья.
Чтобы их взрОстить, выучить, дать каждому образование дяде Ване с тетей Саней пришлось трудиться и трудится. Интереса к технике, как у папаньки, у дяди Вани не было. После опробования разнообразных колхозных профессий, дядя Ваня сначала стал помощником у колхозного пчеловода Бурковского, а затем, после ухода того на пенсию, стал работать самостоятельно.
Добросовестное отношение к делу, изучение и использование опыта других пчеловодов, своевременное выполнение всех работ и заботливое содержание пчелосемей, расширенное воспроизводство пчелохозяйства привели к тому, что профессиональные качества Ивана Антоновича Корниенко были признаны не только в своём районе, но и во всей Оренбургской области. Опыт его работы неоднократно признавался лучшим на Всесоюзной выставке достижений народного хозяйства СССР. В самые активные годы жизни и работы дяди Вани колхозная пасека количественно достигала до 300 пчелосемей. С учётом того, что каждый улей мог дать до 50-ти килограмм ценнейшего продукта, то представляете, какой доход по тем временам мог иметь колхоз им. Ф.Э.Дзержинского, где он работал?…
Можете себе представить 15 тонн мёда!!!
За свой труд дядя Ваня неоднократно награждался правительственными наградами, в том числе орденом Октябрьской революции.
Последний раз я видел дядю Ваню в 2008 году, когда после посещения кладбища в Ольшанке заехал в Адамовку вместе со своим племянником Сашей Неясовым – сыном старшей сестры Лиды. Подъезжаем на автомашине и видим, как какой-то мужчина у дома дяди Вани косит траву. Подъехали ближе, а это сам дядя Ваня. Бодро так косит! И замах косой ещё не мелкий. Оглянулся, узнал меня. «А это кто? – на Сашу показывает. Я представил. «О здоровый уже какой!»
Тётя Саня собрала на стол закуски. Поставила и бутылку водки. Я был за рулём, а дядя Ваня бодро принял две рюмочки вместе с Сашей. Закусили, поговорили, повспоминали. Выглядел он очень хорошо, значительно моложе своих 88 лет. Но, к сожалению, через два года его не стало.
Весной 2010 года лёг в больницу для профилактики здоровья, поколоть витаминов. Но вместо улучшения здоровья, произошёл инсульт. Свой 90-летний юбилей он встретил в постели за несколько дней до своей смерти. Теперь после посещения могилок в Ольшанке, я заезжаю обязательно на кладбище в Адамовке, поклониться его памяти и постоять у его могилы.
На мой взгляд, самым большим достижением жизни дяди Вани и его жены тёти Сани стало воспитание пятерых замечательно сыновей, которые с самого детства помогали отцу в его трудах.
Старший Николай после полутора лет службы в Советской Армии по призыву, выбрал себе профессию офицера. После окончания военного училища строил различные военные объекты во всех концах нашей огромной страны, ушёл на пенсию в звании подполковника, живет с женой Татьяной в Самаре, помогают сыну Андрею и снохе воспитывать внучку. Мы с Николаем частенько перезваниваемся, иногда встречаемся, чтобы держаться в курсе своих повседневных забот. Каждый год в период качки мёда Николай вместе с сыном Андреем старается поехать на родину в Оренбуржье, повидаться с мамой Александрой Филипповной, помогать своим братьям, которые продолжают заниматься пчеловодством на досуге. Коля просто кладезь песен, которые он при случае замечательно ещё поёт.
Второй брат Леонид культпросветработник, в 76-78 годах уезжал на Камчатку, где тогда служил старший брат Николай. Затем долгое время работал заведующим клубом в Адамовке. Давал некоторое время уроки музыки в школе. Великолепно играет на баяне. У него небольшая семейная пасека. Его сын Андрей живет с семьей в Оренбурге
Василий Иванович - художник. Он старше меня на несколько месяцев, с ним в детстве и в юности я был дружен более всего. Вместе мы ходили «гулять» в сельский клуб и в Ольшанке и в Адамовке. После службы в Армии во времена моего студенчества в 70-тые годы он работал на Куйбышевском авиационном заводе. А затем осуществил свою мечту, поступил на учёбу в Ивановское художественное училище. Во время учёбы встретил свою будущую жену Елену. После окончания училища они вместе работали художниками в Северном районе Оренбургской области. Но вот уже долгие годы вдвоем обучают юных переволотчан художественному творчеству в Переволоцкой художественной школе. Василий также на досуге насколько позволяет здоровье занимается пчёлами. Дочь Татьяна живёт с мужем в Тольятти. В её семье подрастают два сына и доченька.
Владимир Иванович окончил медицинское училище в Оренбурге. Работал в соседней с Адамовкой деревне Радовке фельдшером. В годы перестройки освоил профессию мастера по ремонту телевизоров. После того как Иван Антонович вышел на пенсию, Володя продолжил дело отца и стал колхозным пчеловодом. Пасека его трудами и советами дяди Вани успешно просуществовала ещё 17 лет. После того как Владимир распрощался с колхозным пчеловодством, пасека «трудами» новых хозяев просуществовала всего два года. Последующие 14 лет Володя работал в газовой службе, в отделении электросетей района. Сейчас живет с женой в Адамовке, рядом с отцовским домом и помогает справляться с нехитрым хозяйством своей маме Александре Филипповне. Сын Владимира Алексей содержит в летний период  свою пасеку. Живёт он с женой и двумя дочками в Переволоцке. Вот у него то, чаще всего, я и приобретаю мёд.
Пожалуй, самая необычная жизненная стезя сложилась у самого младшего из братьев Геннадия. Обладая абсолютным слухом, творческими способностями, он мог бы стать просто выдающимся музыкантом. Для этого он окончил Саратовскую консерваторию по классу баяна. Однако, после женитьбы его творческие таланты устремились в духовные сферы, и он стал священником отцом Геннадием. У него с женой Татьяной две дочери и сын.
Семья поистине с огромным творческим потенциалом: старшая дочь уже окончила консерваторию, вторая обучается в той же Саратовской консерватории, сын ещё учится в школе, но как говорят, виртуозно играет на баяне. Сам отец Геннадий возглавляет приход на малой родине Виктора Степановича Черномырдина в селе Чёрный Отрог Оренбургской области, где знатный земляк в своё время построил для отца Геннадия очень, как говорят, красивый деревянный храм. Я каждый год собираюсь съездить к Геннадию, но каюсь – всё откладываю, всё не получается. А священник он – настоящий. И по внешнему облику и по сути!

Путешествие в обратно
Я бы запретил,
Я прошу тебя как брата,
Душу не мути.

А не то рвану по следу-
Кто меня вернёт-
И на валенках уеду
В сорок пятый год.

В сорок пятом угадаю
Там где, Боже мой!
Будет мама молодая
И отец живой.

Геннадий Фёдорович
Шпаликов


ЕГОР АНТОНОВИЧ – МОЙ ОТЕЦ
О своём детском периоде жизни и отрочестве папанька успел написать. Сочинение своё он назвал совершенно неожиданно, во всяком случае, для меня: «Поэма памяти».
Человек с шестью незаконченными классами образования, сумел, может быть невольно, но в силу своих неординарных способностей выразить, изобразить самые характерные и существенные картины своего времени и самого начала своей жизни...
Я лишь добросовестно перепечатал его записи, ничего не изменяя, только поясняя некоторые события. Сохранил обрывочные предложения с попытками папаньки осмыслить свою жизнь. Хотя они не совсем ясные, фрагментарные, но понять можно, и они ценны, как раз, именно своей фрагментарностью.
После его «Поэмы» я повторно излагаю некоторые события, которые он вспоминал устно для меня, под запись, в несколько иной вариантности, с новыми подробностями.

ПОЭМА ПАМЯТИ
Да, вот революция вспыхнула, народная. У нас проходили часто белые казаки. Мы жили в двадцати километров от  железной дороги, вот белые и шастали по тылам. Забирали насильно крепких парней в свои отряды.(Вероятно, это эпизоды первого контрреволюционного мятежа, поднятого оренбургским казачьим атаманом Дутовым)
Вспомнился эпизод… Это было в 1918 году (отцу 4 годика), когда к нам налетели  белые казаки. На конях, верховые. На улице нашей деревни шум, крик. Женщины, дети да и взрослые взволновались.
Я выбежал со двора своего дома. Мать меня задержала:
- Ты, сынок милый, - малый, тебя лошадями затопчут.
Тут же появились солдаты в нашем дворе. И отец с ними тоже идет. Спорит, что не даст им лошадь, потому что осталась одна кобылица с жеребенком.
- А где твой рыжий мерин?
-В обоз взяли утром.
- К вечеру твой рыжий дома будет, говорит офицер. Да, всех лошадей с вашего посёлка к вечеру пригонят. Но отец так и не отдает, говорит:
-Куда жеребёнка оставить без матери. Оно ж малое дитё, молоко ещё сосет у матери своей.
Мои старшие братья, сестры плачут, да и мать в слезах. А этот офицер выхватил саблю из ножны и размахивает возле отца. Я напугался, моментом ускользнул под дрова, где мы все дети малого возраста нашего дома играли в жмурки. Туда же спрятались и ребятишки дяди Макара – брата папкиного. Побоялись, чтоб нас не порубали саблей белые казаки.
Потом всё затихло.
Когда вышли на улицу, белые казаки от папаши отстали. Видно было по улице, как через два двора соседских Зуев Иван Леонович с казаками браниться, чтоб тоже не давать лошадь. Да всё же отобрали. Грозили, что если не отдаст, то и его заберут с собой.
А лошадь была заметная у Зуевых. Буланой масти – это как желток яичный. Когда купали лошадей в пруду, этого умного мерина купал Ромашка Зуев. Скажет, чтоб ложился в воду, он и ложился. Всё понимал коняка. Интересным для малышей был этот Буланчик, так и остался в памяти на всю жизнь. Больше мы Буланчика не видели, угнали белые казаки навсегда.
А потом наш Рыжий домой явился, пригнал извозчик с другого села - Адамовки. Как попал в свой двор, заржал. А кобылица с жеребенком была под лапасом, тоже отозвалась. Вот как лошадь тоже страдает без пары. А кобылицу звали Лиза, а жеребенка Марта.
Интересное было наше детство…
Такое вспомнилось… У нас  в дворе был половник, по другому – сенник, поставленный стропилами с самой земли, сбитый вверху гвоздями. Была в нем солома  просяная и пшеничная мякина. Да и сено было первого сорта для телят и ягнят малого возраста до шести месяцев. Коровки, у которых отел с ранним приплодом, тоже кормились до месяца этим сладким для них кормом. А уж потом давали с общего котла, как говорится.
И вот случилось, что в нашем половнике искали дядю моего Алексея Варфоломеевича (пояснить, что это был за дядя, не могу, предполагаю, что это мог быть двоюродный брат мамы), который не согласился пойти в казачий полк. А у него было старой армии звание офицерское( папанька говорил, что вахмистра – но это казачье звание соответствует фельдфебелю в царской армии, старшине в современной).
Он спрятался в нашем половнике. Так наш корм весь перевернули, всё перемешали, насквозь всё переширяли копьями. А его не нашли. Он уполз по меже огородов, добрался до речки. А уж холодно было - ноябрь месяц. Под берегом дядя Алексей добежал до своего дома родительского и тоже спрятался в половнике. Но там было корма мало и спрятаться толком нельзя. Он решил убежать в соседнее село Адамовку. Но на окраине села его заметили казаки. Белые были все на конях. Подстрелили дядю, связали и отправили в Оренбург. А красные тогда были в г. Бузулуке и наступали на Оренбург.
В той тюрьме, где сидел дядя Алексей, было много красноармейцев. И вот такое случилось, что несколько человек в ночное время из окна спустились на простынях и полотенцах и укрылись в подпольном доме, пока разведка не донесла, где возможно пройти до Красной Армии. Дядя рассказывал, что белоказаки, чтоб красные не прошли, разбирали и ломали железную дорогу.

Вот мне помниться, какой голод был в 21 году. Как мама пышки готовила с катуна или «перекати поле» - как его ещё называют. Пышки мы на печке прятали, припасали на всякий случай. Пышки рассыпчатые такие. Станешь кусать – а в зубах только пыль налипшая. Замешивала их мама на сметане.
 Братишке Ванюшке было 2 годика( Ване в 21 году исполнился один год, скорее всего это уже был 22 год), и мама готовила ему ячменные пышки. Мы старшие сидим с ним на печке и исподтишка уговаривали его:
-Проси у мамы пышки. А мать слышит да сказывает:
-Не ровняйтесь с Ванюшкой. Он же маленький, а вы картошки налопаетесь. Вот тогда и не стали просить. А мне было семь лет.

Помнится, как мы с отцом сеяли. Одну полоску засеяли овсом, а другую ячменем. Было это ранней весною. Говорят, посеешь овес, ячмень в грязь – значит, будешь князь, то есть будет хороший урожай.
А потом сеяли пшеницу. Приехали мы в поле на телеге. Вот отец и говорит:
-Разувайся. –
А  я был в лаптях. Скидаю лапотки.
-Давай пробеги свой загончик с этого конца и до другого конца. С одной стороны до другой. Только на комья не становись.
Пробежал, конечно, не быстро. Я не знал, почему он меня посылает бегать. У нас на телеге ничего не было. Прибежал я и сел возле телеги. А отец ходил по загонке. Что-то смотрел. Возьмет землю в руки и приложит к лицу, и положит. Подошёл ко мне и спрашивает:
-Ну как? Нагрелся?
-Да, - говорю. Сам нагрелся, а ноги остыли.
-Тогда надо было бежать быстрее. Вот и ноги бы нагрелись у тебя. Ну, а теперь бери земли в руки. Только отмеряй 10 шагов и бери в руки.
Я пошел и в четырех местах набрал земли. А он спрашивает:
-Ну как? В каком месте земля холоднее?
Тут я догадался, зачем землю к лицу прикладывают и нюхают. Земля была разной теплоты. Для этого и по полю я бегал.
-Ну, вот, сынок, рановато сеять пшеницу, потому что ноги зябнут. Лицо холод чувствует, а нос – запах свежей сырости, а не прели. Поехали, сынок. Семен и Василий (старшие братья) боронуют на Ровках - так мы называли местность, где были наши делянки.
Подъезжаем. Там было много работающих, все только бороновали, а сеющих никого не видать.
Подоспело время обеда. Я себе думаю: «Сейчас бычков будут кормить. Интересно.»  Тогда у нас все работы на поле делали на быках.
Отец у Семёна – старшего сына спрашивает:
-Сеять пшеницу, не пора ли?
-Да можно. Земля теплая, ноги не зябнут.
-Ну, вот после обеда и будем сеять.
Сеяли руками. Отец и Семён насыпают в специальные мешковины, примерно с пуд, и шаг шагнет отец и выбрасывает в одну сторону. Ещё один шаг – в другую. Брат Семён тоже, как отец через шаг выкидывал в размах руки налево и направо.
 Засеяли загонку, а брат Вася на паре лошадей боронит. Пройдут отец с Сёмкой на всю длину загонки, а Вася боронит. В этот день закончили сеять пшеницу на этом поле.
А на второй день Семен и Вася уехали боронить тот участок, ту делянку, которую мы с папкой проверяли. Мы с отцом к обеду привезли зерно и начали сеять и здесь. Я не помню, какой урожай был после сева. Это меня не интересовало, меня не брали в поле. Мне было важно прокатиться в поле на лошадях или на быках- это было счастье.
Лето проходит. Гусей пасем. Гоняем их на речку и стережем, чтобы не пропали. За щавелем ходили по воскресеньям. Местности у нас такие были, где щавеля много росло. Назывались они Каменная гора и Сухой дол. До Каменной горы километра три было, идёшь бывало, идешь…
И осень приходит…
И зима приходит…
 Делали ледянки с коровяка, мешали, обливали низ водой со снегом, катались с возвышенных мест. Горки сами строили из снега.
Ну и потом опять лето приходит. Взрослели мы. Всё хотелось быть взрослым…

Однажды, помниться мне, приехал в летнее время с города Севастополя отцов брат - дядя Вася. Привез гостинцев. Все были рады, конечно. Дядя Вася был грамотный, торговал разными товарами. Ну и был каким-то неугомонным.
Говорит мне и  Иванушке:
-Поймайте своих любимых петушков.
У меня был петух бело-серый, а у Ванюшки красно-черный. Вот мы поймали петухов, приносим. А стол стоял под лапасом - крытый  соломой двор. Ну, начали шутить: дядя Макар, отец наш, дедушка, ну и тети угощались за столом по приезду дяди Васи.
Дядя Вася говорит мне:
- Держи своего петуха, сейчас он будет спать.
Конечно все в восторге! Как это днем будет петух спать! Все удивляются! Начали спорить.  Отец, дядя Макар. Как, почему он будет спать. Спорили на одну четверть вина. А дедушка не стал спорить, потому что он знал, что дядя Вася умел гипнотизировать домашних животных и птиц.
Ну и что с моим петухом было…
Вышел дядя Вася из-за стола, посмотрел на карманные часы и говорит, что рановато. А надо было 6 часов вечера. Летом день большой, всё равно время надо ждать. Ну, уже недолго оставалось. Посидели, песни, помню, пели украинские, а потом «Ой, дубинушка, ухнем!
Вот кончили песню, дядя Вася и говорит:
-Ну племянничек, держи своего петуха. А я сказываю:
-Дядя Вася, а петух мой не пропадет?
-Нет, выспится и побежит в сарай к курам. Найди мне мелу кусок.
Я знал, где у нас мел, сбегал в сарайчик, приношу два куска. Взял дядя Вася мел, округлил круг и перекрестил мелом на четыре части. Взял петуха моего, подложил головку под крылушко, покружил его и посадил петуха в этот круг. И петух спит.
-Ну вот вам факт,- сказал дядя Вася, -петух спит.
Сколько петух так спал, дядя засекал время на часах. Потом дядя Вася закричал по-петушиному.  Петух проснулся и сидит. Я схватил петушка с круга и пустил к курам. А петушок был невесел. Дядя Вася говорит братьям:
-Вот вам и фокус!
 
На другой день дядя Вася, папка и дядя Макар пошли на речку. Мы ребятишки побежали за ними. Папа и дядя Макар взяли лопаты и стали копать в речной круче какое-то гнездо. А потом сверху тоже прокопали дыру, вроде для котла.
Потом смотрим, дядя Макар и папка притащили забракованное колесо с конной сенокосилки, положили над этой дырой и всё это стали оформлять крепкими комьями, булыжниками. Всё  мне было интересно. Зачем таскают камни. Я спросил дядю Васю:- Что это будет? Печка для бани?
-Нет, это печь для выжига камней. С камня будет известка для побелки вашей избы. Привезем камни, закладем в эту печку сверху на железяки. Закроим их дровами. А в нижнюю печку тоже дрова наложим.
Возили камни дней десять. Увидел какие камни были разные. Мне они были удивительны. Просто белые, вроде мела, но крепкие. А были и сработанные ребристые - вальки, которыми молотили у богатых крестьян зерно и эти камни молотильные пришли в негодность. 
А молотили этими камнями так.
В розвесть или в снопах: раскладывали на току (током называли, как правило, ровную круглую площадку утрамбованной земли) в круговую колосками к колоску любую культуру, которую надо было обмолотить. Камень был приспособлен для одной лошади, а могла быть и сцепка. Лошадь с прицепленным к ней вальком в круговую гоняли по снопам. Вилами перекидывали снопы снизу вверх и проверяли, чтоб колос был до единого зернышка обмолочен. Потом солому убирали, а мякину с зерном собирали в кучу отдельно. Подхватывали деревянными лопатами мякину с зерном и подкидывали к верху на ветер. Мякину ветром относило в сторону, а зерно снова падало вниз тут же. И так повторялось несколько раз, пока зерно не становилось чистым – зернышко к зернышку.
Камни эти, чтоб они не дробили зрелое зерно, брали известковые. Как только они срабатывались, их отправляли на выжиг.
Вот такие дела были крестьянские.

В эти годы, как помню, были у нас в селе крестьяне побогаче. Они имели молотилки с приводом. Закладывали в привод четыре водила, запрягали по паре лошадей на каждое водило. Посреди привода круг делали с досок, клали его на привод. Один мужик гонял лошадей в круговую. От привода проходил вал с муфтами, то есть карданный вал, как в автомашинах. Он соединялся с большим маховиком-колесом диаметром метра два. Маховик находился в деревянной станине. Находится у молотилки было опасно. От маховика шел ремень погонный, метров двадцать.. Для маховика и ремня копали продольную яму глубиной примерно сантиметров сорок под размер маховика.
Сама молотилка была нашей марки – «Красный Аксай», одиннадцатизубка с одной очисткой. На этой молотилке по очередности собирались молотить хлеба много хозяев. Это я тоже помню, потому что я катался на приводе, когда у нас молотили хлеб. Брат Вася гонял лошадей, а Семён – старший брат задавал снопы в барабан молотилки.
Вот так проходило время детства.

Вспоминается, когда умер наш вождь Владимир Ильич Ленин. У нас был день траура. На собрании взрослых и молодежи высказывался Рублев Елисей Никитович. Это было в доме ликбеза, где учили неграмотных взрослых женщин и мужиков. Всё село собралось. Соболезновали и исполняли Интернационал в память Владимира Ильича Ленина. Женщины сожалеющие плакали.
Прошли годы, время летит…
Помню, как ездил с папкой на базар. Всё толковал, купить мне балалайку. Но папка  говорит:
-Ты ещё не ходишь в школу, не умеешь писать и считать до тысячи раз.
-А я буду тогда учиться. Но он мне дал отказ, не купил балалайку.
-Тебе надо купить штанишки, рубашку. У нас много детей, всем надо купить одежду, а денег лишних у нас нет.
Приезжаем домой, а меня ребятишки спрашивают:
-Ну что, купили тебе балалайку?
-Нет, -отвечаю,- папка говорит, ты не умеешь писать и считать до тысячи раз.
А я уже читал букварь. Вася и сестры учились. Вот и я начал учиться дома. Учителей тогда нанимали сами родители и платили учителю за одного ученика. У нас в семье учились трое. Я был ещё мал учиться. Но я был такой неугомонный. Бывало убегу в школу, на парте к брату прижмусь и сижу, слушаю. А учительница наша была Ксения Димитриевна Шинкарева, говорит:
-А то чей мальчик?  Вася говорит:
-Это мой братишка хочет учиться, а папа не пускает. Ксения Димитриевна спрашивает:
-Как фамилия, как звать тебя?
А я от счастья представился так, как взрослые по имени-отчеству. Наверное, она меня поняла, что я очень хочу учиться.
-Ну что ты читать умеешь? А на парте был букварь. Я подымаюсь, взял его и давай строполить.
-Хватит, -говорит,- Игорек. А считать?
А я и арифметику уже знал, таблицу умножения давай шпарить до пятизначности. А потом сказываю:
-У нас бумаги нет дома, так я бегаю на речку и гвоздем на песке пишу буквы, цифры. Да вот папка мне не разрешает в школу ходить. Говорит, у нас денег нет. На всех учеников - не хватит учителю платить.
Тогда Ксения Димитриевна говорит:
-Садись, слушай, а потом пойдешь  с братишкой и сестренками домой.
Вспоминается, приходит к нам на дом Ксения Димитриевна  - учительница.
Ну, думаю, мне попадет от папки. Я следил, куда пойдут, что будут говорить. Зашли в переднюю избу. Ну и начали угощаться – чай пили. Ну а разговор я никак не мог знать. Потом Вася – брат зовет меня в избу.
- Ну тебе сейчас попадет! Я говорю: - Не пойду.
Потом старшая сестра вызывает:
-Да не бойся! Тебя вызывает учительница, и папка, и мамка. Я знаю всё, для чего тебя зовут. Ты будешь ходить в школу,  папка согласился!
Вот тут я и взродел.
А мамка говорит: - Заходи папкин сыночек!
Отец говорит: - Малый ещё.
А Ксения Димитриевна: - А ну-ка! Стихотворение расскажи!
А я сказываю:
- От павших твердынь Порт-Артура,
с кровавых маньжурских полей
 калека-солдат изнуренный
к семье возвращался своей.
Пришёл он к убогой избушке.
Ему не узнать никого.
Другая семья в ней ютится,
 чужие встречают его.
-Хватит,- говорит Ксения Димитриевна. Молодец! Ну вот Антон Иванович и вы Зинаида Никитишна, ваш сыночек будет учиться пока в первом классе бесплатно.
И я пошел учиться. Помню, мне сшили сумку с полотна с лямками через плечо. Я был рад. Помню, всё стихи рассказывал, даже во сне, мать говорила. Закончил я первый класс с отличием.
 А время идет.
Летом, что заставят папка да мамка, всё надо выполнять. В такие годы мальчишки гусей стерегли на речке, где травки нарезать серпами для поросят, огород поливать – без делов не сидели. Старшие свою работу выполняли по заданию родителей .
Семья у нас, то есть детей, была большая: 4 сестры и 5 братьев. Самая старшая сестра 1904 года рождения, а самый младший 27 года. Всем была работа.

В общем, было радостно и грустно в былые времена.

Это было при частном хозяйстве. У нас хозяйство было такое: 2-ое лошадей, 2 коровы, 4 быка, овцы свиньи, куры, гуси. Инвентарь был: плуг саковский, сеелка, бороны, каменные катки для обмолота розвесь хлебов пшеницы, ячменя, ржи на току у себя во дворе.
 А после купили артелью молотилку: отцов брат Макар Иванович, Моисеенко Павел, Зуев Иван. Вот это были местные вклады на покупку молотилки. Молотили поочередно.
Помнится, как я с папой и с мамой хотел поехать на базар, купить балалайку. Но отец отказал меня взять.
Потом, это было после хлебоуборки, отец погрузил всё на фургон, а я попросился прокатиться до речки. Мост переехали – а там  всё – катись на покровскую дорогу. В Покровке и были базары. Ну, отец надеялся, что я слез с водила – жердины толстой, что сзади была длиннее ящика фургона. А я пригнулся, чтоб меня видно не было и думаю: «Вытерплю до Красного хутора» – так называлось место, где раньше жил какой-то богач, а теперь оставался один колодец. Рядом было озеро, которое выкопали люди до показания воды, но оказалось, что в озеро вода уходила из колодца. Так, чтоб озеро не пересыхало и не уходила вода из колодца, с соседнего совхоза «Покровского» возили и наливали в него воду.  А земля вокруг была уже совхозная.
Место у колодца использовалось для ночной стоянки проезжающими, кто стремился пораньше попасть на базар.
Папка остановил лошадей, а ему шумят: « Ты посмотри, кого привез с собой»!? Я вскочил и побежал к колодцу, а папка за мной.
-Постой, кричит,-  я не буду тебя ругать. А я не останавливаюсь. Но потом отец кричит:
-Вертайся за ведром, и веревку возьми. Будем лошадей поить и сами умоемся.
Тут я уже осмелел. А мать и спрашивает: -Как ты удержался?
-А я сидел сзади вас меж мешков!
-Ах ты ! Мог бы упасть и поломать ноги.
Да мне уже было 13 лет, и я не боялся. Вспомнил отцовское обещание и опять стал просить, чтоб купили мне балалайку. Вот тут мне отец не отказал:
-Купим. И мама говорит: -Купим. Вот уж я рад был. Я уже играл. Учился у Ольяного Ивана. Он к нам ходил с балалайкой к нашим взрослым братьям-  сестрам. Я быстро освоил инструмент. Настраивать научился на балалаешный и гитарный лад. А Иван говорил:
-Этот скоро сумеет научится и на гармошке будет играть. Это он отцу говорил: -У него такой талант.
 Да брат старший Семен поддакивал ему, чего, мол, стоит балалайка-то? Два гуся и один пуд пшеницы. Наконец отец согласился купить балалайку на следующий базарный день.

В этот раз и был этот день. Отец продавал корову, звали её Белуга. Большая была корова, шерстистая. Конечно, решение было с мамой. Мать говорит: -Неудачная коровка. Станешь доить, девчата говорят(сестры – Галя да Акулина), шерсть с неё летит как с курицы перья. Да, канительная, к тому ж. При  дойке, так и гляди – ведро или дойничку с молоком норовит выбить. Ну и решили продать. Я напросился на базар с отцом. Говорю, что буду подгонять корову за фургоном. И всё у мамы спрашивал, не передумал ли папка на счёт коровки.
-Да нет, не беспокойся, не передумал. Потому что коровка яловая, молока мало даёт. Да и девчата не хотят её доить.
Пришло время ехать на базар. Отец  спросил. Дойду ли я до Покровки, где и был базар изобильный. Я уверил его, что дойду и все 20 километров подгонял корову. Продали её удачно, купили её  богатый хозяин магазина и знакомый отца Орлов. У него был двухэтажный дом. В первом этаже – магазин, а на втором – столовая. Магазин был богат товарами: от тапочек до хорошего костюма – тройки и дорогого пальто. А хозяйственных товаров: от гвоздя до борон и молотилок «Красный Аксай» 11-ти зубкового барабана. Словом, продукции в столовой и магазине – всёго, чего душа желает.
После продажи зашли мы в столовую, угощались обедом. Я за ним и напомнил об обещанном, купить мне балалайку. Орлов Николай Иванович тут же предложил мне балалайки от 1 рубля 30 кон до 7 рублей, да ещё два комплекта запасных струн. Я был доволен. Балалайку настроил и давай смолить: «барыню», «комаринскую», «гопачёк» - песни которые я знал, играл и исполнял.
Я помню эти песни и сейчас:
-Как в саду при долине громко пел соловей. А я мальчик на чужбине позабыт от людей…
Вот, наконец, я свой талант и играл на балалайке. Потом и на гармошке научился. И до этих лет играю. Это даёт мне радость, хотя мне уже 72 года.
Всё это не забывается. Юность, молодость – это всё мне вспоминается и в горе и в удаче.
Музыка – это огромное оружие для культивации человека к культуре.
Годы идут, не замечая времени. Люди говорят, что вроде того, что и не жил, а подошла старость. Это не правда! Надо только поразмышлять.
 Мне кажется, я начал писать и подумал… А вспомниться всё это возможно…  тому, кто писать начал раньше. Да, возможно не запомнилось. Да это так.
Мне было 16 лет. Я учился в Покровке на каменщика. С нашей деревни Ольшанки учились 7 человек: Блинченко Иван Федорович, Зирко Михаил, Доровенко Филипп, Дударев Сергей, Зыкунов Алексей, Корниенко Григорий Макарович, Матвиенко Иван Яковлевич.
Это было отходничество. План с нашего посёлка. Вроде того, готовить кадры для строительства государственных объектов.
Мы приступили учиться с 1 сентября 1929 года, а окончили в апреле 1930 года. Нас направили работать на стройку. Сооружение Каргалинского элеватора. Группа у нас была 22 человека. Были ребята покровские, переволоцкие. Даже фамилии помняться: Суспицыны, Булычевы. С Переволоцка были братья Пермяковы, Квиткины, Калашниковы, Шинкарёвы, Кандаловы. С Татищева  - Дюгаевы, Стрельцовы, Жадобины. Мастер с нами был, который учил каменному делу Иван Яковлевич Шестов. Мастер был добрый, дело знал и воспитывал нас к труду строго. Быстро, качественно. Любил работу. Не любил нытиков.
В общем, были ребята, кто искал, где полегче. А он определял силу человека, знания, способности в работе.
 Мы были сезонные: каменщики, штукатуры, печники. Зимой в декабре нас отпустили в колхозы. На своё место жительства.
Но тогда же в декабре 30 числа с Ольшанки 13 человек завербовали в Мурманскую область для разработки лесной промышленности. Нас доставили по железной дороге до станции Кандалакша. Трое суток нас выжаривали  вместе с одеждой в бане. 13 суток в товарных и пассажирских вагонах мы ехали, было на нас насекомых – вшей, а особенно клопов -  видимо-невидимо.
Всё было. Трудно. А мы были молоды! Настроение было комсомольское. Лозунг был такой: «Лесоматериалы – на стройку!» Мы там свой срок 6 месяцев с честью сдержали. Заработки были хорошие. Питание было довольно. За свои деньги что хотели – то и покупали. Сами готовили, жили в бараках. Наша бригада была из Ольшанки 7 человек: Артюхов Иван Михайлович(вот это, вероятно, тот самый брат Кирилла Михайловича, который в середине 30-тых уехал с сестрой на Украину.), Марченко И.Ф., Мосиенко Ал.М. Зуев Р.И. Доровенковы, Дударь С.С. и я. В общем, работали на славу.  Отбыли свою вербовку 6 месяцев и возвратились в свой сельсовет и в колхоз, работали в сельском хозяйстве.

Раскулачивание
Раскулачивали деда Антона якобы за то, что в летнюю уборочную пору брали в семью наёмную рабочую силу – «наймака» Брошкина, а также, за то, что «вроде много скотины держали». По воспоминаниям папаньки, семья деда Антона имела 20 гектаров земли, «держала» 3 пары тягловых быков, двух верблюдов(папаня помнил имя верблюжонка - Макля), 4 лошади, 5 коров, 20 овец. Жеребец у деда был один - редкий. Красивый, очень рысистый. Но начальство – кто-то из «двадцатипятитысячников», загнал его. Брали тогда по очереди у крестьян лошадей для общественных нужд.  Зимой в «опор» прогнали из соседнего села Каменного Брода до Ольшанки и разгоряченного коня поставили в холодный сарай. Он и «пропал». Заболел и потерял всю свою красу и силу.
 Ко времени раскулачивания старшая Галя жила отдельной семьей – в 1926 году вышла замуж. В 1927 году за «одним столом», то есть одновременно, делали свадьбы Семену и Акулине.
Папанька рассказывал:
- Чувствовали мы, что будут раскулачивать. Сельский Совет переписывал скотину, расспрашивал про урожай: сколько чего уродилось. В 1928 году летом пахали пары (делянка пахотного поля, которое «отдыхает», не засеяно ничем), приехали с пахоты, а отец, не отдохнув, засобирался продавать одну корову – Белугу. Кудлатая такая была. Корову нужно было гнать на базар в Покровку - райцентр. Обычно, привязывали корову к телеге и потихоньку вели. Но она упиралась. Я вызвался подгонять корову хворостиной. Только поставил условие, чтоб балалайку купили.
В ночь и погнали. Только на рассвете при подходе к Покровке прилегли поспать. А я и вовсе не спал, всё радовался душой, что балалайку купят. Утром же заехали в Покровке к  знакомым в семью Тульского Николая Ивановича, узнать, почем скотина стоит. Корова на базаре стоила тогда от 40 до 80 рублей.
Нашу Белугу взяли быстро за 80 рублей, корова была хорошая. Да вся скотина у нас была добрая. Кормили её хорошо, ухаживали и прибирали за ней, как за детьми.
В двухэтажном магазине у Орлова Николая Ивановича мне купили балалайку. На первом этаже у него сам магазин был, а на втором - ресторан. Отец сел угощаться с мужиками, а я стал играть на купленной балалайке. Я уже умел и «Сени мои, сени» и «Когда б имел златые горы» наигрывать. Мужики пили водку и пиво - называлось «Бархатное» из соседнего Сорочинска и слушали мои песни, и нахваливали. Помню, хлеб на стол резали: большой  буханкой, круглый, пышный, на хмелю. Пахучий…Мы такой дома только по большим праздникам пекли. И баранки были вкусные – сдобные - язык откусишь!
 То, что раскулачивание надвигалось, семья ощущала и тревожилась. Появились новые повышенные налоги. Ими стали просто душить. Некоторые сельчане даже разорялись, бросали всё и уезжали на заработки или вовсе всей семьей в райцентр или город.
После продажи коровы дед Антон продал ещё пару быков Орла и Евтуха. Особенно был хорош Орел, ходил всегда в борозде, был послушен, трудолюбив и силен.
Старшие дети стали жить своими семьями. Отдельное хозяйство после женитьбы выделили старшему сыну Семену. Отстроили подворье, отдали две лошади Ваську и Колдуна, две коровы, десять овец. Семену конь был обязателен для прохождения ежегодного обучения военной службе в переменном составе армии. На своих лошадях раз в год в мае- июне месяце призывники ехали в Оренбург. Там их обучали военному делу.
В семье остались Василий, Мария, Егор, Иван и Степа. И хотя хозяйство у деда стало победнее, но к осени 1929 года деда Антона всё же пришли раскулачивать.

Пришли Ищенко Е.А.- бухгалтер сельсовета, Ольяной Иван – крестьянин и «двадцатипятитысячник» Деев. Двадцатипятитысячниками называли партийных рабочих-активистов крупных промышленных центров СССР, которых во исполнение решения Коммунистической партии в количестве 25 тысяч направили на хозяйственно-организационную работу в колхозы в период коллективизации сельского хозяйства.
Деев и командовал.
Подъехали на санях, забрали дорогие вещи, валенки, тулупы. Съестные запасы: сало, мясо, муку. Оставили только мешок муки. Скотину в колхоз отогнали.
В 90-тые годы, когда начался процесс реабилитации административно репрессированных, то есть раскулаченных, младший брат Иван Антонович сделал запрос в архивы о том, какое же хозяйство было у Антона Ивановича на момент раскулачивания?
В официальных сведениях значится:
- молотилка конная – 1;
- сенокосилка конная 1;
- сеялка конная - 1;
- бороны – 6;
- грабли конные - 1;
- плуг конный – 1;
- лошадей рабочих – 7;
- коров дойных -6;
- молодняка коров – 4;
- верблюдов – 2;
- овец – 15;
- гусей – 4;
- курей – 25;
- жилой дом -1;
- кухня – 1;
- амбаров – 3;
-навес для скота – 1.
Как видится, хозяйство действительно было крепкое, но оно создавалось большим трудолюбивым  семейством за четверть века и не заслуживало разорения, только за то, что в страду в хозяйстве трудился «наймак», получавший за это соответствующую плату. Кроме того обездоливались и безжалостно были ввергнуты в жестокое сиротство трое несовершеннолетних детей.
А для тех, кто раскулачивал, - галочка в отчёт!
Слава Богу! Пятнадцатилетнего Егора, девятилетнего Ивана и трёхлетнего Степу забрала к себе старшая сестра Галя.
Деда Антона, бабушку Зину, Василия и Марию посадили на подводы и отправили поначалу недалеко от Ольшанки в село Сутьбодаровку Покровского района. Разместили в «порожних» домах других раскулаченных – тех, кого раньше угнали, как говорили, на Соловки, то есть Соловецкие острова в Белом море. Но, может, это уже было нарицательным названием, и любой адрес высылки звался «соловками».
Прожили они в сутьбодаровских домах да весны, а потом их заставили строить себе землянки на берегу реки Уран. Жили они под надзором комендатуры. Стали обустраиваться и на новом месте. Даже корову себе завели, но осенью 30-го года их отправили эшелоном в Казахстан. Пока ехали, на каждой станции по пути цепляли новые вагоны с раскулаченными.
Довезли до Акмолинска, который во времена Хрущёва Н.С. был переименован в Целиноград. Теперь Астана – столица Казахстана, снова переименованая в Нур-Султан.
Чтоб отправить дальше – поставили всех строить железную дорогу. И это в зиму. Кто знает, – казахстанские зимы жестоки морозными степными, пронизывающими ветрами. Строили всё вручную, всё на себе, на тележках ручных. Хлеба, другой еды давали мало. С тёплой одеждой было скудно. Народу сгинуло много.
Но надо было ещё и себе жильё строить. Мастерили хибарки из ковыльного дерна. Вырезали кирпичами и складывали стены, кое- как и кое-чем перекрывали крыши, внутрь ставили буржуйки и жили до весны. В Казахстане Антон Иванович с семьей прожил с 30-го по 47-ой год. Семнадцать лет!
Папанька вспоминал, как в 1935 году ездил их навестить:
-Жили они на так называемом 6-ом участке. Это что-то вроде поселка-коммуны. Главным в поселке был комендант. Я приехал, ему сразу же доложили. Он меня принял, поговорил. Расспросил откуда, к кому? Проверил документы. Отдал распоряжение о том, чтобы для барака, где жили мои родители забили барана, кроликов, отпустили дополнительные продукты.
Там был такой порядок. Если к кому-то из поселенцев приезжал родственник – гулял весь барак. А гулянье это было в том, что отпускалось больше продуктов. Спиртного официально не было, но на самом деле и водка была, и самогонка.
Барак представлял собой громадную полуземлянку, разделенную внутри  деревянными перегородками на отдельные клетушки-помещения, в которых размещались отдельные семьи. Жили интернационалом: русские, украинцы, татары, чеченцы, другие кавказцы. Жили в основном дружно, делить было нечего. Но особо задиристые были чеченцы. (Рассказывал мне об этом отец ещё в далекие 70-годы, когда о двух чеченских войнах можно было представить только в страшном сне.) Правда, русских и украинцев было намного больше и задиристых кавказцев быстро приструнивали. Другие с ними не связывались.
Жили поселенцы в тот год, в смысле обеспечения продуктами, даже лучше, чем на воле. Папанька приехал в гости после недавнего голода 1933 года. А в поселении были хорошие урожаи. Обозы так и шли в Акмолинск. Скотины общественной было много: свиней, лошадей. Существовали бригады-поселки, которые занимались кролиководством, другие овцеводством, третьи коневодством, четвертые  рыбоводством – осваивали казахстанские озера.
Мастера–ремесленники сами производили весь сельский инвентарь. С подручного материала делали удивительные вещи. Папанька впервые увидел там сани, сплетенные из прибрежного тальника. В округе было множество озер, с громадными по площади  зарослями тальника, который и стал подручным материалом для разнообразной утвари. А сани были легкие, стремительные, как игрушка.
 Люди-то были какие: все домовитые, умелые, рукастые. Как бы они украсили жизнь на своей земле, в родных краях… Жестокое время было, а люди оставались верными своему характеру в самых тяжёлых условиях. Надо было жить, а погибнуть было легко.
Папанька прогостевал у родителей десять дней, наедался до отвала, а потом его оттуда отправили восвояси. Больше 10 дней на дармовых харчах гостевать не разрешил комендант. Комендатуры в поселениях ликвидировали только после войны.
Дед Антон и бабушка Зина Корниенко после возвращения жили в семье младшего сына Ивана Антоновича, были живы до 1958-59 годов. Они упокоены на ольшанковском кладбище.

Юность
После раскулачивания жизнь у папаньки началась в семье старшей сестры Гали. Помогал, чем мог по хозяйству, нянчил и играл с её малолетними детьми Надей и Гриней, которые считали его своим старшим братом. Вместе с ним росли Иван и Степа.
Папаньке в ноябре 1929 года исполнилось 15 лет, «сидеть на шее» в семье старшей сестры он не мог, надо было как-то самостоятельно устраиваться в жизни. В своих воспоминаниях папанька пишет, что в шестнадцать лет с сентября 1929 и по апрель 1930 года он учился в тогдашнем райцентре Покровке на каменщика.
На самом деле, после раскулачивания он сам пошёл в сельский совет и попросил направить его на курсы каменщиков, которые уже начали работать в райцентре. Принимали на них с 16 лет и поэтому папанька «набросил» себе годик и «убавил» лишний год только перед своей пенсией, отыскав в архивах запись в церковно-приходской книге о его действительном дне рождения 4 ноября 1914 года.
В Покровке вместе с Доровенко Филиппом и двоюродным братом Корниенко Гришей папанька жил на квартире у выходца из Ольшанки по фамилии Рошва. Спали на печке. Гриша и Филипп были старше на года два–три и пытались по вечерам в местном клубе ухаживать за девками. Для того чтобы выглядеть более взрослыми и с особо модным шиком, зачёсывали непокорные юношеские чёлки назад, намазывая их «сахаром-ползунком». Так назывался жёлтый сахар-сырец, который, как рассказывал папанька, если насыпать горкой, буквально начинал расползаться, как живой, по поверхности стола.
После окончания курсов весной 1930 года папанька вместе с другими начал трудиться на строительстве Каргалинского элеватора. Каргала – это железнодорожная станция и посёлок, примерно, в 12,5 километрах от Оренбурга.
Несмотря на то, что работа каменщика для небольшого ростом и физически не очень сильного папаньки была трудной, он добросовестно и старательно выполнял все порученные задания и числился передовиком. Он не мог себе позволить проявить любую небрежность или некую присущую его возрасту обычную юношескую леность, так как это могло быть расценено как саботаж выходца из раскулаченной семьи.
Папанька рассказывал о том, что скучал по дому, по родным, по Ольшанке. Кормили их не очень сытно и, поэтому иногда приходилось ехать в Ольшанку, чтобы «подхарчиться». Обычно для этого «зайцами» по железной дороге добирались до Покровки а оттуда 25 километров шли обычно пешком, либо, если повезёт, попутным конным транспортом ехали до Ольшанки.
Однажды поздней осенью папанька с одним из своих товарищей забрались, как обычно «зайцами», на угольный тендер паровоза. Уже на половине пути их заметил помощник машиниста. На ближайшей остановке согнал с паровоза. Но как только состав тронулся, друзья забрались на сцепку между паровозом и первым грузовым вагоном и доехали до следующей станции, опять переждали остановку и снова забрались на сцепку.
Когда до Покровки оставались считанные километры, их снова заметил помощник машиниста, сначала стал с высоты тендера кидать в них куски угля, чтобы они спрыгнули со сцепки, а затем подключился и сам машинист, начав поливать их машинным маслом, предназначенным для смазки колёсной пары. Несмотря на то, что вся одежда оказалась испачканной, а товарищ папаньки был одет в добротный костюм, ребята не покинули своего «заячьего места» и, всё-таки, добрались до своей станции.
 Соскочив с поезда в Покровке папанькин товарищ, который был по возрасту старше на года три и являвшийся комсомольцем, тут же пошёл, как был в залитой маслом одежде, в железнодорожное отделение ГПУ(Главное политическое управление - тогдашнее название  НКВД-МГД-КГБ) и заявил, что против него как комсомольца и как передового строителя важнейшего государственного объекта строительства Каргалинского элеватора, была совершена провокация бригадой паровоза с использованием дефицитного государственного угля и машинного масла. Гэпэушник тут же задержал паровозную бригаду и посадил помощника с машинистом в КПЗ(камера предварительного задержания) для разбирательства, а поезд повела запасная бригада.
Папанька постарался не участвовать в дальнейших разбирательствах, так как опасался, понимая, что из-за своего клейма раскулаченного и обмана с прибавленным годом мог попасть в неприятную историю.

После окончания работ на элеваторе осенью 1930 года семеро ребят из Ольшанки, среди которых был и папанька, завербовались на лесозаготовительные работы в Мурманскую область  на станцию Кандалакша. Под руководством старшего нарядчика Ивана Пугача  молодые люди пилили лес, вывозили на берег залива Белого моря, связывали в плоты для дальнейшей отправки в Архангельск и на стройки страны.
Пробыли ольшанковцы в Кандалакше до мая 1931 года, и весь этот период папанька вспоминал с удовольствием, хотя говорил, что учётчики работ частенько обманывали ребят при расчётах о количестве кубометров заготовленной древесины. Тем не менее, заработки были по 60-70 рублей в месяц.  А это тогда были очень хорошие деньги для деревенских ребят из степного Оренбуржья, просто сказочные! Подкармливаясь дополнительно выловленной в Белом море рыбой, половину ежемесячного заработка ольшанковцы откровенно проедали, но, несмотря на это, каждый купил себе новый костюм, обувь и выглядел как жених на выданье. По приезду в Ольшанку некоторые, те, что были постарше, действительно, женились.
С мая 1931 года по октябрь 1932 года папанька трудился в родном колхозе на сенокосе, уборке, посевной, помогал на колхозной ферме, конюшне. Брался за любую работу, что ему поручалась. Всё делал старательно и добросовестно.
Осенью 1932 года 15 молодых парней, среди которых были: папанька, Иван Матвиенко, Николай Дергач, Иван Дуля, Савкин и другие жители окрестных с Ольшанкой деревень, надеясь подзаработать, снова завербовались для работ в качестве каменщиков на строительство объекта в г. Ленинграде.
Как выяснилось по приезду, работы по специальности не оказалось и ребят стали использовать такелажниками в ленинградском порту на погрузочно-разгрузочных работах. В основном перегружали брёвна, доски, другие пиломатериалы с наших барж на американские корабли.
Папанька, испытывавший интерес к технике, старался подмечать, как работают различные портовые механизмы, присматривался к работе крановщиков, трактористов, электриков. Однажды даже взялся подменить электрика; взобравшись на столб, поменял пробки-предохранители в электрощитке, за что получил нагоняй и был обруган электриком за самоуправство, которое могло окончиться ударом высоковольтного тока.
На этом и заканчивались все положительные впечатления парней от очередной вербовки; платили мало, обманывали при обсчёте выполненных работ, кормили скудно, а самое главное! - в общежитии было столько-о-о клопов… Попытки ребят вывести их, обращения к администрации о проведении санобработки ни к чему не привели. Клопы просто заедали и не давали спать. В конце концов, клопы победили!
Через два месяца четверо ребят-ольшанковцев, среди которых был и папанька, выманили у кадровика порта за относительно небольшую мзду свои удостоверявшие личность документы, купили на скудные деньги билеты на поезд до Самары и сбежали от заедавших их заживо клопов.
Ехали до Самары несколько дней, запивая кипятком хлеб, который им на дорогу дал отец Ивана Матвиенко, работавший в ленинградском порту по линии ГПУ. Что до существа работ, выполняемых отцом Ивана Матвиенко, папанька точно не мог пояснить; то ли это была административная репрессия по линии ГПУ, то ли он был работником ГПУ. Скорее всего, конечно, первое.
Для проезда на оставшиеся от Самары до Покровки 300 километров денег не было. Дальше решили двигаться «зайцами». Сначала, в наглую, сели в вагон пассажирского поезда, но уже на следующей большой станции Кинель их ссадили и отправили в отделение ГПУ. Но к счастью, хорошие люди были и там. Видят, что это простые, обманутые, голодные колхозники, по существу пацаны. Пожалели, напоили чаем, дали отогреться, а потом даже решили помочь, отправили их дальше, посадив в вагон очередного пассажирского поезда. Однако, через две остановки проводник вагона, видя, что взять с них нечего, высадил безбилетников.
Они побежали в голову поезда к машинисту паровоза и попросили его разрешения забраться на угольный тендер. Тот согласился, запросив с каждого по 10 рублей, скинулись и отдали.
На каждой станции на время остановки, чтоб не подвести машиниста, обязательно слезали с тендера и ждали, пока поезд начнёт движение, после этого снова забирались. Стали замерзать, было начало декабря. Закапывались в уголь, но до следующей станции Иван Матвиенко так замёрз, что пришлось в городе Бузулуке слезть и идти в здание станции греться, а поскольку вид у них после угольного тендера был подозрительным, парней снова забрали в ГПУ. Разобрались, отпустили.
Из-за того, что пассажирских поездов нужно было ждать чуть ли не сутки, решили ехать на товарнике. На участке формирования составов забрались на грузовую платформу с трубами. Проехали до станции Гамалеевка, и здесь поезд надолго остановился, стали замерзать. Зашли на станцию, снова забрали в ГПУ. Разобрались и даже помогли снова забраться в трубы, но выдержали парни только  километров 25 и замерзли окончательно. На станции Новосергеевка пришлось растирать ступни ног. И снова ГПУ. Разобрались и посоветовали добираться, как сумеют.
Оставшиеся 20-25 километров до Покровки решили проехать на пассажирском поезде. «Наскребли» на один билет, доели последний кусок хлеба, дождались пассажирского и полезли в вагон. Папанька рассказывал: «Первым проталкивался Иван Матвиенко – он у нас был понахальнее всех. Размахивая одним билетом, и подталкиваемый нами и лезшими за нами пассажирами, Иван кричал, что у него билеты на всех. Проводник тоже кричит, куда прёте? А мы ему в ответ, да до Покровки всего, рядом! Конечно, видел проводник, что билет один, но потом махнул рукой и пропустил. Так вот мы и добрались до Родины». Так папанька и говорил: «Добрались до Родины».
После этой вербовки папаньки зарёкся давать согласие на авось, чтоб не попадать в подобные авантюры. Вообще разлюбил, как он говорил, дальние поездки.
Следующие три-четыре года папанька трудился в колхозе. Трудился хорошо, принося в семью старшей сестры Гали посильный вклад. В 1933 году вместе со всеми пережил голод.
Конечно, трудился и занимался тем, что ему поручали, но надо заметить, что как человек любознательный и, по своему, талантливый, он имел свою «заветную» мечту.
Дело в том, что к середине тридцатых годов в период посевных и уборочных работ с образованных тогда государственных машино-тракторных станций в колхозы поступала для выполнения сезонных работ техника - трактора и комбайны. Техникой управляли профессиональные трактористы и комбайнёры. Работали они в колхозах по договорам, которые заключались МТС. За свою работу получали с колхозов соответствующую оплату.
Папанька рассказывал, что отчаянно завидовал им и при каждом удобном случае старался перенять умения и навыки управления машинами. Просился к трактористам в прицепщики во время пахоты, помощником на сеялки во время посевной, соломокопнильщиком комбайна во время уборки урожая. При этом он напрашивался на то, чтобы попробовать управлять машинами, расспрашивал, как они устроены, наблюдал за тем, как техника ремонтировалась, когда ломалась.
Практически, овладев, таким образом, навыками управления и трактором и комбайном, папанька стал просить руководство колхоза направить его на курсы или в сельхозучилище для получения профессии механизатора. Но правление колхоза поначалу не хотело его отпускать. Отпустить - значит по существу, потерять добросовестного и трудолюбивого колхозника, так как справедливо полагало, что после получения профессии он наверняка будет работать уже в МТС.
Но папанька был настойчив, он хотел продолжить своё профессиональное образование и осуществить тем самым свою мечту, - быть в ряду активных и самодостаточных людей своего времени, как он его понимал. Ведь имея свои неоконченные шесть классов образования, он ясно представлял, что курсы каменщиков-печников – это не его предел, а получить дальнейшее общее даже среднее образование ему вряд ли «светит». Тогда ему исполнилось уже двадцать с лишним лет. Надо было, помогать сестре, «поднимать» младших братьев, да и самому было пора заводить свою семью – время подходило. Овладение серьёзной современной профессией механизатора было для него пределом мечтаний.
Наконец в 1936 году его направили на учёбу в сельскохозяйственное училище в городе Бузулуке, которое он окончил с отличием в 1937 году. По окончании училища его выпускникам присваивали квалификацию тракториста-комбайнера третьего класса. Папанька получил удостоверение тракториста-комбайнера первого класса, чем очень гордился и, что в дальнейшем сыграло в его судьбе очень большую роль.
Но на этом папанька не остановился, через несколько лет к 1940 году в том же сельхозучилище г. Бузулука получил профессию токаря-слесаря и, с учётом ранее приобретённых прав работы трактористом и комбайнером, получил квалификацию механизатора широкого профиля. В принципе это давало ему возможность добиваться повышения общего и средне-технического, а в дальнейшем может быть и высшего профессионального образования.
«Я был уверен, что смог бы и до института дойти, если бы взялся», уверенно говорил мне папанька. Но в его представлении раскулаченное прошлое не позволило бы этого сделать, а главное - к 1940 году он уже был женат, и молодая семья ждала первенца.

Своя семья
Как-то Василий Макарович Шукшин сказал: «О человеке нужно знать три вещи: как родился, как женился и как умер».
Уж так сложилось, что как познакомились, подружились, поженились мои родители, является самым неизвестным для меня событием.
Свадьба Егора Антоновича и Матрёны Кирилловны состоялась в 1938 году. На вопрос, как познакомились, папанька отделывался общими фразами: «Как познакомились, как познакомились? Да на гулянке.» Это он имел ввиду, что-то развлекательное в ольшанском клубе, либо просто посиделки у кого-то в доме. Неизвестно сие точно. Вообще, в нашей семье было не принято выспрашивать родителей о каких-то интимных вещах.
Но однажды я выпытывал у папаньки, как на нём лично реально отразилось раскулачивание, кроме известного, разумеется, прямого разделения семьи, сиротства и всех трудностей, что были с этим связаны? То есть просил рассказать о каких-то конкретных дискриминационных мерах, угроз преследования со стороны партийных, государственных органов, особенно в 1937-38 годах?
Ничего подобного папанька не мог вспомнить и назвать, но, по началу, замявшись, рассказал историю своей дружбы или даже любви с девушкой, которая ему очень нравилась, и это было ещё до встречи с мамой.
Как папанька говорил, отношения были настолько хорошие, что отец начал подумывать о том, как будет решать все свадебные дела, но девушка вдруг начала его избегать и уклоняться от встреч. На расспросы о своём изменившемся отношении к нему ничего не говорила. Но, в конце концов, выяснилось, что на неё «положил глаз» колхозный комсомольский активист. Однажды, подкараулив её, когда она была одна, пригрозил, что если она не перестанет встречаться с Егором, то он посадит того как раскулаченного, подозреваемого в саботаже и поломке колхозной техники.
Папанька попытался разубедить её, что посадить его не за что, но девушка расплакалась и категорически отказалась с Егором встречаться. Слушая рассказ отца, я было вознегодовал и стал фантазировать, что надо было этому гаду или морду набить или … Папанька посмотрел на меня с сожалением и перебил:
 - И сел бы надолго.
Я подумал, подумал и согласился. Одно дело посмотреть и действовать как в кино, к примеру «Добровольцы», где добивались справедливости на партийном собрании, стуча себя в грудь. А другое дело, в тогдашней реальной жизни. В тридцатые годы в оренбургской глухой деревне парню из раскулаченной семьи бороться с лицемерной сволочью с комсомольским билетом было действительно опасно…
Вокруг, по слухам и в действительности, «сажали»…
А кто они были, - та девушка и тот комсомольский активист, он так и не сказал…
Занимал меня и другой вопрос, жил ли в нём страх, вызванный раскулачиванием. Ведь для него это был, с одной стороны, акт устрашения, а с другой, повод взрастить и взлелеять в душе ненависть, к тем, кто раскулачивал, ненависть к коммунистам, Советской власти, к установленным порядкам в стране.
Могу точно сказать, ненависти в нем не было абсолютно. Он был не просто лояльным, а настоящим активнейшим человеком советской эпохи. Иногда он даже в шутку говорил: «Я беспартийный большевик». Так же в шутку, делая замечания своим коллегам-колхозникам, за подмеченные им недостатки в работе, либо за беспредметную матерщину грозил пальцем: «Глядите! Вызову на партбюро»!
 А вот страх, особенно в первые годы, пока не определился в жизни, был точно и где-то подспудно, вероятно, жил и дальше, потому что, когда Лида поступила в педагогический институт, папанька вдруг неожиданно, даже для меня пацана, вдруг спросил:  -А ты в анкете для поступления писала, что дед у тебя раскулаченный?...А то вдруг неприятности потом будут…
Было это уже после 1961 года, когда на 22-ом съезде КПСС открыто был осуждён культ личности Сталина. Я помню, мы вместе с Лидой( я «поддакивал») стали попрекать папаньку, что он говорит о вещах, о которых никто уже и не спрашивает при поступлении в учебные заведения. Пётр вообще был возмущен такой политической «безграмотностью» папаньки, так как уже даже в Армии никто и не спрашивал про раскулачивание, и ни в каких анкетах ничего такого вообще не было. Мы возмущались, а папанька скромно оправдывался тем, что, конечно, нам молодым виднее, ведь он давно уж не менял место работы, да и нигде не учился…

Возвращаясь к женитьбе…
Можно сказать совершенно точно, что папанька был очень красивым ладным парнем. На моём столе стоит его фотография 1937 года после окончания курсов тракториста комбайнёра, где он выглядит для тогдашних девчат, я думаю, просто неотразимым «гарным» хлопцем.
С ростом он немного, правда, «подкачал». Зато мама – его избранница была немного выше его, крупнее и обладала потому особой величавой красотой. И все мы братья и сёстры Егорычи  понесли черты своих родителей очень определённо и зримо: Петр –  - рост унаследовал от Артюховых, но комплекция и внешний облик – Корниенок; Лида – рост и внешность - Артюховы, а вот волнистость волос от Корниенок; Виктор  – наибольший выразитель облика Артюхов – настоящий богатырь; Валя – унаследовала лучшие качества обоих родителей - очень красивая женщина; я – однозначно похож на папаньку, даже морщины на лице обозначились с возрастом, как и у папаньки, только ростом повыше и стал, как мне кажется, стал похож на Петра.
Любили ли друг друга мама с отцом? Да! Сомнений у нас детей ни у кого никогда в этом не было. Но ещё больше они очень уважали друг друга. За все свои 17 лет, что я прожил рядом с папанькой и мамой никогда, никогда не слышал сквернословия, мата, даже намеков на это. Это не значит, что у них не было размолвок, споров, взаимных обид, были, конечно. Мама довольно часто пеняла папаньку, что он больше заботится и печётся о колхозном, чем о доме. Она могла ворчать, что этого, мол, не сделал, того не доделал, не выполнил обещания и прочее… Но это касалось каких-то дел в семейном, домашнем хозяйстве. Никогда упрёки не выливалось в громкие скандалы, ругань, брань…
Помню единственное, нечто подобное, что случилось на моих глазах, когда я был ещё в начальных классах школы. Мы возвращались с какого-то семейного праздника от дяди Семёна – старшего брата отца, который жил на другом конце Переволоцка. Я, папанька и мама решили ехать на автобусе, который ходил в одиночестве из конца в конец посёлка и, в котором вечно набивалось народа «под самую завязку». Мы ехали, стоя где-то в середине салона. Папанька был в весёлом подпитии, шутил со знакомыми, мама его приструнивала, потому что в нетрезвом состоянии он любил похвалиться, похвастаться и высказать ненароком что-нибудь не к месту.
Наконец подъехали к своей остановке и стали продвигаться к выходу. Мама будучи женщиной полной, пробиралась очень медленно, осторожно, стараясь не тревожить, на сколько возможно, других пассажиров. Папанька же кипел энергией, выскочил из автобуса первым. Стоя у двери снаружи, всё призывал нас с мамой двигаться активнее. Наконец не выдержал и, находясь в том же нетрезво-игривом расположении духа, выдал, подхихикивая:
 - Ну вот растолстела, а теперь застреваешь…
Мама, находившаяся уже на ступенках при выходе, с сожалением и снисходительно, негромко сказала ему:
-Дурак ты, дурак…
Что дальше было!!!
Нет, поначалу папанька просто стремительно ушёл домой. Когда мы зашли в дом он устроил скандал внешне похожий на сцену из кинофильма «Бриллиантовая рука»: «Как ты могла такое сказать!? Ты - мать моих детей!? Как ты могла!? Там же были люди, кто меня знает!». Бушевал-то папанька, бушевал, но только в этом духе! Грубых слов не было.
Потом он заявляет, что жить больше с мамой не хочет, и будет разводиться. Одевается и уходит к соседям Казанурдиным. Прибегает сосед, узнав, из-за чего Егор собирается разводиться, начинает смеяться. Потом уходит, сказав, что уложит Егора спать, а завтра разберётесь.
Мама рассказывает собравшемуся семейству, как было дело, я подтверждаю. Все пришли к выводу, что папанька был не прав, что он остынет, помирится и всё успокоится. Наутро домой папанька не пришёл. Как был накануне в «парадной» одежде, так ушёл на работу. Мама заволновалась, но в обед папанька явился, переоделся, есть не стал. Буркнул, что обедал в колхозной столовой, заявив, что есть ещё, кому покормить. Мама смолчала.
Дулся ещё два дня. Главный его упрёк был:
 -Как ты могла обозвать меня при всех дураком!?
В ответ на возражения:
-Сам-то помнишь, что сказал?- отвечал, - Ну, я же пошутил…
-Ничего себе шуточки, - вворачивал я в ответ.
- И ты против меня?…
 Потом он признал, что был неправ, но всё равно ворчал, что надо было не обзываться, а усовестить как-то. Вот такой единственный конфликт с руганью был в семье, если это можно назвать руганью.
В отношениях друг с другом, с нами детьми у родителей не было каких-то ярко выраженных внешних проявлений любви. Как-то: поцелуев, объятий… Впрочем, о себе я не могу так сказать. Я был в семье последним ребёнком, и мне позволялось приласкаться, «подлизаться». Меня, при случае, больше всех хвалили, проявляли снисходительность за шалости, и мои сестрёнки уже взрослыми признавались мне, что даже немного завидовали мне. Я мог запросто поцеловать маму, обнять отца, а они стеснялись  открыто проявить свою любовь даже к маме.
Но такое сдержанное отношение к детям никак не говорило о том, что в нем было меньше любви, заботы, внимания. Вероятно, это было традиционное требовательное отношение, какое к ним самим было в семьях Артюховых и Корниенко. Думаю, что это было их убеждение, что только с таким отношением можно подготовить детей к взрослой жизни, полной, преимущественно, заботами и тяготами.
В совсем полуподростковом возрасте мне запомнился период даже какого-то патриархального порядка в семье. Проявлялось это, как правило, за ужином. Нет, из одной миски мы не ели, хотя картошку, жаренную на сковородке, - было.
Папанька всегда нарезал испеченный мамой хлеб сам и раскладывал детям ломти, мама разливала борщ или щи. Пока папанька не возьмёт в руку ложку, никто не начинал есть. Во время еды не разговаривали. Можно было получить от папаньки деревянной ложкой по лбу. Мне как-то досталось, что было довольно больно и обидно.
Если кто-то поел быстрее всех, то из-за стола выходить не смел. Это пресекалось. Нужно было терпеливо ждать, пока все поедят. Требовалось не оставлять в чашке, миске еду, то есть доедать нужно было всё до конца, особенно, если попросил «добавки». Особо бережное отношение было к хлебу, это было святое, потому что все знали, как он дорого достаётся - тяжким трудом. А родители и в детстве, и уже взрослыми пережили настоящий голод. Да и старшие Петро, Лида, Виктор в войну и послевоенные годы досыта не ели. Так что даже крошки собирали со стола в ладошку и ссыпали после еды в миску. А за стариками в Ольшанке наблюдал такие сцены, когда они собирали крошки в ладонь и отправляли в рот.
Впрочем, такой порядок стал нарушаться по мере того, как дети взрослели, а потом и вовсе перестал соблюдаться. Но привычка поинтересоваться, перед тем, как самому поесть о том, все ли остальные члены семьи поели, осталась.
В большой семье свято соблюдался принцип заботы друг о друге. Если выяснялось, что кто-то съел всё приготовленное, а кто-то не поел вообще… Бывало это очень редко, но это было ЧП планетарного масштаба! Такому члену семьи – а это был обычно кто-то из детей – выражалось презрение, всеми остальными.
Наказывал ли нас детей физически наш «семейный патриарх»? Да, бывало такое на моей памяти. Как-то папанька несколько раз «огрел» ремнём Виктора за плохую учёбу. Я видел, как брату больно было и признаюсь, что стало на будущее уроком и для меня. Но однажды досталось и мне, когда я, как очумелый, бегал из комнаты в комнату мимо папаньки, который разговаривал с пришедшим по какой-то надобности соседом.
Папанька один раз попросил меня не бегать и не шуметь, второй… а потом хлестанул по попе ремнём. Было не так больно, как обидно. Мне казалось, что я так хорошо бегаю, красуясь собой. Так что-то здорово рассказываю наизусть при этом, а меня вместо похвалы врезали ремнём. Как сейчас помню, рыдал под подушкой и клялся, что никогда в жизни папаньке этого не прощу… Лучше умру… Меня пытались, успокоить сестры, мама, но я всех отталкивал…
 А он проводил соседа, подошёл к кровати, где я уже затихал, всхлипывая, и, поглаживая меня по спине стал объяснять, что я напрасно обиделся. Что это ему было так обидно, так стыдно за меня перед соседом, за моё поведение, что просто глаза было некуда девать. Ну, куда это годится! Мой самый маленький, самый любимый сынок так себя плохо ведёт? И не слушается своего папаньку!
Вот, клянусь, до сей поры помню этот разговор и свой тогдашний стыд.
Какого-либо религиозного воспитания в семье не было, но все дети были крещённые по упрощённому варианту, как это тогда полутайно совершалось воцерковлёнными бабушками-односельчанками. Делалось это по инициативе мамы, потому что папанька к религии был вообще равнодушен до конца жизни, а вот мама перед сном всегда читала Отче наш... Верила ли она, в действительности – не могу сказать, но в нашем старом саманном доме в углу передней комнаты, помню, икона висела одно время, которая исчезла после возвращения из армии Петра и вступившего в партию. Членом партии стала и старшая сестра Лида.
Я тоже в пионерском возрасте был этаким воинственным атеистом. Однажды у нас в гостях была тётя Домочка – жена Папаримского. Женщина она была набожная и попыталась мне что-то разъяснить о религиозных правилах. Но я решительно отверг  все её разъяснения популярным тогда аргументом: «Бога нет, потому что Гагарин его не видел».
Но что я помню совершенно точно, так это то, что мы  всегда отмечали колядками и христосовались на Рождество и Пасху. Особенно помнится языческий праздник прилёта жаворонков, который был всегда 22 марта в день весеннего равноденствия. Как сейчас вижу себя на крыше, на коньке сарая. Не выговаривая буквы «р», ору: - Жавоёночки, пьиитите к нам, зиму унесите, весну пьинисите! Кричу я это взаправду, взахлёб, с энтузиазмом, куда-то в небо кричу. Внизу для подстраховки стоит кто-нибудь из взрослых или мои старшие братья и откровенно хохочут, а мне кажется, что так и нужно по ритуалу. Мама к этому празднику всегда пекла фигурные сдобные толи печенья, толи лепёшки, похожие на птичек. Вкусные!
К родителям мы обращались только на «вы». Правда повзрослев, Петро и Виктор, когда уже мама ушла из жизни, перешли  с папанькой на «ты», но я лично не мог этого сделать, испытывая почему-то жёсткое внутреннее сопротивление.

Предвоенный и военный период
После получения квалификации механизатора широкого профиля в весенне-летне-осенний период папанька трудился в колхозах, как правило, близлежащих к Ольшанке, не всегда в родном колхозе, так как официальным местом его работы была Покровская МТС, откуда трактора и комбайны направлялись для работы в колхозы района.
 По этой причине в страду папанька неделями не жил дома. Зимой же он занимался ремонтом сельхозтехники в МТС и являлся домой по выходным, часто преодолевая почти 25  километров пешком. Особенно тяжело было это делать зимой, когда рано темнело, когда дороги заметало снегом.
Дороги тогда были очень опасны для одинокого путника. Волки бродили в окрестностях большими стаями. А охотников в таком количестве, как сейчас не было. Да и ружей у людей не было. В те годы на оружие накладывались очень большие строгости.
Папанька рассказывал, как однажды попал под конвой целой стаи волков. С собой у него был только тяжёлый молоток, но если бы напали все, а их было с десяток, то одному ему вряд ли бы удалось отбиться. Папанька кричал, орал, чиркал спички и бросал в сторону волков, когда они приближались, понимая, что от огоньков спичек толку мало. Впрочем, волки так и не решились напасть, но проводили его до самой Ольшанки.
Папанька предположил, что были они не особо голодны, а может ещё и потому, что шёл папанька в своей рабочей одежде, пропитанной запахом дизельного топлива, машинного масла, окалины от металлической стружки при работе на токарном станке. Скорее всего, эти запахи и были для волков самыми устрашающими. Потому что подбирались они совсем близко, а потом, что-то почувствовав, оскалившись, отбегали.
В первый же день Великой Отечественной войны папаньке выдали «бронь», а это автоматически освобождало от мобилизации и направления на фронт. В масштабе страны бронирование позволяло обеспечить производство в стране необходимыми трудовыми ресурсами в случае всеобщей мобилизации. Другими словами, самые ценные, самые умелые и опытные специалисты не призывались в действующую армию, а в тылу, своим высокопрофессиональным и самоотверженным трудом обеспечивали фронт всем необходимым. В число таких специалистов сразу же попал папанька и оставался в этом качестве до конца войны.
 Случилось это благодаря его высоким профессиональным способностям. Помните, получение квалификации тракториста-комбайнёра первого класса вместо третьего. Большую роль сыграли его исключительные человеческие качества: добросовестность, самоотверженность и безотказность в труде, взаимопомощь и поддержание товарищеских отношений в коллективах, где он трудился, способность терпеливо обучать и наставлять молодёжь своей любимой профессии.
В 1983 году в предноябрьские праздники в районной газете «Светлый путь» было опубликовано письмо жительницы рабочего посёлка Переволоцкий Марии Гнездиловой. Храню его с той поры и привожу полностью.

Наш Егор Антонович
 Я хочу рассказать о хорошем человеке, нашем наставнике в военные годы. Встретились мы, 15-летние девчонки с Егором Антоновичем Корниенко в лихую годину 1942 года.
Многие ушли на фронт, а нам предстояло заменить их. Проучившись четыре месяца в Покровской школе механизации, я и Паша Малышева получили права комбайнёров и трактористов
Весной отсеялись и поехали на ремонт. Дали нам комбайны марки «Сталинец». Подошёл к нам мужчина, поздоровался и сказал: «Зовут меня Егор Антонович. Я ваш начальник агрегата». Мы стояли перед ним, как солдаты, вытянув руки по швам. А он нам говорит: «Ремонтируем комбайны для себя, косить будем сами, поэтому и делать всё должны на совесть».
Пришёл день выезда в поле, и снова говорит нам наш Егор Антонович: «Дорогие девчонки, сегодня мы выезжаем на уборку хлеба. Будем работать, не жалея сил, не смыкая глаз, ведь фронт ждёт от нас хлеба! Уберём вовремя до последнего зёрнышка»
 Загудели машины, и пошло зерно. Урожай был хороший, косили мы день и ночь. Останавливались только на заправку. И снова слышим голос нашего командира: «А ну, девчата, быстро шприцуйте комбайны, натяните цепи, проверьте зерноуловитель, а ты, Яков, заливай горючее». (Яков Щеняев – наш соломоскидальщик, ему тоже было тогда лет 15. Проживает он сейчас в Ташкенте. Отработал на кабельном заводе 25 лет, ушёл на заслуженный отдых.)
Всего-то уходило на все операции 30 минут и снова в бой за хлеб. Особенно трудно было на рассвете и восходе солнца, когда глаза хоть и смотрели, а весь организм засыпал. И тогда Егор Антонович запевал песню, подхватывали её и мы, пели под гул моторов, и сон отходил. И так изо дня в день выполняли по две, а то и по три нормы.
Но не только словами подбадривал и воодушевлял нас Е.А. Корниенко. Как часто, засучив рукава, помогал отладить тот или иной узел комбайна. Был у нас лозунг «Всё для фронта, всё для победы!»
Минуло с тех пор 41 год. Все мы сейчас на заслуженном отдыхе. Честно прожили жизнь. Были ударниками коммунистического труда. До сих пор помним Егора Антоновича Корниенко. Ведь он научил нас любить труд.
Сейчас  живет Е.А. Корниенко в р.п. Переволоцком, в скромном чистом домике на улице Больничной. Ранним летним утром его можно встретить с лукошком в руках. Любит он ходить в лес за грибами, и так же добротой и лаской светятся его глаза, как 41 год назад.
3 ноября Егору Антоновичу исполняется 70 лет. И мы его воспитанники, его боевые помощники от всей души поздравляем его с семидесятилетием и наступающим праздником -66-летием Великого Октября. Желаем ему доброго здоровья и благополучия. К моим поздравлениям также присоединяются Яков Щеняев из Ташкента и Прасковья Малышева из села Покровка.

Неточностью в опубликованном письме было только то, что 70-летний юбилей у папаньки случился через год 4-го ноября. Перед установлением пенсии он «помолодел», убавив себе год, который, если помните, прибавил в 1929 году.
Когда я его попросил рассказать о военном времени, он вспомнил злосчастную операцию аппендицита, которую сделали ему толи в 1942, толи в 1943 году. Была уборочная страда, а у него начались дикие боли. Он долго терпел, думал, пройдёт. Считал, что жаловаться на боль в животе стыдно, когда война идёт и когда, не жалея сил, надо хлеб до зёрнышка убрать. Дотерпелся до того, что сознание потерял. Операцию сделали неудачно, вернее её сделали на фоне начавшегося, вероятно, перитонита. Долго была высокая температура, и держалось воспаление, скорее всего он был на грани смерти. Хирург, делавший операцию, материл его и обзывал дезертиром и спрашивал: - Что хотел от фронта откосит? А когда папанька объяснил, почему так случилось, то хирург отрезал: - Всё равно дурак!
Вообще же папанька не любил рассказывать о военных годах.
А тема фронта, фронтовиков была ещё очень близка в начале 60-тых. Мои учителя в школе были фронтовиками. У многих моих одноклассников, друзей отцы были фронтовиками. Они говорили об этом с гордостью. А мне, по-детски, было почему-то обидно, что похвалиться своим папанькой, на котором была в войну непонятная мне бронь, было нельзя. Эту бронь я, естественно, не мог считать причиной, чтобы не ходить на войну и не быть как другие отцы героем.
Спросить прямо, почему он не был на войне, я долго не решался, но потом всё таки спросил. Мне тут же стало очевидно, что папанька был таким вопросом очень обижен, огорчён и растерян. Он явно не ожидал от меня это услышать. Даже не знал, как объяснить мне что-то. Потом вдруг спросил: - Так ты хотел, чтоб я ушёл на войну? А вдруг бы меня убили? И не было бы ни Лиды, ни Витьки, ни Вали. И тебя бы не было!  Этого ты хотел?
Я вдруг осознал, что я обидел отца своим глупым вопросом, разбередил в нем какую-то боль, а от той картины, которую он нарисовал, я расплакался, обнял его и стал объяснять, что это мальчишки всё спрашивают меня, был ли ты на войне. Папанька приобнял меня и посоветовал: - Говори, что в войну я был на трудовом фронте и в тылу не отсиживался.
Вспоминая об этом случае, и отразившуюся тогда на его лице обиду и растерянность, мне подумалось сейчас, что сам папанька, вероятно, ощущал, как человек совестливый и честный, неосознанную вину перед теми, кто воевал. Но объяснить сам себе бередящие его душу чувства он не мог.
Такие неосознанные переживания очень верно, на мой взгляд, выразил автор знаменитого «Василия Тёркина» Александр Трифонович Твардовский – тоже, кстати, из раскулаченной семьи:
Я знаю, никакой моей вины в том,
Что другие не пришли с войны.
В том, что они, кто старше, кто моложе
Остались там и не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь.
Речь не о том,
Но всё же… всё же…всё же…

Никогда больше я не говорил с папанькой о войне. Родители иногда вспоминали о трудностях и тяготах войны, но за этим не было каких-то восторженных, торжественно-высоких чувств. Порадовались победе, сказали сами себе: - Слава Богу! Победили!
И дальше продолжали жить. Просто несли свою нелёгкую ношу, выдержали, свалили с плеч, а теперь надо жить другими заботами и делами. Жизнь и дальше не обещала быть сплошным праздником!


После войны
В 1946-47 году семья переехала на житьё в районный центр посёлок Переволоцкий. Поскольку это место моего рождения и дальнейшего проживания родительской семьи, имеет смысл рассказать, что это за место.
Переволоцк основан как крепость в 1738 году. Расположен на левом берегу реки Самары, которая в свою очередь дала название ныне миллионному моему теперь родному городу Самаре, где я живу со своей семьёй вот уже больше 45 лет.
Чем особенен Переволоцк? Название при основании он получил, несомненно, по своему функциональному предназначению. Здесь начинался и пролегал переволок из реки Самары - притока Волги в реку Камыш-Самару - притока Урала.
 Кстати, в Самарской области имеется аналог Переволоцка. На трассе М-5 Самара-Москва расположен посёлок Переволоки - это поселение находится в самом узком месте всего 2-х километрового перешейка Самарской Луки между рекой Усой, а теперь Усинским заливом Куйбышевского водохранилища Волги с севера и рекой Волгой с юга. И здесь для сокращения пути существовал переволок, чтобы не огибать по Волге почти более чем стокилометровый путь вокруг Самарской Луки.
Село Переволоки есть и в Безенчукском районе Самарской области, где в райцентре Безенчук с 1981 года проживала до своей кончины моя старшая сестра Лида. Сейчас в Безенчуке, слава Богу, здравствует бывший муж Лиды Николай Александрович Неясов – уроженец села Капитоновка Переволоцкого района. Живёт здесь со своей семьёй: женой Ольгой, дочерью Лерой и сынком Кириллом мой самый старший племянник Александр Николаевич Неясов.
Вот как нас повязывает речка Самара.
Учитывая, что название Самара значимо и значительно в моем повествовании, имеет смысл, хотя бы коротко пояснить этимологию слова Самара. Единого общепринятого происхождения этого названия нет. Оренбургские краеведы ведут название Самары и родственной ей Сакмары от иранского либо осетинского «хумар» - овечья река. Но похожие на Самару слова есть в языках: чагатайском, киргизском, иранском, венгерском, монгольском, арабском, старорусском и даже на санскрите.
Мне больше всего нравятся следующие:
- арабская «сурра мин раа» - обрадуется тот, кто увидит, аналогичную этимологию имеет древний город в современном Ираке – Самарра;
- в старорусском есть прямые слова «самара», «самарка» - длинная одежда;
- секретарь арабского посольства Ахмед ибн Фадлан (921 г.) по-ирански называл реку «самур» - что значит бобр, выдра.
Есть ещё одно легендированное объяснение.
Волга в древности сравнивалась арабскими путешественникам из-за своей полноводности и величественности с более ранним названием Нила – Ра. Ну а первый могучий приток Ра, если путешествовать с юга, была река, которая была сама как Ра – сама Ра. Судя, по ширине долины Самары, при впадении в тогдашнюю Волгу, она была почти такой же полноводной и могучей, как Волга. Красивая, согласитесь, легенда!
Папанька перешёл на работу в Переволоцкую МТС сразу после войны. В семье к тому времени было уже двое детей, в 1944 году родилась Лида. Сначала поселились, как говорили тогда, в «казённом» доме, стоявшем через два дома от райисполкома, который тогда был в сегодняшнем здании отдела образования. Вскоре переехали в другой «казённый» дом, который располагался на той же центральной улице – тогда она носила название 9-е Января, ныне это Ленинская улица. Сейчас этого дома нет. Располагался он, примерно, в середине расстояния между зданием нынешней поселковой администрации, а тогда райкомом партии, и – зданием районного клуба - Дома культуры, - сейчас это дом детско-юношеского творчества.
Второй дом был маленький холодный. Его приходилось зимой всё время подтапливать. Тогда начинали использовать для отопления более выгодный каменный уголь, который давал больше тепла, держал его дольше. Но в нём есть одно коварное свойство. Он при горении выделяет очень много бесцветного и не имеющего запаха угарного газа. Чтобы добиться его полного сгорания, нужно очень хорошая тяга и достаточно много времени.
 Мои родители привыкли, что деревенские кизяки да дрова, прогорев, но будучи ещё неостывшими углями, уже не опасны. А каменный уголь напротив, уже перестав интенсивно гореть, продолжает выделять угарный газ едва заметным голубым пламенем.  Это чуть не стало причиной гибели всей семьи в начале 50-тых годов. К этому времени родились Виктор в 1947 году и Валя в 1949 году. Родители протопили печку и, видно, не дождавшись окончательного прекращения горения угля, закрыли трубу, а может это сделал кто-то из детей…
Спас их случайный прохожий. Какой-то мужчина, приехав в Переволоцк среди ночи, шёл с железнодорожной станции, и толи замёрз, толи хотел спросить, где находится нужный ему дом, но он постучал в окно именно к моим родителям. Ни к кому другому в рядом стоящие дома.
Просто мистика! Как будто это был ангел-спаситель! Проснулась мама, пошла открывать входную дверь и упала. В полубессознательном состоянии, поняла, что угорела. Растолкала папаньку, который отравление ощущал меньше, может потому, что курил, и его лёгкие были менее восприимчивы к ядовитому газу.
Вдвоём стали будить детей, открыли двери на свежий воздух, всем стали  смачивать головы горячей водой. Мыть ею полы. Угарный газ очень хорошо растворяется в тёплой воде. Всех стало тошнить и рвать.
Я хорошо знаю все эти страшные ощущения, возникающие при отравлении угарным газом. Тошнотворный вкус каменного угля на языке я помню до сей поры, потому что шести-семи лет я сам угорел, но уже в другом доме, который родители купили в собственность и в котором, можно считать, я родился и рос до 9 лет.
Располагался он на той же улице 9-го Января через дом от нынешнего райвоенкомата. Сейчас это улица Шереметьева. Дом был саманный. Из двух комнат. В задней комнате была каменная печка с плитой, на которой готовилась еда. Её продолжение в виде массовидной кирпичной трубы с коленами для нагрева, за которой стояла у стены кровать(«за печкой»), заканчивалась в передней комнате. Это было самое тёплое место в доме. В передней угол справа впереди всегда в морозы промерзал. Появлялся даже иней. Поэтому весной надо было в обязательном порядке отбрасывать от стен снег, чтобы при таянии влагой не пропитывались стены дома.
От плиты обогревалась задняя комната. Полы первоначально были в ней земляные, но вскоре и здесь настелили деревянные. Крыша дома была покрыта дощатой дранкой, уже довольно старой и покрытой зелёным мхом. В сильные дожди крыша подтекала в некоторых местах.
О своей работе в эти годы папанька рассказывал немного.
В середине 50-тых годов начался своеобразный знаменитый этап освоения в СССР целины. Нераспаханные земли находились географически в основном в Казахстане.  Но на востоке Оренбуржья  в степных Домбаровском, Светлинском, Адамовском районах также оставались неосвоенные целинные земли. Конечно, их, как говориться, сам Бог велел освоить! По призыву «партии и правительства» папанька ездил осваивать целину в Домбаровский район в 1954-56 годах. На тракторе распахивал степь, а потом на комбайне хлеб убирал. Работал, как всегда и везде добросовестно и безотказно, за что получил государственную награду медаль «За освоение целинных и залежных земель». Рассказывая об этом, сожалел, что вспахивание земли обычным плугом было тогда неправильным, а надо было чередовать с безотвальными плоскорезами, как это делал тогда знаменитый курганский хлебороб дважды Герой Социалистического Труда Терентий Семёнович Мальцев. О нём папанька отзывался всегда с величайшим уважением и пояснял, что тогда бы не было страшных песчано-земляных бурь, которые случались иногда после распашки степных земель в Казахстане да и в Оренбуржье.
Запомнился почти приключенческий рассказ о грозе, заставшей его в поле. С полевого стана ехал на велосипеде в мастерские колхоза за какой-то деталью к сломавшемуся комбайну. День был жаркий, «палило просто». Его отговаривали ехать, потому что по всем признакам должна была начаться гроза. Кучевые облака набухали, и ветерком потянуло свежим. Но кто ж нашего папаньку удержит? У него же комбайн стоит!
Через километра полтора-два пути его догнала пыльная буря, а потом начался ливень.
 «Гром гремел и рвался прямо над головой, молнии в округе, просто рядышком столбами в землю врезались. Ну, думаю, конец тебе, Горка пришёл. Укрыться негде. Голая степь! Бросил велосипед, отбежал от него подальше и залег в старую придорожную канаву, голову прикрыл руками и стал ждать, когда в меня молния вдарит. А над головой канонада, по колее ручей течет, заливает, пришлось даже голову приподнимать. Ладно, недолго бушевало. Гроза стала дальше уходить. Возвратился к велосипеду, а от него только одна железная рама осталась и обода колёс. Выгорел весь от удара молнии.
Дошёл пешком до мастерских, получил свою деталь. Назад до стана меня подвезли машиной. Попросил шофёра, чтоб на обратном пути захватил мой сгоревший велосипед, да бросил в металлолом. На стане всё интересовались, где мой велосипед. Водой унесло, говорю».

Почти про мистику
С моим рождением в 1955 году семье прибавились новые заботы, тревоги и проблемы. Родился я довольно крупный под пять килограмм. Об этом мне рассказала медсестра, принимавшая роды. Я пришёл на прием в поселковую амбулаторию( так тогда называли поликлинику) для получения медицинской справки перед школой. А в кабинете вместе с врачом была медсестра, которая вдруг сказала: - О! Корниенко! Мотин сын! А я тебя помню! Ночью родился. Пол четвёртого! Большой был! Под пять кило! А сейчас чего худенький такой? Мало ешь?
Смутила меня вконец. Для меня, пацанёнка, её воспоминания о моём рождении и вопросы были совершенно неудобными и неуместными.
Несмотря на «размеры», в дошкольном детстве я, как помню, и, как мне рассказывали, болел, почти каждый год и переболел всеми детскими болезнями, какие были. Выздоровление и излечение от некоторых из них запомнились какими-то почти мистическими событиями.
Об одном выздоровлении я написал как-то рассказ.

Тётя Поля
Еду в тарантасе. Кажется, в первый раз вижу мир. Лошадь трусит потихоньку, пофыркивая. Папанька  сидит, опустив вожжи, и думает о чем-то. 
Лето! Мир тих и желт от заходящего солнца. Дорога катит наш тарантас куда-то вниз, в долину, где пруды белеют, отражая небо. Оттуда плывет прохлада. Она обволакивает лицо, чередуясь с волнами теплоты, стекающей с холмов, которые остывают от знойного степного дня.
Я переворачиваюсь на бок и сворачиваюсь в комочек. Папанька оборачивается ко мне, улыбается и, сняв пиджак, укрывает. Становиться уютно и тепло-тепло. Я начинаю дремать и думать.
Мы едем в "коммуну" к какой-то тёте Поле.
Просыпаюсь. Вечер. Тарантас стоит у огромного деревянного дома. Он очень стар, с провалившимися ступеньками переднего крыльца, облупившейся краской давно забитой входной двери, под ржавой жестяной крышей. Только наличники окон выкрашены недавно в тусклый красно-коричневый цвет. Бревна дома, выгоревшие до серой белизны, потрескались.
Какая-то бабушка, решаю, что это тетя Поля, привязывает у сарая корову. Я поёживаюсь от прохлады, кутаюсь в папанькин пиджак и снова засыпаю.
Открываю глаза. Потолок где-то далеко в темноте. Я на широкой кровати с высокими деревянными спинками. Через высокую, распахнутую на половину двухстворчатую дверь пролёг до коврика у кровати клин тусклого жёлтого света. Кто-то тихо говорит. Мерно, убаюкивающе гудит сепаратор, перегоняют молоко. Я представляю, как из желобка тонкой кручёной струйкой текут сладкие сливки… А есть хочется! Набегает слюна, и я решаю двинуться к двери.
Тихонечко сползаю с кровати. Высокая! Выше моей груди. Обратно, если что, забраться будет трудно. На цыпочках крадусь к свету. Одним глазком выглядываю из-за косяка.
За столом, покрытым старенькой клеёнкой, сидит старик. С бородой, седыми усами, закрученными на концах в колечки. На столе покоятся его мосластые со взбухшими жилами руки. Горит керосиновая лампа и тень старика стоит на стене, увешанной многочисленными рамками с фотографиями…
Он наблюдает, как тетя Поля перегоняет молоко. У её ног трётся котище. Тетя Поля выливает из ведра в сепаратор уже один раз пропущенное молоко, дужка ведра гремит.
- Не шуми-то дужэ, побудишь хлопца.-
- Да, всё равно будить надо. Вот, Егор придет, ужинать сядем.
«Егор - это мой папанька. А где он? Бросил меня, а сам ушел. Не поеду никуда с ним больше. Пусть ездит один, если он так»…У меня начинает пощипывать глаза.
- Это у них последний или щэ хто еэ?-
- Да что ты! Кто же ещё может быть! Они уж в летах. Поболе сорока обоим-
- Я-то  уж дужэ помню… К ним в район не выбирался годков с десяток и они не дужэ прытки до нас доехать.- Дед замолкает, думает, а потом вдруг смеётся, поматывая дремучей головой.
- -Слышь-ка Полюшка, Егору-то повезло, а вот Ивану - ну ни в какую!. Санька его опять мальчишку принесла. Приехав вин, а еэго пытаю, ну шо, будэшь заканчивать? Не, говорэ, пока дивчины нэ будэ, до победного будэ клепать. Ну, чертяка!
Дед смеётся негромко, подкашливая. Они поговаривают под долгий стон сепаратора, да глухой звук молочной струи, рвущей толстый слой пены в ведре.
И тут я попался! Тетё Поля внезапно оборачивается к двери, я не успеваю отпрянуть за косяк.
- А-а! Вот он и сам встал. Ну, чего ты? Иди сюда, садись рядом с дедушкой, я вам сейчас сливок налью…Ну иди, иди. Да придёт твой папанька, не бойся. Он коняку повел на выпас.-
Я молчу, стою на пороге и смотрю на деда.
-Шо? Дрехвишь?  Ну, иды, иды до мэнэ.. Во-о, сядай рядком.-
Я влезаю на длинную, выскобленную добела широкую скамью и усаживаюсь, медленно придвигаясь к деду, боясь поднять глаза. Бородища у него страшная уж больно!
- Ну. Маты, становь мёд да хлиб, да слывок.-
Тетя Поля выходит куда-то в сенцы и вносит крынку, повязанную белой тряпицей. Развязывает её, наклоняет над блюдечком и из неё ползёт ленивой волной мёд. Медочек, медунище! Мои ладошки на коленках начинают дрожать. Схватить бы ломать хлеба, окунуть в янтарную волну и, запивая сливками, есть эту сказочную сладость. Но я держусь. Глотаю слюни и держусь. Показывать, что ты голодный или жадный нельзя, так меня учат дома.
-Поля, ты б ложку положила.-
Ну, зачем ещё ложку? Можно и без ложки, её ещё искать же надо. У меня хватает терпения взять из рук тёти Поли ложку и положить её рядом с блюдечком и снова сидеть; руки на коленках. Сейчас ещё заставят помыть руки…
-Шо приуныв? Черпай да жуй! Расти мужечищем, як дид Кирилл. Дида-то помнишь?
- Ну совсем с ума сошёл! Да где ж он помнит. Кирилл-то ещё в войну помер. А ты ешь, ешь, сынок!-
-Эх-хе-хе! Какой я уже старый, Полюшка! Мы ведь с Кириллом ровесники были! А я никогда не думал, что Кирилла переживу…
Мы с дедом ели, а тетя Поля, подперев ладонями подбородок смотрела на нас. А потом они стали рассказывать о моём деде Кирилле:
 - Вот вы с папанькой на коняке приехали. Так дед Кирилл мог такую коняку поднять на плечи и нести. Во какой сильный был! Вырастишь, в школе начнешь учиться, поймешь сколь это много.
А дядька-то твой, что Дыдом прозывался, лет сто с гаком прожил. Всё пескариков ловил, жарил сам и нахваливал...
Спать меня укладывала тётя Поля. Папанька засиделся с дедушкой. Распивали «чекушку». Сидеть мне за столом в таком случае не полагалось, да и сладко хотелось спать. Тётя Поля привела меня в спальню и уложила на ту же высокую кровать.
-Спи, сыночек, спи.-
Поглаживала меня по голове и напевала про серенького волчка, который придет и ухватит меня за бочёк. Я засыпал и улыбался, потому что знал уже, что волчок не придёт и не ухватит… Мне было уютно и покойно, как дома рядом с мамой.
Следующий день отъезда в памяти не остался, но вспоминается зима, пришедшая вслед за тем первым памятным для меня днём лета, когда я побывал у тёти Поли.
Я тяжело заболел в ту зиму. Лежал вместе с мамой в больнице в огромной палате, с огромным, почти во всю стену окном. Лежали мы в палате с мамой одни, хотя и стояло в ней ещё несколько кроватей.
Мне ежедневно по несколько раз делали уколы. Хотя я старался терпеть, но после каждого укола тихо поскуливал, чем вводил маму в горестное сопереживание, и она начинала плакать вместе со мной. Меня пичкали таблетками и порошками, заставляли пить горькие и сладкие лекарства. Но ничего не помогало, ничего. Болезнь была навязчива и упорна.
 Зима уже стояла поздняя. За окном наметало огромные мокрые сугробы, небо почти всегда было затянуто беспросветной, серой тягучей мглой. Тоска от этого становилась ещё невыносимее.
Меня не оставляла только одна отрада – песня. Я любил петь. Я пел и перепевал все песни, которые знал или просто что-то придумывал сам себе, тягуче ноя, понятное только мне. Но одну песню приходили слушать даже нянечки и больные из других палат. То ли я её пел громче, то ли очень уж жалостливо выходило. Песня была старая, запала она мне на какой-то семейной гулянке. Пели её женщины, и она как-то сама собой легла на мою память и пелась мною только в больнице. Никогда после я её не пел. Даже слова напрочь забылись. Видно, напелся тогда на всю оставшуюся жизнь.
Пел я, вероятно, уж до того жалостливо, что все начинали реветь вместе со мной. А может видок у меня был страшноватый… Вся болезнь была видна на лице.
Лечила меня седая строгая тетка с тяжелым шумным дыханием,  входившая в палату шагами, как будто гвозди заколачивала. Звали её Стивантоновна.
 Осмотрела она меня однажды, а на мне уже живого места не было – всего искололи. Глядя в окно неподвижно, сказала маме: -Всё! Ищи, мать, старуху. Пусть заговаривает, а то калекой пацан останется.-
Мама заплакала, я за ней. Стивантоновна хотела сказать что-то ещё, но, глядя на нас, поморщилась и вышла в коридор, врезая каблуками по полу.
А мы с мамой стали упрашивать друг друга, не плакать и не расстраиваться.
Через несколько дней папанька привез мне в больницу от тёти Поли ситцевую красную тряпицу, смазанную чем-то белым, похожим на простоквашу. Мама показала её мне и сказала: «Тетя Поля заговорила. Давай повяжем на лоб, и всё пройдет». Мама наложила мне тряпицу на голову, подвязала её, пошептала Отче наш…, перекрестила меня и я уснул.
Уже проснувшись на следующее утро, я почувствовал, что произошло что-то хорошее. Мама смотрела на меня и улыбалась. Волшебство свершилось за два-три дня. Я был совершенно здоров. Бегал по длинному больничному коридору, что-то пел веселое и важно рассуждал о вреде уколов. Они доставляли мне больше страданий, чем сама болезнь.
Дома меня, как героя, встретили Лида и Валя, восхищаясь, какой я красивый и повзрослевший, прямо не узнать!
Часто вечерами, засыпая, я вспоминал тётю Полю, её огромный дом и клялся каждый раз, что, как только наступит лето, поеду к ней, крепко обниму её и скажу: «Спасибо Вам, большое, большое. Я Вас очень, очень люблю». – и поцелую..
Но не поехал. Никогда. Сначала один не мог, потому что был маленький. Потом, окончив школу, уехал далеко от своего дома. А волшебная бабушка моего детства тетя Поля ещё долго была жива. Невысказанная благодарность живёт в сердце сожалением.
Кажется, что я помню вкус того мёда и хрустящий корочкой, пахучий деревенский хлеб. И шершавую ласковую ладонь, гладящую мои волосенки…

Но знание о самом мистическом моем выздоровлении в детстве мне стало известно после одной из встреч в Переволоцке с моими бывшими одноклассниками, примерно через десять-пятнадцать лет после окончания школы.  На этой встрече присутствовала Надя Щетинина. Оказалась, что она занимается целительством и является наследницей своих бабушек-целительниц.
Надежда предложила посмотреть на линии судьбы на моей ладони. Я тогда, скептически к этому отнёсся. Она сказала, чтобы я  берёг своё сердце, старался не перегружать его. В этом, честно говоря, не было тогда ничего необычного, но сейчас убеждаюсь, что беречь надо было… Но при этом Надежда сказала нечто неожиданное: - Ты уже один раз умирал!
Пояснила, что это видно по линии жизни. Я отметил эту её информацию, но особо не придал значения. Через какое-то время в разговоре со старшей сестрой Лидой сказал мимоходом, что вот мне нагадали такую информацию по ладони. Она неожиданно подтвердила, что со мной, действительно, это случалось. Оказывается, через несколько месяцев после рождения я «схватил» воспаление лёгких. Болел я долго, лечение было безрезультатно. Наконец врачи маме говорят, что я безнадёжен, выписывают из больницы и заявляют, что мне осталось максимум две недели.
Было лето, уборочная. Папанька в поле. Его вызвали попрощаться со мной. Он приехал, умылся, взял меня на руки и ушёл на пустырь перед домом. Я к тому времени, как Лида рассказывала, ничего уже не ел, не спал, только попискивал. Папанька ходил со мной на руках, что-то говорил, шептал. Мама подходила, звала домой, но папанька жестко попросил её уйти. Через часа полтора мама послала, позвать отца домой Лиду. Но и её папанька, буквально отогнал от себя и продолжал, и продолжал что-то шептать мне.
Зашёл он в дом, спустя часа три. Я спал. Папанька уложил меня на кровать, что-то перекусил и уехал в поле. Я же проспал всю ночь, не просыпаясь, что было в первый раз за время болезни. Проснувшись утром, захныкал. Мама дала мне грудь и я, как Лида сказала, с жадность поел и снова уснул. И так продолжалось несколько дней. Просыпался, ел, снова засыпал. Державшаяся все время до этого температура нормализовалась. Через две недели мама понесла меня в амбулаторию к врачам. Те удивились, что я ещё жив, а потом послушали лёгкие и удивились ещё больше. Воспаление прошло.
Как-то я пытался узнать у папаньки, помнит ли он тот случай и что же он шептал мне тогда? Он помнил, а что он говорил мне тогда? Да ничего особенного. Просто уверял меня, что надо жить, что семья наша только начинает хорошо жить,  и все хотят, чтобы я жил, и чтобы я не покидал их. Рассказывал, что он всё делает, чтобы я жил хорошо, чтобы я сам старался жить… Что-то примерно так.
Сейчас я уверен, что папанька тогда невольно сделал, по существу, зАговор от болезни. Думаю, что у него наверняка тоже были, но неосознанные им самим, экстрасенсорные способности, как у его дяди Васи – помните «Поэму памяти», в которой папанька рассказывал, как дядя Вася усыплял петушков ? А он умел усыплять и крупный рогатый скот: клал на лоб годовалого быка свою ладонь и через какое-то время, у быка подкашивались передние ноги, а затем он и вовсе валился на бок. Дядя Вася рассказывал, что использует эту способность при забое скотины у себя дома в Крыму.
Хотя, можно конечно сказать, что моё выздоровление стало результатом официального лечения. Чего не бывает…

Примерно в 1957 году машино-тракторные станции были преобразованы в ремонтно-тракторные. Весь комбайно-тракторный парк машин из МТС был передан в колхозы, так как к тому времени основная часть могла себе позволить самостоятельно закупать их. Примером зажиточности хороших колхозов являлся тот же ольшанковский колхоз им Войкова. Здесь одним из первых в районе появилась своя электростанция, которая дала электрический свет в помещения колхоза и в дома поселян.
Папаньку преобразование МТС поставило перед выбором; либо остаться на работе в государственном предприятии РТС, либо перейти в колхоз. Папанька выбрал работу в колхозе им. Т.Г.Шевченко, который располагался в Переволоцке на восточной его окраине. Работал папанька по-прежнему комбайнёром. После завершения уборочной занимался ремонтом комбайна на ремонтно-тракторной станции.
В конце 50-тых и в начале 60-тых основным комбайном в сельском хозяйстве был «Сталинец». Он не имел самостоятельного хода и цеплялся при производстве работ к трактору. К комбайну, в свою очередь, прицеплялся соломокопнитель. Всё сооружение было громоздким, требовало очень слаженной и дружной работы тракториста, комбайнёра, его помощника и соломокопнильщика.
Мне удалось «вживую» увидеть, как отец работает на «Сталинце». Мне было пять – шесть лет – не больше. К нам домой заехал водитель автомашины, которая отвозила собранное и выгруженное из комбайна зерно на колхозный ток. Папанька попросил его захватить сумку с ужином, что мама заготовила для семейного агрегата. С папанькой в помощниках тогда работали Лида и Виктор. Я напросился поехать в поле, заверив маму, что с той же машиной вернусь обратно, когда она повезёт зерно на ток. Мама согласилась.
Вот тогда-то я и увидел комбайн. Для меня это было грандиозным событием и зрелищем. Запомнилось на всю жизнь. А самое главное моё прибытие было встречено радостными и удивлёнными возгласами моей родни. Даже тракторист заявил: - Ну, Егор Антонович, можешь и самого маленького в комбайнеры записать. А меня спросил: - Будешь комбайнёром как папка?- На что я, конечно же, радостно согласился.
Я облазил тогда весь комбайн, постоял на мостике, повертел колесо управления, потрогал все рычаги, с замиранием сердца прошёлся по мостикам к соломокопнителю, заглянул в него, а это – ой, как высоко над землёй. Лида, правда, страховала. Комбайн стоял на краю поля, и я успел, пока мои родные ужинали, сбегать на опушку Гришкина дола и попробовал дикой вишни-вишёны.  В общем, это было незабываемое путешествие.
Поскольку наша семья одной из первых из Ольшанки уехала в Переволоцк, наш дом стал своеобразным постоялым двором, куда родные и знакомые из Ольшанки приходили переночевать, иногда жили по нескольку дней. Долгими вечерами, а это было чаще всего зимой, приехавшие устраивали обсуждение деревенских проблем, делились новостями, вспоминали свою молодость, а я - «шпингалет» устраивался под боком папаньки и слушал, раскрыв рот, и частенько засыпал.
Большой неприятностью этих встреч было курение мужиков, дым стоял столбом. Хотя дверь в переднюю комнату старались плотно закрыть, но дым проникал и туда. Тогда мама начинала ругать курильщиков и обещала больше не пускать их на постой. Открывалась дверь в сенцы, дым выветривался, и разговоры продолжались, но через какое-то время мужики опять начинали курить.
Мама иногда устраивала женские посиделки. Приходили две-три соседки. Кто-то перебирал шерстяную куделю, кто-то прял шерстяную нить, кто-то вязал носки, либо варежки, кто-то просто грыз семечки.
Мама нам вязала носки из нитей старых топливных фильтров, промытых папанькой в бензине. Нити были бело-жёлтые, а носки были просто шикарные на вид, а главное, очень «тёплые».
За рукодельем женщины о чём-то говорили, обсуждали, судачили, иногда пели песни: знакомые мне, звучавшие по радио, иногда совсем неизвестные. Я почему-то удивлялся, откуда они это знают? Где слышали? Иногда кто-нибудь из них что-то тихо нашептывал подружкам, и они дружно смеялись. Мне было чрезвычайно любопытно, чему они смеются, но подслушать никогда не удавалось…
Так как мы держали до нескольких десятков гусей, то с начала зимних морозных дней устраивались «забои» гусей. Сразу штук десять. Папанька резал их, приносил в заднюю комнату, а мама, Лида и Валя принимались их ощипывать. Занятие это было тяжелым, к концу ощипывания руки у наших девчат, как папанька говорил, буквально, «отнимались». Папанька опаливал ощипанных гусей от перьевых остей, затем «отбеливал» в отрубях. А мама разделывала их, вынимая внутренности, отрезая от тушек крылышки, лапки, головы, шейки, оставляя на еду также сердечки, печёночки и желудочки.
Потом из всех этих потрошков в большой-большой кастрюле варилась гусиная лапша. Потрясающее яство! Жирная, - так что пар не поднимался и, если не знать этого, можно было просто обварить весь рот. Потому мама всегда, когда я, обжёгшись, вскрикивал: - Горяче! - предупреждала: - Студи, дураче!
А какие были вкусные шейки, желудочки!
Любил помогать или наблюдать, как папанька делал дратву. На запирающий входную дверь крючок, который мы звали «клямка», привязывал конец толстой чёрной нитки со шпульки и, отойдя на метра два, набрасывал нить на один палец ладони, затем подходил набрасывал свободный конец нити на крючок и возвращался назад, натягивая первый отрезок нити, и набрасывал свободный конец за другой палец, затем на третий, четвёртый , пятый и снова сначала до конца нити на шпульке.
Одному делать это сложно, поэтому кто-то из детей бегал со шпулькой между крючком и ладонью папаньки. Получались пучки нитей по два-четыре метра на каждом пальце. Затем папанька каждый пучёк нитей перекручивал и натирал гудроном, получалось несколько метров прочнейшей нити-дратвы, которая использовалась для подшива валенок. На подошву прохудившегося валенка вырезался кусок старого полотна с подборщика комбайна и пришивался дратвой. На пятке валенок зашивался кожей от старой обуви. Кататься с ледяных горок на таких валенках было просто класс! Я дополнительно смачивал подошвы водой, которая на морозе тут же застывала, и катался с горки дальше всех.
С трепетом и опаской наблюдал, как папанька бреется. Делал он это, как правило, раз в неделю, так как это был целый процесс, почти священный ритуал. Сначала шла подготовка. Грелась вода, правилась на старом широком кожаном ремне «опасная бритва» блестящая, страшноватая. В банке из-под консервов специальной кисточкой для бриться взбивалась из обычного мыла пена. Старая газета нарезалась отдельными листиками, о которые он вытирал потом лезвие бритвы.
Во вскипевшей воде замачивался край полотенца, которым он прогревал и размягчал свою щетину, затем намыливал её и приступал к бритью, смотрясь в небольшой осколок зеркала. Брился очень аккуратно, осторожно, выверенными и отработанными движениями, оттягивая, прижимая, смещая кожу лица, но, практически, всегда где-нибудь чуть-чуть резался, чертыхался чуть слышно, а я ему сочувствовал и вместе с ним морщился и, казалось, вместе с ним чувствовал его боль.
Иногда папанька устраивал вечера игры на балалайке. Вспоминая об этом и, наблюдая позже по телевизору игру балалаечников-артистов, могу сказать, что папанька играл на ней виртуозно! Как настоящий профессиональный музыкант. Даже совершенно непонятно, как ему удалось достичь такого уровня. Он выдавал такие тремоло… Умел и вибрато! Эти музыкальные термины я узнал уже много позже, вспоминая, как играл папанька! Репертуар у него был больше народный, но он «наслух» знал и небольшие классические вещи. Играл на гармошке, но её не было в семье постоянно, а балалайка была всегда.
 Любил он и петь, но делал это нечасто. Вероятно, ближе к старости человеку тяжёлого физического труда не очень то поётся. Хотя в застольных песнопениях, будучи навеселе, любил участвовать. Весь «подбирался», расправлял плечи, грудь «нараспашку», спина прямая и с чрезвычайным напряжением старался извлекать высокие ноты. С покрасневшим лицом от чрезмерного старания и со своим волнистым, но уже редковатым чубчиком-хохолком походил на молоденького петушка. Выглядело это так искренне, так наивно, почти по-детски.
А ещё папанька был замечательным и уникальным рассказчиком сказок. Он умел так замысловато переплетать их из одной в другую, не прерываясь, что вечер превращался в бесконечный сказочный вейер одной сказки-сказок. Я эти «сказочные вечера» помню совсем смутно. Было мне годика три. Собиралась вся семья. Я сидел у кого-нибудь на коленях. Горела на столе лампа, в печи ели слышно иногда потрескивали дрова… Так и хочется написать: «А за печью пел свою песню сверчок».
Иногда я просил пересказать сказку, которая запоминалась. Но папанька рассказывал её по-новому. Я его прерывал и напоминал, как было в прошлый раз. Папанька соглашался со мной, а потом снова рассказывал по-новому. И я понял, что он каждый раз с одними и теми же героями тут же сочинял на ходу новую сказку, сохраняя постоянными только характер и вероятные поступки сказочных героев. Жаль не запомнилось ни одной папанькиной сказки-фантазии. Они же никогда у него не повторялись.
В это же время полюбились мне встречи папаньки с работы. Как только его фигура мелькала в окне, я тут же нырял либо под стол, либо под широкую лавку, а сестры или мама, подыгрывая мне, встречая папаньку говорили: - А где ж, Валера? Он тебя встречать убежал!- Отец  восклицал: -Да где-же он? Ой, пропадет -пропадёт, там метель начинается!
А тут я из-под стола с победным визгом выскакиваю и на шею к нему. Несказанное счастье! А он ещё потом сообщает, что встретил по дороге толи лисичку, толи зайчика, которые меня знают и гостинец передали. Меня это приводило в восхищение» «Какие-то лисы и зайцы бегают за селом, а меня знают?» А гостинцы-то были: либо кусочек сахара, а иногда просто хлеба, но они же были от зверья… Однажды, правда, вероятно приняв в честь зарплаты с друзьями по сто грамм, вручил мне в подарок от лисички свою зарплату, но попросил меня отдать её маме. Я отдал, но надолго задумался: «Где лисичка могла заработать столько денег?» Мама-то сразу всё поняла! Чтоб не подходить к ней поближе, когда она могла почувствовать запах спиртного, он, поручив мне заботу о зарплату, тут же занялся умыванием. Наивный!
В 1956 либо в 1957 году старший брат Петр уехал в г. Новотроицк. В то время там строились Орско-Халиловский металлургический комбинат и другие крупные промышленные предприятия по переработке редкоземельных полезных ископаемых. Требовалось очень много рабочих и Петро, после окончания восьмилетки, решил стать строителем. Скорее всего, в Новотроицке он окончил за полтора-два года перед призывом на службу в Армию техническое училище. Не могу назвать точно все его строительные специальности, но он умел буквально всё. Позднее это стало понятным совершенно, когда его руками и под его командой был выстроен наш новый щитовой(«финский») дом на месте саманного.
О пребывании Петра в Новотроицке в моей памяти сохранились только воспоминания по рассказу папаньки.
Как правило, в местах больших строек складывалась сложная криминальная обстановка. Приезжали люди из разных мест, в том числе из мест заключения, в том числе здесь располагались спецкомендатуры со спецконтингентом условно освобождённых - так называемых, «химиков».
Так вот, Петр в Новотроицке попал в какую-то очень неприятную ситуацию. Папанька говорил, что в составе «нехорошей компании» наш Петро находился под уголовным делом. Толи участвовал в драке, толи ещё что-то… В семье об этом никогда в открытую не говорили. Но папанька, действительно, ездил в Новотроицк «выручать» сына. «Как выручил, как выручил… уговорил следователя не ломать парню жизнь».
Сходил перед этим в военкомат и убедил выписать для сына повестку в Армию. Словом, Петра из под уголовного дела сразу призвали на действительную срочную военную службу. Сам Петро никогда о том событии не говорил. Во всяком случае, я от него ничего не слышал.
Сейчас, имея опыт службы в органах внутренних дел, я уверен, брат был привлечён не за какое-то конкретное совершенное им противоправное деяние, а, скорее всего, как говорят, «за компанию загремел», иначе так легко он бы не отделался.

Шестидесятые годы
Начало 60-тых было отмечено памятными событиями, связанными с правлением Хрущева. Во-первых, вспоминается, как сломали и сбросили под кручу «школьной» речки памятник Сталину, стоявший перед райкомом партии, где сейчас размещается поселковая администрация. Я бегал смотреть на эти обломки. И помню пьяного матерящегося инвалида в старом саманном магазине, стоявшем на месте нынешнего «Магнита»: - Сволочи! Я за него кровь проливал, а они его под овраг…-
Очереди на улице за хлебом под двести-триста человек в тот же магазин. Появившийся в том же магазине на следующий день после октябрьского 1964 года Пленума ЦК КПСС, сместившего Хрущева, белый хлеб, который там не видели года три.
Очень хорошо помню время, так называемого, карибского кризиса. В стране проводилась демонстративная передислокация войск. Через Переволоцк и вокруг него по просёлочным дорогам передвигались колонны военных автомашин, техники, артиллерия, танки. Эти передвижения сопровождались и обрастали различными слухами. Где-то на что-то наехали, переломали, перевернулись. Время было очень тревожное. Везде и всеми задавался вопрос: «Неужели опять война?»
Когда было заключено соглашение между Хрущёвым и Кеннеди, люди искренне радовались. С той поры Кеннеди пользовался, в том числе и в нашей семье, большой симпатией. Помню даже своё искреннее сожаление, когда его убили.
Это были годы, когда похорошел наш рабочий посёлок Переволоцкий. Была закончена прокладка водопровода, дома жителей, учреждения, организации были подключёны вместо дизель-электрогенератора Мехзавода к электроснабжению от государственной ЛЭП. Был снят запрет с использования электронагревательных приборов. До этого момента, когда включали плитку через патрон-«жулик», лампочка сразу тускнела. А если кто-то по соседству также включал электроплитку, осветительная лампочка могла и вовсе погаснуть
 В посёлке появились уличные фонари, проложили тротуар по центральной улице со ставшим сразу местом встреч и свиданий молодёжи «армянским» мостиком. Своё название он получил от армянских строителей. Был заложен парк, где сейчас памятник воинам Великой Отечественной. Выстроены здания хлебозавода, ДРСУ, спортивного зала, райисполкома, Госбанка, реконструирован Дом культуры, стали строиться двухэтажные жилые дома, был основан посёлок нефтяников и т.д.
Именно в шестидесятые годы наша семья стала жить значительно лучше в материальном отношении.
Основой благосостояния были не только заработки родителей, но и довольно большое домашнее хозяйство. Мы держали корову, кабанчика, до десятка овец, несколько десятков гусей, кур. На берегу Самарки загораживали небольшой в сотки две огородик и выращивали помидоры, огурцы, лук, морковь, редиску, редьку, фасоль. Весной в половодье, а Самарка тогда разливалась в отдельные годы в некоторых местах шириной до 500 метров, плетень-загородь смывался, но мы каждый год снова загораживали свой участок. В колхозе выделялось семье 10 соток земли под посадку картофеля. Всё это хозяйство конечно требовало большого труда.
Для выполнения всех посильных работ, как ранее мои братья и сёстры, я привлекался с самого детства. Весной по первой зелёной травке пас на выгоне – так называлось поле, где сейчас расположен посёлок нефтяников, овец, телёнка. Участвовал в посадке картофеля. Летом гонял и сторожил на речке стадо наших гусей, поливал огород, участвовал в прополке а потом копке картошки, нарезал для цыплят свежей зелёной травки, по вечерам ходил на край села встречать из стада нашу корову и гнал её домой и тд. и тп.
Мама в эти годы работала уборщицей-кочегаром в комбинате бытового обслуживания (КБО), здание которого находилось напротив книжного магазина «КОГИза»(это аббревиатура от названия: книготорговое объединение государственных издательств), как его называли. Теперь он перестроен в церковь.
В КБО в зимнее время работала своя котельная, и надо было следить за отоплением. Периодически выгружать из топки прогоревший уголь, подбрасывать новый, включать насос для прогонки горячей воды по трубам отопления, следить за давлением воды и пара в системе. Приходилось из-за этого и ночевать в кочегарке. А вечерами, после окончания работы пошивочных мастерских, парикмахерской, фотомастерской, сапожной мастерской убираться в них, мыть полы. Лида с Валей приходили помогать.
Я частенько «набивался» на ночные дежурства с мамой. В первое время ночевали прямо в котельной, а потом стали расстилать постель на раскроечных столах в пошивочных цехах. Спать было жестковато и если честно страшновато. Помещения КБО с высоченными потолками были гулкими. Малейшие шорохи, поскрипывания, мышиные «поскрябышки» в стенах преобразовывались нашими страхами в воров и хулиганов, которые пробираются в комбинат. Мама часто просыпалась, а надо было ещё периодически вставать, идти в кочегарку, подбрасывать в топку уголь… При её гипертонии здоровье разрушалось просто катастрофически. Но сколько мы не уговаривали её, бросить работать, она не соглашалась. Уволилась она около середины 60-тых годов, когда стали постоянно работать: пришедший из Армии Петро, окончившая школу Лида и начавший работать не окончивший 10 классов Виктор.
Я помню, каким событием в семье была покупка стиральной машины. В помощь маме - с центрифугой, чтобы не отжимать бельё вручную. Петро купил себе сначала подержанный, а потом новый двухцилиндровый мотоцикл «ИЖ -ЮКа» - как он сочно урчал мотором! Виктор приобрёл просто потрясающий настоящий спортивный велосипед с выгнутым рулём, правда, катался он недолго – ушёл в Армию. А я успешно его «раздербанил». Летал на велосипеде по немыслимым горкам и оврагам, но такой велосипед был только у меня во всём Переволоцке.
Виктор купил чуть ли не первый среди ближнего круга знакомых и друзей портативный магнитофон «Весна», по которому я слушал в 1968 году песни Высоцкого, спетые им на концерте в куйбышевском Дворце спорта в 1967 году. Друг Петра учился в политехническом институте в Куйбышеве и привёз магнитофонную запись. Звук был так себе, но песни я слушал, затаив дыхание. К тому времени я уже увидел фильм «Вертикаль» и слушал песни из этого фильма на гибкой пластинке журнала «Кругозор». 
Главным же событием тех лет в семье было строительство в 1963 году нового дома. Помню, на семейном совете приняли решение строить сборный «финский», как тогда говорили, дом. Имелась и необходимая накопленная сумма денег. Отец с Петром и Виктором ездили в тогдашний райцентр Новосергеевку, закупили и перевезли все детали будущего дома.
Поставили дом на высокий фундамент, оставив от старого дома вторую половину под кухню и прихожую. Для выполнения самых трудоёмких работ по «оштукатуриванию» глиняным раствором стен собирали «Помочь». Пришли соседи, кто-то из родственников, человек двадцать – не меньше! И за один день дом был «обмазан» глиной и покрыт шифером. А вечером накрыли стол и гуляли до темна, а темнеет у нас в Переволоцке чуть ли не в двенадцатом часу ночи.
Дом был построен с водяным отоплением, что было тогда в новинку. Снаружи Петр обил его облицовочной доской, к дому примыкала веранда, дом был выкрашен, смотрелся как картинка. В большей части дом был построен Петром. Стоит до сей поры. Уже пятьдесят пять лет. Каждый раз приезжая в Переволоцк, я хожу на него посмотреть. Припоминаю потом, что, где было, что изменилось и сожалею, что в своё время продали его чужим людям, а не отдали семье Петра. Сейчас мог бы приезжать в бывший родительский дом. Ну, задним умом мы все здоровы!

Шестидесятые годы были для отца самыми успешными в профессиональном отношении, и, как-бы не пафосно это звучит, самыми плодотворными. На работе он пользовался непререкаемым авторитетом и уважением не только у своих коллег-механизаторов, но и руководства колхоза. Выросли дети, становились самостоятельными. С середины шестидесятых и до семидесятого года Лида, Пётр, Валя, Виктор обзавелись своими семьями. Уходила из души родителей вечная тревога за их судьбу. Семья жила в относительном достатке. Ушли какие-то повседневные тревоги неустроенности и неясности повседневной жизни. Хотя отдельные казусы «выскакивали» откуда их не ждёшь.
Председателем колхоза им. Т.Г. Шевченко в тот период был Иван Иванович Харченко, внешне выглядевший очень колоритно. В подражание руководителям сталинского типа, ходил в кожаном пальто, в сапогах, в полувоенной фуражке, говорил громко, уверенно с украинским акцентом, лицо было испещрено глубокими рябинками, как у Сталина.  Вспоминается, что раза два Иван Иванович приглашал папаньку и маму встретить семейно Новый год, попеть украинские песни. Родители брали меня с собой, посмотреть телевизор, который был куплен Харченко одним из первых в Переволоцке. Показывал телевизор лучше, чем у всех, так как антенна была самой высокой в районе.
Так вот, Иван Иванович предложил папаньке возглавить колхозный склад. Руководивший до этого складским хозяйством колхозник, проворовался. Иван Иванович, очень высоко ценивший папаньку как профессионала, и знавший моего отца ещё как очень порядочного и честного человека, предложил ему новую должность - кладовщика. Заверил, что в его возрасте пора уступить дорогу молодым, что трудиться комбайнёром уже тяжело и вредно для здоровья. Действительно, к этому моменту у папаньки трудовой стаж составлял под тридцать пять лет и был он в возрасте почти пятидесяти лет.
Отец собрал семейный совет. Предложение, с одной стороны, было заманчивым и разумным с точки зрения сбережения здоровья, и избавления от тягот труда комбайнера. Но, с другой стороны, зарплата кладовщика была меньше, чем у механизатора. А это было существенным фактором. Правда, тогда доход в семью приносили уже Петр, и Лида, и Виктор, что компенсировало снижение зарплаты отца.  Говорили и обсуждали долго, но оказалось, что мой аргумент стал самым существенным и авторитетным:
 - Переходите, папань! Кладовщик - маленький, но начальник!
Это стало почему-то самым убедительным, потому что в начальниках он, действительно, никогда не ходил. Правда, потом мне этот афоризм припомнили.
Проработал папанька около года в новой должности. Наступил новый сезон уборки. Уборочная в колхозе в то лето не заладилась. Причин было много. Мешали дожди, колхозный ток не успевал зерно очищать, просушивать, ломались погрузочные механизмы. В поле часто выходили из строя комбайны.
Уборка хлебов строго контролировалась специальными представителями райкомов партии, комсомола, журналистами. О результатах сообщалось в средствах массовой информации. Гласно подводились промежуточные итоги социалистического соревнования, критиковались отстающие. Надо признаться – это получало широкую огласку и очень воздействовало на людей.
Как-то в обеденный перерыв по местному радио сообщаются сводки результатов уборки по колхозам района. Конечно и о том, что колхоз им. Шевченко плетётся на последнем месте среди участников соревнования. Сообщается, что в колхозе плохо поработали при подготовке техники к уборочной, потому она часто и ломается, в конце радиопередачи звучит такая фраза:
 - А лучший комбайнёр колхоза Егор Антонович Корниенко сидит на складе и к сломавшимся комбайнам выдаёт новые детали!
Это был удар, как говорится, ниже пояса. Остроумно конечно, но очень жестоко! Папанька, помнится, просто серый стал. Переживал страшно. Бросился к председателю и потребовал немедленно пересадить на комбайн. Но тот, как мог, его успокаивал, даже звонил в райком партии и просил приструнить ретивого корреспондента, который не разобравший в действительных причинах перехода комбайнера Корниенко Е.А. на склад, оскорбил, ради красного словца, уважаемого и достойного человека.
Но папанька переживал ещё долго и успокоился только тогда, когда председатель пообещал в следующем сезоне перевести его опять на комбайн. Наблюдая, как отец мучается, мои братья и сестры попрекали меня за моё убедительно-убеждающее: «Маленький, но начальник».
Был у отца ещё один опыт «хождения в начальники». Пришёл как-то домой после колхозного собрания и объявил, что его избрали председателем группы народного контроля. Рассказал, что все его поздравляли и высказывали уверенность, что теперь-то, можно будет кому пожаловаться и добиться справедливости. Папанька, ощущалось, был горд таким «доверием народа». Но длилась его общественная деятельность не очень долго. Через несколько месяцев пришёл мрачный и сказал, что его переизбрали. На вопрос: - Почему? Ответил: - Больно много соваться стал туда, куда не надо. Там такие, как я не нужны. Да и беспартийный я.
В начале шестидесятых папанька, одним из первых комбайнеров в колхозе получил самоходный комбайн. Назывался он «СК-З». Комбайн казался огромным. Я помню, как его с инструктором перегонял папанька с железнодорожной станции к мастерским колхоза. Для этого надо было переехать по старому деревянному мосту через Самарку. Мост казался мне очень красивым своими узорными опорными конструкциями, но узковат для комбайна. Впереди у комбайна хедер – подборщик. Он шире комбайна и едва умещался между перилами моста.  К тому же старый мост поскрипывал под тяжестью комбайна и, казалось, вот-вот обрушится, Я шёл с друзьями-пацанами следом и откровенно трусил. Однажды позже даже приснилось, как папанька переезжает через этот скрипучий мост, и тот страх, который я испытал тогда.
На самоходном комбайне, папанька стал бить все рекорды по подбору зерна. Не могу с полной уверенностью сказать, в каком году это было, скорее всего, в 1966 году, но был момент, когда кандидатура отца была представлена и рассматривалась на уровне райкома партии к присвоению звания Героя Социалистического Труда, но где-то на пути к областному уровню его кандидатура была остановлена.
Кем именно и как – история умалчивает. Причина тоже неизвестна. Может, потому что был беспартийный; может кто-то посчитал, что раскулаченное детство - это пятно; может, потому что был всего с шестью классами образования. Но по тогдашнему критерию намолота зерна свыше 10 тысяч центнеров за сезон он соответствовал. Когда мы услышали о присвоении звания Героя Чердинцеву В.М. – ставшему впоследствии очень знаменитым комбайнёру Сакмарского района и услышали, сколько он намолотил зерна, то отметили, что папанька-то намолотил больше, а вот по другим критериям, конечно, не соответствовал. Как будешь в таком случае судить! Несправедливо? Наверняка в области, были кроме них и другие кандидаты. Просто выбрали самого подходящего и достойного - этим всё сказано! Ещё запомнилось, что отец как-то обронил мне, наверняка выстраданное и осознанное: - Будут  предлагать тебе вступать в партию, не отказывайся.
Отец до самой пенсии продолжал работать на комбайне. Всегда добивался самых высоких результатов. Этому способствовали необычайные в те годы урожаи зерна. В 1968 году наш Переволоцкий элеватор был буквально засыпан зерном. Не хватало даже брезента, чтобы прикрыть вороха хлеба от птиц и дождей. По обочинам дорог сплошным ковром было рассыпано зерно. Водители автомашин, присланные на уборку из других регионов страны, не очень-то заботились о его сохранности. Гоняли по дорогам как бешенные, не укрывая брезентом зерно в кузовах машин, не снижая скорости на рытвинах. Вот его и выдувало встречным ветром. В тот год, несмотря на колоссальные потери, Оренбургскую область наградили вторым орденом Ленина. И представьте! Мы все жители Оренбуржья этой наградой гордились. Так был устроен наш тогдашний мир! Было известно, что Оренбургская область одна дает почти треть всего урожая твердых сортов пшеницы. А это экспорт! Валюта! Оренбургский каравай – это тогда был, как сейчас бы сказали: - Бренд всего Советского Союза! Знаменитые итальянские макароны, как говорили, были именно из оренбургской пшеницы!
В 1970 году мне довелось самому потрудиться у папаньки помощником комбайнёра, по-другому штурвальным. В течение месяца мы готовили комбайн к уборочной. Меняли износившиеся детали, проверяли, настраивали все скашивающие, подбирающие, подающие, выбивающие, просеивающие, выгружающие механизмы и приспособления комбайна. С началом уборки вставали чуть свет, завтракали, вместе с папанькой шли к тому же мосту через Самарку. Взбирались в кузов автомашины, отвозившей нас на полевой стан, споро готовили комбайн к работе и вперёд «на битву за урожай».
Рабочий день начинался утром часов в пять-шесть и заканчивался около десяти вечера, а то и позже. С утра в течение нескольких часов мы на мостике комбайна были вместе. Ближе к обеду папанька уходил на край поля и спал либо в копне соломы, предварительно воткнув в копну какой-нибудь заметный ориентир, чтоб на него кто-либо не наехал, либо под кустом на опушке приовражного леска. После обеда уходил спать я.
В целом, рабочий день был около шестнадцати часов. Правда, папанька меня жалел и отпускал иногда пораньше на часок, полтора. А вот такой же паренёк, как и я, у дяди Гриши(Григория Макаровича Корниенко) трудился без всякого снисхождения.
Работать на комбайне тогда было, действительно очень трудно.
Кабины как таковой не было, только над головой был натянут брезентовый тент для тени. Когда косишь, - всё ничего, но когда подбираешь высохший валок стеблей с колосьями пшеницы либо ржи… Жара несусветная. Подборщик и подающий шнек своими железными пальцами выбивают, выколачивают из валка всю пыль с пушинками осота. Она поднимается в воздух густым шлейфом и, если ветер дует навстречу, вся эта пыль летит тебе в лицо. Я всегда работал в свитере, натягивал его воротник по самые глаза и практически не дышал до конца «загонки», потому что тончайшая пыль проникала всюду. На обратном пути пыль гнало ветром впереди комбайна либо относило в сторону. Тогда можно было жить.
Особенно тяжко было при подборе двойного валка. Он образовывался при кошении и переезде комбайна с одной «загонки» поля на другую. Тогда на границе двух «загонок» два валка неизбежно ложились рядом. Но их ширина была шире подборщика комбайна, и тогда один валок нужно было перекидывать на другой, чтобы комбайн сразу подобрал два валка вместе.
Бежишь впереди комбайна с вилами и перебрасываешь один валок на другой. Солнце палит, а длинна «загонки» километра полтора-два, а сзади тебя гремит, грохочет и щёлкает пальцами подборщик и шнек комбайн, и они всё время тебя догоняют. Кажется, наконец, тебя догонят и вгонят, втащат в своё нутро и схряпают за милую душу. Тогда папанька приостанавливает комбайн и кричит сквозь грохот: - Ну постой, постой. Передохни!
А потом снова пытка.
Но какую радость, а может и счастье я испытал однажды в ту незабываемую уборочную…
 Приехали на полевой стан пораньше, солнце чуть осветило горизонт. Я завел комбайн и, поскольку папаньке надо было задержаться на стане, выехал в поле один. Шла ещё косовица хлебов и чуть влажные с утра стебли лучше поддавались кошению. Загонка шла в гору, за которой вставала невидимое ещё мне солнце.
Поле ровное, уходит в гору, комбайн плывёт среди хлебов легко как лодочка в стоячей воде. Валок ложится густой, плотный. Я один, мне всего лишь 15 лет, а управляю огромной машиной. А в лицо веет прохлада и возникает особое ощущение утреннего восторга, и непременной удачи впереди.
Поднялся в гору, и встретился… с встающим Солнцем. Огромным, кажется, прямо перед лицом, ещё не жарким, тёплым, ласковым и желтым. Я, стоящий на мостике комбайна над золотым, кажется, бескрайним созревшим полем, почувствовал себя взлетающим или просто великаном. Незабываемое чувство!
Жаль, но комбайн сам быстро вернул меня к действительности. Зазевавшись, я чуть не доработал рулевым колесом и устроил трёх-четырёхметровый «огрех», шириной сантиметров двадцать, проще говоря, вильнул и не скосил небольшой участок ржи. Пришлось остановиться и повыдергать «огрех», бросив вырванные стебли на валок.
 Но ощущение восторга, радости а может быть всё таки и счастья было! Помнится по сию пору.
 К слову сказать, на этом же поле мой коллега – помощник дяди Гриши совершил аварию, когда мы подбирали скошенные хлеба. Его комбайн, пригнув и сломав деревья и кустарники, съехал в Гришкин дол – в огромный овраг. Зрелище было фантастическое! Комбайн, оставшийся на колёсах, похожий на огромного красного краба беспомощно замер на дне, задрав к небу подборщик-хедер. Даже представить было невозможно, что такое могло бы случиться, но произошло. Другие подробности, как и почему, рассказывать долго, но по поручению папаньки я помогал своему коллеге рубить просеку по склону оврага шириной метров семи-восьми и длинной метров десять-двенадцать.
До настоящего времени не устаю удивляться, как мы вдвоём смогли это сделать. Через часа два, когда из Переволоцка приехал трактор, чтобы вытащить комбайн, просека была готова. Руки, вскрывшиеся волдыри мозолей на ладонях и спина долго болели. Когда я пожаловался папаньке, он заверил: - Ничего! До свадьбы - заживёт. Зато товарищу помог.
 Дядя Гриша всё то время, что мы «рубились», сидел, обхватив голову руками и… матерился. Но самое удивительное! Утром следующего дня дядя Гриша со своим штурвальным вышли на отремонтированном комбайне в поле. Работали они всю ночь, но комбайн наладили. Такая была дисциплина.
Мой летний «трудовой подвиг» завершился получением законно заработанных денег. До сих пор помню эту сумму. За  месяц уборочной я получил 145 рублей. Это за вычетом оплаты обедов и ужинов, которыми нас обеспечивал колхозный повар на полевом стане. По тем временам это была очень приличная сумма. Когда я о ней сообщил на первом уроке нового учебного года, то заслужил удивлённый гул своих одноклассников.  Только девчонки всё меня попрекали, что я не купил им по шоколадке, пожадничал.
Деньги я, конечно же, отдал маме. На них мне купили позже первый костюм–двойку.
С 1972 года я стараюсь почти каждый год летом приезжать на свою малую Родину. По дороге, что из окна вагона поезда, что автомашины, всегда видел золотое море пшеничных полей. В последние годы тоже море, но только одного подсолнечника. Откуда берутся объявляемые фантастические урожаи зерновых? Мне сие как-то не понять…

Пётр.
Петр демобилизовался из Армии поздней осенью 1962 года.
Отдохнув месяц, устроился на работу в объединение «Сельхозтехники» водителем грузовой автомашины. В летний период я часто напрашивался съездить с ним в рейс. По началу, он меня брал, но потом ему показалось, что часто, когда я с ним в поездке, машина, почему-то, непременно ломалась. Но секрет заключался в другом. Молодому водителю Петру выдали очень старую автомашину, которую он большую часть времени ремонтировал. А за простой машины почти ничего не платили.
Словом, его водительский период жизни как-то не очень его удовлетворял.
Но самым положительным образом на него повлияла военная служба. Внешне он был очень красивым молодым человеком, от природы элегантным, не по-деревенски культурным, хорошо играл на баяне, прекрасно танцевал, был начитан, занимался спортом.
Зимой купался в проруби. Утром бежал на реку, разбивал лёд, окунался, прибегал домой, переодевался и шёл на работу. Он сам мастерил тренажёры для занятий, крутил на шее подвешенную пудовую, а то и двухпудовую гирю.
Для меня лично всю мою школьную пору он был примером во всем. Он сам занимался спортом и заставлял меня. Например, гантелей у нас не было, и он загружал мои руки толстыми книгами.  Показывал, как правильно ходить на лыжах, по его советам я записывался в различные спортивные секции, чтобы быть развитым физически во всех отношениях.
Он учил меня, как вести себя за столом, как пользоваться столовыми приборами. Он покупал пластинки и заставлял меня слушать популярную классическую музыку. Я даже выучил, вот как на духу говорю, арию Фигаро из оперы Россини «Севильский цирюльник». Требовал, чтобы я читал книги. В период подписной компании на периодические издания выписывал для семьи множество газет и журналов: «Правда», «Комсомольская и «Пионерская правда», областную «Южный Урал», районную «Светлый путь», «Наука и жизнь», «Техника молодёжи», «Физкультура и спорт», «Советский экран» и другие… Стоили они тогда недорого, но, выписывая, он тратил на подписку чуть ли не всю свою месячную зарплату. И это читалось всей семьёй!
Купил фотоаппарат и занимался несколько лет фотоделом. Сам проявлял плёнки, печатал фотографии. Любил читать стихи, особенно Сергея Есенина. Наверно, под его влиянием моей первой купленной самостоятельно книгой был сборник стихов и поэм Сергея Александровича Есенина. Пётр участвовал в художественной самодеятельности. Помню, как он на сцене районного Дома культуры замечательно читал главу «Гармонь» из «Василия Теркина» под фронтовые мелодии, исполняемые на баяне.
Важным этапом, изменившим надолго его жизнь, стала работа учителем физкультуры в Капитоновской восьмилетней школе. Попал он в неё благодаря Лиде. Она после окончания школы, проучилась на ускоренных курсах подготовки учителей и была приглашена преподавать русский язык и литературу. Когда появилась вакансия учителя физкультуры, то она предложила директору Петра и уговорила его самого. Вся семья посоветовала ему согласиться на учительство.
Буквально через полгода на спортивных районных соревнованиях заговорили о необычных успехах капитоновских школьников. Они побеждали на лыжных соревнованиях, легкоатлетических стартах. При этом капитоновские спортсмены, входившие в сборные команды Переволоцкого района, побеждали и на областных соревнованиях. Будучи уже взрослым, я встречал бывших учеников Петра, которые вспоминали о периоде его учительства и характеризовали его как человека, который  для них оставил о себе самую добрую память на всю жизнь.
Вообще это было время общего подъёма физкультурного и спортивного движения в Переволоцке. В районе существовала борцовская школа братьев Литвиненко, хорошие хоккейные, футбольные, волейбольные команды.
На этой волне Петра избирают председателем добровольного спортивного общества «Урожай» Переволоцкого района. Он искренне и самозабвенно отдался этой работе. И здесь его ждал успех. Районная организация ДСО «Урожай» на многие годы стала лучшей в области. В Переволоцке был возведён первый в области, хотя и скромный, сельский спортивный зал. В районе водокачки стал строиться стадион. Организация спортивно-массовой работы стала, вероятно, для Петра самым успешным занятием в жизни.
Но время быстро менялось, а Пётр упустил в жизни один очень существенный момент. У него было 8-летнее образование, но, несмотря на советы, он не захотел получить среднего, а без него исключалось и высшее. Помню, как настойчиво Виктор Иванович Третьяков – второй секретарь райкома партии, друг Петра, настойчиво убеждал его поступить в вечернюю школу и получить аттестат о среднем образовании, а затем обещал ему помощь в поступлении на заочное отделение Оренбургского педагогического института. Пётр отнекивался и считал, что он сможет и дальше работать, как работал до этого.
В 1975 году решением райкома партии Петра Егоровича переводят на хозяйственную работу начальником отдела коммунального хозяйства Переволоцкого райисполкома. Но новая работа у него откровенно не получилась, да и не нравилась она ему. Симптоматичным стал ремонт, проведённый коммунальным отделом знаменитого по-своему пешеходного «армянского мостика», где первоначально доски покрытия были уложены вдоль, а во время ремонта доски уложили поперёк. Народ сразу заговорил иронизируя: «Ну вот, Ермош( бывший начальник) стелил вдоль, а Корниенко поперек»…
На самом деле, конечно, причина была не в том, что Петр организовал всё не так, как было. Дело в другом. Председатель райисполкома был человеком не местным и стал, вероятно, принимать решение по вопросам коммунального хозяйства, не считаясь с мнением Петра Егоровича. А тот, имевший заслуженный авторитет и уважение у предыдущего руководителя, в определённый момент  не выдержал такого пренебрежения и, проще говоря, послал нового председателя райисполкома куда подальше… Что стало равносильным подаче заявления по собственному желанию.
Сначала Пётр устроился работать водителем в мастерскую по ремонту телерадиоаппаратуры. Через некоторое время перешёл на работу в пожарную часть водителем пожарной автомашины и трудился на этой должности до самой пенсии. Впрочем в летний период, по решению райкома партии, иногда работал на уборочной комбайнером в колхозе им. Шевченко.
Вместе с женой Раей, работавшей учительницей в школе, вырастили дочь Елену, окончившую медицинский институт и ставшую врачом в Переволоцкой больнице. Вспомнив все свои строительные умения и навыки, помогал зятю построить для семьи своей дочери, внука Артёма и внучки Алины хороший большой дом. Кстати сказать, Елена каждое лето разбивает на приусадебном участке великолепный цветник, который вызывает искреннее восхищение всех, кто его видел.
Пётр Егорович скоропостижно скончался в 2010 году, не дожив до своего 70-летия шесть дней. К сожалению, к его преждевременной кончине привело чрезмерное и многолетнее пристрастие во второй половине жизни к хмельному.
Я же на всю жизнь остался благодарен Петру за все науки, что он мне преподал, за то, что приобщил меня к занятиям физкультурой и спортом. За время школьных лет я занимался борьбой, боксом, волейболом, легкой атлетикой, лыжным спортом, настольным теннисом. Это не было высокопрофессиональным уровнем, но дало возможность ощущать себя человеком полноценным физически, уверенным в своих силах и возможностях. Помогло отслужить срочную военную службу, а затем более двадцати лет в органах внутренних дел, в том числе два года начальником отделения боевой и физической подготовки всего личного состава органов и подразделений ГУВД Самарской области.

Лида
Лида занималась моим воспитание в самые ранние годы, когда Петр был ещё в Армии. Вспоминаю походы в кино на вечерние сеансы, когда контролёры останавливали нас и пытались не пустить из-за моего младенческого возраста. Но Лида, будучи сама старшеклассницей, заверяла контролёров, что меня не с кем дома оставить. Таскала меня на летнюю танцплощадку, где я однажды видел, как она замечательно танцует вальс с возвратившимся со службы из Армии Петром. Меня вечно смущали её подружки, которые спорили в шутку между собой, с кем из них я буду дружить и на ком потом женюсь, когда подрасту. А когда я становился пунцовым от смущения, хохотали и тормошили меня.
На всю жизнь мне запомнились наши поездки с Лидой в Оренбург, когда она сдавала очередные сессии или училась на каких-то курсах. Но помимо учёбы я запомнил походы в цирк-шапито, гонки мотоциклов по вертикали, цветомозаичный фонтан у Оренбургского Дома Советов, катания на лодках по Уралу и Сакмаре, поедание великолепного мороженного, походы в кино и по знаменитому оренбургскому Колхозному базару. Когда Лида успевала сдавать успешно все экзамены, для меня загадка.
Замуж она вышла в 1965 году во время работы учительницей в Капитоновской школе за студента Куйбышевского сельскохозяйственного института Николая Неясова. После окончания института молодая семья переехала по месту распределения Николая, сначала главным агрономом в село Кулешовку, потом было председательство в колхозе «Объединенный», снова главным агрономом в колхозе «Родина» села Богдановка  в Нефтегорском районе. После решения Николая заняться наукой, семья переехала в районный центр Безенчук, где располагается НИИ сельского хозяйства им.Тулайкова. Защитил кандидатскую диссертацию. Пытался в период перестройки вернуться в Переволоцк, но не получилось. И все эти годы Лида, конечно, следовала за мужем.
В семье вырос замечательный сын Александр, который посвятил свою жизнь службе в органах внутренних дел. Получил два высших образования, в том числе окончил Академию МВД СССР. Сейчас он начальник отдела профессиональной подготовки ГУ МВД России по Самарской области. Жена Ольга также на службе в органах внутренних дел, дочь Валерия обучается в Саратовской юридической Академии. Младший Кирилл ходит ещё в садик.
После поступления в 1972 году в Куйбышевский государственный университет все пять лет учёбы главной моей поддержкой была семья Неясовых и, в первую очередь, конечно, Лиды. Только благодаря ей, я не бросил университет, находясь в депрессивном состоянии после смерти мамы. Ей я нёс все свои успехи и неудачи, и получал всегда материнскую любовь и заботу. С ней советовался в принятии главных решений в своей жизни. При этом я встречал и доброжелательное отношение к себе Николая, за что остаюсь ему навсегда благодарен.
В летние каникулы 1974 и 75 годов, благодаря Лиде мне удалось побывать по учительским туристическим путёвкам в Киеве и Ленинграде. Была в ту пору для учителей такая очень малобюджетная путёвка. Стоила она всего 10 рублей на 10 дней в любой город страны. Проездной билет приобретался самим учителем, а на месте бесплатно обеспечивалось только проживание в общежитиях учебных заведений и все организованные экскурсии. В Киев мы съездили вместе, а в Ленинград – я самостоятельно. Незабываемые по впечатлениям поездки.
К сожалению, вероятно, по наследству от мамы Лида всю жизнь страдала гипертонической болезнью. Сильным ударом для здоровья была смерть маленькой доченьки Иринки в результате несчастного случая. Лида перенесла две операции, постоянно принимала лекарства, но так и не смогла преодолеть болезнь.
Преподавание в школе уносило всегда очень много сил, а повседневная жизнь, связанная с домашним хозяйством в селе не давала возможности иметь достаточного времени для отдыха. С годами, когда нужно было уже серьёзно поберечь здоровье, забот не убавлялось, да Лида никогда и не искала специально времени для отдыха. Не жалея себя, всю жизнь она трудилась. В октябре 1994 года в результате тяжёлого инсульта её не стало. Ей было всего-то 50 лет.

Виктор
 Мои первые детские впечатления о Викторе связаны с его постоянными потасовками с Лидой. Та всё время его подначивала, задирала, надсмехалась над его пацанскими привычками и поведением, а он тут же лез в драку. Но Лида была старше на три с половиной года и тут же скручивала его «в бараний рог» и Витька сдавался. Но к годам четырнадцати Лидины «наезды» прекратились. Виктор превращался в здоровенного парня, которого стала опасаться задирать, и не только она - старшая сестра, но и все переволоцкие парни. А когда вернулся из армии старший брат Пётр, а Виктор стал заниматься боксом, то с их братским тандемом никто не рисковал соперничать. Иногда Виктор интересовался у меня покровительственно: - К тебе там никто не задирается на улице?
-Вить, да кто ж ко мне будет придираться, ну все ж знают, кто мои старшие братья!
-Ну, мало ли что! Вдруг кто-нибудь «потянет», сразу скажи!
Так я и жил  в пацанский период жизни под надёжной защитой моего старшего брата Виктора. В летний период частенько возникали довольно массовые драки пацанов и парней. Я не любил в них участвовать, хоть и сам занимался боксом.
Как-то около летней танцплощадки возникла потасовка, из-за того, что кто-то из парней не с той девчонкой станцевал. Этого «кого-то» вызвали с танцплощадки «поговорить». Слова за слово, началась групповая драка. Я стоял в стороне и вдруг слышу за кустами разговор:
-А этот чё тут стоит прохлаждается, а не врезать ли ему… .
- Стой, ты чё, дурак? Ты Витьку Корниенко знаешь?
- Ну!
- Так это его младший брат. Тронешь, он тут за него всю танцплощадку отметелит…
Ну как было не гордиться таким братом!
А вот учился Виктор плоховато. Особенно не давались ему «точные науки». А преподавал их Василий Павлович Астанин – фронтовик, отличник народного просвещения, действительно заслуженный учитель и замечательный человек. Он потом и меня «научал» алгебре, геометрии, тригонометрии, физике, астрономии и был моим классным руководителем с пятого по десятый классы. При знакомстве в пятом классе, когда я представился, он сразу спросил: - Витька брат, что ль твой?
– Да,- отвечаю.
  – Сколько троек за четвёртый класс?
– Ни одной! У меня и четвёрок-то только две!
– О, как! Ну, посмотрим, посмотрим, что дальше будет!
Виктор тоже, как и Петр, и Лида рано стал работать. Был и штурвальным у папаньки, подрабатывал на стройках, потом самостоятельно работал на комбайне. Окончил курсы водителей, отслужил срочную службу в Армии, работал водителем в геологоразведочной экспедиции. Потом его пригласили на работу в милицию, стал инспектором ГАИ. Заочно поступил в Погроменский сельхозтехникум. Получил милицейское офицерское звание. В дальнейшем его служба продолжилась в противопожарной службе района, где он дослужился до её начальника.  Сейчас он пенсионер МВД, майор в отставке.
 Жена Зинаида работала ветеринарным врачём, а потом заведующей ветеринарной службой района. Вырастили двух дочерей Ирину и Оксану. Обе дочери окончили Оренбургский политехнический институт. Ирина, с недавнего времени, работает в Санкт-Петербурге, Оксана продолжает жить и работать в Оренбурге, каждое воскресенье навещает родителей и помогает им по хозяйству.
Во время своих приездов в Переволоцк я наведываюсь в семейство Виктора и Зинаиды. В 2018 году вместе с Виктором, Зоей Яковлевной Корниенко, моим другом Владимиром Клименко ездили на ольшанковское кладбище. Очистили от чилиги и поправили могилу деда Антона и бабушки Зины. Зоя Яковлевна убрала могилы своей свекрови Марфы Леонтьевны и нашего прадеда Ивана Герасимовича, почитала поминальные молитвы, потом мы проехали через «Кавказ» по полузаросшей дороге-улице. Виктор и Зоя Яковлевна вспоминали, где стояли когда-то дома дедов, родителей, дяди Вани, сельского клуба, школы, правления колхоза.
По возвращению Зина собрала на стол в летней кухне и мы, скромно помянув своих предков, поговорили за жизнь.

Валя
Сколько я себя помню в детстве, Валя была в семье всегда самой любимой дочкой родителей. Красивая девочка, девушка. Она сама старалась очень элегантно одеваться, обучаясь ещё в школе. У меня всегда было чувство, что наша Валя – это человек особенный и даже загадочный. Её одноклассники, жившие неподалеку от нашего дома, частенько спрашивали: - А Валька - твоя сеструха в кино сегодня идёт? А на танцы? Я же «всю дорогу» отнекивался и удивлялся про себя: «Чего они все Валей интересуются?»
В новом доме у неё была маленькая, но самая лучшая комната. Училась она хорошо. После окончания школы поступила в Куйбышевский учетно-кредитный техникум.
В выходные дни учёбы Валя частенько ездила на побывку с Лидой в село Кулешовку Нефтегорского района. Лида помогала и Вале  пройти успешно её студенческий период жизни.
Однажды, я написал в Куйбышев Вале письмо. Учился я тогда в 6-7 классе и, перечитывая для мамы письма родственников, запомнил набившую мне «оскомину» фразу в начале всех писем: «Во первых строках своего письма сообщаю, что мы все живы и здоровы, чего и вам желаем»… Я решил сломать стереотип. Насколько хватала моя фантазия, в письме я каламбурил, подшучивал и обещал написать в областную газету, которая объявила тогда конкурс на лучший рассказ о родном крае, заверив Валю, что непременно займу первое место и заставлю ахнуть всю Оренбургскую область.
Валя потом рассказала, что моё письмо читала своим однокурсницам, и они все вместе смеялись. Я был очень горд и доволен таким исходом. Спустя какое-то время Валя приехала домой с одной из подружек и, представляя меня, добавила, что это тот самый младший брат, написавший шутливое письмо.
Запомнилось мне замужество Вали. Узнав, что Валя дружит с Михаилом Резепкиным и, что дело идёт к сватовству, папанька и мама стали возражать против выбора такого жениха. Оказалось, до них дошли слухи, что молодой человек, претендующий «на руку и сердце» их любимой и красивой «доци», парень хулиганистый, да ещё и младше Вали на целый год, да ещё и в Армии не служил… А это в их традиционном понимании было недопустимым. Я, не знавший Михаила, тоже подпал под авторитетное мнение родителей. Правда, меня быстро разагитировал мой самый лучший друг детства Генка Резепкин.
«Да ты что? Это же мой троюродный брат! Представляешь, если твоя Валька и наш Мишка поженятся, мы же ещё и родственниками с тобой станем». Я с мнением лучшего друга согласился.
Маму пришла разубеждать в её ошибочном мнении то ли знакомая, жившая по соседству с будущим зятем, то ли Мишина родственница. Не помню. Уверяла, что Михаил и старательный, и самостоятельный, и хозяйственный, что Михаил сам ремонтировал крышу дома, малярничал. Делал всё очень хорошо, умело…
И мама, наконец, согласилась…
И свадьба состоялась.
Михаил оказался хорошим зятем. Одно время, правда, он увлекался, как и многие в тот период на границе 70-80-тых, спиртным, но нашёл в себе мужество и волю отказался от него напрочь. Настоящий поступок мужчины! Я его за это очень уважаю и люблю, тем более, имея перед собой печальную судьбу безвременно ушедших старшего брата Петра, двоюродного брата Николая Семёновича и моего друга детства, которого так теперь не хватает Геннадия Петровича Резепкина и ещё многих других переволотчан, спаливших свою жизнь «не за понюх табаку».
Долгое время в советский период Михаил работал художником–оформителем. В то время, чтобы «планы партии» стали «планами народа», без наглядной агитации было не обойтись, а значит и без Михаила райком партии с этим важным направлением не справлялся. В позднюю перестройку и в послесоветский период пришлось Михаилу, как и многим в то время, помыкаться. Но, как мог и умел, он старался обеспечить свою семью. Уезжал в Москву, работал на рынках, возил товары на продажу, руководил объектами коммерческого общепита в родном Переволоцке. Основал своё предприятие по производству пищевой продукции, даже торговую марку на продукцию имел «От Прокопыча», которая пользовалась доверием у покупателей. Но коммерция не стала для него главным делом жизни, он так и остался в душе человеком советского времени.
Имея великолепное чувство юмора и, обладая талантом замечательного рассказчика, Михаил умеет занимательно и неподражаемо рассказать о своих собственных приключениях либо своих друзей. При этом умело переплетает действительно происходившие события с ходами и ситуациями анекдотического свойства.
Валя многие годы работала по своей специальности бухгалтером. Поначалу семья жила с бабушкой Михаила, потом получили небольшую квартирку. Со временем Михаил сумел выстроить свой дом - очень уютный стараниями Вали, с маленьким ухоженным садиком-огородиком во дворе.
В семье родились трое детей дочь Анжелика и два сына Александр и Михаил-младший. К глубокому сожалению, Анжелика в начале 1987 года скончалась от тяжёлой болезни.
Александр и Михаил после школы обучались в Оренбургской юридической Академии. Александр работает в родной альма-матер преподавателем, кандидат наук, Михаил занимается юридическим обеспечением финансового бизнеса.
Живут они со своими семьями в Подгородней Покровке недалеко от Оренбурга. У Александра и жены Юлии растут-подрастают Петя и Верочка. А Михаил с женой Мариной заняты пока обустройством своего нового дома.

Семья без мамы
Безвременный уход из жизни в августе 1972 года мамы стал для нашей семьи очень болезненным. Было ощущение, словно мы все разбрелись и замкнулись каждый в своей скорлупе. Во всяком случае, я около года пребывал в этом непонятном психологическом состоянии. Думаю, и папаньке было не лучше.
В доме около года вместе с ним продолжал жить со своей семьёй только Виктор, другие жили своими семьями отдельно.
Я, особенно в первый студенческий год, старался как можно чаще из Куйбышева приезжать в Переволоцк. Всегда заставал отца не в лучшем настроении. Внешне он, конечно, бодрился, но на самом деле в душе было ему несладко. Приезды мои были коротки. Мне чисто эмоционально, конечно, хотелось больше пообщаться с друзьями. Была у меня в тот год в Переволоцке и моя неудачная юношеская любовь. В силу этих причин, с отцом наши разговоры были больше дежурными.
Когда в июне 1973 Виктор с семьей ушёл на квартиру, а я занятый сдачей экзаменов задержался с письмом, отец прислал короткое, как SOS, письмо: «Валера, приезжай хоть на денёк. Прошу. Почему молчишь. Я пока чувствую себя хорошо, работаю в мастерских. В доме всё в порядке. Остался один. Вот и всё. До свидания. Будь здоров, твой папа».
Летнюю сессию 73-го года я сдал на «отлично», получил повышенную стипендию сразу за два месяца, а это тогда было 100 рублей, и выехал в Переволоцк.
Папанька был занят на работе в колхозе подготовкой к уборочной своего комбайна. Я дома полмесяца откровенно маялся. Отец каждый день уезжал на работу, а я за три дня обошёл всех знакомых, родственников. Все не поступившие в учебные заведение одноклассники были призваны в Армию. А поступившие были заняты в студенческих строительных отрядах. Делать было совершенно нечего.
Вечерами отец уходил на свидания. Однажды, остановился у двери, будто на что-то решаясь и сомневаясь одновременно, выдавил из себя как-то неловко: - Я тут… встречаюсь с женщиной. Одному тяжело стало жить, а она ольшанская, вроде как своя… Ровесники мы с ней. Да, ты её наверно знаешь, Маша Крячик, медсестрой в больнице работала. Её и мама знала. Вот хочу пригласить её сюда в наш дом. Ты не возражаешь?
Я не возражал, конечно, мне было его жаль. Папанька перенёс вещи тёти Маши, сама она пришла в наш дом глубоким вечером. Чувствовала себя скованно, стеснительно. Подошла, обхватила мою голову ладонями и поцеловала в лоб.
- На старости лет дурнИ совсем стали, папанька твой уговорил! Мамку я тебе не заменю… За дом - не бойтесь… мне он не нужен, у меня свой есть, но вот как есть, таки и есть…
- Да ладно, тёть Маш, всё нормально. А то папанька один остался. Я через недельку уеду. У меня археологическая экспедиция, целый месяц! Даже не знаю, приеду перед учебным годом или нет.
На том и закончилось наше знакомство.
Лида с Валей в разговорах между собой укоряли папаньку, что вот, мол, так любил маму, а сам даже до полного исхода срока траура длиной всего лишь в год не мог дождаться. Мне казалось тогда, что трудно его в чём-то винить. Он был совсем один.
Отец и тётя Маша сошлись 60-тилетними, каждый с опытом и своеобразием прожитой жизни. Тётя Маша потеряла на войне мужа, сама вырастила двух детей: сына Виктора и дочь Надежду. Долгие годы была на тяжёлых работах на железной дороге, работала в больнице санитаркой, берегла каждую заработанную копейку.
Всегда была уверена в своей правоте и любому предъявляла претензии, если кто-то делал на её взгляд что-то не так, неправильно. Причём она не щадила никого. Ни папаньку, ни его детей, ни его зятьёв и снох. Она могла делать это по самому мелкому поводу, когда и делать замечание не имело смысла, но она его делала. Для папаньки это было непривычно. Мама тоже делала ему замечания, но делала по-другому, жалея.
Папанька иногда доходил до белого каления, жаловался мне и даже помышлял о том, чтобы расстаться. А с другой стороны, – выбор был сделан им самим. Ведь папанька, как выяснилось, уговаривал тётю Машу не один день. Помнится, что были другие претендентки…
Вспоминая о перипетиях этого союза, я задумывался не раз о том, почему папанька был так настойчив, уговаривая тётю Машу связать свою жизнь с ним. Не думаю, что он не знал о её непростом характере. И мне пришла невероятная, но вполне возможная догадка. А не была ли тётя Маша той первой его любовью, которая отказалась от него под воздействием угроз комсомольского активиста в тридцатые годы?... А если это так, то, чёрти какие эмоции могли просыпаться и всплывать подспудно в их взаимоотношениях…
Но какой-бы тётя Маша не была! Они прожили вместе двадцать лет. Она терпеливо несла все бытовые заботы об отце. Он был, как говориться, чисто одет и сытно накормлен.
Когда я приезжал на побывку на каникулы ещё студентом, она старалась и меня накормить повкуснее, да посытнее. Зная мои пристрастия к молочным продуктам, она обязательно покупала мне «молочку», а в 70-тые годы с этими продуктами в Переволоцке было туго. Ей приходилось выстаивать очереди, я просил не делать этого, но она упорно старалась мне угодить. Но критически настроенной она не переставала быть.
Основным каналом нашего общения с папанькой, стали в эти годы письма друг другу. У меня сохранились почти все его письма за двадцать лет с сентября 1972 по ноябрь 1992 года, за вычетом двадцати месяцев службы в Армии. Отец подробно писал о своём здоровье, рассказывал о важнейших события в жизни всей переволоцкой родни, писал о своей работе, всё время наставлял меня в учёбе, призывал хорошо питаться.
Осенью 1973 года он доложился мне, что успешно закончил уборку, сдал комбайн на зимнее хранение, намолотив 6 тысяч центнеров зерна. Заработал в уборочный сезон для семьи 7 центнеров зерна и получил премию в 25 рублей. Как лучшего комбайнера его направили на слёт передовиков сельского хозяйства в Оренбургский Дом Советов. В зимний период снова стал работать токарем.
В марте 1974 года, довольный писал, что хорошо отметили 8 Марта. В нашем доме на праздничном обеде был Пётр с Раей и её матерью. Виктор с Зиной, дочь тёти Маши Надежда. Валя с Михаилом не смогли прийти, заболела Анжелика.
 Так как я сообщил, что переехал на жительство в общежитие университета отец наставлял меня, как соблюдать меры безопасности, чтобы в общежитии не обокрали, выяснял, как и чем мы питаемся.
Всё время просил меня чаще ему писать, но у меня при всех моих стремлениях не получалось больше одного, редко двух раз в месяц.
Летом 1974 папанька впервые за последние годы не стал работать на комбайне. Причиной стала невыплата денег за трудовой стаж механизатора за прошедший 1973 год. Однако, при этом он сожалел, что пришлось сдать свой комбайн  СК-5 «Сибиряк» почти новый, надёжно отрегулированный им.
Вот когда начался развал страны! Ветерана труда с сорокалетним стажем работы за ударный труд и лучшие показатели по намолоту зерна награждают премией в 25 рублей(это половина моей месячной студенческой стипендии), а потом ещё отказывают в выплате денег за трудовой стаж. Когда он пишет заявление с просьбой, выделить ему для покупки легковой автомобиль,- опять отказывают. Человек труда перестал быть для общества главным героем и опорой его.
В том же 1974 году сообщил о переезде в дом тёти Маши. Ей стало трудно убирать наш большой дом, который выставили на продажу.
Осенью того же года сообщает, что решил доработать до нового года и уволиться из колхоза, так как работать стало трудно. Он оказался единственным в колхозе токарем и работал сразу на трёх разных станках. Старался. Но открылись головные боли, стали болеть руки, ноги.
В декабре папанька приезжал ко мне в гости. Пробыл в общежитии полдня, а потом я его посадил на автобус и отправил к Лиде в Богдановку.
В феврале 1975 года он сообщил, что уволился из колхоза. Устроился работать кочегаром в спортзал, а это в ста пятидесяти метрах от дома тёти Маши. Удобно!. Обиделся на меня, за то, что я не приехал после зимней сессии на каникулы. Ему я не стал сообщать, что все каникулы провалялся в больнице.
Летом отец работал каменщиком на перестройке спортзала, дома строил сарай над погребом.
В 1977 году наконец-то ему удалось продать наш дом. Деньги за него отдал детям в равных долях. Продолжал работать в спортзале. Увлёкся рыбалкой, стал ездить даже на Урал. Состоялась наша совместная поездка к дяде Пете в Ильичёвск-Одессу.
После окончания университета я восемь месяцев работал учителем истории и обществоведения в школе № 128 Куйбышева
С апреля 1978 до декабря 1979 года служил в Армии. Во время службы вступил в партию. Сразу после демобилизации Виктор Иванович Третьяков агитировал меня остаться в родном Переволоцке, поработать чуть ли не первым секретарём райкома комсомола. Я было согласился, но жизнь имеет свойство быть непредсказуемой. Словом, я обосновался в Куйбышеве, стал работать в Промышленном райкоме комсомола инструктором, затем заведующим организационным отделом.
В начале 1981 году я приехал в Переволоцк со своей невестой Мариной Ануфриевой. Тётя Маша критически оценила её молодость и «посочувствовала», так сказать, мне, что придётся молодую жену «содержать» до конца её учёбы в университете. Честно говоря, я был крайне раздражён её замечаниями. Но в этом была вся тётя Маша! Свадьба состоялась в Куйбышеве в начале июня этого же года. Именно на ней я многих моих пожилых родных видел последний раз.
Мой тесть Петр Николаевич Ануфриев - заядлый рыбак. В летнее время всегда на одном из островов вниз по Волге ставил на всё лето палатку. В выходные дни, во время отпусков выезжал на рыбалку. Вместе с ним на острове в свободное время жила вся семья Ануфриевых, друзья, знакомые. Жили дружной весёлой коммуной.
Вот и мои родственники после нашей свадьбы с Мариной потянулись на острова. Побывал папанька, Николай Неясов с сыном Александром. Валя с Михаилом. Отец после волжской рыбалки и жизни на острове превратился в заядлого рыбака. Купил себе резиновую лодку, удочки, «закидушки», блёстны. Увидев, как Петр Николаевич применяет для ловли рыбы различные снасти, стал и себе мастерить «стуколки», «донки» и прочее.
В сентябре 1982 года я по путёвке комсомола поступил на службу в органы внутренних дел. Отец одобрил мой выбор:
- Ну вот, эта работа уже настоящая на все 25 лет.
Службу я начал в Самарском РОВД заместителем командира по политчасти дивизиона «ночной» милиции.
В 1984 году в семье родилась доченька Маша. Тётя Маша была очень довольна, как мне писал папанька, что ей дали её имя. Но, если честно, Марина назвала доченьку в память своей бабушки.
Осенью того же года папаньке исполнилось 70 лет. Очень обиделся, что я его не поздравил вовремя. А у нас перед его днём рождения был сложный период, связанный с болезнью Машеньки. Я вспомнил о его дне рождения только, когда мне о нём напомнила Лида. Просил прощения, конечно же, получил.
С 1985 года в каждом письме отец стал писать об ухудшающемся здоровье. Особенно болели ноги, руки, правый глаз стал плохо видеть. Появилось постоянное высокое давление. «Трудиться мне стало тяжело. Желудок тоже слабый. Снег покидаю и всё – больно. Но ничего не поделаешь. Да и поддаваться я не хочу. Жить надо!»
По его просьбе я стал высылать ему различные лекарства, о которых он в обязательном порядке давал свои отзывы и благодарил. Просил купить качественные лезвия для бритья и просил у Петра Николаевича крючки для рыбалки, хотя о рыбалке у него, скорее всего, остались только мечтания.
С апреля 1988 года чуть ли не в каждом письме о смене времен года стал приводить строку из дневника ушедшей из жизни Анжелики: « Зима прошла, словно во сне, как в страшной сказке.
И добавлял: «Болел я. Ножечки у меня не хотят меня слушаться. Стынут» Ему поставили в тот год диагноз: облитерирующий атеросклероз сосудов ног и рук. Лучше ему становилось только летом.
В этот год дом тёти Маши и отца был подключён к газоснабжению. Ему пришлось разломать и снова сложить под отопление газом печку. Трубу на крыше помогал ставить Петро. Меня в письме попросил, купить и привезти 2 бутылки водки. «С этой перестройкой здесь купить нельзя, а кого не попросишь помочь, всё просят бутылку. С водкой скорей дело будет делаться».
Рассказывал, что ездил в гости в Адамовку к брату Ивану Антоновичу. Вместе порыбачили, даже сети ставили на пруду. Сыны дяди Вани – Василий, Владимир и Геннадий помогали отцу строить новый сарай, крышу перекрывали алюминевым листом.
Осенью вместе с тётей Машей он побывал на ольшанковском кладбище. Сетовал, что «всё поросло мохом-травою», кресты на могилах отца и матери стали дряхлыми, надписи чуть заметны и их невозможно прочесть. Заканчивает письмо совсем печально: «Так что и мы тоже на этой дороге стоим. Да и так, слава Богу!. Не плохо прожили свой век. Всегда жили, не боялись никого, все жили по закону, по нашей Конституции, то есть Советской!» 
Слова-то выбрал характерные, будто кому-то возражал. Видно перестроечная критика и антисоветчина стала действовать на нервы. Но слушать радио, смотреть «Время» он не уставал. Читать старался много, несмотря на плохое зрение. Тётя Маша всё ворчала на него, что за этими занятиями он только здоровье губит, переживая за происходящее в стране.
В январе 1989 года у нас родился сын Егорка. Назвали его, конечно в честь деда. На нашу телеграмму папанька ответил как всегда идеологически выдержано: «Желаю ему крепкого здоровья, солнечного неба, быть смелым бойцом, строящим социализм и ненавидеть того, кто нападёт на нашу землю».
В следующем году нам с Мариной очень повезло. У её дальней родственницы мы купили дом в деревне. Собственно, это был не дом, а столетняя избушка-развалюшка. Но расположена была эта избушка на самом берегу Волги в селе Винновка Ставропольского района Самарской области. Деревня располагалась в Винновском овраге между холмами-сопками Жигулёвских гор.
Дюралевая лодка, доставшаяся нам в наследство от старых хозяев, привязывалась буквально за плетень нашего огорода. Я в шутку, прежде чем сообщить друзьям и знакомым, где находится мой дом в деревне, непременно говорил, что я со всем своим семейством вхожу в число избранных, привилегированных граждан России, которые живут на самом берегу великой русской реки, в самом красивом месте её течения у Жигулёвских гор.
Действительно, винновский период жизни нашей семьи был самым счастливым и незабываемым. В летнее время здесь жили и выросли не только мои дети, но и дети старшего брата Марины Сергея Ануфриева Люда и Миша. Всех наших детей пестовала моя тёща Людмила Семёновна. Всего километров пять-шесть ниже по течению на островах в выходные и отпуска жили Петр Николаевич и Сергей с женой Светой. Мы частенько наезжали к ним в гости. Неоднократно из Переволоцка приезжали Валя с Михаилом и сыновьями Сашей и Мишей. Как на курорт, приезжали пожить мои друзья во время своих отпусков и выходных. Как много интересного и незабываемого можно бы было рассказать о нашей жизни в Винновке, но этот рассказ, верно, имеет отношение уже чисто к моей семье, о которой я, надеюсь, ещё напишу книгу.
Жаль, но домик в Винновке и сруб строящегося нового дома, пришлось в 2007 году продать, как и ещё шести таким же, как и мы односельчанам. Самарская епархия возвела на месте наших домов и земельных участках монастырь.
Но это произошло через 18 лет, а тогда, как только я сообщил отцу о покупке дома и приусадебном участке в 10 соток, папанька сразу надавал мне кучу советов по организации сельского подворья. Не раз выказывал желание приехать, и увидеть мою деревенскую усадьбу, мечтал пожить, порыбачить, просто побыть и поиграть с внучатами.
 Летом 1992 года я отремонтировал свою баню и пригласил папаньку в гости. Добираться в Винновку можно только водным транспортом, а передвигаться по пароходным лестницам он мог с величайшим трудом. Мне приходилось носить его буквально на руках. Он походил по участку, порадовался бурно растущим на благодатной прибрежной земле яблоням, кустам вишни, смородины, малины, посадкам овощей, картошки. Познакомился с моими соседями. Посетовал, что не может порыбачить. Я осторожно попарил его в истопленной бане, и понёс на руках в наш домик. Марина напоила его чаем, и я, как маленького ребёнка уложил его на палатях. Папанька лежал и благостно улыбался и всё благодарил нас.
«Как странно и беспощадно устроена жизнь»,- думалось мне тогда. «Когда-то он меня – малыша, дышащего на ладан, носил на руках и, что-то нашептывая, продлил мне жизнь. Теперь я, находясь почти в том же возрасте, что и он тогда, ношу его - беспомощного и немощного старика, и не могу продлить ему здоровую жизнь хоть на несколько дней»!
На следующий день я его отвез к Лиде. Всего один день, но он был для него очень памятным. Тётя Маша, когда я осенью приехал в Переволоцк, сказала: «Папанька – то твой всё хвалится, вспоминает, как ты на руках его носил. А уж как огородину нахваливал!»
Осенью 1992 года он попросил Виктора провезти его по тем деревням, где ему пришлось работать механизатором до войны.
В письме он писал с горечью: «Все разъехались… Остались только стены без крыш. Проезжали через Власовку, Радовку, Епрынцево, Тростянку. Дома, коттеджи строятся новые»...
Вышло, что эта поездка стала для него прощанием и последним поклоном местам и времени его молодости.



Егор Антонович Корниенко скончался 9 апреля 1993 года.
Исполать тебе, Георгий, - раскулаченный крестьянский сын!
Исполать тебе, Георгий, - советский колхозник!
Исполать тебе, Георгий, - вынесший на своём горбу всю страну из разорений и безнадёги и не таивший за пазухой камней ненависти!
Исполать тебе, Георгий, - трудившийся, а не державший фигу в кармане!
Исполать тебе, Георгий, - уверовавший, что трудовая совесть и честь есть!
Исполать тебе, Георгий, - никогда не пенявший в своих бедах и невзгодах Родину!
Исполать тебе, Георгий, - за жизнь твою праведную!









Два чувства дивно близки нам,
В них обретает сердце пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.

На них основано от века,
По воле Бога самого
Самостоянье человека,
Залог величия его.

Александр Сергеевич Пушкин

ЗАВЕРШАЯ
В 1993 году на службу в органы внутренних дел поступила моя жена Марина Петровна. После 20 лет службы, уволилась на пенсию в звании подполковника внутренней службы, продолжает работать в ГУ МВД России по Самарской области вольнонаёмным сотрудником.
Дочь Маша, окончив юридический факультет Самарского государственного университета, служила сначала судебным приставом, потом помощником председателя районного суда в Самаре. Её муж Николай Фирсов - работник Генеральной прокуратуры России. В их семье два сына Пётр и Павел – мои замечательные внучата, семья живет в Москве.
Мой младший сын Егор служит в одном из райотделов полиции Самары, обучается в Нижегородской Академии МВД России.
Я после увольнения со службы на пенсию в звании полковника милиции в отставке, ещё более 10 лет проработал в управлении экономической безопасности самарской нефтяной компании, а вот теперь уже окончательно на пенсионном якоре. Самое время писать мемуары.
В последние годы, став уже пенсионером МВД, я на деньги от продажи «винновской родины» купил автомобиль. Стараюсь в обязательном порядке 1-2 раза в год приехать на свою оренбургскую Родину. Это стало как-то заметно необходимей, чем в счастливые годы студенчества, напряжённые годы зрелости или в завершающие годы своей служебной карьеры.
Неумолимо осознаёшь, что всё, чего ты достиг, чем ты мог «похвалиться», за что ты мог бы, отчитаться перед теми, кто вложил в тебя частицу своей души – уже ушли. С каждым годом всё меньше людей, искренне радующихся нам при встречах.
Всё! Конкурсные сроки вышли. Ярмарка тщеславия уже отшумела.
Но ты всё таки едешь, потому что душа просит. Родина! Казалось бы, живу совсем рядом, в Самаре. Каких-то несколько сот километров. Замечательный город на берегу великой Волги, у подножия Жигулёвских гор. В шестидесяти километрах от города в полузаброшенной деревеньке у меня небольшой дом с земельным участком. Рядом сосновые леса, ягодные поля, грибные места.
Но маленькая степная Родина остаётся в сердце, и изменить ей в любви невозможно. И, Слава Богу! В Переволоцке ещё много родных людей!
Каждый раз еду на переволоцкое кладбище. Раньше мы его звали «могилки».
Стою у памятника Анжелике, девочки, оставившей о себе нежный образ легкого, трепещущего белого ангела, унесённого в бесконечность внезапным порывом судьбы.
Мама, Лида, её доченька Ирочка похоронены в одной могиле. Царствия Вам небесного, мои дорогие женщины, жившие вечными заботами о благополучии своих мужей, сыновей, дочерей, внучек.
Почтительно склоняю голову над могилой Макара Ивановича Корниенко – одного из двух братьев, укоренявших фамилию Корниенко на оренбургской земле.
Иду дальше по тропинке, оставшейся от колеи той старой дороги, что пролегала мимо кладбища. Справа с белого прямоугольника памятника глядит Петр Александрович Резепкин. Фронтовик-пулемётчик. В Великую Отечественную участвовал в битве за Смоленск. Со своим расчётом защищал дом. Войска то немецкие, то снова наши пять раз прокатывались по городу туда-сюда, а он оставался на месте. У него я в долгу. Как-то на дне рождения у Генки Резепкина, пообещал, что как стану журналистом, напишу о нём. Прости, Пётр Александрович, не пришлось!
А вот на противоположной стороне тропинки и сам Геннадий Петрович Резепкин смотрит с черной плиты, подперев подбородок. Как себя на свете помню - так и его! Друг! Очень сильный был человек, а сила жаждет! Это его и сгубило раньше времени.
Теперь тропинка чуть в горку и направо. Вот они мои мужики дорогие! Егор Антонович и Петр Егорович. Если честно, многое, что хорошего во мне, я у вас назанимал. Теперь отдать долги не придётся, но может быть и у меня по жизни кто-то перехватывал хорошее, не зная, что это не моё, а ваше, чем облегчил невольно мои вериги.
Не каждый раз, но прохожу в дальний левый угол кладбища, где похоронен Геннадий Васильевич Поздняков – соратник Петра Егоровича по спортивной работе. Друг нашей семьи. Человек исключительного душевного оптимизма и чувства юмора. Не очень счастливой личной судьбы. Тоже не совладавший с хмельным бесом.
Каюсь, в течение нескольких последующих лет после смерти отца я очень редко ездил в Переволоцк и ни разу не навестил тётю Машу. К своему стыду, не знаю, где она похоронена.
На дрУгий день, как говаривали в Ольшанке, я еду на родину моих родителей. Старой дороги от Адамовки через Каран нет, приходится ехать по горам, по той же дороге, что ведёт и в соседнее Мрясово. Езжу уже более десяти лет. Замечаю в последние годы, что просёлочная дорога, ведущая в исчезнувшую деревню, становится с каждым годом всё менее заметной. Зарастает, затягивается степными травами.
Сейчас Ольшанки нет. На последних «загугленных» космических картах окрестностей бывшей Ольшанки река Усюк называется Адамовка по имени деревни Адамовки, а вот её левый приток в виде маленького весеннего ручейка в километра трёх до места расположения бывшей деревни назван именем исчезнувшей Ольшанки.
Сохранилась-таки Ольшанка, пусть хоть в названии ручейка!
На месте самой деревни поле. Сохранился бугор «Кавказ», разделяющий его на две половины, правда заглаженный пахотой. Через «Кавказ» тянутся вдоль речки Усюк-Адамовки едва заметные в траве колеи бывшей дороги-улицы. Никаких остатков домов абсолютно не видно. Всё запахано. Всё заровняло время. По-прежнему, уже свыше 50 лет в одиночестве «держится» даже при свирепых засухах последних лет сирень в бывшем палисаднике перед бывшей деревенской школой. На месте, вероятно, чьего-то огорода чахлый куст репис-смородины.
Остался, слава Богу, островок заросшего чилигой деревенского кладбища, которое обтекают борозды пашни. В последние годы я ежегодно посещаю опознанные с помощью Зои Яковлевны Корниенко могилы деда Антона и бабушки Зины, кланяюсь последнему пристанищу прадеда Ивана Герасимовича, упокоенного рядом с могилой своей невестки Марфы Леонтьевны – жены Макара Ивановича. Поминаю тётю Нину Пинчук – младшую сестру мамы. К сожалению, время стерло, а бездушные люди, может быть и невольно, запахали могилу деда Кирилла.
Да и десятки других могил бесследно ушли в глубь Земли.
Ушел мир нескольких поколений…
У замечательного литовского художника Чюрлёнюса, чей столетний юбилей широко отмечался в Советском Союзе в начале семидесятых годов прошлого века, есть замечательная картина. Эту картину ещё можно увидеть по телевизору в старых передачах "Спокойной ночи малыши".
Женщина, олицетворяющая Мать-Землю, в бесконечности сумеречной Вселенной бережно держит на одной ладони, прикрывая другой, очень родной для кого-то, маленький светящийся домик детства, оберегая его от холода пространств, времён и забвения.
Хотя я не жил в Ольшанке, но совсем маленьким, а потом в 10-12 лет ездил в Ольшанку, пока там жила семья моего дяди Корниенко Ивана Антоновича.
Старший сын дяди Вани Коля, обучаясь в 10-11 классах Переволоцкой средней школы, жил в нашей семье. Почти на каждое воскресенье с сентября до осенних холодов и весной, как только просыхали просёлочные дороги, он ездил домой в Ольшанку на побывку и брал меня с собой. Каждое такое воскресенье было для меня как праздник.
До соседней Адамовки доезжали на попутной автомашине, а потом шли пять-шесть километров пешком. Проходили место бывшего казахского либо башкирского поселения со звучным и совершенно непонятным тогда названием - Коран. Там в летнее время часто стояла пасека дяди Вани. Переходили вброд мелкий и чистый Усюк. Если мучила жажда пили из него.
От Корана до Ольшанки было ещё полтора-два километра. И вот с каждым шагом уже уставших до боли ног, перед моими глазами из-за жёлто-красного бугра с зарослями чилиги и застрявшими в них клубками перекати-поле, начинали медленно выплывать выгоревшие на солнце соломенные крыши и маленькие оконца беленых хаток. И в груди нарастала теплота от совсем близкой встречи с невыносимо родным и близким, и в груди начинало сладко ныть, а сердце биться веселее и счастливее…
И она – Ольшанка – малая родина, место рождения моих родителей, братьев Петра и Виктора, сестёр Лиды и Вали осталась и в моём сердце моей Оренбургской прародиной, тем светящимся на ладони домиком моего детства.
Когда я сейчас приезжаю на место бывшей Ольшанки и вижу с горы, нависающей над вспаханным полем, в середине которого ютится маленькое полуразорённое кладбище, видное из Космоса на картах Google, как зелёный островок, невольно в горле встаёт ком горечи.
Для меня лично в этом пейзаже сомкнулось столько времён, пространств, ушедших людских судеб, жизней и смертей…
Как хотелось бы, если бы мог, написать большую картину этого одинокого кладбища среди распаханного скудного поля с вывернутыми на поверхность, отполированными последним оледенением Земли голышами и булыжниками. Среди яркой зелени озимых, желтизны осенних дерев по берегам Усюка, пустынной полузаросшей дороги-улицы через «Кавказ». Среди огромных бескрайних всхолмлённых оренбургских пространств и необъятного неба с гонимыми ветром с севера величественными облаками…
Как символ! Как памятник моим предкам и как упокоение трагедий и драм двадцатого века.
Правдивы ли до конца мои рассказы? Они сложены по воспоминаниям отца, моих родственников и собственными. Человеческая память причудливо оставляет только самое яркое, может даже, ещё более укрупняя его, как сквозь увеличительное стекло. Воспоминания от этого становятся, может быть, даже мифичны!
Но верю, что всё было именно так, как написано! Да это и было, в сущности, на самом деле так! Предки мои были людьми работящими, по своему, могучими. Да, они не мерили жизнь подвигами. Жизнь их была совсем проста и понятна. Они не искали доли легкой и не знали пустовременья и праздности. Они жили самым насущным выбором своей судьбы.
Трудно и тяжко они проживали и перепахивали революции, войны, реформы и преобразования, которые накатывались на них беспощадно и неотвратимо.
Они, бывало, страдали от голода, одиночества, несчастий, невзгод, но и от души самозабвенно радовались праздникам, счастливым минутам и дням. Горевали от потерь родных и близких, но и закалялись в тяготах, либо, погибали в них.
Самое главное! Они были бесхитростны и честны в своей правде перед страной и своими потомками!
Никто, никто им не судья!
Им я кланяюсь до самой сырой земли в Оренбуржье, где нашли они последний приют в необъятных степях и просторах. Где лежат они, кого я знал, видел, помню. Кланяюсь и тем, о ком только слышал и тем, кого не знал, и чья душа витает над Черниговщиной, и недалече от неё над Курскою землёю. И может там они, хотелось бы верить, сроднясь, не ведая о восставших на белом свете границах между Россией и Украиной, по-прежнему, как в былые времена, слушают все вместе короткими летними ночами знаменитых курских соловьёв.